Текст книги "Дневник работы и жизни"

Отец рассказывал мне о двух давнишних случаях, связанных с кровотечением. Один из них произошел с ним, когда, будучи очень молодым человеком, он стал масоном. Его приятель-масон, притворяясь, будто он понятия не имеет о том сильном волнении, которое вызывает у отца вид крови, сказал ему, когда они направлялись на собрание [масонской ложи], с вполне серьезным видом: «Я полагаю, что вас не обеспокоит потеря нескольких капель крови?» Когда отца принимали в члены [ложи], ему завязали глаза и отвернули вверх рукава пиджака. Не знаю, совершается ли и сейчас подобная церемония. Отец упоминал об этом случае, как о превосходном примере силы воображения, ибо он отчетливо чувствовал, как кровь тонкой струйкой стекала по его руке, и едва мог поверить своим глазам, когда затем не мог обнаружить на руке даже следа укола. – Известный лондонский мясник, работавший на бойнях, пришел однажды за советом к моему деду, и в это время к тому [в кабинет] внесли другого тяжело больного человека; мой дед решил тут же сделать ему кровопускание с помощью присутствовавшего здесь лекаря. Мясника попросили держать руку больного, но он извинился и вышел из комнаты. Впоследствии он объяснил моему деду, что хотя он своими собственными руками убил больше, как он полагает, животных, чем кто-либо другой в Лондоне, однако – как бы это ни казалось странным – он несомненно лишился бы чувств при виде крови пациента.

Способность отца внушать доверие побуждала многих его пациентов, особенно дам, советоваться с ним о всяческих своих бедах словно с каким-нибудь духовником. Он говорил мне, что они всегда начинают с неопределенных жалоб на свое здоровье, но опыт позволял ему очень быстро догадываться, о чем в действительности идет речь. Тогда он внушал им, что болезнь их воображаемая, после чего они изливали пред ним все свои жизненные печали и уже больше ничего не говорили о своих телесных недугах. Обычным объектом жалоб были семейные ссоры. Если к нему обращались мужья с жалобами на своих жен и ссора казалась серьезной, мой отец рекомендовал им (и его совет всегда достигал цели, если только муж следовал ему буквально, что бывало не во всех случаях) поступать следующим образом. Муж должен был сказать своей жене: он очень огорчен тем, что их совместная жизнь не идет счастливо; он уверен, что она [жена] была бы счастливее, если бы они жили раздельно; он ни в малейшей степени не считает ее в чем-либо виноватой (вот этот пункт муж чаще всего отказывался принять); он не будет выражать упреков по ее адресу никому из ее родственников или друзей; и, наконец, он готов выделить ей настолько большую часть своих средств, насколько это в его возможностях. Затем он должен был попросить ее обдумать это предложение. Так как придраться было не к чему, ее раздражение проходило, и вскоре она вынуждена была понять, в каком неудобном положении она оказалась: она не могла противопоставить никаких обвинений, а развод был предложен не ею, а мужем. Как правило, дама начинала умолять своего мужа не настаивать на разводе и в дальнейшем обычно вела себя гораздо лучше. Благодаря искусству отца завоевывать доверие ему приходилось выслушивать немало необычных признаний о несчастьях и виновности. Не раз отец говорил, что знал много несчастных жен. В иных случаях мужья и жены прекрасно жили друг с другом двадцать-тридцать лет, а затем начинали жестоко ненавидеть друг друга: отец объяснял это тем, что, когда их дети вырастали, родители теряли то общее, что прежде связывало их.

Но самой замечательной способностью отца было его умение определять характер и даже читать в мыслях людей, с которыми он сталкивался хотя бы на короткое время. Мы знали много примеров этой его способности, и некоторые из них казались почти сверхъестественными. Эта способность всегда спасала моего отца (за единственным исключением, но и в этом случае характер того человека был вскоре разоблачен) от дружбы с недостойными людьми. В Шрусбери приехал какой-то неизвестный священник, производивший впечатление богатого человека; все наносили ему визиты, и он был приглашен во многие дома. Отец также нанес ему визит, но, вернувшись домой, сказал сестрам, чтобы они ни в коем случае не приглашали ни его, ни членов его семьи к нам в дом, так как убежден, что этому человеку нельзя доверять. Через несколько месяцев священник неожиданно исчез, оказавшись кругом в долгах, и выяснилось, что он мало чем отличается от самого обыкновенного мошенника. А вот пример доверия, пойти на которое рискнули бы очень немногие. Однажды к отцу пришел какой-то совершенно незнакомый ему джентльмен, ирландец, и сказал, что он потерял кошелек и что для него было бы большим неудобством дожидаться в Шрусбери перевода из Ирландии. Он просил отца одолжить ему 20 фунтов, и отец тотчас же сделал это, так как был уверен, что рассказ не вымышлен. Как только наступил срок, необходимый для того, чтобы письмо из Ирландии могло дойти до Шрусбери, письмо действительно было получено; с самыми пространными выражениями благодарности ирландец писал, что прилагает к письму кредитный билет Английского банка в 20 фунтов, однако никакого кредитного билета в письме не было. Я спросил отца, не был ли он ошеломлен этим, но он ответил: «Ни в малейшей степени!». И действительно, на другой день от ирландца было получено второе письмо, в котором он всячески просил извинить его за то, что он позабыл (как и подобает истинному ирландцу) вложить кредитный билет в письмо, посланное накануне. – Один родственник моего отца просил у него совета относительно своего сына, который был необычайно ленивым и не хотел приняться ни за какое дело. Отец сказал: «Полагаю, что ленивый молодой человек надеется на то, что я завещаю ему большую сумму денег. Скажите ему, что я не оставлю ему ни одного пенни и что я сам заявил вам об этом». Отец юноши со стыдом признался, что эта нелепая мысль действительно овладела его сыном, и спросил отца, каким образом он мог догадаться о ней, но отец ответил, что и сам совершенно не знает этого.

Граф… привел к отцу своего племянника душевнобольного, но очень спокойного поведения; болезнь молодого человека состояла в том, что он сам обвинял себя во всех преступлениях, какие только бывают под небесами. Беседуя впоследствии о больном с его дядей, отец сказал: «Я уверен, что ваш племянник действительно виновен… в отвратительном преступлении». И тогда граф воскликнул: «Господи боже, доктор Дарвин, кто сказал вам об этом? Мы думали, что кроме нас ни одна душа об этом не знает!» Отец рассказал мне эту историю через много лет после того, как она произошла, и я спросил его, как отличил он правду от ложных самообвинений; он ответил мне, что не в состоянии объяснить это – ответ, очень характерный для моего отца.

Нижеследующая история показывает, как тонко отец умел строить догадки. Лорд Шелборн, впоследствии первый маркиз Лансдаун, славился (как отмечает где-то Маколей) своим знанием европейских дел и очень гордился этим. Он обращался к отцу за медицинскими советами и не раз беседовал с ним о положении дел в Голландии. Отец изучал медицину в Лейдене; однажды он предпринял длительную прогулку по Голландии совместно с одним приятелем, который пригласил его зайти к знакомому священнику (будем называть его преподобный м-р А., так как я забыл его фамилию), женатому на англичанке. Отец был очень голоден, а на завтрак почти ничего не было, кроме сыра, которого он вообще не ел. Это удивило и огорчило престарелую леди, и она стала уверять отца, что сыр великолепный, его прислали ей из Бовуда, имения лорда Шелборна. Отца удивило, почему бы это ей присылали сыр из Бовуда, но он больше никогда не думал об этом, пока рассказанный эпизод не вспыхнул вдруг в его памяти много лет спустя, когда лорд Шелборн вел разговор о Голландии. И отец сказал: «Насколько я знал преподобного м-ра А., думаю, что это был очень способный человек, хорошо осведомленный о положении дел в Голландии». Отец заметил, как поразили эти слова лорда, который немедленно перевел разговор на другую тему.

На следующий день утром отец получил записку от лорда, в которой тот писал, что отложил намеченную поездку и очень хотел бы повидать отца. Когда отец пришел к нему, лорд сказал: «Доктор Дарвин, и мне и преподобному м-ру А. чрезвычайно важно знать, каким образом вы раскрыли, что он является источником моих сведений о Голландии». Отцу пришлось объяснить в чем дело, и лорд Шелборн, как полагал отец, был чрезвычайно поражен тем дипломатическим искусством, с которым отец проверял свои догадки, потому что на протяжении многих лет после того он получал от лорда много любезных посланий через различных друзей. Думаю, что лорд рассказывал эту историю своим детям, потому что много лет назад сэр Ч. Лайелль спросил меня, почему маркиз Лансдаун (сын или внук первого маркиза) проявляет столь большой интерес ко мне, которого он никогда не видел, и к моей семье. Когда в клуб «Атеней» избирали сорок новых членов (сорок «воров», как их тогда называли), многие стремились попасть в число их, и хотя я никого об этом не просил, лорд Лансдаун предложил мою кандидатуру и добился моего избрания. Если я не ошибаюсь в своем предположении, то по странной связи событий то обстоятельство, что мой отец полвека назад не стал есть сыра в Голландии, привело к избранию меня в члены клуба «Атеней»[17]17
  «Атеней» (Atheneum) – аристократический клуб в Лондоне. По уставу этого клуба ежегодно в состав его членов избирались несколько выдающихся представителей науки, литературы и искусства, а также видные общественные деятели. Дарвин был избран в члены клуба в 1838 г. Из письма Дарвина к Лайеллю от 9 августа 1838 г. (L. L.) видно, что какое-то участие в избрании Дарвина в члены клуба принимал Лайелль, что первоначально Дарвин был далеко не в восторге от мысли оказаться членом аристократического клуба («я был полон ожидания, что буду питать отвращение к нему», т. е. к клубу), но то обстоятельство, что, обедая по вечерам в клубе, он получил возможность встречаться там с видными лондонскими натуралистами, сделало для пего пребывание в клубе даже приятным. В 1858 г. в члены клуба был избран Гексли.


[Закрыть].

В молодости отец составлял иногда короткие записи о некоторых примечательных событиях и разговорах и хранил эти записи в особом конверте.

Острая наблюдательность позволяла отцу с замечательным искусством предсказывать течение любой болезни, и он до мельчайших подробностей разрабатывал способы лечения ее. Мне рассказывали, что один молодой врач в Шрусбери, не любивший моего отца, постоянно говорил, будто применяемые им методы лечения совершенно ненаучны, но признавал, что его способность предсказывать исход болезни не имеет равной себе. Сначала, пока отец думал, что я стану врачом, он много рассказывал мне о своих пациентах. В прежние времена в качестве универсального метода лечения применялось обильное кровопускание, но мой отец утверждал, что оно приносит гораздо больше вреда, чем пользы; он советовал мне, если когда-нибудь я сам заболею, не разрешать ни одному врачу пускать мне кровь в количестве, превышающем самую малую дозу. Задолго до того, как брюшной тиф был признан особой болезнью, отец говорил мне, что под названием тифозной лихорадки смешивают два совершенно различных рода заболевания[18]18
  Брюшной тиф как болезнь sui generis был действительно выделен из смешанной группы тифозных лихорадочных заболеваний рядом авторов (Гильдебрандом в Германии, Дженнером и Мурчисоном в Англии, Гергардом и Паннекоком в США) после опубликования работ Луи (1828) и Бретоно (1830). (Справка любезно составлена проф. Ф. Т. Гринбаумом.)


[Закрыть]. Страстный враг пьянства, он был убежден, что в подавляющем большинстве случаев систематическое потребление алкоголя, хотя бы и в умеренных количествах, приносит вред как непосредственный, так и передающийся по наследству. Однако он допускал и приводил отдельные случаи, когда определенные лица могли в течение всей своей жизни пить много без каких-либо видимых дурных последствий для здоровья, и полагал, что часто можно наперед сказать, кому это не принесет вреда. Сам он никогда в рот не брал ни капли какого бы то ни было алкогольного напитка. Последнее мое замечание напомнило мне об одном случае, показывающем, какую грубую ошибку может допустить свидетель даже при самых благоприятных обстоятельствах. Отец настойчиво убеждал одного джентльмена, фермера, не пить и, чтобы поощрить его, сказал, что сам он никогда не прикасается ни к чему спиртному. На это джентльмен возразил: «Э, нет, доктор, этот номер не пройдет! Хотя и очень любезно с вашей стороны, что вы говорите так для моей пользы, но я-то ведь знаю, что каждый вечер после обеда вы выпиваете большой стакан горячего джина с водой»[19]19
  По словам Френсиса Дарвина, эта легенда продолжала жить в Шрусбери еще и в конце века – в 1884 г. ее рассказал другому сыну Ч. Дарвина один шрусберийский старожил (L. L.).


[Закрыть]. Отец, конечно, спросил его, откуда он это знает, на что тот ответил: «Моя кухарка два или три года служила у вас помощницей поварихи и видела, как ваш лакей ежедневно готовил и относил вам джин и воду». Дело в том, что у отца была странная привычка пить после обеда горячую воду из очень высокого и объемистого стакана; лакей обыкновенно наливал в стакан сначала немного холодной воды, которую девушка и приняла за джин, а затем наполнял стакан кипятком из кухонного кипятильника.

Отец часто делился со мной множеством мелких наблюдений из своей медицинской практики, знание которых казалось ему полезным. Так, дамы часто горько плакали, рассказывая ему о своих тревогах, и это отнимало у него много драгоценного времени. Вскоре он заметил, что если просить их взять себя в руки и успокоиться, то это всегда заставляет их плакать еще сильнее; поэтому в дальнейшем он всегда давал им поплакать, говоря, что слезы принесут им большее облегчение, чем что-либо другое, – и неизменно в результате этого они быстро переставали плакать и он получал возможность выслушать то, что они имели сказать ему, и дать им совет. Если тяжело больные пациенты страстно стремились получить какую-либо странную и противоестественную пищу, отец спрашивал их, откуда у них такая мысль; если они говорили, что сами не знают, он разрешал им попробовать эту пищу и часто достигал успеха, так как полагался на то, что больным свойственны своего рода инстинктивные желания, но если они отвечали, что слыхали, будто данная пища помогла кому-то другому, он наотрез отказывался разрешить пользование ею.

Однажды отец привел любопытный маленький случай, характеризующий человеческую натуру. Когда он был совсем еще молодым человеком, его пригласили к одному джентльмену, занимавшему видное положение в Шропшире, на консультацию с семейным врачом. Старый врач сказал жене [этого джентльмена], что, судя по характеру заболевания, исход должен быть фатальным. Отец держался иного взгляда и утверждал, что джентльмен выздоровеет. Выяснилось (вероятно, после вскрытия трупа), что отец был во всех отношениях неправ, и он признал свою ошибку. Он был, конечно, убежден, что никогда больше эта семья не будет обращаться к нему за советами; однако через несколько месяцев вдова прислала за ним, дав отставку старому семейному врачу. Это так удивило отца, что он попросил одного знакомого вдовы разузнать, почему она вновь обращается к нему за советом. Вдова ответила этому знакомому, что «она не хочет больше видеть этого противного старого доктора, который с первого же разу сказал, что муж ее умрет, тогда как доктор Дарвин все время утверждал, что тот поправится!» – В другом случае отец сказал жене больного, что муж ее непременно умрет. Через несколько месяцев он встретил вдову [этого человека], очень здравомыслящую женщину, и она сказала ему: «Вы еще очень молоды и позвольте мне посоветовать вам всегда, пока это возможно, оставлять надежду близким родственникам, ухаживающим за больным. Вы привели меня в отчаяние, и с той минуты я потеряла силы». Отец говорил, что с тех пор он нередко считал наиболее важным поддерживать в интересах пациента надежду, а вместе с ней и бодрость у тех, кто за ним ухаживает. Иногда ему бывало трудно совместить это с правдой. Однако один старый джентльмен, м-р Пемтертон, избавил его от подобного затруднения. М-р П. пригласил его к себе и сказал: «На основании всего, что я сам видел и что слыхал о вас, думаю, что вы принадлежите к числу правдивых людей и что поэтому в случае, если я спрошу у вас об этом, вы прямо скажете мне, что я близок к смерти. Мне очень хотелось бы, чтобы вы лечили меня, но только при том условии, если вы пообещаете, что бы я ни говорил, всегда утверждать, что я не умираю». Отец, хотя и неохотно, согласился, но на том условии, что слова больного действительно не будут иметь никакого значения.

У отца была необычайная память, особенно на даты, и он помнил, даже в глубокой старости, дни рождений, бракосочетаний и смерти огромного множества жителей Шропшира. Однажды он сказал мне, что эта его способность раздражает его, ибо раз услыхав какую-нибудь дату, он не может забыть ее, и поэтому ему часто вспоминается смерть многих его друзей. Благодаря такой сильной памяти он знал очень много любопытных историй, которые любил рассказывать, так как был вообще охотник поговорить. Обычно он бывал в хорошем настроении, любил посмеяться и шутил с каждым – часто со своими слугами – совершенно непринужденно, и вместе с тем он обладал искусством заставлять каждого в точности повиноваться его указаниям. Многие очень боялись его. Вспоминаю, как однажды отец со смехом рассказал нам, что уже несколько человек спрашивали его, не приходила ли к нему мисс Пипотт – одна важная старая леди в Шропшире; когда, наконец, он пожелал узнать, почему его спрашивают об этом, ему сказали, что мисс Пипотт, которую отец чем-то смертельно обидел, заявляла всем и каждому, что она явится к «этому старому жирному доктору и выложит ему без обиняков все, что она о нем думает». И она действительно побывала у отца, но храбрость изменила ей, и трудно было бы представить себе более вежливую и дружескую манеру поведения. – Мальчиком я как-то гостил в доме майора Б., жена которого была душевнобольной; каждый раз, как эта несчастная встречалась со мной, она впадала в состояние самого отчаянного страха, какой мне когда-либо приходилось видеть; она горько плакала и все снова и снова спрашивала меня: «Приедет ли твой отец?» – но вскоре затем успокаивалась. Вернувшись домой, я спросил отца, почему она так напугана, и он ответил, что очень рад слышать это, так как намеренно запугал ее: он был уверен, что ее можно содержать в безопасности и в состоянии гораздо лучшего самочувствия, не лишая ее свободы, если ее супруг, как только она будет впадать в буйное состояние, сможет воздействовать на нее угрозой послать за доктором Дарвином; и на протяжении всей ее дальнейшей долгой жизни слова эти действовали безотказно.

Отец был очень чувствительным человеком, вследствие чего его крайне раздражали и мучили многие незначительные обстоятельства. Однажды, когда он был уже стар и не мог ходить, я спросил его, почему бы ему не покататься немного для моциона; он ответил мне: «Каждая поездка за пределы Шрусбери вызывает в моей памяти какое-нибудь событие, причинившее мне боль». И все же по большей части он бывал в хорошем настроении. Его легко было рассердить, но так как доброта его не знала границ, его любили очень многие и любили от всей души.

Он был осторожен в делах и умел хорошо вести их – вряд ли когда-нибудь он потерял деньги, вложив их в какие-либо акции, и он оставил своим детям очень большое состояние. Помню одну историю, которая показывает, как легко возникают и распространяются самые вздорные слухи. М-р Э., помещик, принадлежавший к одной из самых старинных шропширских фамилий и состоявший главным компаньоном одного банка, покончил жизнь самоубийством. Для соблюдения формальностей послали за отцом, которому пришлось установить факт смерти. Для характеристики того, как велись в старину дела, упомяну мимоходом, что так как м-р Э. был весьма видным человеком и пользовался всеобщим уважением, никакого дознания в отношении трупа не было произведено. Вернувшись в Шрусбери, отец счел необходимым заехать в банк (где у него был счет), чтобы сообщить о случившемся руководителям банка, так как было весьма вероятно, что это самоубийство вызовет наплыв вкладчиков [желающих изъять свои деньги]. И вот широко распространился слух, будто отец явился в банк, забрал все свои деньги, вышел из банка, затем вернулся и сказал: «Могу совершенно точно сообщить вам, что м-р Э. покончил с собой», после чего удалился. В те времена было, кажется, распространено поверье, будто деньги, изъятые из банка, оказываются в безопасности только тогда, когда владелец их перешагнет через порог банка. В течение некоторого времени отец ничего не знал об этой истории, пока однажды заведующий банком не сказал ему, что отступил от своего неизменного правила – никогда никому не показывать чужих счетов – и показал нескольким вкладчикам книгу, в которой был занесен счет отца, чтобы доказать, что отец не изъял в тот день ни одного пенни. Было бы бесчестно со стороны отца воспользоваться сведениями, которые ему раскрывала его профессия, для своей личной выгоды. Тем не менее некоторые лица были в большом восхищении от мнимого поступка отца, и много лет спустя один джентльмен сказал отцу: «Ах, доктор, каким блестящим человеком дела оказались вы, когда так умно изъяли все свои деньги целыми и невредимыми из того банка!»

Отец не обладал научным складом ума и не пытался обобщать свои знания под углом зрения общих законов. Более того, он создавал особую теорию почти для каждого встречавшегося ему случая. Не думаю, что я много получил от него в интеллектуальном отношении, но в моральном отношении пример его должен был оказать большую пользу всем его детям. Одним из его золотых правил (хотя соблюдать это правило было не легко) было следующее: «Никогда не вступай в дружбу с человеком, которого ты не можешь уважать».

Об отце моего отца – авторе «Ботанического сада» и других сочинений – я привел все факты, которые мне удалось собрать, в опубликованном мною жизнеописании его[20]20
  В 1879 г. Ч. Дарвин организовал перевод на английский язык статьи известного немецкого дарвиниста Э. Краузе об эволюционных воззрениях Эразма Дарвина. Переводу он предпослал написанный им на основании семейных архивов очерк жизни Э. Дарвина. Краткое изложение очерка дано академиком Е.Н. Павловским в изданном им переводе поэмы Эразма Дарвина «Храм природы».


[Закрыть].

Рассказав так много о своем отце, я хочу добавить лишь несколько слов о моем брате и сестрах. Мой брат Эразм[21]21
  Эразм Дарвин, старший брат Ч. Дарвина, получил медицинское образование в Эдинбурге и Лондоне и степень бакалавра медицины – в Кембридже, но врачебной практикой никогда не занимался. Получив от отца большие средства, Эразм вел в Лондоне спокойную одинокую жизнь. Его близкими друзьями были знаменитый Карлейль и его жена. До смерти он оставался в тесной дружбе со своим младшим братом, часто приезжая в Даун и проводя лето где-нибудь на курорте с семьей Чарлза. С начала 1860-х годов Дарвин, приезжая в Лондон, обычно останавливался доме старшего брата на Queen Anne Street.


[Закрыть] обладал замечательно ясным умом, и у него были широкие и разнообразные интересы и знания в литературе, искусстве и даже в естественных науках. В течение короткого времени он увлекался коллекционированием и гербаризацией растений и несколько дольше – химическими экспериментами. Он был очень приятен в обращении, а его остроумие часто напоминало мне остроумие писем и произведений Чарлза Лэмба[22]22
  Чарлз Лэмб (Charles Lamb), 1775–1834, английский писатель-юморист. Сравнение Эразма с Лэмбом, по-видимому, бытовало в семьях Дарвинов и Веджвудов, Так, двоюродная сестра Э. и Ч. Дарвинов Джулия Веджвуд в письме об Эразме, напечатанном после его смерти в Spectator (3 сентября 1881 г.), писала: «Беседы с Эразмом Дарвином были, как мне кажется, столь же обаятельными, как произведения Чарлза Лэмба. Это была того же рода шутливость, то же изящество и в манере та же мягкость и, быть может, тот же стиль» (L. L.).


[Закрыть]. Он был очень добросердечен, с самого детства он был слаб здоровьем, вследствие чего был мало энергичен. Он не отличался веселостью, и часто, особенно в начале и в середине его зрелых лет, у него бывало плохое настроение. Он много читал, даже в детстве, и в наши школьные годы побуждал меня к чтению, давая мне книги. Однако по складу ума и интересам мы были так непохожи друг на друга, что, как мне кажется, в интеллектуальном отношении я мало чем обязан ему, как и моим четырем сестрам, черты характера которых были весьма различны и – у некоторых из них – очень своеобразны. В течение всей своей жизни все они были исключительно добры и нежны по отношению ко мне. Я склонен согласиться с Френсисом Гальюном, который полагает, что воспитание и окружающая обстановка оказывают только небольшое влияние на характер человека и что в большинстве своем качества наши – врожденные. Приведенный выше очерк характера моего брата был написан мною до того, как Карлейль дал его характеристику в своих «Воспоминаниях»; мне кажется, что эта характеристика мало соответствует истине и не представляет никакой ценности[23]23
  Как уже было указано, вставки об отце и брате написаны Ч. Дарвином в 1877 или 1878 г. Однако заключительная фраза о Карлейле могла быть добавлена Дарвином только в 1881 г., после того как появилось первое издание «Воспоминаний» (Reminiscences) Карлейля, в которых Карлейлем дана краткая характеристика Эразма Дарвина (т. II). Хотя эта характеристика пе содержит ничего порочащего Эразма Дарвина, надо думать, что несколько снисходительный по отношению к Эразму тон ее и явился причиной отрицательного отношения к ней, высказанного, как мы видели, Ч. Дарвином. По-видимому, по той же причине Джулия Веджвуд напечатала в Spectator указанное выше письмо, задачей которого было, вероятно, стремление несколько сгладить то впечатление об Эразме, которое создавала характеристика, данная Карлейлем (см. L. L., где приведены письмо Дж. Веджвуд и отрывок из «Воспоминаний» Карлейля).


[Закрыть].

* * *

Восстанавливая в памяти – насколько я в состоянии сделать это – черты моего характера в школьные годы, я нахожу, что единственными моими качествами, которые уже в то время подавали надежду на что-либо хорошее в будущем, были сильно выраженные и разнообразные вкусы, большое усердие в осуществлении того, что интересовало меня, и острое чувство удовольствия, которое я испытывал, когда мне становились понятными какие-либо сложные вопросы или предметы. С Эвклидом меня познакомил частный учитель, и я прекрасно помню то глубокое удовлетворение, которое доставили мне ясные геометрические доказательства. Так же отчетливо помню я, какое наслаждение мне доставил мой дядя (отец Френсиса Гальтона)[24]24
  Отец Френсиса Гальтона (1822–1911) С. Т. Гальтон (1783–1844) был женат на Анне-Вайолет Дарвин – дочери Эразма Дарвина от его второго брака; отец Чарлза Дарвина – сын Эразма Дарвина от его первого брака. Вот почему Ч. Дарвин называет С. Т. Гальтона своим дядей, а Френсиса Гальтона – своим двоюродным братом.


[Закрыть], объяснив мне устройство нониуса в барометре. Что касается различных вкусов, не имеющих отношения к науке, то я любил читать разнообразные книги и часами просиживал за чтением исторических драм Шекспира, причем обычно я располагался в глубокой амбразуре окна старинного здания школы. Читал я также произведения и других поэтов – «Времена года» Томсона[25]25
  Джемс Томсон (J. Thomson), 1700–1748, шотландский поэт, представитель так называемой «кладбищенской», элегической, мрачномеланхолической поэзии. «Времена года» (The Seasons, 1730) – наиболее известное его произведение.


[Закрыть] и только что опубликованные тогда поэмы Байрона и Вальтера Скотта. Упоминаю об этом потому, что в позднейшие годы моей жизни я, к великому сожалению, совершенно утратил вкус ко всякой поэзии, включая и Шекспира. Говоря об удовольствии, которое доставляла мне поэзия, могу прибавить, что в 1822 г., во время поездки верхом по окраинам Уэльса, во мне впервые пробудилась способность наслаждаться картинами природы, и эта способность сохранилась во мне дольше, чем способность к какому-либо другому эстетическому наслаждению.

В ранние годы школьной жизни я зачитывался принадлежавшей одному моему товарищу книгой «Чудеса мироздания» [The Wonders of the World][26]26
  Нам не удалось найти эту книгу в библиотеках Москвы. По справке, любезно наведенной по нашей просьбе в Ленинграде В. Л. Левиным, в Англии в начале XIX в., да и позже, часто появлялись книги под названием «Чудеса мироздания» или близкими к нему. В частности, в 1825 г., т. е. около того времени, когда Дарвин мог читать эту книгу, в Лондоне появилась книга Томаса Смита (Thomas Smith of Spa Fields’ Chapel) – Wonders of the World, New Edition. Книга представляет собою, по-видимому, переработку предназначенного для юношества шеститомного сочинения того же автора Naturalist’s Cabinet (Лондон, 1807), пользовавшегося широкой популярностью и переведенного на французский и итальянский языки. У нас нет, однако, твердых оснований утверждать, что сочинение Смита 1825 г. именно и есть та книга, которой увлекался Дарвин в школьные годы.


[Закрыть] и обсуждал со своими друзьями достоверность различных сведений, содержавшихся в этой книге; думаю, что она-то впервые и заронила во мне желание совершить путешествие в дальние страны, что в конце концов и осуществилось благодаря моему плаванию на «Бигле». В конце пребывания в школе я стал страстным любителем ружейной охоты, и мне кажется, что едва ли кто-нибудь проявил столько рвения к самому святому делу, сколько я – к стрельбе по птицам. Хорошо помню, как я застрелил первого бекаса – возбуждение мое было так велико, руки мои так сильно дрожали, что я едва в состоянии был перезарядить ружье. Эта страсть продолжалась долго, и я стал отличным стрелком.

Во время пребывания в Кембридже я упражнялся в меткости, вскидывая ружье к плечу перед зеркалом, чтобы видеть, правильно ли я прицелился. Другой и притом лучший прием состоял в том, что, наложив на боёк ударника пистон, я стрелял в зажженную свечу, которой размахивал товарищ; если прицел был взят верно, то легкое колебание воздуха гасило свечу. Взрыв пистонов сопровождался сильным треском, и мне передавали, что наставник колледжа как-то заметил по этому поводу: «Что за странное дело! Похоже на то, что мистер Дарвин целыми часами щелкает бичом у себя в комнате; я часто слышу щелканье, когда прохожу под его окнами».

Среди товарищей по школе у меня было много друзей, которых я горячо любил, и я думаю, что мои привязанности были тогда очень сильными. Некоторые из этих мальчиков были довольно способными, но – согласно принципу noscitur а socio[27]27
  Noscitur a Socio (лат.) – буквально: «узнается товарищем» или «узнается по товарищу». Быть может, Дарвин применил эти слова в смысле: «Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты».


[Закрыть] – должен добавить, что ни один из них не стал впоследствии сколько-нибудь выдающимся человеком.

Что касается моих научных интересов, то я продолжал с большим усердием коллекционировать минералы, но делал это совершенно ненаучно – вся моя забота сводилась только к отыскиванию минералов с новыми названиями, но едва ли я пытался классифицировать их. С некоторым вниманием я, вероятно, наблюдал насекомых, ибо когда в десятилетнем возрасте (1819) я провел три недели на взморье в Плейс-Эдвардсе в Уэльсе[28]28
  Плейс-Эдвардс (Plas Edwards) – курорт близ города Тоуина, в Уэльсе, на берегу Кардиганского залива.


[Закрыть], я был сильно заинтересован и поражен, обнаружив какое-то крупное чернокрасного цвета полужесткокрылое насекомое, много бабочек [из рода] Zygaena и какую-то Cicindela[29]29
  Zygaena (Anthrocera) – род бабочек из семейства пестрянок; Cicindela – род жуков из семейства скакунов.


[Закрыть], какие не водятся в Шропшире. Я почти настроился на то, чтобы собирать всех насекомых, которых мне удастся найти мертвыми, потому что, посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию их. Прочитав книгу Уайта «Селборн»[30]30
  Уайт г. (Gilbert White), 1720–1793, английский священник, писатель и натуралист, автор популярного и по настоящее время в Англии сочинения The natural history and antiquities of Selbome, in the county of Southampton, Лондон, 1789. В 1930-х годах насчитывалось свыше ста английских и американских изданий этой книги. Биографические данные об Уайте и характеристику его творчества см.: Е.А. Маrtin, A bibliography of Gilbert White, Westminster, 1897; Journals of Gilbert White, edited by W. Johnson, London, 1931.


[Закрыть], я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте своей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом.

Когда я заканчивал школу, мой брат усердно занялся химией и устроил в саду, в сарае для рабочих инструментов, неплохую лабораторию с соответствующими аппаратами; он позволил мне помогать ему при производстве опытов. Он приготовлял всевозможные газы и многие сложные соединения, и я с интересом прочитал несколько книг по химии, например «Химический катехизис» Генри и Паркса[31]31
  Henry and Pагkes, Chemical Catechism.


[Закрыть]. Химия сильно заинтересовала меня, и нередко наша работа затягивалась до поздней ночи. Это составило лучшее, что было в образовании, полученном мною в школьные годы, ибо здесь я на практике понял значение экспериментального знания. О том, что мы занимаемся химией, каким-то образом проведали в школе, и так как факт этот был совершенно беспримерным, меня прозвали Газ. Однажды директор школы д-р Батлер сделал мне даже выговор при всех за то, что я трачу время на такие бесполезные дела, и совершенно несправедливо назвал меня росо сurante [ «беззаботным»], а так как я не понял, что это значит, то слова эти показались мне ужасным оскорблением.

Так как дальнейшее пребывание в школе было бесполезным для меня, отец благоразумно решил забрать меня оттуда несколько ранее обычного срока и отправил (в октябре 1825 г.) вместе с моим братом в Эдинбургский университет, где я пробыл два учебных года[32]32
  Некоторые сведения о пребывании Ч. Дарвина в Эдинбурге опубликованы в Edinburgh Weekly Dispatch от 22 мая 1888 г. и в St. James’s Gazette от 16 февраля 1888 г. В последнем журнале, в частности, сообщается, что Эразм и Чарлз Дарвины пользовались университетской библиотекой в гораздо большей мере, чем другие студенты того времени. См. также: J. Н. Ashworth, Charles Darwin as a student in Edinburgh, Proceedings of the Royal Society of Edinburgh, vol. LV, part, II, № 10, pp. 97–113, Edinburgh, 1935; Nature, 1935, Oct. 5, p. 534; Nature, 1935, Dec. 28.


[Закрыть]. Мой брат заканчивал изучение медицины, хотя не думаю, чтобы он когда-либо имел действительное намерение заняться практикой, я же был послан туда, чтобы начать изучение ее. Но вскоре после того я пришел – на основании различных мелких фактов – к убеждению, что отец оставит мне состояние, достаточное для безбедной жизни, хотя я никогда даже не представлял себе, что буду таким богатым человеком, каким стал теперь; этой уверенности оказалось, однако, достаточно для того, чтобы погасить во мне сколько-нибудь серьезное усердие к изучению медицины.

Преподавание в Эдинбурге осуществлялось преимущественно лекционным путем, и лекции эти, за исключением лекций Хопа[33]33
  Хоп Ч. (Charles Hope), известный химик, описавший в 1798 г. стронциеву землю; ученик и последователь Лавуазье и Дальтона, Хоп один из первых в Англии развивал с университетской кафедры их воззрения, в частности – учение Дальтона об атомном строении материи. Блестящий лектор, Хоп пользовался огромной популярностью среди эдинбургских студентов. Кафедру химии в Эдинбурге Хоп занимал с 1795 по 1844 год. См. о нем: A. Grant, The Story of the Univesity of Edinburgh, vols I–II, London, 1884 (vol. II, pp. 397–398).


[Закрыть] по химии, были невыносимо скучны; по моему мнению, лекции не имеют по сравнению с чтением никаких преимуществ, а во многом уступают ему. Не без ужаса вспоминаю лекции д-ра Дункана по Materia medica[34]34
  Дункан (правильнее: Данкан) Э. (Andrew Duncan), Второй, или Младший, занимал в Эдинбурге кафедру Materia medica (учение о лекарственных веществах, фармакогнозия) в 1821–1832 гг. Его учебник фармакопеи (Edinburgh Dispensatory) был широко распространен в течение многих лет в медицинских школах всей Европы. Дункан занимался изучением цинхонина (алкалоида коры хинного дерева) и ряда других растительных алкалоидов. В годы обучения Ч. Дарвина в Эдинбурге Дункан заведовал также университетской библиотекой.


[Закрыть], которые он читал зимою, начиная с 8 часов утра. Д-р Монро[35]35
  Речь идет об Александре Монро (А. Monro) Третьем, который занимал кафедру анатомии в Эдинбурге в 1798–1846 гг. Его отец (Александр Монро Второй) и дед (Александр Монро Первый) занимали ту же кафедру (дед – с 1720 г.). Оба они прославились как выдающиеся анатомы, посвятившие себя в значительной мере разработке сравнительной анатомии. Третий Монро, лекции которого слушал молодой Дарвин, был весьма посредственным исследователем и педагогом и не пользовался любовью студентов.


[Закрыть] сделал свои лекции по анатомии человека настолько же скучными, насколько скучным был он сам, и я проникся отвращением к этой науке. То обстоятельство, что никто не побудил меня заняться анатомированием, оказалось величайшей бедой в моей жизни, ибо отвращение я бы вскоре преодолел, между тем как занятия эти были бы чрезвычайно полезны для всей моей будущей работы. Эта беда была столь же непоправима, как и отсутствие у меня способности к рисованию. Я регулярно посещал также клинические палаты больницы. Некоторые случаи вызвали у меня тяжелые переживания, иные из них и сейчас еще живо стоят перед моими глазами, но я не был настолько глуп, чтобы из-за этого пропускать занятия. Не могу понять, почему эта часть моего курса медицины не заинтересовала меня сильнее, ибо летом, перед тем, как я отправился в Эдинбург, я начал наносить в Шрусбери визиты некоторым беднякам, леча преимущественно детей и женщин; я составлял по возможности более подробные отчеты о каждом случае с указанием всех симптомов болезни и прочитывал их вслух отцу, который подсказывал мне, какие дальнейшие сведения необходимо собрать и какие лекарства следует прописать; лекарства эти я сам и изготовлял. Однажды у меня было сразу по крайней мере двенадцать пациентов, и я испытывал острый интерес к работе[36]36
  «Я слышал, – говорит Френсис Дарвин (1949, стр. 12, примеч.), – как отец вспоминал о том, какую он испытывал гордость, когда добился успешного излечения целого семейства при помощи рвотного камня».


[Закрыть]. Мой отец, который – в отношении характера людей – был наилучшим судьей, какого я когда-либо встречал, говорил, что из меня получился бы весьма удачливый врач, разумея под этим такого врача, у которого будет много пациентов. Он утверждал, что главный залог успеха заключается в умении внушать доверие к себе; я не знаю, однако, какие качества он мог усмотреть во мне, которые привели его к убеждению, что я мог бы возбуждать доверие к себе. Два раза я посетил также операционный зал госпитальной больницы в Эдинбурге и присутствовал на двух очень тяжелых операциях, причем во время одной из них оперировали ребенка, но я сбежал, не дождавшись окончания их. Больше никогда уже я не ходил на операции – вряд ли нашлась бы приманка столь притягательная, чтобы можно было с ее помощью заставить меня сделать это: то было задолго до благословенных дней хлороформа. В течение многих лет эти две операции буквально преследовали меня[37]37
  В 1909 г. Френсис Дарвин передал Эдинбургскому университету следующие студенческие билеты Дарвина 1825–1826 гг.: 1) на право пользования университетской библиотекой; 2) на право посещения лекций Э. Дункана по фармакогнозии, диэтетике и фармации; 3) на право посещения лекций Т. Ч. Хопа по химии и фармации; 4) на право посещения лекций А. Монро по анатомии, физиологии и патологии; 5) на право посещения клинических лекций д-ров Греэма и Алисона; 6) на право посещения лекций А. Монро по теории и практике хирургии; 7) постоянное удостоверение на право посещения Королевского госпиталя.


[Закрыть].