Текст книги "Бог Солнца"

Растения жадно впитывали в себя силу, стебли начали постепенно выпрямляться, листья распушились. Я стояла с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, по конечностям туда-сюда бегали мурашки, даже когда брызги тепла щекотали кожу. От Сайона тянулись тончайшие нити и исчезали, дотянувшись до небес, туго натянутые, словно среди звезд скрывался некий вечный кукловод.

Я пошла к нему, вокруг плескались волны света, ярким каскадом ниспадая по моему платью. С каждым шагом я замечала, что побеги овса становятся крепче, они впитывали свет и слегка наклонялись к Сайону, словно пытаясь разглядеть его получше. Я ускорила шаг, глаза были прикованы к сияющей фигуре – к свету, который не могла скрыть одежда.

Когда я приблизилась, он начал тускнеть, сила рассеивалась, на его лице проступило утомление. Тем не менее я успела заметить нечто, отчего душа похолодела.

Те тонкие лучи света, которые тянулись к звездам, были вовсе не нитями.

Они были цепями.

Еще только первая неделя весны, а кажется, будто середина лета. Солнце припекает так сильно, словно все Его внимание приковано к растущему собору. Возможно, Он им доволен.

Глава 7

Сайон без сил завалился вперед, я его поймала за плечи, и мы медленно опустились на Землю, прячась среди крепких и здоровых растений.

Сердце билось, как копыта Лозы, когда я отпускала поводья.

– Сайон? – Я убрала волосы с его лица. Он не вспотел, но по-прежнему горел нечеловеческим жаром. Он медленно, глубоко вдохнул. Затем ответил:

– Все в порядке. Просто я… не привык.

– Не привык использовать силы?

И какие силы!

Однако он покачал головой.

– Чувствовать слабость.

Я вспомнила его слова о том, что он не может выбирать собственный путь.

«В такой форме? Не уверен».

Разве передо мной не Сайон в своем истинном обличии?

Я обхватила его лицо ладонями, жар поглотил холод из кончиков пальцев.

– Сайон. Кто ты такой?

Он поднял на меня глаза, в которых плескалась усталость и… нечто, что я не рискнула назвать без света лампы. Что-то, от чего кровь стыла в жилах.

Однако он не ответил.

– Почему? – взмолилась я. – Почему ты мне не скажешь?

Он опустил голову, но его подбородок по-прежнему лежал в моих ладонях.

– Потому что не могу лгать.

Я раскрыла рот.

– Не можешь лгать?

– Таков закон Вселенной, – вновь выдохнул он летним ветерком, – и из законов я сотворен.

Одними губами я повторила его последние слова: «из законов я сотворен». Я не понимала небесных созданий. Не постигала их суть в полной мере. Однако, стоило мне моргнуть, перед мысленным взором вырисовывались те золотые цепи.

Нет выбора. Законы. Цепи.

– Я не хочу тебе говорить, – продолжал Сайон тихо, подобно шелесту крыльев колибри, – поскольку не хочу, чтобы ты видела меня таким, каким видят другие.

Я опустила руки. Коснулась его подбородка, чтобы он вновь заглянул мне в глаза.

– В каком смысле?

Его сияющий взгляд пронизывал меня насквозь. Словно я стояла перед ним обнаженная. Даже больше: не только без одежды, но и без кожи, и без костей. Лишь моя душа. Он взирал прямо на меня, прямо в суть моего естества. Я задрожала от ощущения уязвимости.

Мы сидели на коленях друг перед другом между рядами овса, совсем близко.

– Ты видишь во мне человека, Айя. – Его шепот окутал меня Солнцем и шелком. – Видишь мою душу. И никто никогда так на меня не смотрел. Не мог.

Я не ответила. Дар речи рухнул в грязь под моими коленями, и не возникло ни малейшего желания его искать. Горячие пальцы Сайона скользнули по моей щеке. Невольно я подалась навстречу прикосновению: сердце отреагировало прежде, чем разум успел его обуздать.

– С тобой я могу поговорить так, как не могу ни с кем иным, – продолжил он.

Я накрыла его руку своей. Переплела наши пальцы.

– Сайон… – взмолилась. – Откуда ты меня знаешь?

Мгновение он изучал мой взгляд, затем выдохнул. Этот выдох шептал о капитуляции.

– Я наблюдал за тобой в соборе Элджерона. Наблюдал, как ты создаешь и укладываешь плитки мозаики. Наблюдал за тем, как чертишь, как разговариваешь, как рисуешь. Наблюдал, как ловкими пальцами высекаешь из камня мой образ. Ты была такой вдохновленной, такой талантливой, такой красивой. И только поворот небес вынуждал отвести от тебя взгляд. Ты завораживала меня, и когда собор доделали, я скорбел.

С каждым его предложением мой рот открывался все шире. Тело пустило корни в землю. Несмотря на жар, по спине, словно сороконожки, забегали мурашки.

Я замотала головой, понимая все и в то же время ничего. Он был в соборе, каждый божий день, но я ни разу…

Жар от его руки кое-что напомнил: тепло солнечных лучей на затылке, когда я наносила затирку. Когда собирала рисунок. Когда поднимала зубило.

«Высекаешь из камня мой образ».

– Но… – Я с трудом ворочала языком.

Я высекала образ Бога-Солнце.

Казалось, я вдруг упала с небес на Матушку-Землю.

Жар, золото, свет и тянущиеся к нему растения. Его замешательство по пробуждении. Его прятки с Луной. Бесконечная ночь.

Я знала, тем не менее отбрасывала эту мысль в сторону, считая слишком невероятной.

– Ты – Он. – Я чуть не расплакалась. – Ты… это Он.

Сайон кивнул, как кивает умирающий.

Я помотала головой.

– Но… Как? Почему ты здесь? – Взгляд нашел небо. – Как ты здесь оказался?

– Луна не всегда была такой, какой люди привыкли ее видеть. – Он проследил за моим взглядом. – Тысячелетия назад она украла часть Моего света. И всегда жаждала большего. Мы ведем жестокие сражения с тех самых пор, как потеряли Сумрак.

Сознание лихорадочно пыталось осмыслить услышанное.

– Сумрак?

Он покачал головой.

– Это существо тебе неведомо. Он полубог, который простирался между нашими королевствами и выступал в качестве преграды. Его… впрочем, это долгая история. Я во многом сожалею о своей роли в ней. Моей армии удавалось сдерживать Луну… Тем не менее она стала сильнее и сообразительнее. Ее войска прорвались в Мое царство и украли немалую долю Моей силы. Я упал с небес сюда по чистой случайности.

Я глядела на Сайона во все глаза.

– А потом… когда я нашла тебя в реке…

Четыре дня. Прошло четыре дня с тех пор, как потемнело небо.

– Она не может управлять этой силой. И Вселенная никогда не позволит. Ей не стать Мной. – Именно я ношу эти цепи. Только я на это способен.

Я ссутулилась, осмысливая невероятную историю. Силясь представить…

Возникло острое желание рисовать, но что могла я изобразить?

– Ты спрашивала, – продолжил Сайон спустя минуту молчания, – есть ли у Меня семья. – Он указал на звезды. – Это мои дети, хотя и не в привычном для смертных смысле. Закон… это запрещает. Даже сейчас цепи натянуты.

Он сглотнул, и по тому, скольких усилий ему это стоило, я поняла, что у него в горле застрял ком. Нести на себе такой тяжкий груз ответственности и не справиться… Иметь детей, но никогда с ними не видеться… Быть человеком, но…

«Я не хочу, чтобы ты видела меня таким, каким видят другие».

И я не хотела. Я ему верила, но в голове не укладывалось, как мужчина передо мной мог быть Солнцем. Богом. Моим богом. И что именно поэтому он казался мне знакомым: ведь я видела его лик каждый день, когда он переплывал от горизонта к горизонту. Я нежилась под его лучами, однако он был слишком величественен, чтобы можно было узреть его черты, его душу…

Я сжала его плечо.

– Сайон…

– Ай? – раздался зов матери издалека. – Айя!

Я прикусила губу.

Взяв меня за запястье, Сайон отнял мою руку от своего плеча.

– Иди, я скоро приду.

Сердце сжалось. Иначе не назовешь это болезненное ощущение в груди.

– Сайон…

– Ай!

Он одарил меня мягкой, печальной улыбкой, от которой у меня чуть ребра не треснули.

– Иди.

Поджав губы, я коснулась поцелуем его лба.

– Я правда тебя вижу, – прошептала. – Я вижу тебя, Сайон.

Он замер.

Поднявшись на ноги, я поспешила по дорожке к дому, позабыв о лампе и яйцах.

Мама первой заметила воспрявший овес и сказала Кате с Зайзи. Они предположили, что, возможно, света Луны в самом деле достаточно. Но тогда почему трава для сена и кукуруза по-прежнему чахли?

Я молчала, не желая предавать Сайона, и не рассказала родным о произошедшем, да и вряд ли сумела бы подобрать нужные слова. Случившееся казалось… священным. К нашему полю прикоснулся бог и воскресил его. Чтобы нам помочь.

Чтобы помочь мне. Как женщина неглупая, я осознавала: он сделал это в первую очередь для меня. И от его поступка в груди распустились странные крупные лепестки – лепестки боли, надежды, тоски, замешательства, нужды, – и этот цветок не желал закрываться. Я понимала, что именно со мной происходит. Мне описывали это всю жизнь. Однако понимать сейчас – так глубоко, так близко… Меня охватил ужас.

Сославшись на недомогание, я проскользнула в свою спальню и закрыла за собой дверь. Не став зажигать свечу, просто упала в постель. А потом лежала в вечной ночи, хотя, если верить часам, еще не наступил вечер.

«Я наблюдал за тобой в соборе Элджерона».

Наблюдал с неба. Наблюдал именно за мной, из сотен других смертных, работавших над местом поклонения. Из десятков тысяч, живших в городе. Из миллионов, если не миллиардов, населявших Матушку-Землю.

«Ты была такой вдохновленной, такой талантливой…»

Он сказал, что я стала лучше.

«…Такой красивой».

Ни отдыхом, ни глубоким дыханием не удавалось усмирить бешено колотящееся сердце.

«Ты завораживала меня, и, когда собор доделали, я скорбел».

Он заворожил меня в тот же миг, как я впервые его увидела при свете лампы. И все еще завораживал.

Потому что он бог?

Нет. Ведь тогда я не знала.

Но узнала теперь.

Я в некотором роде призналась в своих чувствах Зайзи, когда сказала, что могу упасть в Сайона и не коснуться дна. Эти чувства были невыносимы: мне не нравилось кого-то так сильно желать. Не нравилась то, что мной управляет нечто мне неподвластное. Я противилась им. Пыталась с ними договориться.

И все же, лежа там, в темноте, я понимала, что хочу быть с Сайоном больше всего на свете. Несмотря на его откровения, несмотря на невероятную правду. «Его» следовало писать с большой буквы, но я не могла так о нем думать. Ибо останься Сайон таким, каков он сейчас, а не превратись вновь в Него, тогда, быть может… быть может, я сумела бы принять то ужасное, поразительное, всепоглощающее чувство, снедавшее меня изнутри.

Я ненавидела страх. Всегда, даже в раннем детстве. Когда другие дети кричали в ужасе при виде паука, я давила насекомое босой ногой, тело сотрясалось от проглоченного страха. Когда суровые зимние бури проносились по ферме, я открывала окна и кричала им в ответ, словно таким образом могла избавиться от мандража. Когда до Элджерона дошли слухи о войне, я от них отмахнулась и продолжила рисовать, отказываясь замечать дрожь в руках. Я оставалась в городе до последнего, даже когда разбежались все мои клиенты, с кистью в одной руке и резаком в другой, пока в дверь не постучала городская стража и не предупредила, что у меня есть два выхода: уйти или встретиться с солдатами Белата.

С этим же страхом совладать не получалось. Я не знала, как его перехитрить. Как притвориться, будто он на меня не влияет. Как рассмеяться ему в лицо. Как его подавить.

Хватит ли у меня смелости его признать?

Я прижала ладонь к бешено колотящемуся сердцу, затем коснулась щеки – там, где еще ощущалось прикосновение Сайона. Возможно, я слишком походила на Кату в своем упрямстве. Ибо, несмотря на страх, несмотря на правду, я хотела быть с ним.

Тем не менее что-то мне подсказывало, что Сайон никогда не будет моим.

Заснуть не получалось. Впрочем, неудивительно.

Я поужинала у себя в комнате, продолжая притворяться больной: мне требовалось время, чтобы толком все обдумать. Сайон не стал есть: было слышно, как он опять рубит дрова снаружи, словно вознамерился перерубить все деревья на Матушке-Земле. Мне хотелось подсмотреть за ним, но пень для рубки стоял с южной стороны двора.

Тогда я взялась за творчество.

Рисовать углем уже наскучило, поэтому я, несмотря на плохое освещение, поставила на мольберт один из последних холстов – как знать, когда удастся купить новый – и эгоистично зажгла четыре свечи. Затем мешала краски, до тех пор, пока не получила нужные цвета, хотя ни один не подходил идеально: но нельзя же писать картину светом, золотом и летом, поэтому пришлось довольствоваться тем, что есть.

Я писала Сайона. Писала без рисунка, сразу кистью, по памяти. Сперва я намеревалась изобразить его на овсяном поле, сияющим и ослепительно потрясающим, но быстро отбросила эту мысль: это была наша тайна, а картину может увидеть кто-то из семьи, и придется им объяснять. Поэтому я начала писать без задумки. Словно в трансе. Словно во сне.

Я взяла самую тонкую кисть, обмакнула в чистый желтый цвет и провела по холсту один, два, три раза. Вновь и вновь, изображая нитевидные цепи, связывающие Сайона со Вселенной. Затем я взяла кисть потолще и прошлась по ним опять, делая их плотнее, тверже. Добавила еще. Они обвивались вокруг рук, ног и шеи Сайона, удерживая его, удушая.

По щеке скатилась слеза. Наконец я взяла черную краску и начала перечеркивать цепи, разрушая их с таким напором, что у меня сбилось дыхание, пока не осталось ни единой целой нити.

Измученная, я отложила грязные кисти. Провела ладонями по щекам. Я терпеть не могла плакать. Даже больше, чем бояться. Я несколько раз моргнула. Глубоко задышала: легкие работали, как тихие мехи кузницы.

Успокоившись, я задула все свечи, кроме одной, схватила влажный холст, лампу и выскользнула из дома, чтобы спрятать картину в пристройке, пока никто ее не увидел. Пока меня не стали спрашивать или же просто не подумали, не сошла ли я часом с ума.

Я пожалела, что не захватила хотя бы шаль: воздух сегодня казался особенно холодным. Возможно, потому что Луна по-прежнему пребывала на другом конце света. Вокруг пламени свечи танцевал ветерок, но я суровым взглядом пресекла его опасные действия – по крайней мере, так мне хотелось думать.

Из-под двери обветшалой пристройки вновь пробивался слабый свет. Неужели Зайзи тоже не спится? У камина я ее не увидела, но, возможно, она постелила тюфяк в комнате мамы и бабушки. От этой мысли я сразу же почувствовала себя виноватой за то, что заняла вторую спальню целиком. С вертящимися на языке извинениями я потянулась к приоткрытой двери…

И замерла.

В сарае была вовсе не Зайзи, а Сайон. Он стоял перед всеми моими работами, сделанными за последние пять лет, многие из которых изображали его. Во второй раз за день он заглядывал мне прямо в душу. Кости превратились в желе.

Затаив дыхание, чтобы не шуметь, я наблюдала, как он изучает картины и рисунки. Подхо– дит к некоторым поближе, внимательно их рассматривая.

Выдохнув, я отворила дверь. Он даже не оглянулся, нисколько не удивленный.

– Намного лучше, – пробормотал он, изучая портрет себя спящего, на который ранее обратила внимание Зайзи. В его голосе слышался отголосок чего-то хриплого и далекого, чего-то похожего на хруст соломы под ногами. – Они потрясающие.

Я поставила на пол повернутую ко мне новую картину и прислонила к другим, стараясь не размазать краску.

– Спасибо.

– За столько лет я повидал много художников, – добавил Сайон, положив руку на стопку холстов у стены. – У тебя действительно выдающийся талант. Особенно для такого юного возраста.

Я усмехнулась.

– Мне тридцать четыре.

Пожалуй, это не так уж много для бессмертного бога.

Он пролистал холсты. Остановился у одного из последних. Вытащил его.

– Кто это?

В его руках был квадратный холст со сторонами по восемнадцать дюймов, верхнюю рейку покрывал слой пыли. Портрет изображал мужчину несколько светлее меня, с проницательными карими глазами и коротко подстриженными волосами. Чисто выбритый, с овальным лицом, широкоплечий. Эта картина совсем вылетела у меня из памяти. Я так давно не видела его лица, что оно меня поразило.

Он выглядел не таким, каким я его запомнила. Но что ошибалось: память или портрет?

– Это Эдкар, – сказал я, закрывая дверь сарая. – Он был моим мужем.

Сайон бросил на меня взгляд.

– Ты была замужем?

Значит, Богу-Солнце известно не все. Меня это приободрило.

– В двадцать лет. Нас обручили родители, но он мне нравился. Именно из-за него я уехала в Элджерон. – Он был добрым, трудолюбивым и даже любящим. Все, что нужно женщине. Нужно мне. – Он умер в первый год брака. Что-то с желудком. Возможно, рак. Врачи затруднялись назвать точный диагноз. После его кончины я осталась в столице и полностью посвятила себя творчеству. Заработала себе имя. А потом нагрянула война, и я бежала.

Сайон кивнул, изучая лицо Эдкара.

– Ты его любила?

Обхватив себя руками, я прислонилась к дверному косяку.

– Нет. – Хотела. Пыталась. Уверяла себя, что в стихах, песнях и рассказах знакомых женщин любовь чересчур приукрашают. Или же у меня просто черствое сердце. – Возможно, полюбила бы со временем. Думаю, да. Он был хорошим человеком.

Сайон поставил картину обратно.

– Однажды я любил женщину.

– Неудивительно, – я слегка улыбнулась. – За столько-то лет жизни.

Он издал горловой смешок. Перешел к старому альбому для рисования.

– Кем она была? – спросила я. Он произнес «женщина» так, будто она была смертной. Как я. – Звездной матерью?

Всем известно, что Солнце – отец звезд, божков, которых рожали смертные матери. Все они погибали при родах, и я никогда не слышала, чтобы их благородные жизни заканчивались иначе. Было бы ужасно полюбить одну из них.

Что-то мелькнуло в глубине сознания. История, которую я краем уха слышала в Элджероне. Песня, мелодию которой никак не могла вспомнить, а в текст верилось с трудом.

Плечи Сайона поникли.

– Я никогда не понимал этого закона. Почему звезды должны появляться именно так?

– От смертных матерей?

Он кивнул.

– Им не суждено пережить роды. – Казалось, у него на шее висит наковальня, судя по тому, как тяжело, как горько прозвучали эти слова. – Но да, она была звездной матерью. В отличие от других ей удалось выжить. Она живет и по сей день, только не так, как ты.

Его слова меня удивили, и я задумалась, где именно на Матушке-Земле может жить такая женщина. Вероятно, далеко, иначе я о ней знала бы. Впрочем, возможно, я слышала ее историю – например, из уст странствующего барда – просто не придала ей большого значения. Память смертных весьма ненадежна. Сайон говорил о ней с таким благоговением, что у меня даже не хватало духу к ней приревновать.

– Где, на небесах? – Затем добавила, страшась ответа: – С… тобой?

Он покачал головой.

– Не со мной. – Его взгляд нашел меня, затем упал на новую картину, которую я отставила. Я подвинулась, пытаясь ее спрятать. Он посмотрел мне в глаза.

– Тебя это смущает?

Я опустила голову.

– Нет.

Он пересек помещение. Доски под его ногами заскрипели. Меня коснулись волны жара. Жара укрощенного Солнца.

Я отвела взгляд, а через несколько мгновений отступила и позволила ему взять холст.

Он разглядывал его молча. Я заметила, как у него перехватило дыхание.

Воск стекал по краям свечи, собираясь в медном подсвечнике. Я отложила его в сторону.

– Ты страстная художница, Ай, – прошептал Сайон. – Ты научилась выражать в своих творениях то, что не способен увидеть глаз.

Даже не знаю, что в его словах меня так рассердило. Оглядываясь назад, думаю, мне была невыносима уязвимость. Мысль, что я не развивалась все эти пять лет, пока не появился он. Мысль, что мне нужен мужчина, он или просто кто-то еще. Меня приводили в ужас эти новые буйные чувства, давящие на грудь. Я хотела защититься.

– В каком смысле?

Он опустил картину, медленно отводя от нее взгляд.

– Ты этого не видела. – Он говорил не о цепях. – Здесь столько чувств…

– В моей жизни достаточно чувств, – огрызнулась я. – Я живу с людьми, которые меня любят. Свободная от прихотей других. Я сама решила вернуться сюда.

Вспышка гнева его ничуть не смутила.

– Думаешь, я не вижу разницы? – Он указал на старую картину, изображающую дерево на южной стороне фермы – красивый этюд, лишь копия работы Матушки-Земли, не более. Затем Сайон склонил голову к дикому, сердитому, блестящему холсту в своих руках, с перерезанными цепями и с ним. Изображение не совсем визуальное. Словно изнанка картины и меня самой.

Тихо, терпеливо он спросил:

– Почему ты изображаешь меня, Айя?

Слезы жгли мне глаза.

– А почему бы нет?

Он вновь повернулся к картине, чтобы изучить внимательнее, но я вырвала ее у него из рук и едва не швырнула к противоположной стене маленькой пристройки, но не решилась и просто отодвинула.

Стиснув зубы, процедила:

– Мне не нужна страсть.

Он сверлил меня пристальным взглядом.

– Твое творчество говорит об обратном.

Я задрала подбородок, хотя бы для того, чтобы сдержать слезы. Быстро заморгала. Глубоко вздохнула. Сделала усилие, чтобы поумерить огонь в груди. Он молчал, и я затруднялась определить, помогало ли его молчание или, наоборот, делало лишь хуже.

Прошла, как мне показалось, неделя, прежде чем я наконец пробормотала:

– Только с тобой. Это… – слабым жестом указала на новую картину, – происходит только с тобой.

Он встал передо мной и ободряюще положил ладони на плечи. В моем взвинченном состоянии от прикосновения стало слишком тепло.

– Твое творчество столь потрясающее потому, что оно – окно в твой внутренний огонь. Огонь, который горит ярче звезд.

В горле образовался жесткий ком. Я заставила себя посмотреть на Сайона.

– Именно поэтому я тогда обратил на тебя внимание, – продолжил он мягко и уверенно. – Поэтому ты меня очаровала. Ты выделялась среди прочих художников. Среди смертных. А я повидал многих.

Его лицо расплывалось в завесе непролитых слез. Его золотистая кожа, волосы, перламутровые глаза. Я попыталась представить его сияющим так же ярко, как некогда Солнце, попыталась представить его истинным богом, но не выходило. Это оказалось к лучшему, учитывая мое намерение.

Привстав на цыпочки, я его поцеловала.

Он вздрогнул, однако мешкал долю секунды, прежде чем обхватить мой затылок ладонями и притянуть меня ближе; через его прикосновение по телу разливался жар. Я прижалась к нему, требовательно, уговаривая его губы приоткрыться под напором моих. Они подчинились, и я попробовала огонь на вкус. Я сама стала огнем – раскаленным угольком, разожженным до пламени. Казалось, я сгорю заживо, тем не менее не отстранилась. Пальцы зарылись в его волосах, тело выгнулось ему навстречу, и я взяла то, чего желала, и пусть небеса и сама преисподняя катятся к черту.

Сегодня Тенрик пространно поведал мне о своем доме и детях. Обычно он весьма немногословный, но теперь говорил прямо. Его дому нужна хозяйка, а детям – мать. Если даже Эдкар со всеми его достоинствами не смог пробудить во мне это желание, то Тенрик не пробудит и подавно.

Чувствую себя ужасно. Наверное, сердце у меня слишком черствое для любви.