Текст книги "Призраки"

Собачий век
Рассказ Брендона Уиттиера

Эти ангелы, они считают себя очень хорошими. Эти посредницы милосердия.

В общем и целом, они даже лучше, чем их задумал Господь. С их богатыми мужьями, хорошей наследственностью, ортодонтией и дерматологией. Эти матери, сидящие дома, когда их дети-подростки уходят в школу. Дома, но не в домашних заботах. Не домохозяйки.

Образованные, безусловно. Но не из этих, которые шибко умные.

Для домашней работы у них есть помощники. Наемные специалисты. Потому что, если возьмешь не тот чистящий порошок, можно испортить гранитную столешницу или плитку из известняка. Не то удобрение – и можно сгубить весь сад. Не ту краску – и все их усилия, все их вложения пойдут прахом. Дети в школе, Бог на работе – и ангелам нужно как-то убить целый день.

Вот они и идут в волонтеры.

Выполнять всякие мелкие поручения. Ничего важного – чтобы вдруг чего не напортачить. Развозить по палатам книги в отделении для пожилых пациентов. Между йогой и дамским читательским кружком. Развешивать украшения для Хеллоуина в доме престарелых. Они есть в любой богадельне, эти ангелы скуки.

Ангелы в туфельках без каблуков, в итальянской обуви ручной работы. С их благими намерениями, дипломами по истории искусства и кучей свободного времени, которое нужно как-то убивать, пока у детей не закончатся занятия в футбольной секции или балетном кружке после школы. Эти ангелы, такие хорошенькие в своих цветастых сарафанах, с чисто вымытыми волосами, убранными с лица. Они всегда улыбаются. Всегда. Когда ты на них ни посмотришь, они улыбаются.

У них есть доброе слово для каждого пациента. Они непременно заметят, как хорошо ты расставил на тумбочке свою коллекцию открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Какие миленькие фиалки ты вырастил в горшках у себя на подоконнике.

Мистер Уиттиер любит этих ангелов в женском обличье.

Они всегда говорят ему, лысому дряхлому старику из палаты в конце коридора, какие милые постеры с рок-концертов висят у него на стене над кроватью. Какой яркий и славный скейтборд стоит у него за дверью.

Старый мистер Уиттиер, пучеглазый карлик мистер Уиттиер, спрашивает у них:

– Ну как оно, дамочки, все чики-пыки?

И ангелы, они смеются.

Над этим стариком, который ведет себя, как мальчишка. Это так мило и трогательно: он так молод душой.

Славный, глупенький мистер Уиттиер с его интернетом и журналами по сноуборду. С его хип-хопом на компакт-дисках. В бейсболке, козырьком назад. Как носят мальчишки.

Он такой же, как их дети-школьники. Только старый. И они начинают ему подыгрывать – просто не могут удержаться. Ведь он такой милый, он так им нравится: с этой его бейсболкой, повернутой козырьком назад, с этой музыкой у него в наушниках – такой громкой, что ее слышно даже тому, кто стоит рядом.

Мистер Уиттиер в коридоре, в своем инвалидном кресле. Он поднимает руку, выставляет ладонь, растопырив пальцы, и говорит:

– Дай пять…

И все дамы из волонтеров, проходящие мимо, хлопают его по ладони.

Да, пожалуйста. Ангелам тоже хотелось бы быть такими в 90 лет: современными, молодыми душой. В курсе всех новых веяний. А не окаменелыми ископаемыми, какими они себя чувствуют уже сейчас…

Мистер Уиттиер, древний старик – он во многом моложе всех этих дам-волонтеров, которым всего-то за тридцать или за сорок. Этих ангелов средних лет, которые моложе его в два-три раза.

Мистер Уиттиер с ногтями, накрашенными черным лаком. С серебряным колечком в старческой ноздре. С татуировкой – в виде браслета из колючей проволоки – на лодыжке.

С тяжелым перстнем-черепом, болтающимся на костлявом пальце.

Мистер Уиттиер, который моргает глазами, затянутыми мутной пленкой катаракты, и говорит:

– Пойдешь со мной на выпускной бал?

Ангелы хихикают и заливаются краской. Смеются над старым проказником, таким забавным и безобидным. Садятся к нему на колени – к старику в инвалидном кресле. Его острые старческие коленки врезаются в их подтянутые, всегда в тонусе бедра, наработанные с личным тренером.

Вполне естественно, что в какой-то момент ангела прорывает. И она изливает свои восторги старшей медсестре или кому-то из санитарок: какой замечательный мистер Уиттиер. Он по-прежнему молод душой. Полон жизни.

А медсестра смотрит не мигая, приоткрывает рот, на секунду задумывается, а потом говорит:

– Конечно, он ведет себя, как мальчишка…

И ангел говорит:

– Мы все должны оставаться такими, как он.

Не терять вкуса к жизни. Сохранить этот юношеский восторг. Бодрость духа.

Мистер Уиттиер, он такой молодец. Они всегда это говорят.

Эти ангелы милосердия. Эти ангелы благотворительности.

Бедные глупенькие ангелы.

А медсестра или нянечка скажет:

– Мы все были такими же… бодрыми. – Уходя прочь, она скажет: – В его возрасте.

Он вовсе не старый.

Вот так правда всегда выплывает наружу.

У мистера Уиттиера прогерия. На самом деле ему восемнадцать лет. Это подросток, который скоро умрет от старости.

Один из восьми миллионов детей страдает синдром Хадчинсона-Гилфорда. Эту болезнь называют еще прогерией, или детской старостью. Генетическая мутация в белке Ламин А вызывает ускоренное старение организма. Человек стареет в семь раз быстрее. И молоденький мистер Уиттиер – с его зубами, как будто не помещающимися во рту, большими оттопыренными ушами, выпученными глазами и разбухшими венами на лысом черепе – превращается в стошестнадцатилетнего старика.

– Можно сказать… – как он всегда говорит этим ангелам, отмахиваясь морщинистой рукой от их заботливого сочувствия, – что у меня не человеческий век, а собачий. Живу и старею по собачьему летоисчислению.

Через год он умрет от сердечного приступа. Просто от старости, когда ему еще не исполнится и двадцати.

После этого ангел вообще пропадает, на время. Просто все это слишком печально. Мальчик, который, может быть, младше твоего собственного ребенка, умирает один, в больнице. Этот ребенок, с такой жаждой жизни, он так отчаянно хочет, чтобы ему помогли; так тянется к людям, которые рядом – к ней, – пока еще не поздно.

Это так тяжело.

Лучше этого не видеть.

И все же на каждом занятии по йоге, на всех заседаниях родительского комитета, всякий раз, когда она видит подростка, ей хочется плакать.

И ангел решает: она должна что-то сделать.

И она возвращается, чуть притушив яркость своей лучезарной улыбки. Она говорит ему:

– Я все понимаю.

Она украдкой проносит ему пиццу. Новую видеоигру. Она говорит:

– Загадай желание, и я сделаю, чтобы оно исполнилось.

Этот ангел, она вывозит его в инвалидной коляске через пожарный выход, и они едут в парк покататься на русских горках. Или гуляют по торговому центру. Этот старый подросток и красивая женщина, годящаяся ему в матери. Она поддается ему в пейнтболе и дает застрелить себя, хотя у нее вся прическа – в краске. И его инвалидное кресло тоже. Она играет с ним в «Laser tag». В один жаркий солнечный день она чуть ли не на руках таскает его морщинистую полуголую тушку наверх, на водяную горку – раз за разом, полдня.

Он никогда не раскуривался, и поэтому ангел ворует траву из тайника своего ребенка и учит мистера Уиттиера курить бонг – специальный кальян для дури. Они разговаривают. Едят картофельные чипсы.

Ангел, она говорит, что ее муж весь ушел в карьеру. Дети растут, отдаляются от нее. Каждый – сам по себе. Семья разваливается на части.

Мистер У. говорит, что его предки не выдержали и сломались. Им надо заботиться о других детях: у них еще четверо, кроме него. Если бы они не отдали его под опеку суда, они бы никогда не сумели устроить его в больницу. Они еще ходят его навещать, но все реже и реже, а скоро и вовсе не будут ходить.

И когда он заканчивает свой рассказ, под звуки тихой гитарной баллады, он начинает плакать.

Больше всего на свете ему бы хотелось кого-нибудь полюбить. То есть заняться любовью, по-настоящему. Ему так не хочется умирать девственником.

Вот тогда он и скажет сквозь слезы, льющиеся из красных с укурки глаз:

– Пожалуйста…

Этот морщинистый старый ребенок шмыгнет носом и скажет:

– Пожалуйста, не называйте меня мистером.

Он скажет ангелу, которая гладит его по лысой голове в темных старческих пятнах:

– Меня зовут Брендон.

Он подождет.

И она это скажет:

– Брендон.

И, конечно же, после этого они трахнутся.

Она – нежная и терпеливая. Мадонна и шлюха. Ее длинные, стройные ноги, подтянутые на йоге, раскинутся для этого голого, сморщенного гоблина.

Она – алтарь и жертва.

Красивая, как никогда: рядом с его старым телом в пятнах и выступающих венах. Никогда прежде она не чувствовала в себе столько силы, как в эти мгновения, когда он дрожал над ней и пускал слюну.

И черт побери – как дорвавшийся девственник, он возьмет все по полной программе. Он начнет в миссионерской позе, а потом отведет ее ногу высоко вверх. Сперва – одну, а потом – обе. Держа ее за лодыжки, так что его задыхающееся лицо окажется между ее коленями.

Хорошо, что она занимается йогой.

С мощной эрекцией, как от виагры, он наяривал ее сзади, поставив раком, и прервался лишь на секунду, чтобы заправить ей в задний проход, и продолжил долбиться, пока она не сказала ему: так не надо. У нее все болело, она была в полном отрубе, и когда он согнул ей ноги, заводя их ей за голову, ее лицо вновь озарилось лучезарной, фальшивой ангельской улыбкой.

После этого он кончил. Ей в глаза. Ей на волосы. Попросил сигарету, которой у нее не было. Поднял с пола бонг, валявшийся у кровати, раскурил очередную порцию и не предложил ей затянуться.

Ангел, она оделась и спрятала под пальто бонг, тайком позаимствованный у своего же чада. Повязала на голову шарф, чтобы прикрыть липкие волосы, и собралась уходить.

У нее за спиной, когда она открывала дверь, мистер Уиттиер сказал:

– Знаешь, мне никогда не делали минет…

Когда она выходила из его палаты, он смеялся. Смеялся.

Потом, по дороге домой, у нее зазвонит мобильный. Это будет Уиттиер с предложениями садо-мазо, минета, тяжелых наркотиков. И когда она скажет ему:

– Я не могу…

Он скажет:

– Брендон. Меня зовут Брендон.

Брендон, скажет она. Больше мы не увидимся, никогда.

Вот тогда он и скажет ей, что соврал. Про свой возраст.

Она спросит по телефону:

– У тебя не прогерия?

И Брендон Уиттиер ответит:

– Мне еще нет восемнадцати.

Ему еще нет восемнадцати. И у него есть подтверждение: свидетельство о рождении. Ему тринадцать. Так что она только что совратила малолетнего.

Но, за энную сумму наличными, он не заявит в полицию. Десять штук баксов, и она избавит себя от проблем. Скандальное судебное разбирательство. Некрасивые заголовки на первых полосах газет. Вся ее жизнь из добрых дел и добровольных пожертвований превратится в ничто. И все это – из-за быстрого перепихона с несовершеннолетним мальчиком. Даже хуже, чем просто в ничто – теперь ей, педофилке и половой преступнице, до конца дней предстоит регистрироваться в полиции всякий раз, когда ей нужно будет куда-то поехать. Может быть, муж потребует развода, и она потеряет детей. По закону, половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия, карается тюремным заключением сроком до пяти лет.

С другой стороны, через год он умрет от старости. Десять тысяч – это не так уж и много за спокойную жизнь.

Десять тысяч и, может быть, легкий минет, по старой памяти…

И, конечно, она заплатила. Они все заплатили. Все волонтеры. Ангелы.

Больше никто из них не возвращался в тот дом престарелых, так что они не встречались друг с другом. Каждый из ангелов думал, что она такая одна. Но их было дюжина, если не больше.

А деньги? Они просто копились. Пока мистер Уиттиер не стал совсем старым, и ему не наскучило просто трахаться.

– Посмотрите на эти пятна, на ковре в холле, – сказал он. – Посмотрите, у них как будто есть руки и ноги.

Точно так же, как этих дам-волонтеров, нас обманул мальчишка в теле старика. Заманил нас в ловушку. Тринадцатилетний ребенок, умирающий от старости. Насчет родителей он не соврал: они действительно его бросили. Но Брендон Уиттиер больше не умирал в одиночестве, всеми заброшенный и забытый.

И точно так же, как он пялил ангелов одну за другой, наш семинар был не первым. Мы были не первой партией его подопытных кроликов. И скорее всего не последней, сказал он нам – будут еще и другие, пока какое-то из этих пятен с ковра не явится к нему привидением и не призовет к ответу.

7

Утро начинается с воплей. Женским голосом. Это Сестра Виджиланте. Между криками слышны удары кулака, бьющегося о дерево. Слышно, как деревянная дверь содрогается в раме. А потом – снова крик.

Сестра Виджиланте орет:

– Эй, Уиттиер! – Сестра Виджиланте кричит: – Ты, бля, запаздываешь с рассветом!..

Потом – удар кулаком о дверь.

В коридоре, куда выходят двери наших комнат, наших гримерок за сценой – темно. На сцене и в зрительном зале – темно. И только призрачий огонек еле теплится посреди сцены.

Мы встаем, кое-как одеваемся, неуверенные, сколько мы спали: один час или целую ночь.

Призрачий огонек – единственная голая лампочка на столбе в центре сцены. По старинной театральной традиции ночью на сцене всегда оставляют свет – отпугивать привидений, чтобы они не пробрались в пустой театр.

До изобретения электричества, скажет вам мистер Уиттиер, эти призрачие огоньки действовали как клапаны сброса давления. Они вспыхивали и горели ярче, если случалась утечка газа: чтобы театр не взорвался.

Так или иначе, призрачий огонек всегда означал защиту.

До сегодняшнего утра.

Сначала – истошные вопли, которые перебудили всех. А потом – запах.

Сладковатый запах перегнивших отходов, который, наверное, вдыхала леди Бомж, роясь в помойке. Запах из липкой вонючей пасти мусорной машины. Запах собачьих какашек и гнилого мяса. Пережеванных, проглоченных и утрамбованных в кузове мусоровоза. Запах старых картофелин, растекающихся черной лужей под раковиной на кухне.

Задерживая дыхание, стараясь не вдыхать носом, мы выходим на ощупь из комнат и пробираемся в темноте – туда, откуда доносятся крики.

День и ночь – здесь понятия относительные. До этой минуты мы просто условились, что доверимся мистеру Уиттиеру. А без него не поймешь – утро сейчас или вечер. Свет снаружи сюда не проходит. Сюда вообще ничего не проникает снаружи. Ни телефонных звонков. Ни единого звука.

По-прежнему стуча кулаками в дверь, Сестра Виджиланте кричит:

– Восход был восемь минут назад!

Нет, театр и строили как раз для того, чтобы отгородиться от внешнего мира и позволить актерам творить свою собственную реальность. Двойные бетонные стены с прослойкой опилок. Чтобы никакие полицейские сирены, никакое громыхание подземки не разрушили чары чьей-нибудь невсамделишной смерти на сцене. Чтобы никакие гудки автотранспорта, никакие отбойные молотки не превратили романтический поцелуй в неудержимый смех.

Закат наступает тогда, когда мистер Уиттиер смотрит на часы у себя на руке и говорит: доброй ночи. Он поднимается в аппаратную и отключает свет во всем театре: в вестибюле и в холлах, в салонах, комнатах отдыха и галереях. Темнота сгоняет нас в зрительный зал. Эти сумерки, они настают постепенно – свет гаснет от комнаты к комнате и остается, в конце концов, только в гримерках за сценой. В наших комнатах, где мы спим. В каждой – одна кровать и одна ванная с душем и туалетом. Места хватает только на одного человека с его единственным чемоданом. Или плетеной корзиной. Или картонной коробкой.

Утро, это когда мистер Уиттиер кричит в коридоре: доброе утро. Новый день наступает, когда вновь зажигается свет.

До сегодняшнего утра.

Сестра Виджиланте кричит:

– Ты нарушаешь законы природы …

Здесь, без окон и дневного света, как говорит Герцог Вандальский, с тем же успехом мы могли бы сейчас находиться и на космической станции в стиле итальянского ренессанса. Или же глубоко под водой, на подводной лодке в эстетике древних майя. Или в заваленной угольной шахте, или в бомбоубежище Людовика XV, как это определяет Герцог.

Здесь, посреди какого-то города, буквально в нескольких дюймах от миллионов людей, которые ходят по улицам, сидят на работе, едят хотдоги, мы отрезаны от всего.

Все, что похоже на окна, здесь занавешено бархатом и гобеленом, или забрано витражным стеклом. Но это обманные окна. Это зеркала. А тусклый солнечный свет за витражным окном – это свет крошечных электрических лампочек, непреходящие сумерки за высокими узкими окнами готической курительной комнаты.

Мы по-прежнему ищем пути наружу. Стоим у запертых дверей и зовем на помощь. Просто не слишком настойчиво и не то, чтобы громко. Пока еще – нет. Пока из нашей истории не получится по-настоящему классный фильм. Пока каждый из нас не превратится в достаточно стройного персонажа, чтобы его могли сыграть звездные киноактеры.

История, которая спасет нас от всех историй из нашего прошлого.

В коридоре, у гримерной мистера Уиттиера, Сестра Виджиланте бьет кулаком в дверь и кричит:

– Эй, Уиттиер! Тебе придется ответить за это утро, – и видно, как с каждым словом у нее изо рта вырываются облачка пара.

Солнце не взошло.

У нас тут холодно и воняет.

Еды не осталось.

И мы все говорим ей, Сестре Виджиланте, все дружно: тише, тише. А то снаружи услышат и придут нас спасать.

Замок щелкает, дверь открывается, и на пороге стоит миссис Кларк в своем махровом халате, натянутом на груди. Глаза у нее красные и припухшие. Она выходит в коридор и закрывает за собой дверь.

– Послушайте, дамочка, – говорит Сестра Виджиланте. – Так нельзя обращаться с заложниками.

Герцог Вандальский стоит рядом с ней. Тот самый Герцог Вандальский, который вчера ночью спустился в подвал с хлебным ножом и перерезал все провода, ведущие к отопительному котлу.

Миссис Кларк трет глаза.

Агент Краснобай говорит из-за видеокамеры:

– Вы хоть знаете, сколько сейчас времени?

Товарищ Злыдня говорит в диктофон Графа Клеветника:

– А вы знаете, что у нас нет горячей воды?

Товарищ Злыдня, которая отследила, куда идут медные трубы на потолке в подвале, добралась до бойлерной и отключила подачу газа к котлу для нагрева воды. Уж она должна знать. Она собственноручно свинтила вентиль с газового клапана и спустила его в водосток.

– Мы объявляем забастовку, – говорит щупленький Святой Без-Кишок. – Никто ничего не напишет. Никаких потрясающих «Франкенштейнов» и иже с ними, пока тут не будет тепло.

Сегодня утром: Ни тепла. Ни горячей воды. Ни еды.

– Послушайте, дамочка, – говорит Недостающее Звено. В узеньком коридоре, куда выходят двери гримерных, он стоит вплотную к миссис Кларк, так что его бородища едва не трется о ее лоб. Одной рукой он хватает ее за грудки и сгребает в кулак ткань халата. Подтянув ее вплотную к себе, так что ее необъятный бюст расплющивается о его грудь, он приподнимает ее над полом.

Вцепившись в волосатую руку, которая держит ее навесу, миссис Кларк дрыгает ногами, таращит глаза, запрокидывает голову назад и ударяется затылком в закрытую дверь. Ударяется, судя по звуку, неслабо.

Недостающее Звено трясет ее и говорит:

– Скажите старику Уиттиеру: пусть он сделает что-нибудь, чтобы у нас тут была еда. И чтобы отопление работало. Или пусть выпустит нас отсюда, вот прямо сейчас.

Мы: невинные жертвы заспавшегося, злобного психопата, похищающего людей.

В синем бархатном холле сегодня на завтрак не будет вообще ничего.

Пакетики, в которых было хоть что-то с печенкой, проткнуты раз по десять – пятнадцать каждый. У нас никто не любил печенку.

Серебристые майларовые подушечки там, в холле, они все сдулись. Все до единой. Надо же было такому случиться, чтобы всех нас посетила одна и та же мысль.

Даже при том, что отопление не работает, и уже стало холодно, еда успела испортиться.

– Надо во что-то его завернуть, – говорит миссис Кларк. Завернуть тело и отнести в дальний угол подвала, к Леди Бомж.

– Этот запах, – говорит она, – это не продукты.

Мы не спрашиваем о подробностях, как он умер.

Даже лучше, что мистер Уиттиер умер за сценой. Так мы сами сможем придумать наиболее страшный сценарий его кончины. Вот он лежит ночью в постели и с ужасом наблюдает за тем, как раздувается его брюхо. Все больше и больше. Вот он уже не видит своих ног. Потом что-то рвется внутри, и он чувствует, как поток теплой еды омывает легкие. Печень и сердце. Потом его пробивает озноб. Это шок. Серые волоски на груди буквально полощутся в холодном поту. Пот ручьями течет по лицу. Руки и ноги дрожат. Первые признаки комы.

Миссис Кларк может рассказывать все, что угодно. Все равно ей никто не поверит. Потому что теперь она – новый главный злодей. Теперь она будет нас мучить. Злобная мегера.

Да, мы сами поставим этот эпизод. Он будет истошно кричать и бредить. Закрывая лицо руками, прячась за растопыренными пальцами, белый как мел, мистер Уиттиер будет вопить, что за ним пришел дьявол. Будет кричать: помогите!

А потом впадет в кому. И умрет.

Святой Без-Кишок с его мудреными словами – брюшина, двенадцатиперстная кишка, пищевод, – он знает, как все это правильно называется.

В нашей версии мы все стоим на коленях у постели Уиттиера и молимся за него. Бедные-бедные мы, невинные жертвы, запертые в заброшенном театре, умирающие от голода, мы все равно молимся за бессмертную душу нашего мучителя. Потом – постепенное мягкое затемнение. И пошла реклама.

Вот сцена из фильма, которому суждено стать хитом. Сцена, которая так и просится на премию «Эмми».

– Что хорошо в мертвецах, – говорит Обмороженная Баронесса, нанося очередной слой помады на свои несуществующие губы. – Они не могут тебя поправить.

Тем не менее хорошая история означает отсутствие отопления. Медленное умирание от голода означает, что мы остаемся без завтрака. Ходим в грязном. Может быть, мы не такие талантливые, как лорд Байрон и Мэри Шелли, но мы все же способны вытерпеть неудобства, чтобы наша история стала работать на нас.

Мистер Уиттиер, наше старое мертвое чудовище.

Миссис Кларк, наше новое чудовище.

– Сегодня, – говорит Хваткий Сват, – будет длинный день. Длинный-длинный.

И Сестра Виджиланте поднимает руку, и часы у нее на запястье отсвечивают зеленым в сумрачном коридоре. Сестра Виджиланте встряхивает часы, чтобы все видели, как они светятся, и говорит:

– Сегодня день будет такой, какой я скажу …

Она говорит миссис Кларк:

– А теперь покажи, где включать этот чертов свет.

И Недостающее Звено ставит ее на пол.

Кларк и Сестра Виджиланте на ощупь пробираются в темноте, держась за сырые стены, к мутному серому свету призрачьего огонька на сцене.

Мистер Уиттиер, наш новый призрак.

Даже у Святого Без-Кишок урчит в животе.

Некоторые женщины, говорит Мисс Америка, пьют уксус, чтобы уменьшить желудок. А голодные боли – это действительно очень больно.

– Расскажите мне что-нибудь, – говорит Мать-Природа. Она зажгла ароматическую свечу, яблоко с корицей, со следами зубов на воске. – Кто-нибудь, – говорит она. – Расскажите мне такую историю, чтобы мне уже никогда не хотелось есть…

Директриса Отказ говорит, прижимая к груди своего кота:

– История, может быть, и отобьет аппетит у тебя, но Корато все равно голодный.

И Мисс Америка говорит:

– Скажи своему коту, что еще через пару дней он и сам перейдет в категорию еды. – Ее ярко-розовый спортивный купальник уже смотрится чуточку великоватым.

И Святой Без-Кишок говорит:

– Пожалуйста. Кто-нибудь. Отвлеките меня, пожалуйста, чтобы я не думал про свой желудок. – У него совсем другой голос, суховатый и мягкий. В первый раз он говорит не с набитым ртом.

Вонь – густая и плотная, как туман. Никто не хочет дышать таким воздухом.

И направляясь к сцене, к пятну света вокруг призрачьего огонька, Герцог Вандальский говорит:

– До того, как я продал первую картину… – Он оглядывается, чтобы убедиться, что мы идем следом, и говорит: – Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.

А солнце уже начинает вставать – постепенно, от комнаты к комнате.

И мы все делаем мысленную заметку: Я был антиподом вора, который специализируется на предметах искусства.