Текст книги "Крылья огня"

Жаловались и чайки, кружившие у них над головами. Рейчел и Ратлидж спустили «Красотку» на воду и забрались внутрь. Рейчел окинула его критическим взглядом.

Ратлидж широко улыбнулся:

– Сразу видно, вы мне не доверяете!

– Дело не в доверии, а в самосохранении. У меня еще есть время выпрыгнуть за борт, если вы отъявленный дилетант, от которого только и жди беды.

Но он знал свое дело, и вскоре лодка вышла из устья в открытое море. Море утром было спокойным; ветер гнал лодочку дальше, где на волнах плясали белые барашки, и легко было на веслах дойти до небольшого пляжа за Тревельян-Холлом, до того места, где мыс закруглялся, а затем снова вернуться к пляжу, где они вытащили лодку на берег и вышли сами.

Рейчел повернулась к нему; Ратлиджу трудно было понять, о чем она думает, пока она не сказала:

– Я уже целую вечность не выходила в море! Как чудесно снова оказаться на воде! Питер был человеком сухопутным, он не мог отличить нос от кормы, зато Николас обожал плавать, он выходил в море в любую погоду, чувствовал волны под корпусом и порывы ветра. Когда он уходил на войну, он мечтал попасть на флот, но его не взяли – сказали, нет опыта, представляете? Поэтому он очутился во Фландрии, в грязи, среди ужаса и убийств, – и его отравили газом. – Сияние поблекло, и она потянулась к корзинке, пока Ратлидж привязывал лодку к валуну.

– Расскажите о своей кузине Сюзанне, то есть миссис Харгроув.

Она выпрямилась и посмотрела на него в упор, не выпуская из рук корзинку.

– Так вот зачем вы привезли меня сюда! – воскликнула она. – Чтобы поживиться моими воспоминаниями, а потом решить, стоит ли завтра возвращаться в Лондон?

– Нет, – сухо ответил Ратлидж. – Вы сами заговорили о родственниках, не я. А Сюзанна вчера заходила ко мне. Поэтому я и спросил.

Рейчел отвернулась, поставила корзинку и начала подниматься по пологому склону, который вел от воды к парку. Ратлидж последовал за ней. Наверху она остановилась и посмотрела на парк, окружавший дом.

– Сюзанна очень похожа на Стивена, но как будто его бледная копия – не такая красивая, не такая обаятельная, не такая живая, не такая… любимая. По-моему, и Розамунда больше любила Стивена, потому что видела в нем собственное бессмертие. Себя, которая снова стала молодой и готовой продолжать жить. А может быть, он напоминал ей Ричарда. Иногда я и сама об этом думала. Розамунда любила Оливию, потому что видела в ней Джорджа, и Николаса, потому что он был так… так похож на своего отца. Внешне, я имею в виду. Внутренне Николас унаследовал силу Розамунды. Розамунда никогда никого из детей не выделяла, во всяком случае, открыто, но в глубине души… кто знает?

– Расскажите о ее мужьях.

– Джордж был замечательным человеком, обаятельным и очень мужественным. Джеймс был утонченным; в нем были глубина, ум и чувство юмора. А Брайан Фицхью так любил Розамунду, что ей просто не оставалось ничего другого, кроме как полюбить его в ответ. Но по характеру он был слабее ее… – Рейчел повернулась к нему; лицо ее как будто превратилось в маску. – Я ответила на ваш вопрос?

– Сюзанна намекала на некоего мистера Чемберса, который был влюблен в Розамунду и охотно женился бы на ней.

– О да, Том Чемберс едва не сделал ей предложение. Наверное, он мог бы избавить ее от одиночества и тоски. Она уже начинала думать, что слишком многие из тех, кого она любила, умирали. Как будто их смерть как-то связана с ней! Как будто она в чем-то виновата. Я не хочу сказать, что она делилась с нами своими мыслями… нам пришлось собирать все по кусочкам. Вот почему нам казалось, что мистер Чемберс тоже сыграет свою роль в ее жизни. Новая любовь, новая жизнь – скоро Розамунда снова будет счастлива! И вдруг однажды ночью она не могла заснуть, по ошибке приняла слишком много лауданума… и перед рассветом умерла.

– Сюзанна боится, что ее мать намеренно покончила с собой. Ей трудно поверить в такое, она очень напугана…

Рейчел изумленно воззрилась на него:

– Правда? Сюзанна никогда не заговаривала о своих страхах со мной! Да и ни с кем другим, насколько мне известно. Вы уверены? То есть… может, это просто фантазия женщины, которая ждет ребенка?

– Она была очень расстроена. Если у нее такие фантазии, она доведет себя до болезни еще до родов. По-моему, она боится, что ее фантазии могут оказаться правдой. Почему?

Рейчел покачала головой:

– Розамунда слишком любила жизнь, чтобы покончить с собой. Мне трудно поверить, что она свела счеты с жизнью.

– Вы только что говорили, что она тосковала…

– Да, но мы все когда-то тоскуем, бываем подавлены! У всех нас бывают темные периоды, когда кажется, что труднее жить дальше, чем сдаться. Неужели вы никогда не чувствовали, что смерть – ваш друг, милосердный друг, который поможет убрать все ваши горести и печали?

Первым ей с горечью ответил Хэмиш:

«Уж мне-то смерть вовсе не показалась другом! Я бы жил дальше, если бы мог!»

Ратлидж отвернулся, боясь, что Рейчел прочтет ответ Хэмиша в его глазах.

– Мы говорим о Розамунде… – тихо напомнил он.

– Нет, – решительно возразила Рейчел. – Розамунда никак не могла покончить с собой! Николас непременно бы это понял… и сказал бы мне!

Глава 8

Не дожидаясь ответа Ратлиджа, Рейчел продолжала с наигранной бодростью:

– Вы не против? Пока здесь, я должна проверить, сдержал ли Уилкинс обещание полить цветы на террасе. Иногда он забывает… – Она зашагала к дому, с сомнением покосившись на него, словно заранее прося прощения за то, что не позвала его с собой. Но ей нужно было побыть одной, попробовать восстановить хотя бы отчасти утреннюю радость.

Рейчел и так уже пришлось пережить немало; Ратлидж счел, что она неплохо справляется. Просто ей до сих пор невыносимо думать, что Розамунда могла покончить с собой. Розамунда всегда была для нее символом безмятежности, ясности и жизненной силы. С самого детства жена дяди оказывала на Рейчел сильное влияние. Как примириться с таким противоречием? Кроме того, Рейчел никак не могла понять, почему Николас предпочел уйти из жизни. От кого – или от чего – он стремился уйти, убежать? Не выдержав неопределенности, она попросила о помощи Скотленд-Ярд. Но приехавший из Лондона инспектор лишь усугубил положение. Он предполагает возможность убийства… Тем самым он бросает тень на Тревельян-Холл и на женщину, бывшую его душой, его средоточием…

К Генри Ашфорду Рейчел обратилась из-за того, что зашла в тупик. Но в Боркум прислали человека, которому наплевать на Николаса. Инспектор Ратлидж не проявил сочувствия ни к Розамунде, ни даже к Оливии. Он усугубляет ее страдания, ее боль, ее сомнения; он воскрешает в ее памяти то, о чем она предпочла бы забыть навсегда. Ратлидж приехал вовсе не для того, чтобы выполнить ее просьбу; он поглощен своими мыслями и другими, наверное, лондонскими делами. А ее после смерти Николаса по-прежнему окружает непроглядный мрак…

Рейчел показалось, что она готова возненавидеть Ратлиджа. Можно подумать, во всем виноват именно он! Конечно, в глубине души она понимала, что несправедлива к инспектору, и все же временами ее так и подмывало наброситься на него, сделать ему больно, как он сделал больно ей. Ей хотелось отомстить Ратлиджу за то, что тот заронил в ее душу семена сомнения, которые могли прорасти.

Хэмиш упрекал Ратлиджа за то, что тот обидел Рейчел, но сам Ратлидж только радовался короткой передышке. Ему нужно было подумать. Он зашагал по лужайке в сторону мыса, размышляя обо всех хитросплетениях дела, которое еще и делом-то не было. К тому же он думал о Рейчел, которая любила Николаса Чейни, что бы она сейчас ему ни говорила.

На краю обрыва ему в лицо ударил ветер с моря; он ерошил волосы и раздувал брюки. Внизу волны ритмично бились о камни, что-то нашептывали едва слышно и отступали, готовясь к очередному броску. На некотором расстоянии от берега на воде покачивался рыболовецкий баркас. Он медленно двигался в открытое море; его сопровождали чайки. Их крики эхом отдавались на мысу.

Обернувшись, он посмотрел на дом. Тревельян-Холл окружал обширный парк, уступами спускающийся к воде. На нижнем уступе зеленела лужайка, откуда можно было подняться выше по пологим каменным ступеням в итальянском стиле. Еще один марш ступенек – и гость оказывался на открытой террасе. Рейчел сейчас была как раз там, где в больших каменных вазах росли цветы. Эти цветы да еще лозы наводили на мысль о свадебных букетах. Картина казалась мирной – не величественной, но красивой.

Ратлидж повернулся в другую сторону и бросил взгляд на рощу, отделявшую Боркум от Тревельян-Холла. Над деревьями высилась колокольня; за ней он заметил верхний этаж дома священника; окна на солнце казались синими квадратами.

Интересно, почему священник не спал в такой поздний час, тем более смотрел в окно? И видно ли из его дома Тревельян-Холл? Мог ли он заметить огонек свечи в кабинете на втором этаже?

Да, непростой вопрос…

Что-то вытащило священника из постели и погнало в темную рощу в такой спешке, что он даже не успел одеться как следует. Накинул плед поверх пижамы и захватил кочергу из камина. Кочергой он наверняка намеревался драться с противником из плоти и крови…

Обогнув мыс, Ратлидж зашагал в обратную сторону, любуясь лужайкой. Вполне возможно, когда-то на ее месте был фруктовый сад: в тех местах, где раньше росли деревья, виднелись бугорки. Правда, корни и пни совершенно заросли травой. Подойдя ближе, он отчетливо разглядел остатки фундамента на месте бывшей стены. Значит, именно здесь умерла сестра-близнец Оливии. Вдали от дома, конюшни и парка, за кирпичной стеной, увитой плющом.

Хэмиш давно уже добивался его внимания. Ратлидж посмотрел себе под ноги и увидел нечто похожее на большой квадрат выжженной земли. Похоже, здесь что-то жгли. Довольно давно, несколько недель назад, – почерневшая трава уже заросла новой, молодой, а слой пепла на земле напоминал тонкую пленку, рассыпанную аккуратным ровным слоем. Он не увидел ни крупных углей, ни обгоревших лоскутов, которые можно было бы опознать. Потыкав в пепел носком туфли, Ратлидж решил, что здесь, наверное, жгли не дерево и не материю, а бумагу – все сгорело дотла. А может быть, то, что не сгорело, унесли с собой.

Он опустился на колени, пристально вглядываясь в пепел, поворошил его пальцами и нащупал на краю кострища, в дерне, какой-то предмет. Ему показалось, будто у него в руках обрывок выцветшей ленты – скорее всего, голубой или светло-зеленой. Впрочем, трудно было понять, какого цвета была лента, потому что она не один день пролежала под дождем и солнцем. Рядом он нащупал нечто более твердое – возможно, когда-то это был кусок кожи, например обрывок пояса. В поисках чего-нибудь еще он нашел небольшой декоративный серебряный уголок, совсем почерневший, но еще хранящий след тонкого кельтского узора. От картинной рамы? Книги? Медальона?

Кто-то бросал в огонь странные вещи!

По-прежнему сидя в траве на корточках, он понял, что очень хорошо видит крышу Тревельян-Холла, зато отсюда совсем не видно деревни, только шпиль колокольни. Повернувшись в другую сторону, он полюбовался полем и рощей. Сзади – море.

Тот, кто жег здесь костер, наверняка знал, что здесь его – или ее – не заметят чьи-то внимательные глаза.

Ратлидж подумал: странно, если обитатели Тревельян-Холла и хотели что-то сжечь, почему не в очаге? Или не в кухонной плите? Или не в корзине в огороде, в которой обычно сжигают мусор?

Зачем выходить на мыс и разводить костер в таком месте, где постоянно дует ветер, который то и дело норовит задуть костер, разнести искры и обрывки во все стороны, опалить брови и пальцы тому, кто подкармливал жадное пламя. А перед тем как уйти, нужно залить костер водой и убедиться, что он совсем потух и пожара не будет…

Если… если только они не хотели сжечь что-то втайне. Не хотели, чтобы слуги нашли остатки чего-то в камине. Или почувствовали в доме запах дыма и поняли, что дело нечисто.

Тот, кто пришел сюда днем или ночью, знал, что дыма никто не увидит и, даже если что-то не сгорит в огне, никто ничего не заподозрит. Такой поступок указывал на необходимость уединения – или просто на скрытность характера.

Ратлидж выпрямился. Интересно, кто жег здесь костер?

Он увидел Рейчел, она уже заперла калитку, и он поспешил ей навстречу, не желая, чтобы она увидела кострище.

– Проголодались? – крикнул он, когда она остановилась, ожидая его.

– Умираю с голоду! – ответила она, изображая улыбку. Улыбка вышла почти естественной. – На что вы там так внимательно смотрели? Я вас несколько раз окликала, а вы не слышали.

– Правда? Значит, ваш крик унес ветер. Скажите, на месте той лужайки раньше был сад?

– Да, совершенно верно. – Рейчел круто сменила тему: – Грустно думать, что Тревельян-Холл продадут. Что здесь будут жить чужие люди.

– Я думал, вы все согласились продать дом? И только Стивен был против.

– О, по-моему, дом следует продать. Теперь здесь не осталось ничего из того, что мы любили в детстве, а натужно поддерживать в нем жизнь, как в музее, гораздо хуже, чем пустить сюда чужаков. Я оплакиваю прошлое, только и всего. – Она обернулась, когда они шли на конец мыса к пляжу, как будто надеялась, что сам дом скажет ей: она не права. Потом она продолжила, как будто разговаривала сама с собой: – По-моему, в конце концов, будет лучше всего, если дом купит Кормак. Тревельян-Холл так или иначе останется в семье, и никто из нас не будет чувствовать себя виноватым из-за того, что мы предпочли чужаков Оливии. С другой стороны, чистый эгоизм – приносить в жертву бедного Кормака! – Она печально улыбнулась. – А вы когда-нибудь обращали внимание, как часто на окончательное решение влияет ощущение вины? Гораздо чаще, чем любовь, жалость, алчность или любое другое чувство… Жалкий способ справляться с жизнью, вы не находите?

Ратлидж широко улыбнулся:

– При моей работе чувство вины бывает полезным – иногда с его помощью я даже раскрывал преступления.

Он мог бы добавить, что бывало и другое, речь о раскаянии и чувстве вины так и не заходила. Убийц часто ловили благодаря тому, что они допускали пустяковые оплошности; они очень редко раскаивались и вообще проявляли какие-то человеческие чувства. Как правило, они были осторожны, уклончивы и холодны. Неожиданно Ратлидж подумал: новый потрошитель наверняка не такой. Им движет нечто настолько дикое, что он режет и рвет человеческую плоть, как бумагу. Остается надеяться, что потрошитель, как и другие маньяки, становится все беспечнее по мере того, как огонь пожирает его изнутри.

В корзинке для пикника еды нашлось в изобилии: пирожки, завернутые в салфетки, пиво для Ратлиджа, термос с чаем для Рейчел, печенье разных видов в жестяной коробке, кусок сыра, батон свежего хлеба. На дне, тоже завернутые в салфетку, лежали сливы.

Они с аппетитом поели, хотя Ратлидж в основном молчал и думал о своем. Вести светскую беседу пришлось Рейчел; она старалась выбирать безопасные темы, которые не могли вернуть ее и инспектора к Тревельян-Холлу и его обитателям.

Гораздо легче ей было рассказывать о том, как она интересуется старинными развалинами. Затем Рейчел неожиданно для себя спросила, почему Ратлидж пошел служить в полицию, когда мог бы стать адвокатом, как его отец.

– Отец часто рассказывал мне о судебных процессах. Он объяснял, что барристер защищает обвиняемого, а королевский адвокат защищает закон и что, если жертва жива, она может представить доказательства того, что ее ограбили, избили, что преступник незаконно проник на ее территорию. Но если жертва погибла, хотя вокруг нее и строится все дело, она не играет в нем никакой роли, разве что доказывает факт совершения преступления. – Ратлидж улыбнулся своей спутнице. – Такое положение показалось мне очень несправедливым, а я прекрасно понимал, что хорошо, а что плохо. Я считал, что жертву необходимо выслушать, что ее лишили не только жизни, но и права голоса. Я думал, что самое главное – правда. И возможность защитить невиновных. Поэтому решил: раз у суда задачи другие, невиновных, скорее всего, защищает полиция. Но оказалось, что и здесь я ошибался.

– Почему?

Ратлидж отвернулся.

– Потому что, как я довольно скоро понял, главная задача полиции заключается вовсе не в том, чтобы доказать чью-то невиновность. Она заключается в том, чтобы доказать вину.

Что-то в его голосе подсказало Рейчел, что продолжать разговор на эту тему не стоит. Она вскинула голову и увидела, что к ним со стороны дома спускается Кормак Фицхью.

Торопливо собирая остатки обеда и складывая их в корзинку, она спросила:

– Значит, завтра вы возвращаетесь в Лондон?

– Нет, – ответил Ратлидж. – Еще нет. Для того чтобы убедиться во всем наверняка, мне нужно проверить еще кое-что. Обещаю, когда я приду к каким-то выводам, обязательно поделюсь ими с вами.

– Что ж, все правильно, – ответила она и встала, отряхивая с брюк песок. К тому времени, как к ним подошел Кормак, она уже шла по пляжу к оконечности мыса.

Кормак громко поздоровался и, поравнявшись с Ратлиджем, заметил:

– Вижу, вы уговорили хозяина гостиницы дать вам лодку на день. Жаль, что я сам до этого не додумался. – Затем, проводив взглядом Рейчел и дождавшись, когда она отойдет подальше и не будет его слышать, добавил: – Я тревожусь за нее. Смерть Николаса стала для нее тяжким ударом, тем более это произошло почти сразу после гибели Питера. Рейчел – женщина уравновешенная; она понимает, что два ее любимых человека ушли, но ей пока нечем… некем заполнить оставшуюся после их ухода пустоту. В последнее время она даже меня стала избегать – и Сюзанну. Как будто живые слишком ярко напоминают ей о мертвых. – Кормак покачал головой. – Вообще-то я прекрасно ее понимаю. Сам я справляюсь только благодаря работе. Зарываюсь в нее с головой и не замечаю, как пролетают дни…

– Значит, вы не ночуете в Тревельян-Холле?

Кормак вздохнул:

– Я попросил миссис Трепол приготовить мне спальню, но не вынес тамошней тишины. Меня приютили знакомые в Первелли.

– В том месте, куда поехали миссис Харгроув и ее муж?

Кормак с удивлением посмотрел на Ратлиджа:

– А разве Сюзанна тоже здесь? Даньел клялся, что больше не отпустит ее из Лондона до родов. Но Сюзанна всегда была упрямее, чем кажется на вид. Если она чего-то хочет, он не способен долго ей сопротивляться. Скорее всего, она остановилась у Битонов. Она училась в школе с Дженни Битон, то есть тогда Дженни Трокмортон.

– Ваша сестра тоже слышать не хочет о возобновлении дела. По ее словам, двойное самоубийство – происшествие и без того позорное. Ей не хочется, чтобы ее ребенок принадлежал к семье, на которую падает подозрение в убийстве.

Кормак ухмыльнулся:

– Мне говорили, что беременные женщины часто бывают раздражительными.

– А вы не были женаты?

Кормак подошел к воде и, повернувшись к Ратлиджу спиной, подобрал камешек и бросил его в воду.

– Нет, – не сразу ответил он. – Я не женат. Как и у Рейчел, у меня на сердце незаживающие раны.

Хэмиш снова ожил; Ратлидж изо всех сил пытался не обращать на него внимания.

– Я пока не нашел никаких доказательств преступления, – сказал он. – Но очень хотелось бы выяснить, почему умер Николас Чейни. Точнее, понять… Мне все еще трудно согласиться с вашим предположением, что Оливии просто не хотелось уходить одной.

Кормак подошел ближе к Ратлиджу. Шелест волн стал громче: приближался прилив.

– А кто их знает? – устало ответил он. – Возможно, их смерть имела какое-то отношение к ее стихам. Или к тому, что было известно Николасу о ее жизни. Или Оливия боялась, что Николас может кое-что предать огласке после того, как ее не станет… А может быть, все объясняется самой обыкновенной жестокостью.

– Если Оливия так хотела сохранить свои тайны, зачем завещать свой литературный архив Стивену? Ведь вам наверняка известно о ее прошлом почти столько же, сколько и Николасу. А может, и больше. Убив его, она не унесла свои тайны с собой в могилу.

– Да, но Оливии было прекрасно известно, что я занимаю достаточно высокое положение в Лондоне. И пойду на что угодно, лишь бы избежать скандала, который может повредить моей репутации в Сити. Вряд ли вы думаете, что я с радостью готов извлечь из шкафа семейные скелеты на всеобщее обозрение! В одном ее стихотворении есть строки о тайнах, которые «хранят до могилы». Она называет их «последней надеждой раба и хозяина, последним оплотом против неба и ада, воскресением, когда душа выкрикнет то, чего боялись язык и разум, надеясь, что никто ничего не узнает, хотя надеяться не на что было». – Процитировав отрывок, Кормак пожал плечами. – По одному моему слову пересылаются тысячи фунтов; подписываются контракты, инвесторы вкладывают деньги… Я верен своему слову, и мои партнеры на меня рассчитывают. Если я расскажу о прошлом Оливии, хуже будет не ей, а мне. Ей гораздо легче было погубить меня, чем мне – ее.

– Зато вам гораздо легче погубить О. А. Мэннинг.

– А Оливии было не все равно? Покончив с собой, она оборвала и жизнь О. А. Мэннинг тоже…

– А может быть, она просто сказала все, что хотела сказать, и понимала, что, напечатанные на бумаге, черным по белому, ее признания навсегда сохранятся? И их у нее уже никто не отнимет.

Кормак пытливо посмотрел Ратлиджу в лицо:

– Какие признания вы имеете в виду? Я не настолько хорошо разбираюсь в поэзии. Даже гадать не берусь, что она имела в виду, когда писала свои стихи. Если честно, по-моему, Оливия сама не понимала, что ею движет. Ее стихи как будто создавала некая сила, которая нашла в ней свое выражение… Хотя более сложного человека, чем Оливия, я в жизни не встречал.

Пока они беседовали, Рейчел успела дойти до оконечности мыса, где путь ей преградили скалы, а море посылало к солнцу фонтаны брызг. Она нерешительно остановилась, оглянулась на них – хрупкая фигурка на фоне внушительных скал и безбрежного моря, потом развернулась и зашагала в их сторону. Двигалась она изящно; волосы развевались на ветру.

«Издали ее можно принять за Джин…» – негромко заметил Хэмиш.

Глядя на Рейчел, Ратлидж сказал:

– А я все-таки думаю, что ключ к разгадке – смерть Николаса. Если я выясню ее причины, я поверю во все, что вы мне говорили.

– Значит, ответ вам придется искать в могиле, – ответил Кормак. – Я больше ничего не знаю.

– А может быть, их смерть как-то связана с домом? Ну, хоть в чем-то? Допустим, если бы умерла одна Оливия, дом достался бы Николасу Чейни… Знаю я о нем довольно мало, но мне почему-то кажется, что он не стал бы продавать Тревельян-Холл.

Удивленный, Кормак сдвинул брови и задумчиво возразил:

– Если Оливия не хотела, чтобы Тревельян-Холл достался Николасу, она могла просто исключить его из числа наследников… Дом принадлежал ей; она могла поступать с ним как ей заблагорассудится. Например, завещать его Стивену? Он утверждал, что был ее любимцем, и мне кажется, что доля правды в его словах была.

– Стивен тоже сохранил бы Тревельян-Холл.

– Как памятник, а не как место, в котором живут. Наверное, вот в чем разница.

Ратлидж покачал головой:

– Как бы там ни было, а я постараюсь докопаться до сути.

– Хорошо, – ответил Кормак. – Только если придете к какому-то выводу, вы уж окажите мне любезность и заранее предупредите, чего ожидать. Не хочу за завтраком увидеть скандальные заголовки в утренних газетах!

– Если смогу, предупрежу, – сказал Ратлидж. То же самое он уже пообещал Рейчел.

Помолчав, Кормак сказал:

– Ну, мне пора. Передайте Рейчел – мне очень жаль, что мы с ней разминулись. – Он улыбнулся и сощурил глаза. – Но предупредите, что я пока не собираюсь покидать Корнуолл. – Он широким шагом направился к дому; глядя ему вслед, Ратлидж невольно залюбовался им. Интересно, что теперь будет с Тревельян-Холлом? Купит ли его Кормак, как говорил, или горькие воспоминания перевесят приятные даже в его сознании?

Кормак, признается он в том сам себе или нет, до сих пор находится под действием чар Оливии Марлоу. Как Рейчел находится под действием чар Николаса Чейни…

Подойдя к Ратлиджу, Рейчел посмотрела Кормаку вслед и сказала:

– Вид у него не очень радостный. Какие тайны вы вытянули из него?

– Не знал, что у него есть тайны, – ответил Ратлидж.

Рейчел посмотрела Ратлиджу в глаза:

– Вам когда-нибудь бывает не по себе… нехорошо, неприятно, когда вы по долгу службы обязаны вторгаться в чью-то личную жизнь и топтать ее ногами? Мучает ли вас совесть? Видите ли вы страшные сны?

За него ответил Хэмиш: «Страшные сны-то бывают! Да только не такие, о каких думает девица!»

Видя, как изменилось лицо Ратлиджа, Рейчел не стала дожидаться ответа и продолжила:

– По-моему, совесть ко многому способна приспособиться… по необходимости!

Вернувшись с Рейчел назад, в Боркум, Ратлидж оставил лодку там, где он ее нашел, а пустую корзинку отнес в гостиницу. Затем он отправился к миссис Трепол, экономке и кухарке. Она работала в своем саду. Поверх платья она надела фартук, на голову повязала платок. Когда Ратлидж остановился у калитки, миссис Трепол вскинула голову, нахмурилась и сказала:

– Так и знала, что рано или поздно вы сюда явитесь, когда увидела вас вместе с мисс Рейчел.

– Инспектор Ратлидж. Мне бы хотелось поговорить с вами о событиях в Тревельян-Холле. – Он открыл железную калитку, вделанную в каменную стену.

– Христианский долг велит помочь вам, но, когда я вспоминаю, что там произошло, я не могу спать. Стараюсь не думать. – Миссис Трепол положила лопатку на тачку и сняла старые мужские перчатки, которые надела, чтобы не пачкать руки. – Хотите чаю?

Войдя следом за хозяйкой в полутемную комнату, Ратлидж увидел, что в кресле, которое он выбрал для себя, сидит кот, и подошел к окну, выходящему в палисадник. Миссис Трепол бесцеремонно согнала кота и обмахнула сиденье фартуком.

– Вообще-то он умный, – пояснила она, – но здесь его любимое место. Я сейчас приду. Садитесь, пожалуйста.

Ратлидж сел; сонный кот злобно зыркнул на него желтыми глазами. Комната была маленькая и казалась еще меньше из-за обилия мебели. Впрочем, здесь было идеально чисто – ни пылинки. На столе, рядом с сувенирами, привезенными из Труро и Пензанса, стояли фотографии незнакомых ему людей в посеребренных рамках. В центре красовалось блюдо, на котором изображалась коронация Эдуарда VII, рядом – блюдо поменьше с изображением Георга V и королевы Марии. Вырезанная из журнала и вставленная в рамку фотография принца Уэльского с орденом Подвязки висела над диваном. Гостиная была очень типичной для Западной Англии. Ратлиджу показалось, что от всех вещей исходит умиротворение.

«У нас почти такая же обстановка, – с горечью заметил Хэмиш. – На столе под стеклянным колпаком хранится свадебный букет моей сестры, а сувениры привозили не с побережья, а из Баннокберна[4]4
  Баннокберн – место, где в 1314 г. состоялось одно из важнейших сражений англо-шотландских войн XIII–XVI вв. Разгром английской армии под Баннокберном обеспечил восстановление независимости Шотландии.


[Закрыть] и Эдинбурга. И моя фотография в форме, рядом с Фионой…»

Миссис Трепол принесла поднос с чайником, чашками и тарелкой с печеньем. Она быстро накрыла стол у холодного камина и налила гостю чаю. Затем глубоко вздохнула. Видимо, дольше откладывать неприятный для нее разговор не было причин. Выпрямив спину, она повернулась к гостю и сказала:

– После того как… это произошло, я все рассказала нашему констеблю…

– Да, я читал ваши показания; они очень подробные, – заверил ее Ратлидж. – Но меня прислали сюда убедиться, что следствие велось… как полагается.

Кивнув, миссис Трепол сказала:

– Да уж, наши постарались соблюсти интересы семьи. Я не сомневаюсь, они сделали все, что только можно было сделать. Представляете, какой это был удар для меня! Обычно по понедельникам я брала выходной, но тут пришла в Тревельян-Холл. Как же я удивилась, не увидев нигде мистера Николаса… Правда, иногда мисс Оливию мучили боли, и он сидел с ней, пока припадок не проходил. После смерти мисс Розамунды, то есть тогда она была миссис Фицхью, почти всю прислугу уволили. А доктор Пенрит именно мистера Николаса научил растирать ноги и спину мисс Оливии, чтобы облегчить боль. Развлечений в их жизни было мало, разве что родственники приезжали к ним в гости время от времени, и полный штат прислуги им был ни к чему! Но закончить свои дни вот так… Не знаю, сколько у меня ушло времени, чтобы справиться с горем. Я… мне казалось, что я могла бы что-то подтвердить, помочь им… – Она придвинула ему молочник, маленькую сахарницу и печенье.

– Как вы могли бы им помочь? Как могли вы догадаться, что они задумали?

– Понимаете, сэр, как говорится, ничто не предвещало… Жизнь их шла как обычно! – искренне воскликнула миссис Трепол. – Но я думала: если бы в субботу я так не торопилась уйти, может, я бы что-то заметила и позвала в Тревельян-Холл мистера Смедли, чтобы он с ними побеседовал. Уж он бы им как-нибудь помог… Восстановил душевное равновесие. – В ее голосе угадывались боль и явное чувство вины; она, сама того не зная, процитировала вердикт, вынесенный на дознании.

Самоубийство по-прежнему оставалось преступлением против Господа. Миссис Трепол искренне считала, что ее долг заключался в том, чтобы спасти души своих бывших хозяев. Она корила себя не потому, что была особенно религиозна, а потому, что любила их. Оливия Марлоу и Николас Чейни были для нее не чужими людьми.

– Но если вы, по вашим же словам, ничего не заметили… если они вели себя как обычно… скорее всего, то, что вынудило их покончить с собой, случилось уже после вашего ухода.

– Но что с ними могло приключиться? Гостей они вроде не ждали, и почту тоже принесли при мне; я бы обязательно узнала, если бы в каком-то письме были дурные вести. А если вспоминать тот день, в доме вообще ничего не изменилось! Что же заставило их покончить с собой? Ума не приложу…

– Люди не совершают таких поступков без причины, – ответил Ратлидж, готовясь задать вопрос, который, как он знал, еще больше ранит экономку. – А может быть, мисс Марлоу мучили такие сильные боли, что мистер Чейни нечаянно превысил дозу лауданума, понял, что натворил, и убил себя от горя?

Миссис Трепол поставила свою чашку на стол и посмотрела Ратлиджу в глаза:

– Мистер Николас ни за что не допустил бы такой ужасной оплошности, нет, он не мог ошибиться! Нет-нет, сэр, не такой он был человек!

Ратлидж решил подойти к вопросу иначе:

– В Тревельян-Холле произошло много печальных событий. Двое детей погибли совсем маленькими. Мисс Розамунда потеряла трех мужей. Потом умерли мистер Чейни и мисс Марлоу… и, наконец, Стивен Фицхью.

– Что ж, сэр, у каждого из нас свой крест, – сухо ответила миссис Трепол.

– Не многовато ли трагических событий для одной семьи? Иногда причиной их всех бывает один человек.

– И кто, по-вашему, стоит в центре трагедий, которые случились с этой семьей? – ощетинилась миссис Трепол. – Мистер Кормак, который живет в Лондоне? Или мисс Сюзанна, последняя из Тревельянов? Кроме них-то никого не осталось, а они не из тех, кто обижает своих родных!