Текст книги "Жизнь и цель собаки"

5

Странно.

Отчетливо помню гулкую, жаркую комнату; помню, как яростно выл Спайк. Вдруг я провалился в глубокий сон, словно открыл пастью калитку и сбежал. Я помню, как задремал; возникло чувство, что прошло много времени, – так сон на вечернем солнце сокращает день, и внезапно наступает время вечерней кормежки. Но теперь сон перенес меня не только в новое время, но и в новое место.

Знакомым было ощущение теплых, извивающихся щенков вокруг меня, возня за место у соска, где богатое, живительное молоко будет наградой за толкания. Каким-то образом я вновь стал щенком, слабым и беспомощным, вновь оказался в Логове.

Когда я первый раз мутно рассмотрел мать, она оказалась совсем иной. Шерсть была светлая, а сама она была крупнее, чем Мать. Мои братья и сестры – целых семь! – были такие же светлые. Рассмотрев свои передние лапы, я понял, что не отличаюсь от остального помета.

Причем мои лапы были достаточно длинными – под стать остальному телу.

Вокруг слышался лай, и я мог учуять много собак, однако это был не Двор. Когда я осмелился выбраться из Логова, лапы ощутили грубую твердую поверхность; через несколько шагов мое исследование вдруг прервала проволочная изгородь. Мы находились в клетке с проволочным потолком и цементным полом.

От такого открытия я ослабел, поплелся обратно в Логово, чтобы забраться на кучу братьев и сестер и там лечь.

Я снова щенок и хожу с трудом. Новая семья, новая мать и новый дом. Шерсть у всех нас одинаково светлая, глаза темные. Молоко у моей новой мамы гораздо жирнее, чем у моей первой Матери.

Мы жили с человеком, который приносил еду моей матери, и она торопливо глотала ее, чтобы скорее вернуться в Логово и греть нас.

Где же Двор, Сеньора, где Шустрик и Коко? Я помнил жизнь довольно отчетливо, однако теперь все иначе, как будто я начал заново. Как такое может быть?

Я вспомнил неистовый лай Спайка, вспомнил, как, засыпая в жаркой комнате, мучился одним непонятным вопросом – вопросом своего предназначения. Я часто возвращался к этому странному вопросу – обычно, когда закрывал глаза, сдаваясь непреодолимому сну. Почему? Почему я снова щенок? Почему меня не отпускает навязчивое чувство, что я, как собака, что-то должен сделать?

В нашем загоне особенно не на что было смотреть, нечего было жевать – разве что друг друга, но узнав больше, мы с братьями и сестрами поняли, что есть еще щенки – в загоне справа: шустрые малыши с темной, торчащей во все стороны шерстью. С другой стороны жила неторопливая самка, со свисающим животом и набухшими сосками. Она была белая, с черными пятнышками; похоже, мы нисколько не интересовали ее. Загоны стояли в футе друг от друга, поэтому все, что мы могли – ловить запах щенков-соседей, с которыми очень хотелось поиграть.

Перед нами лежала длинная полоса зелени, манившая сладкими ароматами влажной земли и густой зеленой травы, но нас к ней не пускали – дверь клетки всегда была заперта. И клетки, и полоску травы окружал деревянный забор.

Человек не был похож на Бобби или Карлоса. Когда он заходил в клетку, чтобы накормить нас, он почти не разговаривал. От него исходило пустое безразличие, так не похожее на доброту людей, ухаживавших за нами на Дворе. Когда щенки соседнего загона бросались к нему, чтобы приветствовать, человек с ворчанием отталкивал их от миски, давая матери добраться до еды. Наши атаки были не такими решительными: не успевали мы доковылять до двери клетки, как человек уже входил, и мать давала нам понять – эта еда для нее. Иногда, переходя от клетки к клетке, человек говорил, но говорил не с нами. Он тихо бормотал, уставившись на листок бумаги в руке.

– Йоркширские терьеры, примерно неделя, – сказал он как-то, глядя на собак в клетке справа. Потом остановился у нашего загона. – Золотистые ретриверы, примерно три недели; далматинка разродится со дня на день.

Я полагал, что дни, проведенные во Дворе, приготовили меня к роли главного в семье, но, к моему негодованию, остальные не хотели этого понимать. Только я приготавливался схватить одного – как Вожак хватал Ротти, – двое или трое напрыгивали на меня, не понимая, что происходит. К тому времени, как мне удавалось их побороть, моя изначальная жертва, убежав, возилась с кем-то еще, как будто это все игрушки. Я пытался угрожающе рычать, однако получалось вовсе не страшно, а смешно, и братья и сестры радостно рычали в ответ.

Однажды наше внимание привлекла пятнистая соседка – она тяжело дышала и нервно металась по клетке. Мы инстинктивно собрались поближе к матери, которая внимательно следила за пятнистой. Та зубами разодрала одеяло и несколько раз пробежала по кругу, потом, задыхаясь, легла. Через несколько мгновений я поразился, увидев рядом с ней нового щенка, в пятнышках и какой-то липкой пленке, вроде пакета, которую мать тут же слизала. Языком она подтолкнула щенка, и через минуту он пополз к соскам – и тут я вспомнил, что голоден.

Мать вздохнула и позволила нам некоторое время сосать молоко, а потом резко поднялась на ноги. Один из братьев еще секунду повисел в воздухе, прежде чем отвалиться. Я прыгнул на него, чтобы преподать урок, и на некоторое время отвлекся.

Когда я в следующий раз посмотрел на пятнистую соседку, у нее было еще шесть щенков! Мать облизывала их, тощих и слабых, двигала к своему боку, чтобы они поели, пока она лежала неподвижно.

Пришел человек, осмотрел новорожденных, а потом открыл дверь клетки справа, с пушистыми щенками, и выпустил их на траву!

– Нет, тебе нельзя. – Он загородил дорогу матери, которая хотела последовать за щенками. Человек запер ее, затем поставил миски с едой щенкам. Те измазались в мисках и начали облизывать друг друга – эти дурачки и дня не протянули бы на Дворе. Их мать сидела у двери клетки и скулила, пока ее семейство не наелось, – тогда человек выпустил ее к щенкам.

Маленькие волосатики подошли к двери нашей клетки, чтобы обнюхать нас; наконец мы оказались нос к носу – прожив по соседству последние недели! Я лизал их липкие мордочки, а один из моих братьев стоял у меня на голове.

Человек оставил щенков бегать, а сам вышел через калитку в деревянном заборе – точно такую, как калитка, через которую Карлос и Бобби входили во Двор. Я с завистью смотрел, как щенки гоняются по крошечному пятнышку травы, обнюхивают собак в других клетках, играют друг с другом. Я устал сидеть в загоне и хотел выбраться, чтобы начать исследования. Каким бы ни был смысл моего существования, он явно не здесь.

Через несколько часов человек вернулся еще с одной собакой – такой же, как мать волосатых щенков, которые резвились на свободе; только это оказался самец. Человек загнал мать в загон и сунул туда же самца, прежде чем запереть дверь. Самец, похоже, был рад встретиться с матерью, но она зарычала на него, когда он полез на нее сзади.

Человек оставил калитку в деревянном заборе открытой, когда входил, и я с удивлением ощутил внутри себя страстное желание, когда увидел тонкую полоску внешнего мира по ту сторону забора. Если бы меня выпустили на траву, я мигом выскочил бы в открытую калитку, но щенки, естественно, не спешили воспользоваться такой возможностью; они слишком увлеклись борьбой.

Их мать уперлась передними лапами в дверь клетки и тихо плакала, пока человек по очереди выносил щенков в калитку. Вскоре он унес всех. Собака-мать шагала по клетке, тяжело дыша, пока самец лежа смотрел на нее. Я чувствовал ее боль и сам расстроился. Спустилась ночь, и мать позволила самцу лечь рядом с собой – похоже, они были знакомы.

Самец пробыл в клетке всего несколько дней, потом и его увели.

Тут настала наша очередь выходить! Мы радостно выбрались из клетки и набросились на еду, приготовленную человеком. Я съел свою долю и стал смотреть, как валяют дурака братья и сестры.

Все вокруг было влажное и сочное, совсем не похожее на сухую и пыльную землю на Дворе. Прохладный ветер приносил манящий запах открытой воды.

Я обнюхивал траву, когда пришел человек выпустить нашу мать. Братья и сестры поскакали к ней, а я нет – я нашел мертвого червяка. Потом человек ушел; и тут я подумал о калитке.

Что-то не так было с этим человеком. Он не называл меня Тоби. Он даже не разговаривал с нами. Я припомнил свою первую Мать; последний раз я видел ее, когда она уходила со Двора – потому что не могла жить с людьми, даже с такими любящими, как Сеньора. А этот человек нас вовсе не любил.

Мой взгляд уперся в ручку на калитке.

Рядом с дверью стоял деревянный стол. Забравшись на табуретку, я сумел залезть на стол, а оттуда дотянуться зубами до металлической ручки – она была не круглая, а продолговатая.

Мои крохотные зубы не позволяли уцепиться за ручку как следует, но я изо всех сил старался сделать то же, что сделала Мать, когда сбежала со Двора. Вскоре я потерял равновесие и шлепнулся на землю, так и не открыв калитку. Я посидел немного, в расстройстве полаял тоненьким голоском. Братья и сестры, как обычно, прибежали, чтобы прыгать на меня, но я раздраженно отвернулся. Некогда мне играть!

Я попробовал снова. Теперь я положил передние лапы на ручку, чтобы не грохнуться на землю, и тут же она опустилась, так что я всем телом нажал на нее по пути вниз. Я рухнул на дорожку с хрипом.

К моему изумлению, калитка приоткрылась. Я сунул нос в щель, нажал, и калитка открылась шире. Я был свободен!

Я резво выскочил наружу. Прямо передо мной лежала грунтовая дорога – две колеи в песчаной почве. Мой путь!..

Пробежав несколько футов, я оглянулся, что-то почуяв. Моя новая мать сидела у калитки, глядя на меня. Я вспомнил Мать на Дворе – она обернулась на меня только раз, прежде чем уйти в мир. Моя новая мать не пойдет со мной, понял я. Она остается с семьей. Я буду сам по себе.

Но я не медлил ни секунды. По прошлому опыту я знал, что есть дворы лучше, чем этот, дворы с любящими людьми, которые будут гладить меня. Знал, что настает пора бросить мамины соски. Так это и бывает: рано или поздно собака отрывается от матери.

Но главное: я знал, что передо мной открываются новые возможности, целый новый мир, который я смогу исследовать на своих длинных, хоть и неуклюжих пока лапах.

Проселок, в конце концов, вывел на шоссе, которого я решил держаться – хотя бы потому, что оно шло прямо по ветру, приносящему восхитительные запахи. После всегда пропеченного Двора я с удовольствием вдыхал запах сырых, гниющих листьев, деревьев и прудов. Я бежал вперед, носом к солнцу, радуясь свободе, навстречу приключениям.

Я услышал грузовик задолго до того, как увидел его, но так увлекся ловлей изумительного жука, что не увидел его, пока не хлопнула дверца. Человек с морщинистой загорелой кожей, в замызганной одежде встал на колени, протянув руки.

– Эй, братишка! – позвал он.

Я нерешительно смотрел на него.

– Потерялся, братишка? Потерялся?

Я повилял хвостом, подбежал к человеку, и он, взяв меня, поднял высоко над головой, – мне это не очень понравилось.

– Ты хорош, братишка, похоже, чистокровный ретривер; откуда взялся?

Он говорил так, что я вспомнил, как Сеньора первый раз назвала меня Тоби. Тут я сообразил, что происходит: как люди нашли мою первую семью в трубе, так этот человек нашел меня в траве. И теперь моя жизнь будет такой, какой захочет он.

«Да, – решил я. – Наверное, мое имя – Братишка». И меня поразило, когда человек посадил меня в грузовик, рядом с собой. На переднее сиденье!

Человек пах дымом и еще чем-то едким – я вспомнил, как Карлос и Бобби сидели на Дворе за маленьким столиком, разговаривали и передавали друг другу бутылку. Человек засмеялся, когда я потянулся лизнуть его в лицо, и потом смеялся, когда я протискивался в узкие места грузовика, впитывая богатые, странные запахи.

Мы тряслись довольно долго, и наконец человек остановил грузовик.

– Здесь тенек, – сказал он мне.

Я нерешительно огляделся. Перед нами было здание с несколькими дверями, из одной двери доносился сильный химический запах – точно такой же, какой окутывал человека.

– Я зайду только на одну, – пообещал человек, поднимая окна. Я не понимал, что он уходит, пока он не выскользнул наружу и не захлопнул за собой дверь. А как же я?

Я нашел ремень и пожевал его, потом мне надоело, и я прилег поспать.

Когда я проснулся, было жарко. Солнце заливало душную и влажную кабину. Тяжело дыша, я начал поскуливать и, упершись передними лапами в раму, поднялся, чтобы посмотреть, куда ушел человек. От него не было и следа! Я опустил лапы, которые горели от раскаленной рамы.

Мне никогда раньше не было так жарко. Примерно час я топал по обжигающему переднему сиденью. Я начал дрожать, перед глазами все плыло. Я вспомнил кран с водой на Дворе; я вспомнил молоко матери; я вспомнил струю из шланга Бобби, которой он прекращал собачьи драки.

В окне я смутно разглядел глядящее на меня лицо. Но это был не тот мужчина; это была женщина с длинными белыми волосами. Она, похоже, сердилась, и я в страхе отполз от нее.

Когда ее лицо пропало, я снова лег, почти теряя сознание. У меня уже не было сил ходить. Лапы налились тяжестью и начали дергаться сами собой.

И вдруг раздался сильный удар, качнувший грузовик! Мимо меня пролетел камень, отскочил от сиденья и упал на пол. Светлые осколки осыпали меня дождем, и прохладный воздух лизнул мою морду. Я потянулся ему навстречу.

Я чувствовал себя беспомощным, когда руки просунулись под мое тело и подняли в воздух – я был не в силах делать что-либо и замер у женщины на руках.

– Бедный щеночек. Бедный, несчастный щеночек, – прошептала женщина.

«Меня зовут Братишка», – подумал я.

6

Ничто в моей жизни не сравнится с прохладным, чистым потоком, который вырвал меня из сна без сновидений. Женщина стояла надо мной с бутылкой воды, и я ловил великолепные брызги. Я вздрагивал от удовольствия, от бегущей по спине струйки, поднимал пасть, чтобы укусить ее, как кусал когда-то дождик из крана над лоханью во Дворе.

Рядом стоял мужчина; они с женщиной смотрели на меня озабоченно.

– Думаете, он поправится? – спросила женщина.

– Похоже, вода творит чудеса, – ответил мужчина.

От них обоих исходило восхищение, которое я часто ощущал от Сеньоры, когда она стояла у забора, глядя на наши игры. Я перекатился на спину, чтобы вода лилась мне на животик, и женщина засмеялась.

– Какой милый щеночек! – воскликнула она. – Не знаете, кто это?

– Похоже, золотистый ретривер, – сказал мужчина.

– Ах, щеночек, – проворковала женщина.

Да, я готов быть Щеночком, я готов быть Братишкой. Я буду кем хотите. Когда женщина подхватила меня на руки, не обращая внимания на мокрое пятно, которое я посадил ей на кофту, я целовал ее, пока она не закрыла глаза и не захихикала.

– Я возьму тебя домой, малыш. Познакомлю тебя кое с кем.

Что ж, похоже, я стал собакой переднего сиденья! Женщина, сев за руль, взяла меня на колени, и я с благодарностью глядел на нее. Заинтересовавшись новым окружением, я все-таки сполз и начал исследовать машину, обдуваемый потоками воздуха из двух вентиляторов. Ветер холодил мокрую шерсть; я даже начал дрожать и свернулся клубочком на плоском полу машины – там ласковое тепло, как от Матери, быстро убаюкало меня.

Я проснулся, когда машина остановилась; женщина нагнулась и подняла меня.

– Какой же ты милый, – прошептала она. Прижав меня к груди, она вышла из машины. Я чувствовал, как колотится ее сердце, и ощущал что-то вроде тревоги. Я зевнул, прогоняя последние остатки дремы, и, ненадолго присев в травке, приготовился встретить то, что заставило женщину волноваться.

– Итан! – позвала она. – Иди сюда; познакомься.

Я с любопытством посмотрел на женщину. Мы стояли перед большим белым домом; интересно, есть ли за ним клетки или большой двор? Впрочем, я не слышал лая – может, я вообще был первой собакой здесь.

Передняя дверь дома распахнулась, и на пороге появился человечек, каких я раньше не видел, пропрыгал по цементным ступенькам и замер на траве.

Мы уставились друг на друга. Я понял, что это человеческий детеныш, мальчик. Его губы растянулись в улыбке, и он распахнул руки.

– Щенок! – пропел человечек, и мы бросились навстречу, сразу полюбив друг друга. Я не переставая лизал его, а он хихикал, пока катились по траве.

Наверное, мне раньше и в голову не приходило, что на свете существуют мальчики, но теперь, найдя себе одного, я решил, что это самая замечательная вещь в мире. Мальчик пах грязью, сахаром и какими-то непонятными животными, от его пальцев исходил легкий аромат мяса, и я лизал их.

К вечеру я узнавал мальчика не только по запаху, но и по виду, голосу, жестам. У него были темные волосы, как у Бобби, только очень короткие, и глаза – гораздо светлее. Он наклонял голову, глядя на меня, словно хотел больше услышать, а не увидеть. Его голос искрился радостью, когда он говорил со мной.

Но главное, я упивался его запахом, лизал лицо, грыз пальцы.

– Мама, мы оставим его? Можно? – спросил мальчик между хихиканьями.

Женщина присела на корточки и погладила меня по голове.

– Ты ведь знаешь папу, Итан. Он спросит, будешь ли ты ухаживать за псом…

– Буду! Буду!

– Будешь ли гулять с ним и кормить…

– Каждый день! И гулять, и кормить, и расчесывать, и воду давать…

– И тебе придется убирать, когда он нагадит в саду.

Мальчик промолчал.

– Я купила в магазине корм для щенков; пусть пообедает. Ты не поверишь, мне пришлось заехать на заправку и купить бутылку воды; бедняжка чуть не умер от теплового удара.

– Будешь обедать? А? Обед? – спросил мальчик.

Мне понравилось, как это звучит.

К моему удивлению, мальчик подхватил меня и понес прямо в дом! Я в жизни не представлял, что такое возможно.

Мне тут понравится.

Некоторые полы были мягкими и пахли теми же животными, что и мальчик; в других местах пол был скользкий и твердый – лапы разъезжались подо мной, когда я шел за мальчиком по дому. Если он брал меня на руки, поток любви вызывал сосущее чувство в моем животе, похожее на голод.

Я лежал на полу и боролся с мальчиком за тряпку, когда раздался стук, – я уже знал, – так захлопывается дверца машины.

– Папа приехал, – сказала женщина, которую звали Мама, мальчику, которого звали Итан.

Мальчик встал и повернулся к двери; Мама встала рядом. Я схватил тряпку и строго встряхнул ее, но она была уже не такая интересная без мальчика на другом конце.

Открылась дверь, и мальчик крикнул:

– Папа, привет!

В комнату вошел человек и стал разглядывать Маму и Итана.

– Ну, и в чем дело? – спросил он.

– Пап, мама нашла щенка… – сказал Итан.

– Он был заперт в машине и умирал от жары, – сказала Мама.

– Пап, можно его оставить? Это лучший щенок в мире!

Я решил переждать в безопасности и, приземлившись на ботинки мальчика, начал кусать шнурки.

– Ох, не знаю, сейчас непростые времена, – ответил папа. – Ты представляешь, сколько забот требует щенок? Итан, тебе только восемь. Это слишком большая ответственность.

Я дернул за шнурок и попытался убежать с ним, но он все еще держался за ногу и дернул меня обратно, так что я упал на пол. Зарычав, я снова набросился на шнурок и устроил ему хорошую трепку.

– Я буду о нем заботиться, буду гулять с ним, кормить и мыть, – говорил мальчик. – Пап, он лучший в мире. Он уже привык к дому!

Поборов ботинки, я решил, что пора немного передохнуть, и присел, окатив мочой табурет.

Ох, какой поднялся переполох!

Вскоре мы с мальчиком сидели на мягком полу. Мама спрашивала:

– Джордж?

Итан начинал говорить:

– Джордж? Сюда, Джордж! Привет, Джордж!

Потом папа говорил:

– Скиппи?

И Итан принимался повторять:

– Скиппи? Ты Скиппи? Сюда, Скиппи!

Это было утомительно.

Потом мы играли во дворе, и мальчик называл меня Бейли.

– Сюда, Бейли! Ко мне, Бейли! – кричал он, хлопая себя по коленям. Я подходил к нему, а он убегал, и так мы носились кругами по двору. Мне казалось, что это продолжение игры в доме. Я готов был откликаться и на «Шершень», и на «Айк», и на «Крепыш», но, похоже, они решили остановиться на «Бейли».

Потом я поел, и мальчик повел меня в дом.

– Бейли, познакомься с котом Смоки.

Крепко прижав меня к груди, Итан повернулся, чтобы я смог увидеть сидящее посреди пола серо-коричневое животное. Вот от кого тот странный запах! Существо было крупнее меня, с маленькими ушками – которые было бы приятно кусать. Я попытался вырваться, чтобы поиграть с новым другом, но Итан держал крепко.

– Смоки, это Бейли, – сказал он.

В конце концов мальчик опустил меня на пол, и я бросился поцеловать кота, однако он оттянул губы, обнажив ряд действительно злобных зубов, и зашипел, выгнув спину и задрав трубой пушистый хвост. Я остановился, пораженный. Он не хочет играть? Затхлый запах из-под его хвоста был великолепен. Я осторожно двинулся, чтобы по-дружески обнюхать зад Смоки, но он зафырчал и поднял лапу, выставив когти.

– О, Смоки, будь умницей, будь умницей.

Смоки посмотрел на Итана убийственным взглядом. Я приободрился от тона мальчика и дружелюбно заскулил, но кот остался непреклонным и даже стукнул меня по носу, когда я попытался лизнуть его в морду.

Ну что ж, я готов играть с ним, когда он захочет, а пока у меня были дела поважнее сопливого кота. Следующие несколько дней я пытался понять свое место в семье.

Мальчик жил в маленькой комнате, полной замечательных игрушек, а Мама и Папа жили в комнате вообще без игрушек. Еще в одной комнате была чаша с водой, из которой можно было пить, только забравшись внутрь, и тоже никаких игрушек, если не считать белой бумаги, которую можно было тянуть со стены длинной лентой. Комнаты для сна были наверху лестницы – я не мог взобраться по ступенькам даже со своими длинными собачьими ногами.

Стоило мне решить, что пора присесть и облегчиться, все в доме словно сходили с ума – хватали меня, бегом тащили прочь из дома, сажали в траву и ждали, пока я опомнюсь и займусь своими делами; а уж тогда хвалили так, что начинало казаться, будто это моя главная задача в семье. Впрочем, хвалили непоследовательно – уходя, мне оставляли бумагу, чтобы рвать, и если я присаживался на нее, меня называли хорошим псом, хоть и не с радостью, а только с облегчением. И как я уже говорил, когда все были в доме, на меня сердились за то же самое.

– Нет! – кричали Мама или Итан, если я мочил пол.

– Умница! – пели они, если я писал в траву.

– Хорошо, так можно, – говорили они, если я писал на бумагу. Я не мог понять – что с ними не так?

Папа почти не обращал на меня внимания, хотя я чувствовал, что ему нравится, когда утром я сижу с ним, пока он ест. Он относился ко мне с легкой привязанностью – ничего общего с безудержным восхищением, исходящим от Итана, при этом я чувствовал, что к сыну родители относятся с обожанием. Иногда вечером папа сидел за столом с мальчиком, и они негромко и сосредоточенно разговаривали. По комнате разносился едкий запах. Папа позволял мне ложиться на его ноги – ноги мальчика были далеко от пола, я не мог дотянуться.

– Смотри, Бейли, мы построили самолет, – сказал мальчик после одного такого вечера и протянул мне игрушку. От химического запаха у меня заслезились глаза, и я даже не попытался ее схватить. Мальчик радостно бегал по дому с игрушкой в руках, я гонялся за ним, стараясь поймать. Потом мальчик поставил самолет на полку с другими игрушками, которые слабо пахли тем же запахом. На этом все кончилось, пока мальчик и папа не решили построить новую.

– Это ракета, Бейли, – сказал мне Итан, показывая игрушку, похожую на палку. Я ткнулся в нее носом. – Однажды мы полетим на Луну, и там будут жить люди. Хочешь быть космической собакой?

Услышав слово «собака» и почувствовав вопрос, я завилял хвостом. «Да, – подумал я. – Я с удовольствием помогу чистить тарелки».

Мы иногда чистили тарелки – мальчик ставил тарелку с едой на землю, а я вылизывал. Это была моя обязанность – только пока Мама не видит.

А главной моей обязанностью была игра с мальчиком. Каждый вечер Итан укладывал меня в ящик с мягкой подушкой внутри, и я приучился ждать там, пока Мама и Папа не придут пожелать мальчику доброй ночи – после этого мальчик разрешал мне забраться в кровать. Если ночью мне становилось скучно, я всегда мог погрызть мальчика.

Моя территория была за домом, но через несколько дней мне открылся новый мир – «округа». Итан, как угорелый, выскакивал из ворот, я – за ним, и мы находили других мальчиков и девочек; они обнимали меня, боролись со мной, отнимали у меня игрушки из пасти и бросали.

– Мой пес Бейли! – с гордостью говорил Итан, приподняв меня. Я начинал извиваться, услышав свое имя.

– Смотри, Челси, – Итан протягивал меня девочке одного с ним роста. – Это золотистый ретривер. Моя мама его спасла; он умирал в машине от тепличного удара. Когда он вырастет, я буду с ним охотиться на дедушкиной ферме.

Челси прижимала меня к груди и смотрела в глаза. У нее были длинные волосы – даже светлее, чем у меня, от нее пахло цветами, шоколадом и другой собакой.

– Милый, милый Бейли, я тебя люблю, – пела она мне.

Челси мне нравилась; едва увидев меня, она опускалась на колени и позволяла тянуть ее за длинные белые волосы. Собачий запах на ее одежде принадлежал Мармеладке – длинношерстной коричнево-белой собаке, старше меня, но еще не взрослой. Когда Челси выпускала Мармеладку со двора, мы боролись часами; а иногда к нам присоединялся Итан – и мы играли, играли, играли.

Когда я жил на Дворе, Сеньора любила меня, но теперь стало ясно, что это была общая любовь – ко всем собакам стаи. Сеньора называла меня Тоби, однако она не шептала мое имя, как шептал ночами на ухо мальчик – «Бейли, Бейли, Бейли». Мой мальчик любил именно меня; мы были центром вселенной друг для друга.

Жизнь на Дворе научила меня убегать через калитку. Это умение привело меня к моему мальчику. Жить с мальчиком, любить его – вот мое предназначение. От самого пробуждения до того момента, когда пора было ложиться спать, мы были вместе.

И тут, разумеется, все изменилось.