Текст книги "Торнатрас"

Глава одиннадцатая

По воле режиссера заставка на экране разлетелась на тысячи разноцветных осколков, которые тут же растаяли, как огни фейерверка, открыв знакомую обстановку студии – множество зеркал, цветы на позолоченных стойках в виде маленьких колонн, кресла со сверкающими металлическими подлокотниками, обитые красной кожей.

Проигрыш еще не стих до конца, а объектив камеры уже приблизился к центральной группе кресел и замер перед сидящими за стеклянным столом синьорой Эвелиной и Риккардо Риккарди. Крупный план: загорелое лицо ведущего. Он сверкнул своей знаменитой белоснежной улыбкой, посмотрел прямо в объектив (чтобы каждому телезрителю казалось, что взгляд обращен именно на него) и произнес своим медоточивым голосом:

«Дорогие наши зрительницы и зрители, добрый вечер. Сегодня мы принимаем у себя в гостях Эвелину, которая попросила нас вернуть ей утраченную красоту. Думаю, вы согласитесь со мной, что она действительно нуждается и в нашей поддержке, и в чудесах нашей „Боттичеллианы“».

Пока он говорил, оператор показал крупным планом лицо гостьи.

– Что они с ней сделали?! Мама совсем не такая! – в негодовании завопил Лео, соскочив с ручки кресла и подбегая к экрану, чтобы рассмотреть получше.

Ланчелот Гривз смущенно почесал нос и пробормотал:

– Какое безобразие…

Чего-то подобного я и ожидала. Но это было уж слишком. Разговаривая с мамой по телефону, телевизионщики сказали: «Перед интервью вас загримируют. Иначе под осветительными приборами лицо будет блестеть от крема и пота».

Но пудрой они не ограничились. Мама изменилась до неузнаваемости. В худшую сторону. С помощью коричневых теней ей сделали под глазами темные круги, похожие на синяки. Глаза казались маленькими, без ресниц, с красными веками, как у кролика. И нос стал другой – большой, распухший и чуть ли не бородавчатый. Губы у мамы всегда были нежные, как у ребенка, а они нарисовали помадой тонкий жестокий рот, как у отрицательных героинь в телефильмах. Не говоря уже о волосах, смазанных гелем (как будто сальных) и прилипших ко лбу. То, что это гель, я знаю точно. Утром, когда мама выходила из дома, волосы у нее были хорошо вымытые, легкие и пышные. А что теперь о ней подумают? Что этой плешивой не помешал бы парик?

Моей первой мыслью было: «Бедная!» А второй: «Вот так ей и надо! Еще один урок от прохвостов с канала „Амика“. Мало ей истории с газонокосилкой!»

И все-таки мне противно было думать, что сейчас на нее смотрят тысячи и тысячи людей. Может быть, даже кто-то из друзей папы, его коллег, наших соседей в Генуе…

«Бедная Эвелина. Случай, конечно, печальный, что и говорить, – причитал между тем с экрана этот лицемер Мильярди. – Но для специалистов из «Боттичеллианы» нет ничего невозможного, и для нашей организации нет невыполнимых задач».

– Та еще задача! Просто принять душ и смыть с себя всю эту гадость, которой они ее обмазали! – прокомментировал Станислав.

– Ты только посмотри, какие сволочи! – воскликнула тетя Мити. – Все, что они будут делать потом, покажут и расскажут во всех подробностях. А как из человека сделали чучело, об этом ни гугу.

– Представляю, каково ей будет, когда она увидит эту запись, – добавил Станислав, озабоченно глядя на красный огонек включенного видеомагнитофона.

Тут мы вспомнили, что и само интервью смотрим в записи. Ведь записано оно было еще утром.

Сейчас мама уже давно в «Боттичеллиане». Может быть, ужинает вместе с другими «гостьями»: вареные овощи и чашечка травяного чая. А может, уже в постели – отдыхает от переживаний этого богатого событиями дня. Передачу она, разумеется, не смотрит. В контракте было написано, что гостьи «Бьюти Фарм» не должны видеть себя ни в зеркале, ни по телевизору в течение всего указанного срока.

Помню, прочитав этот пункт, я спросила:

– Разве это честно, мама? Ты не можешь себя видеть, а телекамеры могут показывать тебя в любое время, что бы ты ни делала…

– Такой порядок, – не смутившись, ответила она. – Риккардо Риккарди объяснял это в передаче уже много раз. Улучшение происходит не сразу и требует времени. Если ты посмотришь на себя в зеркало в неподходящий момент, то можешь разочароваться и тем самым все испортить. Окончательный результат должен быть для тебя сюрпризом.

Меня просто бесит, когда она говорит вот так, повторяя, как попугай, слова своих телекумиров! Откуда эта слепая вера в любые глупости, произносимые с экрана?

– Ну извини, – возразила я. – Все балерины смотрят на себя в зеркало, когда упражняются у станка. Чтобы избавляться от недостатков и совершенствоваться, нужно себя видеть. И потом, почему этот эффект неожиданности должен быть только у тебя, а не у зрителей тоже?

На это она, конечно, ничего не ответила, как всегда, когда я критикую ее любимчиков.

И сейчас она не может смотреть свое интервью у Риккарди, зато все смотрят на посмешище, которое из нее там сделали. (И что это за интервью, если Мильярдо Мильярди говорит все время один, а «бедная Эвелина» не может вставить ни слова?)

– Может быть, и преследы ее сейчас смотрят, – c досадой произнесла Пульче.

– И джакузи. Хохочут, наверно. Зря твоя мама доставила такую радость нашим врагам.

– Хорошо еще, что у нас нет телевизора, – вставил Ланч. – Представляете, как взбесился бы мой начальник?

Другие обитатели Твердыни были не так критически настроены по отношению к синьоре Тоскани, как ее близкие.

– Не очень-то фотогеничная у нас хозяйка. В действительности она гораздо симпатичнее, – говорили синьоре Циляк сестры Людовичиc.

– От ентих телекамер не жди ничего хорошего, – ворчала в столовой у Эспозито тетя Кончетта.

– Твоя мама очень бледная. Ей надо почаще бывать на солнце. Но в солярии «Боттичеллианы» об этом позаботятся, – сказала на следующий день Коломбе Леопольдина Сенгор, когда они собрались, чтобы вместе идти в школу.

– У твоя мама осень лазносветный лисо. Надо было мазать светлый пудла, – посетовала синьора Чан, заглянувшая, чтобы угостить обеих теть «флуктовым толтом с каламель», прибывшим с пылу с жару прямо из «Нефритового цветка». – Если бы она не был лазносветный, был бы осень холосый.

– Они все плохо выглядят на первом интервью, – утешила жена доктора Мурджия, встретив Коломбу на лестничной площадке. – Наверно, волнуются, сидя бок о бок с самим Риккардо Риккарди.

– То, как она сейчас выглядит, совсем неважно, – убеждала синьора Ментасто с пятого этажа, столкнувшись с Коломбой на лестнице. – Думаю, во время заключительного интервью ты не узнаешь свою маму, такой она будет красавица.

Джакузи вообще ничего не сказали. К счастью, Риккардо Риккарди никогда не называл фамилию приглашенных. Поэтому в школе никто – даже уборщицы, не пропускавшие ни одной серии «Лучше, чем прежде», – не понял, что эта новая «уродина», которую будут превращать в красотку, имеет какое-то отношение к диким монстрам.

В нашей с Лео жизни еще не было такого, чтобы на целый месяц остаться без мамы. Я и не ожидала, что мы будем так скучать. Без нее дом казался пустым, несмотря на «девчонок» и периодически навещавших нас «женихов». Пустым и тихим, как морская раковина, в которой слышен только отдаленный шум моря.

Мы так привыкли к постоянно включенному телевизору, что теперь от тишины в комнатах и коридорах у нас звенело в ушах, и это не предвещало ничего хорошего.

С самого первого дня Лео отказался спать один у себя в комнате и перебрался ко мне (как в Генуе) вместе со своим петушком-талисманом. Наконец-то пригодился нижний этаж моей двухъярусной кровати, но никакой радости я от этого не почувствовала. Наоборот, как будто сама превратилась в маленькую девочку, которая боится остаться одна в темноте и, ища поддержки, разговаривает шепотом с братом. Разговоры наши были все время одни и те же. «Как думаешь, что она сейчас делает?» «Может, уже спит?» «Интересно, если я буду сильно о ней думать, она тоже подумает обо мне?»

Звонить в «Боттичеллиану» нам не разрешалось. Однажды Лео, совсем загрустив, попробовал, но девушка-секретарь отказалась позвать маму.

«Твою маму нельзя отвлекать, мальчик, – сказала она. – Ей нельзя волноваться и думать о посторонних вещах. Таков уж порядок, извини».

В контракте и в самом деле было написано, что «гостьи» имеют право звонить только один раз в неделю и разговаривать не больше трех минут, и то в присутствии директора «Бьюти Фарм». Им запрещалось рассказывать о процедурах, питании, сне и свободном времени. (Если оно вообще у них было, это свободное время, со всеми упражнениями и процедурами.)

Мы пытались представить себе, как она проводит дни, глядя телесюжеты о других «гостьях», уже закончивших свой курс в «Боттичеллиане». Но сюжеты были слишком краткими для этого. Четыре месяца не уложить в полчаса.

Телевизор мы включали, только чтобы посмотреть «Лучше, чем прежде». Тети смотрели еще вечерние новости вместе с Араселио и Станиславом, которые приходили с нами ужинать и потом оставались еще поболтать и послушать музыку.

Перед сном я, как и раньше, желала спокойной ночи папе и его скрипке, благодарила графа Райнольди и считала дни до маминого возвращения. Я очень хотела поскорей ее увидеть, но немного боялась, потому что думала: «А вдруг они правда сделают из нее совсем другую, и не только на вид? А вдруг через месяц, держа чемодан в руках, у нас на пороге появится какая-то прекрасная незнакомка?»

Часть третья

Глава первая

Я не хотела туда идти, в эту их телестудию, играть роль дочери, которая после месяца разлуки видит мать невероятно и чудесно изменившейся и начинает рыдать от счастья. Пока рыдаешь, все телекамеры нацелены на тебя, чтобы слезы твои видел весь мир, и притом так близко, что, кажется, их можно потрогать или даже выпить (это для тех, кто особо жаждет чужих эмоций).

Мы видели это каждую неделю в других выпусках «Лучше, чем прежде». Только в роли «плакальщиков» выступали растроганные мужья. Каждый раз я думала: «Стыд, да и только! Они играют или всерьез? Не может же быть, чтобы им не дали увидеть жену хоть на несколько минут где-нибудь за кулисами?» Поскольку у мамы не было мужа, режиссер решил, что эту роль должны играть мы с братом.

За два дня до окончания маминого пребывания в «Боттичеллиане» нам позвонила секретарша с канала «Амика» и пригласила на передачу. Для начала она дала нам адрес магазина детской одежды сети «Феникс» и велела купить себе одежду, которая нам понравится. Не весь гардероб, а только то, в чем мы пойдем в студию: платье, костюм, еще носки и туфли. Платить не надо, успокоила она: магазин предоставит нам все это бесплатно. (Зато когда мы будем входить в студию, на экране появится надпись типа «Одежда для детей была любезно предоставлена фирмой „Феникс“».) Потом мы сможем унести все это с собой и сохранить на память.

Когда я сказала ей, что одежда «Феникса» мне не нравится и что я скорее бы умерла, чем надела их расклешенный ядовито-зеленый комбинезон с клубничками цвета фуксии, синьорина не поверила своим ушам.

– Но это же последний крик моды! – воскликнула она. – Все твои ровесницы одеваются в «Фениксе».

– Простите, можно мы придем в своей одежде? – спросила я. – Обещаю, что вам понравится. У меня, например, есть очень красивый сарафан из красного вельвета, сшитый специально для меня нашей соседкой синьорой Людовичис.

Не знаю, зачем я это говорила, ведь решила же, что туда не пойду. Мне совсем не улыбалось стать всеобщим посмешищем и дать джакузи лишний повод поиздеваться над дикими монстрами.

– Вообще-то, – сказала мне потом Пульче, – большинство людей начинают относиться к тебе с бо́льшим уважением, стоит тебе хоть раз побывать на телевидении. И джакузи такие же, как все. Им плевать, почему тебя показали, – убийца ты или изобрела лекарство от рака. Главное, что они видели тебя на экране.

Она права. Как иначе объяснить, что мама готова все время смотреть на этого дурака Валерио Карраду? Ведь мама с папой всегда учили нас, что все люди равны, а разный цвет кожи у них для того, чтобы мир был прекраснее, ярче и богаче. Когда я была маленькой, мама пела мне африканскую колыбельную, которой научил ее Дьюк. Песня заканчивалась пожеланием выйти замуж за прекрасного темнокожего принца из племени конго, йоруба или карабали.

Но я уверена, что, встретив на улице сусио тибурона, мама не скажет ему: «Негодяй!» или «Позорный расист!», а, набравшись храбрости, попросит автограф.

– Платье, сшитое дома? Об этом не может быть и речи! – раздраженно ответила Коломбе секретарша.

– Но синьора Людовичис шьет лучше всех.

– В нашей передаче одежда бывает только фирменная. А детская и молодежная может быть только от «Феникса», – отрезала девушка. – И прошу, ничего прошлогоднего. Только вещи из последней коллекции.

Она так разволновалась, как будто мы собирались на показ мод.

– Как там наша мама? – перебила ее Коломба. – Она довольна результатом? Почему вы ее не позвали к телефону?

– Какие вы нетерпеливые! Ты же знаешь, что сегодня звонить нельзя. Можешь поговорить с ней завтра вечером перед тем, как она покинет «Боттичеллиану». Только, пожалуйста, не спрашивай о ее новом имидже. Только подумай, – добавила она со смешком, – сам Риккардо Риккарди не знает, какой она оттуда выйдет. Да, он не увидит твою маму до самой встречи в студии. Все эмоции, которыми мы делимся с телезрителями, должны быть абсолютно искренними.

На следующий вечер мама сама позвонила из «Бьюти Фарм».

– Вот увидите, все было не зря! – взволнованно сказала она. – Я так хочу поскорей вас обнять.

– Мама, – сказала Коломба, – ты только, пожалуйста, не обижайся. Я со вчерашнего дня об этом думаю. Но я не приду к тебе в студию.

– Но почему?

– Я не хочу встречаться с тобой перед всеми. Просто стесняюсь.

– Не будь дурочкой! Ну как так можно, ты же старшая! Если не придешь, я очень расстроюсь.

– Я буду ждать тебя дома, – упрямо ответила Коломба.

– Ну как знаешь, – разочарованно ответила мама. – Принуждать тебя не буду. Хотя мне очень жаль. И представляю себе, как будет огорчен Риккардо Риккарди.

На самом деле Большому Джиму было совершенно все равно. Он дал это понять, разговаривая со мной по телефону. Для него главное, что на передаче будет Лео. Семилетний мальчик вскрикнет от удивления: «Мама! Какая ты красивая!» – и, заплакав, бросится к ней на грудь. И добрая половина телезрителей тоже прослезится. А я уже слишком большая и вряд ли смогу выжать из них слезу.

Риккардо Риккарди никогда меня не видел, но сказал мне по телефону:

«У тебя наверняка уже высыпали угри на лбу. Такие подростки нужны нам только для рекламы очищающих кремов. Ладно уж, оставайся дома, синьорина. Тем хуже для тебя. Ты много потеряешь».

Кретин! Нет у меня никаких угрей! Мог бы и узнать прежде, чем говорить такое.

Лео, наоборот, очень радовался, что сможет принять участие в телепередаче. Он и в «Феникс» сразу согласился поехать и был доставлен туда на черном мерседесе в сопровождении стилиста. Коломба и тети не видели его покупок – их отправили сразу в павильон телестудии.

Прямая трансляция передачи должна была начаться в половине девятого вечера, но гостей ждали в студию уже к шести: им нужно было подготовиться и загримироваться. Лео так волновался, что за обедом не смог съесть ни кусочка. В половине четвертого мерседес за ним не приехал, и он стал переживать еще больше, думая, что теперь опоздает. В конце концов он расплакался и плакал до тех пор, пока у него не распухли глаза и нос.

– Ну вот, теперь ты похож на лягушку, – злорадно заметила Коломба. – А мама уже, наверно, стала красивой, как принцесса. Но не думаю, что, поцеловав ее, ты превратишься в прекрасного принца.

Она волновалась тоже, оттого и задиралась. Ей очень хотелось поскорее увидеть, как теперь выглядит мама, но было немного страшно. Вот бы дотерпеть до поздней ночи, когда синьора Эвелина вернется наконец домой. Увидеть обновленную маму на плоском экране телевизора было неинтересно.

Но Коломба знала, что в половине девятого не выдержит и сядет, как все, перед телевизором.

КАК все, но не ВМЕСТЕ со всеми.

Этот волнующий момент, каким бы он ни был – прекрасным или ужасным, – она должна пережить одна.

Глава вторая

Дом в моем полном распоряжении. «Девчонки» отправились с Лео в студию канала «Амика». Араселио сейчас в Турине. Станислава пригласил на день рождения коллега-электрик. Ланч ужинает в ресторане с женщиной-архитектором, которая явно за ним ухлестывает. Осталась только Пульче. Телевизора у нее нет, и она обычно спускается смотреть его к нам. Но Пульче прекрасно понимает, что сейчас мне ни до кого.

– Агнесса и Сабина звали меня к себе, – сказала она, – и семья Сенгоров тоже. Но мне совсем не хочется слушать, как они будут обсуждать твою маму. Если ты не против, я бы посмотрела передачу у тебя на кухне, за закрытой дверью. А если вдруг я тебе понадоблюсь – только свистни.

В восемь часов Коломба устроилась на диване с Липучкой на коленях и нажала на пульт. По каналу «Амика» еще шла передача с Валерио Каррадой, начавшаяся в четверть восьмого. Едва услышав голос тибурона, Липучка оскалилась и зашипела на экран, шерсть у нее встала дыбом.

Каррада брал интервью у пожилой женщины с подвязанной рукой.

– Итак, вы упали, потому что африканец на мотоцикле попытался вырвать у вас из рук сумку, – сочувственно произнес он.

– И не только попытался. Вырвал и скрылся. Но африканец ли, нет ли, это мне неизвестно.

– Но кожа-то у него была темная, верно?

Синьора изучающе посмотрела на него, прежде чем ответить:

– Приблизительно как у вас.

– У меня загар, – поправил ее Каррада тоном оскорбленной добродетели. – Я только что вернулся с гор. Вам должно быть известно, что у меня родственники в Кортина д’Ампеццо.

Липучка спрыгнула с дивана и затаилась под столом – вся подобралась, прижала уши и, казалось, вот-вот бросится на телевизор.

– Но вернемся к вашему обидчику, – снова пристал к ней Каррада. – Кажется, у него были курчавые волосы?

– Не знаю. Он был в такой шапочке, как сейчас модно у молодежи.

Потом тибурон беседовал еще с каким-то сердитым отцом, жаловавшимся, что сын не может найти работу вахтера. Он считал, что в этом виноваты черные, с помощью каких-то темных махинаций завладевшие всеми парадными в городе.

– Только не в «Белейших кварталах», – заверил его Каррада. – Туда эти черномазые не сунутся. Скажите вашему сыну – пусть обращается в администрацию «БК».

Я сидела как на иголках. Конечно, можно было выключить телевизор или переключиться на другой канал, но я боялась пропустить начало «Лучше, чем прежде». К счастью, в это время позвонили в дверь – это пришла Пульче. Я отвела ее на кухню, и, поскольку тибурон еще не закончился, мы стали болтать, поглядывая краем глаза на экран и стараясь не обращать внимания на эту гадость.

– Хорошо, что Виктор Гюго не смотрит телевизор, – заметила Пульче. – Сам-то он из дому не выходит, но я бы не удивилась, если бы послал Ланча набить морду этому негодяю. А ты знаешь, что мой дедушка почти год прожил в Африке?

– Нет, ты мне не говорила.

– Он учился изящным искусствам в институте, а потом поехал туда изучать наскальную живопись. Он часто вспоминает то время. Местные жители встретили его очень хорошо, были щедры и гостеприимны. Дедушка говорит, и нам нужно относиться к ним так же.

Передача с тибуроном наконец закончилась, и начались региональные новости. Вначале рассказали про новую выставку, потом про то, что пойман обидчик той синьоры с подвязанной рукой. Только это оказался не африканец, как пытался внушить всем Каррада, а парень из Комо – студент лицея и сын известного магната.

Новости закончились. Коломба вскочила и быстро отнесла тарелки в посудомойку. Ей пора было в гостиную – передача начиналась сразу после рекламы. Пульче сжала ей руку.

– Только не волнуйся, – сказала она и протянула подруге коробку с печеньем. – Это чтобы не грызть ногти. И не забудь включить магнитофон.

Никогда еще я не видела Липучку такой возбужденной. Когда сразу после заставки показали крупным планом лицо Риккардо Риккарди, она выгнула спину и яростно зашипела. Потом камера переместилась в сторону и показала Лео. Он сидел в кресле рядом с ведущим и болтал ногами в каких-то совершенно немыслимых туфлях.

Липучка метнулась к телевизору, потом остановилась посреди ковра и принялась жалобно мяукать, глядя на меня, как будто спрашивала: «Что тут у вас происходит? Почему мой любимый хозяин сидит рядом с этим опасным типом?»

– Мои дорогие телезрители, – начал Риккардо Риккарди, сжимая маленькую руку Лео в своей. – Сегодня нас с вами ожидает особенный сюрприз. Представляя вам Эвелину месяц назад, мы сказали о ней не все. Щадя чувства наших юных зрителей, мы тогда не упомянули, что на такой шаг она решилась не ради мужа, а ради сына, этого бедного, нежного малютки, так рано оставшегося без отца. – Он сделал эффектную паузу (камера в это время показывала крупным планом глаза моего брата). Потом елейным голосом обратился к Лео: – Скажи телезрителям, как тебя зовут, малыш.

Когда краешки ушей у Лео становятся ярко-красными, это значит, что он сгорает от стыда или смущения. Он смотрел на свои дурацкие туфли и не отвечал. Риккардо Риккарди пришлось повторить свой вопрос.

– Леонардо, – с трудом выдавил из себя Лео.

В этот момент на экране появились слова:

«ОДЕЖДА И ОБУВЬ ДЛЯ МАЛЕНЬКОГО ЛЕОНАРДО ТОСКАНИ БЫЛИ ЛЮБЕЗНО ПРЕДОСТАВЛЕНЫ ФИРМОЙ „ФЕНИКС“».

Риккардо Риккарди велел Лео встать и несколько раз повернуться перед камерой. Лео ужасно стеснялся и вообще не поднимал глаз.

Липучка подняла уши и хвост. Усы у нее задрожали.

– А сколько тебе лет, Леонардо? – вкрадчиво спросил Кукарикарди, сажая его на место.

– Ш… Пять, – ответил Лео.

Я аж подпрыгнула на диване. Как это пять, когда ему прошлой весной исполнилось семь?

Потом уже брат рассказал мне, что эти прохвосты велели ему скинуть пару лет, чтобы зрители растрогались еще больше.

Поэтому они и вырядили его а-ля «Маленький лорд Фаунтлерой». В этом костюмчике и голубых туфлях с ремешками и пряжками он и правда казался каким-то детсадовцем. Теперь уж джакузи точно будут гоняться за ним, обзывая пупсиком и маменькиным сыночком. Может быть, и из волейбольной команды выгонят.

Ну что ж, он этого сам захотел, никто его насильно не гнал. Боюсь подумать, во что бы они превратили меня, если бы я была такой дурой, что приняла их приглашение.

– Перед вами пятилетний мальчик, единственный сын, растущий без отца и целый месяц не видевший маму, – с пафосом произнес Риккардо Риккарди, ища глазами заветную точку в объективе телекамеры. – Храбрый мальчик. Он согласился на такое испытание, потому что в нас верит. В меня и всю команду «Лучше, чем прежде».

В этот момент телезрители услышали бурные аплодисменты. Можно было предположить, что хлопали гости в студии, которые оставались за кадром. Но тетя Динучча и тетя Мити, смотревшие все это действо из-за кулис, потом рассказывали, что, кроме ассистентов, там никого больше не было, то есть аплодисменты и смех были записаны заранее.

Риккардо Риккарди подождал, пока аплодисменты стихнут, и продолжил:

– Теперь пора посмотреть, действительно ли мы заслужили доверие этого бедного малютки. Пора вернуть ему маму, ставшую такой же, как прежде, и даже лучше, чем прежде!

Он сделал знак рукой, и тотчас зазвучала чудесная музыка, а телекамера показала закрытую дверь, которой заканчивалась лестница в глубине студии. Дверь была позолоченная, лестница розовая, как пастила, и по обе ее стороны стояли большие вазы с цветами.

В этот момент музыку перекрыл отчетливый, взволнованный голос Лео:

– Это же Филиппо!

И Риккардо Риккарди зашипел на него:

– Тс-с!

Но поскольку оба они были не в кадре, никто из телезрителей не увидел, что у мальчика дрожит подбородок и в глазах стоят слезы.

Даже не видя его, я знала, что мой брат сейчас плачет.

А наверху за бутафорской дверью плакала наша мама.

Как этот ползучий гад Риккардо Риккарди разузнал, что именно эту из всех сочиненных им мелодий мой отец написал для мамы по случаю рождения Лео? И как ему удалось достать запись последнего папиного итальянского концерта, на котором они с Дьюком играли «Спасибо за Лео», импровизируя на скрипке и фортепиано?

Какая же гадость – гадость и подлость! Все равно что бросить перцу кому-то в глаза, а потом смотреть, как тот плачет, и сочувствовать!

Уж на что я была зла на Риккарди, но, представив вместе папу и Дьюка, не смогла удержаться тоже – слезы так и текли у меня по щекам, даже воротник стал мокрым. Липучка почувствовала, что что-то не так, пришла и стала старательно слизывать их языком, как будто умывала котенка, и в промежутках еще сочувственно мяукала. Мне было щекотно, но смеяться все равно совсем не хотелось.

Я услышала, как Пульче робко постучала в дверь.

– Иди отсюда! – крикнула я.

Золоченая дверь в студии стала медленно-медленно открываться, и на самой верхней ступеньке лестницы появилась женщина в красном. Неужели мама? Я не могла разглядеть ее как следует, но никакого сходства с мамой не находила. Начать с того, что волосы у нее были совсем светлые и прямые, как у какой-нибудь шведки. Потом она стала выше, очень похудела и выглядела необыкновенно элегантно. По лестнице спускалась как королева, с безупречной осанкой и высоко поднятой головой.

Скрипка папы и фортепиано Дьюка продолжали свой дуэт, и каждая нота разрывала что-то внутри меня – с треском, так рвется кусок материи. В горле, в груди, в животе. Даже руки и ноги у меня болели, даже ногти и волосы. Я была мокрая от слез, но при этом вся горела от негодования. По какому праву этот мерзавец Мильярди позволял себе так издеваться над нами? Надо мной, над мамой, над Лео? И для чего?! Только для того, чтобы его тупая передача имела успех у зрителей!

Моя мама… Когда камера показала ее совсем близко, стало видно, что у прекрасной блондинки глаза тоже полны слез.

Это действительно была она, та самая «бедная Эвелина», но настолько изменившаяся, что узнать ее можно было с очень большим трудом. Она стала ослепительно прекрасна, как будто внутри у нее горел свет, а вокруг разливалось золотое сияние. Наверно, звучит смешно. Но я не знаю, как выразить эту красоту по-другому. И теперь всякий раз, как я вижу ее даже после совсем маленького перерыва, я чувствую как будто удар под дых, и у меня перехватывает дыхание.

Я уверена, что во всем мире нет сейчас такой прекрасной женщины, как она.

Кто смотрел этот выпуск «Лучше, чем прежде», мог заметить, что сам Риккардо Риккарди был захвачен врасплох. Вряд ли он притворялся и, похоже, и правда видел свою гостью в первый раз после самого первого интервью. Камера поочередно останавливалась то на нем, то на Лео, показывая их лица крупным планом. Больше внимания доставалось, конечно, Лео: все могли видеть его заплаканные глаза, мокрые от слез щеки, приоткрытый от удивления рот.

Синьора Эвелина первой нарушила молчание.

– Лео, смотри! – крикнула она. – Что скажешь? Правда ведь, я стала лучше?

Она была на середине лестницы. Развела руки в стороны и повернулась, как в танце, закрутив юбку волной. Лео кинулся ей навстречу и повис на ней, как маленький. В этот момент кто-то в студии сделал снимок, который в следующие несколько дней появился на обложках многих миланских журналов.

Во время обрушившихся на нее интервью мама держалась достойно.

– И вовсе он не единственный ребенок. У него есть старшая сестра, – отвечала она журналистам. – Ей двенадцать лет, и она у нас молодец. Возраст, конечно, трудный. Фотографироваться не любит.

Вообще-то двенадцать мне еще не исполнилось, но, по-моему, лучше прибавлять себе возраст, чем наоборот.

В тот вечер телезрители, конечно, жаждали увидеть сюжеты, сделанные в «Боттичеллиане», но их ждало разочарование. Риккардо Риккарди сказал, что кассеты были повреждены во время монтажа и записи, к сожалению, показать нельзя.

Я, наоборот, вздохнула с облегчением. У меня сохранилась запись маминого первого интервью, где она была похожа на чучело, и сначала я собиралась показать ей это интервью, когда она вернется. Но тут я подумала и стерла его.