Текст книги "Ловец огней на звездном поле"

Глава 2

Мы добрались уже до самого конца подъездной дорожки, когда навстречу нам попался старый и грязный «Линкольн Континенталь», принадлежавший некоему Питеру Макквайру по прозвищу Карман. Этим прозвищем наградили Питера клиенты: сколько бы денег он от них ни получал, в его бездонных карманах всегда оставалось место для нового гонорара. Заметив нас, Карман махнул рукой, давая знак остановиться. Я притормозил, и он, выскочив из машины, протянул дяде пухлый конверт.

– Привет, Уильям. Вот, возьми, это копия нашей апелляции.

Дядя кивнул.

– Если и это не сработает, тогда мы можем… – добавил адвокат, но дядя от него отмахнулся.

– Никаких «тогда», – решительно произнес он. – За двадцать лет юридических плясок я остался практически без денег. – Дядя сдвинул очки на кончик носа и взглянул на Кармана в упор. – И большая их часть досталась тебе. Если бы ты не был так чертовски пронырлив, я бы давно разорвал с тобой все деловые отношения.

Адвокат улыбнулся.

– Спасибо за доверие. – Он показал на конверт. – Оригинал уже на столе у судьи: как мне кажется, аргументы мы подобрали весьма удачные. А поскольку правда на твоей стороне, не исключено, что на этот раз…

Дядя посмотрел на него в окно.

– Правда была на моей стороне с самого начала. В этом-то отношении ничего не изменилось.

– Не забывай, Уильям, – я тоже на твоей стороне. – Карман вернулся за руль «Линкольна». – И всегда был.

Когда мы уже выезжали на шоссе, дядя проворчал:

– В таком случае, Карман, ты – один из немногих.

Ветер трепал мягкую крышу «Викки», теперь он нес не только запах солончаковых болот, но и дизельного выхлопа, исходивший от появившегося на железнодорожных путях поезда. Поезд вез легковые автомобили в порты Брансуика и Джексонвилла. Протяжный, нагоняющий тоску гудок локомотива заставил меня мысленно вернуться к единственному воспоминанию, которое осталось у меня об отце.

* * *

Как мне кажется, тогда мне было года три. Услышав далекий, протяжный гудок, я потихоньку выбрался из дома и босиком зашагал по дорожке. Возможно, у меня под ногами была трава, возможно – она была мокрой от росы. Никем не замеченный, я добрался до здания станции и вышел на платформу. С платформы я спрыгнул на пути, чтобы положить на рельс монетку в полдоллара: мне очень хотелось посмотреть, что с ней станет после того, как поезд прокатится по ней всеми своими колесами. Помню кота с длинными усами – серого или, может быть, пятнистого, который прошмыгнул под платформой рядом со мной. Рельсы были холодными, и таким же ледяным показался мне желтый осколок бутылочного стекла, который я не заметил и который вонзился мне в ступню. Не устояв на ногах, я с размаху упал на рельс и почувствовал, как у меня в груди что-то хрустнуло. Какое-то время я не мог пошевелиться, не мог даже дышать. Горячая кровь текла по моей ноге, я чувствовал ее, но был не в силах даже приподнять голову, чтобы взглянуть на рану. В конце концов я все же попытался встать, но у меня ничего не получилось. Точно Гулливер в плену лилипутов, я был словно привязан к земле тысячами тонких, но прочных нитей.

Я пытался кричать, звать на помощь, но острая боль в боку не давала мне этого сделать. Ни один звук не вырвался из моего широко раскрытого рта. Единственным, что я слышал, был оглушительный гудок приближающегося поезда. Несмотря на овладевшую мной панику, я все же сообразил, что зацепился за что-то поясом или штрипкой моих джинсовых шортов. Неестественно изогнувшись, я попытался отцепиться, но у меня опять ничего не вышло.

Дальше… Дальше я помню только ослепительный свет локомотивных прожекторов и ощущение горячей влаги в паху. Ничего удивительного, что я обмочился от страха, – из темноты и тумана на меня надвигалось ревущее, грохочущее чудовище с тремя горящими глазами, а я был совершенно беспомощен.

Гудок гудел уже не переставая – так, во всяком случае, мне тогда показалось, однако даже сквозь его рев я расслышал быстрые шаги. Должно быть, человек был в тяжелых рабочих ботинках, хотя рассмотреть их я не успел – только почувствовал вибрацию, которая передавалась мне через землю. Сверкнул луч фонарика, потом надо мной склонилась какая-то темная тень. Большие, сильные руки обхватили меня под мышки, потянули и… и штрипка на шортах вдруг лопнула с такой легкостью, словно была пришита всего одним-двумя стежками и вдобавок гнилой нитью.

Потом со мной случилось что-то вроде провала в памяти. Словно тонарм скользнул по поцарапанной пластинке, перескочив сразу несколько дорожек. Следующим, что я запомнил, были огромные блестящие колеса и ржавые тележки вагонов, проносящиеся в считаных дюймах от моей головы. Потом раздался пронзительный скрежет – поезд начал тормозить. Колеса остановили свое бешеное вращение, но под действием инерции продолжали скользить по рельсам, обдавая меня фонтанами оранжевых искр, которые едва не обожгли мне щеки.

До этого момента мои воспоминания сравнительно отчетливы, словно снимки Энсела Адамса[18]18
  Энсел Адамс – американский фотограф, наиболее известный своими чёрно-белыми снимками американского Запада.


[Закрыть], – я и сейчас как наяву слышу скрежет моих сломанных ребер, вижу искры, ощущаю холод рельсов и теплое прикосновение промокших шортов. Все дальнейшее расплывается, тонет в тумане, чернеет, становится неразличимым. Примерно то же самое происходит, когда в старинном кинопроекторе заедает пленку, и мощная лампа прожигает в целлулоиде дыру. Вот я оборачиваюсь, чтобы увидеть человека, чьи руки только что выхватили меня из-под колес поезда, но вместо его лица в моей памяти зияет дыра, когда же он начинает говорить, я слышу только шелест и шлепки, похожие на те, которые производит хлещущий по роликам кончик оборвавшейся пленки.

Сколько бы я ни пытался восстановить в памяти те давние события, так сказать – проиграть пленку заново, я так и не смог услышать, вспомнить слово, которое снова и снова твердил мой спаситель. Тем не менее я абсолютно уверен, что он звал меня по имени, которое было моим настоящим именем.

Тем самым, которое он дал мне при рождении.

С тех пор прошло четверть столетия. Я побывал в трех приемных семьях и двух интернатах, пока не попал наконец в дом дяди Уилли и тети Лорны. Где бы я ни был, повсюду я внимательно прислушивался к именам, которыми окружающие звали друг друга и меня. Мне казалось, что, как только я услышу свое настоящее имя, я сразу же его узнаю.

Мне не раз говорили, что поскольку я был подкидышем – ребенком, которого в буквальном смысле нашли где-то на улице, имя и фамилию мне подобрали практически сразу. Директор приюта давал имена безымянным сиротам примерно так же, как метеорологи дают имена ураганам. По-видимому, в тот год сирот и подкидышей было довольно много, поскольку когда меня, так сказать, вышвырнули за борт, персонал успел добраться до последних букв алфавита. (Иногда я спрашиваю себя, не так ли чувствовал себя Моисей?) Легенда гласит, что в первый же понедельник после моего поступления в приют сотрудники покидали в шляпу бумажки с фамилиями на «У», кто какие смог припомнить. Точно так же для меня выбрали и имя.

До сих пор, когда кто-нибудь называет меня Чарльзом Уокером – именем и фамилией, записанными в моей водительской лицензии, мне кажется, что речь идет не обо мне. Что на самом деле меня зовут совершенно иначе. Я знаю это, потому что «Чарльз Уокер» не помещается в дыру на пленке моих воспоминаний.

Если хотите понять, что я имею в виду, попробуйте при знакомстве с чужими людьми представляться не вашим, а другим, выдуманным именем. Думаю, вам многое станет ясно, когда вместо, скажем, Майкла вас будут звать Джоном или Биллом.

К тринадцати годам я смертельно устал от жизни между надеждой и неопределенностью. Скопив немного денег, я купил словарь имен (счастливые супружеские пары, которые ждут ребенка, любят листать такие по вечерам) и прочел его вслух – все пять тысяч имен, которые в нем были. Для этого я специально уходил в лес и то шептал, то выкрикивал их во все горло, пытаясь вспомнить то единственное, которое принадлежало мне. Увы, ни одно имя так и не показалось мне знакомым.

Глава 3

Брансуикская городская больница была ничем не примечательным зданием, в котором функциональность одержала победу над архитектурой с разгромным счетом. Подобных типовых проектов полным-полно по всей Южной Джорджии.

Как только мы остановились на больничной парковке, дядя выбрался из машины, вошел в вестибюль и нажал кнопку лифта. Тут надо сказать, что в строгих интерьерах медицинского учреждения смотрелся он не слишком уместно: будучи кузнецом, дядя много времени проводил с лошадьми в стойлах и денниках, поэтому его одежда, если можно ее так назвать, отличалась крайней простотой. Обычно дядя надевал джинсовую рубашку с длинным рукавом и на кнопках (никаких пуговиц!), вытертые джинсы «Рэнглер», старые ботинки, у которых уже дважды меняли подметки, кожаный ремень, на котором сзади было выжжено гвоздем имя «Уилли», и красный или синий шейный платок. Дядя утверждал, что платок защищает его от пыли, но я несколько раз говорил ему, что он похож на детский слюнявчик и советовал промокать им уголки губ. На голове дядя носил либо вытертую бейсболку с эмблемой «Краснокожих из Атланты», либо свой знаменитый «гас» – в зависимости от настроения и от того, участвовала ли наша любимая команда в борьбе за Кубок. Сейчас на нем была именно бейсболка, поскольку в финальной серии «Краснокожие» выиграли уже пять игр подряд, к тому же буквально вчера Чиппер сделал «круговую пробежку»[19]19
  Круговая пробежка (хоум-ран) – полный пробег трех баз в бейсболе, приносящий команде нападения очко.


[Закрыть].

Поднявшись на третий этаж, мы вышли из лифта и двинулись по коридору к палате номер 316. У ее дверей сидел в кресле какой-то молодой мужчина в костюме и листал журнал «Спецназ»[20]20
  На самом деле – «СВАТ» (S.W.A.T.) – американский ежемесячный оружейный журнал.


[Закрыть].

– Вы репортер? – спросил он, вопросительно глядя на меня.

Я предъявил редакционное удостоверение.

Мужчина кивнул и пожал плечами.

– Желаю удачи, – проговорил он, открывая перед нами дверь.

Палата 316 была угловой, поэтому в ней было сразу два больших окна, и яркий солнечный свет заливал свежевыбеленные стены, сверкавшие, словно горные вершины. Телевизор был выключен. Мальчишка сидел у правого окна и, поглядывая на улицу, что-то быстро чертил в дешевом блокноте на спиральной пружине. Мне бросилось в глаза, что карандаш он держал закрытой ладонью, как художник, рисующий углем, и что рука его движется быстро, уверенно и размашисто. На стуле он сидел, скрестив ноги, а из одежды на нем были лишь длинные пижамные штаны с рисунком в виде бейсбольных мячиков. Услышав, что мы вошли, мальчик сунул карандаш за ухо, захлопнул блокнот и прижал его к себе обеими руками. На нас он даже не обернулся.

Я придвинул к окну еще один стул и сел рядом с парнишкой. Почти минуту я молчал, разглядывая его спину, покрытую огромным количеством шрамов разных форм и размеров. Дядя так же молча обошел нас кругом. Когда он оказался за спиной мальчишки, я услышал, как он непроизвольно охнул, со свистом втянув воздух между передними зубами. Потом дядя вытер нос рукавом, снял бейсболку и, сделав еще пару шагов, прислонился к подоконнику, сокрушенно качая головой. Я услышал, как он тихо, но свирепо выругался вполголоса.

Мальчишка был невероятно худым, почти костлявым. Его бледную, как бумага, кожу покрывали припухшие красноватые пятна – следы муравьиных укусов. Из-под повязки на спине проступила сукровица, медленно стекавшая вдоль выступающего бугорками позвоночника. Дядя некоторое время разглядывал этот ручеек, потом вышел в коридор и вернулся с несколькими марлевыми салфетками, которые он взял на сестринском посту. Опустившись перед мальчуганом на колени, он показал ему чистую ткань и сказал:

– Я хочу просто вытереть тебе спину. Вот этим. Ты не против?

Мальчик медленно кивнул. Он продолжал смотреть в пол перед собой, и я неожиданно подумал, что паренек напоминает мне щенка лабрадора, которого я однажды видел в собачьем приюте. Его густая шерсть свалялась и стала похожа на грязную посудную мочалку, длинные уши закрыли половину морды, хвост был поджат, а широкие крупные лапы, которые были почти такими же большими, как у взрослого пса, дрожали мелкой дрожью.

Дядя вытянул вперед ладонь.

– Вот, возьми меня за руку.

Мальчишка на мгновение оторвал глаза от пола, взглянул на протянутую руку и снова уставился вниз.

– Если будет хоть немного больно, сожми ее, договорились? – предложил дядя.

Медленно, как в замедленной съемке, мальчик поднял свою худую ручонку и сунул в дядину ладонь.

Есть такая школьная игра: один игрок протягивает вперед обе руки, другой накрывает их ладонями. Первый должен отдернуть руки, прежде чем второй игрок успеет по ним шлепнуть. Если вы когда-нибудь играли в такую игру, вам должна быть известна одна хитрость: тот, чьи руки находятся сверху, должен слегка надавливать на руки соперника. Именно об этом я почему-то подумал, когда увидел ладонь мальчика в дядиной руке.

Дядя слегка приподнял край пожелтевшей повязки и осторожно вытер сукровицу. Две чистые салфетки он положил на воспалившуюся рану и помог мальчику облокотиться на спинку стула так, чтобы удержать их на месте.

Мгновение спустя мальчик выдернул руку из его пальцев и снова уставился на свои колени.

– Ну, вот и все, – сказал дядя, снова опускаясь рядом с ним на пол. Когда мальчик ничего не ответил, он вытащил из кармана рубашки леденец на палочке. – Ты ведь знаешь – никогда нельзя брать конфеты у незнакомцев? – спросил дядя.

Мальчишка покосился на леденец, потом прикусил губу и снова уставился в пол.

Дядя развернул конфету и снова протянул мальчику.

– Вот. Так будет лучше.

Было видно, что мальчишка колеблется, однако и сдаваться ему не хотелось.

– Ладно, сделаем так… – проговорил дядя, заметив его сомнения, и положил леденец на блокнот, который мальчик теперь держал на коленях. – Съешь, когда захочешь, оʼкей?

С этими словами он отступил назад. Рука мальчика чуть дрогнула, медленно сдвинулась вперед и взяла леденец за палочку.

Я посмотрел на блокнот и сказал, стараясь говорить негромко и спокойно:

– Что ты рисуешь?

С тех пор как мы вошли, я еще не видел толком его лица. Мальчик сидел так низко наклонив голову, что мне были видны только его неровно подстриженная макушка и небольшой кусочек лба.

Удерживая леденец одной рукой, мальчик открыл блокнот. На развороте двух страниц был изображен момент, когда передняя часть тепловоза врезалась в легковой автомобиль, похожий на древнюю «Импалу». Набросок был почти профессиональным – не детский рисунок в стиле «палка, палка, огуречик» и даже не упрощенно-схематическое изображение, как в мультфильмах и карикатурах.

– Это твоя машина?

Он покачал головой.

– Но ты был внутри? Ехал в ней?

Мальчик кивнул.

– Как тебя зовут?

Мальчуган вытащил из-за уха карандаш, начертил на странице знак вопроса и обвел его кружком.

Часы отсчитывали секунды. Молчание затягивалось, и я предпринял еще одну попытку.

– Лет до шести меня называли разными именами, – сказал я. – В каждом новом приюте или интернате для мальчиков меня звали по-новому. Это закончилось, только когда дядя – вот он стоит – оформил мое свидетельство о рождении и показал его мне.

Мальчуган бросил быстрый взгляд на дядины потрепанные башмаки.

– Ты никогда не видел своего свидетельства о рождении?

Он покачал головой.

– Но ведь другие люди как-то тебя называли? Как?

Мальчик открыл блокнот на чистой странице и написал на ней крупными печатными буквами: «Сопляк».

Я некоторое время разглядывал надпись.

– Тебя звали только так? И никак иначе?

Он не ответил, и только его левая нога, которая слегка подергивалась, еще когда мы только вошли, запрыгала по полу так, словно была привязана к ниточке, которую дергал и тянул невидимый кукловод-пьяница.

– Ладно… Ну а если бы ты мог выбрать себе любое имя, чтобы другие люди могли к тебе обращаться… какое бы ты предпочел?

Мальчуган замер, даже его колено перестало дрожать. Потом голова его медленно-медленно повернулась в направлении моих ног, задержалась на секунду и снова вернулась в прежнее положение. Похоже, кукловод ослабил натяжение нитей – фигура мальчика выглядела теперь слегка обмякшей.

Только тут я заметил, что в его блокноте осталось всего несколько чистых страниц – все остальные были заполнены какими-то рисунками, эскизами, набросками.

– Покажи мне свой блокнот. Пожалуйста, – попросил я.

Разложив блокнот на коленях, мальчик открыл первую страницу. Спрятав руки за спину, чтобы он не подумал, будто я собираюсь отнять его единственное сокровище (а в том, что мальчик дорожил своим блокнотом, у меня не было никаких сомнений), я наклонился вперед. Дядя, вытянув шею, смотрел поверх моего плеча.

Это было поразительно. Столь реалистичных изображений, сделанных с помощью простого карандаша, я еще никогда не видел. Пропорции, перспектива, расположение рисунка на странице – все было настолько близко к идеалу, насколько это возможно. Но еще более удивительной казались почти фотографическая точность и скорость, с которой он рисовал.

Мальчик медленно листал страницы, а мы с дядей смотрели во все глаза. Мы увидели старый трейлер, стоящий на бетонных блоках вместо колес, упитанную кошку в ошейнике, разлегшуюся на его крыше, немецкую овчарку в тени под трейлером, а также две декоративные фигурки фламинго, которые валялись в траве чуть в стороне. У одной из фигурок была отбита голова. На ступеньках трейлера стоял высокий баскетбольный ботинок с распущенными шнурками и дырой над большим пальцем, трава перед входом была усыпана пустыми пивными банками и бутылками из-под виски «Джим Бим». От угла трейлера тянулась к ближайшему дереву бельевая веревка. На ней сушились мужские трусы, женские стринги, несколько пар джинсов большого размера и одни детские. Позади трейлера рос огромный дуб, почти накрывавший его своими ветвями, а на первом плане красовалась разрезанная пополам пятидесятигаллонная бочка, из которой поднимались языки пламени. Рядом валялся полупустой мятый пакет с древесным углем. К двери трейлера были прибиты крупные цифры «2» и «7». Все окна были распахнуты настежь, а в угловой комнате виднелся большой напольный вентилятор.

Я попытался заглянуть мальчугану в глаза, но он только опустил голову еще ниже.

– Можно перевернуть страницу? – спросил я.

Он кивнул. Я открыл следующую страницу и снова убрал руки за спину.

На второй странице я увидел рисунок мужской руки – крупным планом. Рука была крупной, мускулистой, мозолистой и не очень чистой. Пальцы с силой сжимали пассатижи, которые впивались во что-то похожее на предплечье или лопатку. Складка кожи между губками инструмента была в полдюйма толщиной и около дюйма длиной.

Рисунок на следующей странице изображал ту же руку с пассатижами сразу после того, как они отхватили с лопатки кусок кожи.

Невольно я перевел взгляд на мальчугана – на его руки, плечи и спину. Его кожа напоминала перепаханное снарядами поле битвы. Не считая раны под повязкой, я насчитал полтора десятка шрамов, каждый из которых был примерно шириной с губки пассатижей. Волосы на затылке были местами вырваны, а не просто неровно подстрижены, как мне показалось вначале. Узенькие костлявые плечи покрывали царапины и ссадины, ногти были обкусаны, а ноги и лодыжки покрывала въевшаяся грязь, смыть которую за один раз не представлялось возможным.

Дядя молча рассматривал картинки, то и дело поглядывая то на мальчишку, то на меня. Его губы скривились, а зубами он прикусил щеку изнутри. Время от времени он слегка сплевывал, словно это были кусочки омертвелой кожи.

Теперь уже я встал на колени, пытаясь в очередной раз заглянуть мальчишке в глаза. Не прикасаясь к нему, я показал на его покрытые шрамами руки.

– Кто это с тобой сделал?

Невидимый кукловод снова задергал нити, и теперь вдвое быстрее. Затряслась уже не только левая нога мальчишки, но и правая рука. Голова повернулась в направлении дядиных башмаков, качнулась в мою сторону и вернулась в прежнее положение. Наконец мальчишка захлопнул блокнот и скрестил руки на груди.

Я сел на пол перед его стулом и показал на блокнот.

– Как зовут этого человека?

Мой вопрос привел лишь к одному – вместе с рукой и ногой затряслась еще голова мальчика, но я не отступал.

– Ты можешь его нарисовать?

Его конечности сначала замедлили свою пляску, потом и вовсе замерли. Еще через несколько секунд перестала трястись голова. Решив, что парень успокоился, я выждал еще немного и постучал согнутым пальцем по блокноту.

– Покажи…

Мальчик вынул из-за уха карандаш, раскрыл блокнот и минуты за полторы набросал удивительно подробный поясной портрет мужчины. У него были темные волосы, усы и бакенбарды, клетчатая рубаха навыпуск была расстегнута, закатанные рукава обнажали накачанные бицепсы. Пивной живот нависал над ремнем, в углу рта болталась прилипшая к губе сигарета, а на правом плече темнела татуировка, изображавшая какое-то животное со змеиной головой. На левом предплечье я увидел другую татуировку – обнаженная женщина, обвитая огромной змеей. На кармане рубашки находилась нашивка с именем – судя по ней, мужчину звали Бо.

Я показал на рисунок:

– Это Бо? Бо сделал с тобой все эти… все это?

Мальчик никак не отреагировал, но рисунок говорил сам за себя.

– А как его фамилия?

Никакого ответа.

– Бо – твой отец?

Мальчик перевернул страницу и, сильно нажимая на карандаш, написал:

«Нет».

– А твоя мама? Она тоже жила в этом трейлере?

Кончиком карандаша мальчуган показал на написанное на странице короткое слово.

Я раскрыл блокнот на первой странице и показал на протараненную тепловозом «Импалу»:

– Твоя мама была в этой машине?

И снова карандаш уткнулся в «нет».

Дядя медленно наклонился к нам и показал на силуэт женщины за рулем.

– Это была твоя мама? – повторил он медленно.

Прежде чем ответить, мальчуган не менее шести раз переводил взгляд с дядиных ног на мои и обратно. Головы он по-прежнему не поднимал. Наконец он обвел слово «нет» жирным кружком.

Сидя на полу, я слегка откинулся назад, потер подбородок, почесал в затылке. Слишком много в этой истории было нестыковок, слишком многое не складывалось. Да и истории-то пока никакой не было. Забывшись, я похлопал мальчика по колену, заставив его поморщиться.

– Ты любишь пиццу?

Прежде чем ответить, мальчуган с опаской обернулся через плечо. Бросив взгляд на сидевшего за стеклянной дверью охранника, он быстро кивнул несколько раз подряд и, вооружившись карандашом, написал в блокноте:

«Да».

– Как насчет пепперони?

Мальчик показал на «да».

– С двойным сыром?

Он обвел «да» двойным кружком.

– Подожди секундочку, я сейчас.

Я вышел в коридор и набрал на мобильном телефон пиццерии «У Ната», которая не раз выручала меня, когда приходилось допоздна засиживаться в редакции, работая над материалом. Слушая длинные гудки, я вдруг подумал о том, что за все время мальчуган не произнес ни единого слова и что мне так и не удалось увидеть, какого цвета у него глаза. Наконец на том конце взяли трубку, я сделал заказ, и Нат пообещал доставить пиццу через пятнадцать минут, что на самом деле означало полчаса.

Потом я позвонил на мобильник Реду, который ответил на пятом гудке.

– Ты в больнице, Чейз?

– Да. Слушай, может, объяснишь мне, что здесь, собственно, происходит?

– Выяснять, что происходит, – это твоя работа, Чейз. Газета считает, что это будет в интересах ребенка.

– Ты, наверное, имеешь в виду – в интересах газеты?

– Одно не исключает другого. Тебе нужно выяснить имя и фамилию этого мальчишки, откуда он родом, кто его родители и какой… какое чудовище в человеческом обличье нанесло ему все эти раны.

Я дал отбой, сунул телефон в карман и еще некоторое время в задумчивости стоял в коридоре. Мне нужно было поговорить со всеми, кто контактировал с этим несчастным ребенком: с пожарными, санитарами «Скорой», медсестрами, врачами… для начала. Достав из заднего кармана джинсов маленький блокнот для записей, я сделал несколько заметок. Когда я поднял глаза, то увидел врача – молодого мужчину лет тридцати, – который, остановившись перед дверью палаты, рассматривал листок с данными о текущем состоянии мальчика. Тронув его за плечо, я протянул руку.

– Чейз Уокер. Я из газеты.

Он кивнул и отступил от двери, отчего висевший у него на шее стетоскоп закачался из стороны в сторону.

– Пол Джонсон. Я читал ваши статьи, Чейз. Отличная работа. Особенно мне понравилась статья о контрабандных наркотиках, которые привозили шхуны-креветколовы.

Два года назад я действительно заинтересовался циркулировавшими в городе слухами о том, что наши местные промысловики используют свои суда, чтобы доставлять экстази из Майами в Миртл-Бич. Там, где речь идет о наркотиках, всегда появляются большие деньги – слишком большие для простых рыбаков, поэтому вычислить подозреваемых мне было совсем не трудно. Чтобы мои сведения выглядели солиднее, я сделал несколько вечерних съемок, которые потом передал в полицию. Полицейские устроили контрольную закупку, изъяли крупную партию экстази и повязали нескольких курьеров, а Ред потом напечатал мою статью на первой полосе.

– Спасибо, что приехали. – Доктор Джонсон бросил взгляд вдоль коридора, по которому сновали врачи, медсестры, санитары больницы. – Мы считаем, что в данном случае содействие прессы нам необходимо. Нужно же выяснить, кто этот мальчишка и откуда у него эти…

– Скажите сначала, что с ним будет дальше?

– Ну, как только я его выпишу, власти штата определят его в интернат или подберут ему приемную семью. К сожалению, в округе Глинн не так уж много зарегистрированных приемных родителей. Как сообщили нам окружной прокурор и органы опеки, большинство из них уже кого-то воспитывают и не смогут взять еще одного ребенка, не нарушая существующих норм и правил, остальные же просто не… не захотят взять такого мальчишку.

Доктор обернулся, и вышедший из палаты дядя протянул ему руку.

– Уилли Макфарленд, – представился он. – Я с ним, – добавил дядя, показывая на меня.

Доктор Джонсон машинально пожал ему руку и снова обратился ко мне:

– Насколько мы успели выяснить, этот мальчишка не выносит шума, суеты, громких звуков и голосов. Еще он очень любит мороженое… к тому же ему понравился охранник, который дежурит возле палаты. Он уже раз пятнадцать попросил его показать пистолет… правда, только жестами. – Врач повернулся к дяде. – Вам не удалось его разговорить?

Дядя покачал головой:

– Нет. А вам?

– Он не хочет говорить, – медленно проговорил Джонсон.

– Не хочет или… не может?

Врач кивнул.

– А-а, вы заметили?..

– У цыпленка тоже есть крылья, но это не значит, что он умеет летать.

Доктор Джонсон удивленно вскинул брови, и я поспешил пояснить:

– Дядя… мистер Макфарленд хочет сказать, что внешность бывает обманчива.

– Да-да, разумеется… – Врач раскрыл тоненькую больничную карточку. – Так вот, вчера мы сделали несколько рентгеновских снимков. Насколько можно судить, какое-то время назад мальчик, возможно, перенес серьезную травму трахеи. Гортань повреждена, со временем ее функция может восстановиться… а может и не восстановиться. Ну а кроме того… К сожалению, у меня почти нет опыта работы с такими детьми, к тому же я терапевт, а не психолог, но в специальных журналах я читал, что дети, подвергавшиеся регулярному насилию, могут страдать потерей памяти… и речи тоже.

Я раскрыл свой блокнот, чтобы сделать еще несколько заметок.

– Что вы имеете в виду, док?

– Потеря памяти – это своеобразный защитный механизм, который позволяет ребенку забыть о причиненных ему страданиях. Ну, как если бы на жестком диске компьютера автоматически удалялись файлы, содержащие вредную информацию, которая способна обрушить всю операционную систему.

– То есть мальчишка может рисовать, как Микеланджело и при этом – не помнить своего собственного имени?

– Совершено верно.

– А потеря речи?

– Это тоже защитный механизм. Дети, которых регулярно избивают по поводу и без повода, стремятся говорить как можно меньше, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания и не напоминать взрослым о своем существовании. Логика тут самая простая – чем меньше их замечают, тем реже бьют. Кроме того, когда такие дети пытаются что-то сказать, им чаще всего приказывают заткнуться. А если учесть, что у этого конкретного мальчугана имеются механические повреждения гортани, то нет ничего удивительного, что он производит впечатление немого.

– Как вы думаете, сможет ли он когда-нибудь говорить?

Врач покачал головой.

– Этого я не знаю. Если со временем его гортань и голосовые связки восстановятся, тогда, возможно, он и заговорит… если захочет, но это полностью зависит от него. В любом случае форсировать события не следует. Еще раз повторю: я не психолог, но мне кажется, что говорить он начнет только после того, как убедится: в этом мире есть люди, которые готовы его выслушать. До сих пор такие люди ему не попадались, так что пытаться разговорить его сейчас означает… грести против течения. Очень сильного течения.

– Теперь понятно, почему он ни на секунду не расстается со своим блокнотом, – сказал я.

Джонсон кивнул и закрыл карточку.

– Да, рисунки просто замечательные. Он делает свои наброски со скоростью профессионала-мультипликатора, к тому же у него, несомненно, талант. Я никогда не видел ничего подобного.

Дядя кивнул.

– Как вам кажется, сколько ему лет?

Врач задумчиво наклонил голову и прищурился.

– Лет восемь или, может быть, девять. Не больше десяти – он еще не вступил в пубертат.

Мы поговорили еще немного, и я записал все, что показалось мне любопытным, чтобы уточнить эти вопросы позднее. Мы уже заканчивали наш разговор, когда я почуял доносящийся от лифта запах пиццы.

Я расплатился с курьером, и мы втроем вошли в палату. Дядя расставил на подоконнике одноразовые тарелки и разрезал пиццу. Я успел трижды откусить от своего куска, прежде чем мальчишка прикоснулся к своей порции. Он понюхал свой кусок, придирчиво осмотрел края, потом повернулся к дверям и посмотрел на охранника в костюме. Тот по-прежнему сидел в коридоре, частично загораживая дверь, только сейчас он читал книгу Клайва Касслера в бумажной обложке. Внезапно мальчишка соскользнул со своего стула и направился к двери, и я в очередной раз поразился, каким он был худым – каждое ребрышко отчетливо проступало под кожей, а ноги в пижамных штанах казались тонкими, как тростинки. Двигался он медленно и при этом горбился, как старуха. Добравшись до двери, мальчуган протянул свою тарелку охраннику, предлагая отведать пиццы.

Охранник – а он был раз в пять больше мальчишки – посмотрел на его склоненную макушку, на пиццу и выставил перед собой лопатообразную ладонь.

– Спасибо, приятель, но я на диете. Хочу хоть немного похудеть.

Мальчишка чуть заметно кивнул, повернулся, словно на шарнире, замер на секунду, потом повернулся еще раз и, просунув тарелку под раскрытую книгу, поставил ее парню на колени. Охранник откинулся назад, отложил книгу и сказал: