Текст книги "Канун Дня Всех Святых"

Дверь комнаты снова открылась. Вошла леди Уоллингфорд. Она подошла к постели, наклонилась над Бетти, пощупала виски и запястья, поправила одеяла, потом подошла к окну и задернула занавеску, чтобы солнечный свет не падал на лицо дочери. Она стала обходить вокруг кровати, и Лестер подалась было назад, но тут же одернула себя. Ни к чему. Она стала другой, хоть и не знала, какой именно. Но теперь совмещение тел в пространстве вовсе не означало соприкосновения. У нее возникло слабое ощущение, такое же, как когда она проходила сквозь дверь, будто паутина задела ее; глаза моргнули и прояснились. Леди Уоллингфорд прошла сквозь Лестер, только и всего. Окинув комнату взглядом профессиональной сиделки, леди Уоллингфорд вышла.

Тело и видимость тела снова остались наедине. На улице заработал мотор и отъехал автомобиль. Леди Уоллингфорд отправилась в Холборн. Туда же направлялся сейчас Ричард, а Джонатан ждал в своей комнате, в тщетной надежде услышать хоть слово от Бетти. А за ними три континента глухо переговаривались о трех великих вождях, и два растительных подобия Клерка раскачивали по его единственной воле огромные толпы, а сам он готовил себя к действу, которое на его языке называлось «отсылкой», другими словами – к убийству.

Когда шум автомобиля смолк вдали, Бетти села. Глаза ее, яркие в тени, посмотрели на Лестер с нежностью и затаенным весельем. Она откинула одеяла, села на край постели и сказала:

– Привет, Лестер! Что ты тут делаешь? – голос прозвучал удивительно дружелюбно, Лестер не могла этому поверить. – Все равно, так приятно тебя видеть.

Как ты? – продолжала Бетти.

Лестер ждала чего угодно, только не этого. Она ведь не видела другой Бетти, проходящей, пританцовывая, по улицам Города, не догадывалась о свежей радости, естественной для этого места. Она слышала только высокий крик с вершины холма, и теперь узнала голос – именно так он и должен звучать в дружеской беседе. Она тут же поняла, что Бетти умеет здесь больше, чем она.

Неудивительно, что ее послали сюда за помощью. Она во все глаза смотрела на девушку, единственную, не считая Эвелин, чей голос так легко достигал ее слуха здесь, и наконец проговорила, надеясь, что собеседница тоже услышит ее:

– Не так, чтобы очень хорошо.

Бетти тем временем встала. Она собиралась подойти к окну, но слова Лестер остановили ее.

– Что случилось? – спросила она. – Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Лестер поглядела на нее. Без всякого сомнения, перед ней Бетти, но Бетти веселая, Бетти радостная, почти счастливая. В голосе не слышно ни малейшего страдания, одно только искреннее желание помочь. Вот только попросить о помощи оказалось не так-то легко.

Ощущение рокового судилища не уходило, чудесное превращение Бетти не отменяло приговора. Малейшее движение руки, легчайший поворот глаз могут опять вернуть каменную безысходность. Просить, умолять о милости… Лестер это совершенно несвойственно. Но ведь ей нужна помощь, нужна так, что мешкать просто нельзя. И она сказала:

– Да, можешь.

Бетти светло улыбнулась ей и беззаботно ответила:

– Хорошо, тогда расскажи мне, в чем дело.

И Лестер довольно беспомощно начала:

– Все это время… все это время в школе и потом. Без тебя мне с этим не справиться.

Бетти наморщила лоб. Потом проговорила немного удивленно:

– В школе? Лестер, я всегда любила тебя в школе.

– Может, ты и любила, – ответила Лестер, – но ты же помнишь, по моему поведению нелегко было заметить, чтобы и я отвечала тебе тем же.

– Разве нет? – удивилась Бетти. – Я знала, тебе не очень-то хотелось со мной дружить, но почему ты должна была этого хотеть? Я же была маленькая и, кажется, довольно занудная. Насколько я помню, ты очень благородно со мной обращалась. Но я мало что помню. Да и зачем вспоминать? Я так рада, что ты пришла повидаться со мной.

Лестер начала понимать, что все как-то не так. Она собралась просить прощения, но похоже, этого мало.

Надо еще, чтобы сопротивляющееся сознание Бетти увидело правду. Образы прошлого (если, конечно, это образы, а не само прошлое) перестанут кружить ее в своем водовороте только когда сама Бетти отпустит их.

Сейчас их не видно, но стоит ей выйти за дверь, как они снова закружат ее. Лестер не понимала, откуда взялась эта новая Бетти, но Город не позволял тратить время на обычное земное недоумение. Она же слышала голос с вершины холма, она хотела, чтобы и ее голос звучал так же. Тот голос принадлежал Бетти, и если сейчас перед ней та же самая Бетти, она должна понять. Лестер заставила себя произнести самые горькие слова, которые ей только доводилось выговаривать в жизни:

– Постарайся и вспомни.

Взгляд Бетти притягивал солнечный свет за окном.

Она с усилием отвела глаза, чтобы повнимательнее присмотреться к Лестер, и сказала быстро и страстно:

– Лестер, ты плакала!

Лестер ответила, не в силах скрыть раздражения:

– Сама знаю, что плакала. Я…

Бетти перебила ее.

– Ну, конечно, я вспомню, – сказала она. – Я просто не понимаю, что именно должна вспомнить? – она улыбалась, и за этой улыбкой отчетливо проступила та нежность, к которой так стремилась вся ее смертная жизнь и в которой ей было отказано. Лестер захотелось удрать, спрятаться, по крайней мере закрыть глаза. Она сдержалась – дело того требовало – и сказала:

– Вспомни, как я обращалась с тобой в школе. И потом.

В наступившей вслед за тем долгой паузе Лестер ощутила первые смутные признаки тихого восторга, который таил мир ее новой жизни. Тревога не пропала, страх не стал меньше, просто происходило то, что должно было происходить. Кем еще она могла стать здесь, если не жертвой своей жертвы? Но, к счастью, она оказалась здесь, в этом мире, рядом со знакомым, расположенным к ней человеком. Мало того, что человек этот прекрасно ориентировался в этом мире, он еще и счастлив здесь, и даже воздух вокруг него звенит от радости. Она узнала эту радость, почувствовала ее, как чувствует лежачий больной наступление лета. Сама она еще не была счастлива, пожалуй, она даже не встречала этой разновидности счастья, но ожидая его, вспомнила, как один-два раза испытывала нечто подобное с Ричардом – в ту ночь, когда они расстались под уличным фонарем, в тот день, когда они встретились на мосту. Всего лишь мгновения, но они, оказывается, тоже принадлежали к этому миру. Правда, и те греховные времена, что кружились вокруг нее, никуда не делись. На сердце у нее стало спокойно. Если она должна идти, значит, должна; может быть, этой порхающей радости позволят отправиться вместе с ней. Врожденное благородство Лестер поднимало голову. Маленькая, хрупкая фигурка у окна была ее судьей, но она же была и центром этого мира, его источником. Совсем немного оставалось до прихода собственной радости, и чтобы Бетти смогла разделить с ней всю полноту момента, Лестер воскликнула:

– Ну вспомни! Вспомни же!

Бетти спокойно стояла и внимательно смотрела на нее. До сих пор небеса ее счастья здесь оставались безоблачны, ни одна тучка из ее смертной жизни не пятнала небосвод, кроме редких случаев, вспоминавшихся смутно, как неприятные сны. Теперь она настроилась вспоминать, потому что этого, кажется, от нее добивались, вспоминать нечто, о чем впоследствии можно будет с удовольствием забыть. Ей казалось, что они тратят попусту это сияющее утро, но видно, ничего не поделаешь.

Как только она поняла, что этого хочет Лестер, она захотела того же: так проста любовь-в-раю. Она стояла и думала. Она все еще улыбалась, хотя теперь улыбка стала чуть серьезнее. Она сказала:

– Но откуда ты можешь знать?

– Я знаю вполне достаточно, – ответила Лестер.

Улыбка Бетти исчезла. Она сказала гораздо серьезнее:

– Мне кажется, Эвелин была очень недоброй. Хотя, наверное, ей просто нравятся подобные вещи. Нет, это не о том, мы же не о ней должны думать. Ладно. Сейчас.

Ну вот, все и сделано.

– Ты вспомнила? – воскликнула Лестер, и Бетти, рассмеявшись, ответила ей:

– Дорогая, какая же ты серьезная! Да, я вспомнила.

– Все? – настаивала Лестер, и Бетти, взглянув ей прямо в глаза, так что Лестер пришлось посмотреть в сторону, ответила:

– Все, – и добавила:

– Как хорошо, что ты попросила меня. Думаю, сама я никогда не захотела бы вспомнить до конца, а тут ты попросила меня, и я просто вспомнила, и теперь мне нет дела до того, что тогда было. О Лестер, ты так добра ко мне!

У Лестер слезы навернулись на глаза. Фигура Бетти потеряла четкость и пришлось моргнуть, прогоняя слезинки. Они посмотрели друг на друга, Бетти засмеялась, и Лестер почувствовала, что вот-вот тоже засмеется, но все еще пыталась настоять на своем:

– И все равно!..

Бетти приложила ладонь к ее губам, но Лестер снова не ощутила прикосновения. Они видели и слышали друг друга, сердца их узнали друг друга, и они могли свободно делиться друг с другом добрыми чувствами в этом открытом Городе, но установленные для каждой из них пределы все еще разделяли их. Одна была мертва, другая нет. Рука Бетти тихо опустилась. Обе уяснили для себя суть закона и подчинились ему. Бетти подумала: «Конечно, ведь Лестер погибла», – и тут же сказала вслух:

– Но ведь я была так рада, что Эвелин убита, – голос у нее задрожал, она потрясенно поглядела на Лестер. – Как же я могла?

Лестер к этому времени опять успела забыть об Эвелин, но теперь снова вспомнила, и вдруг поняла, что Эвелин бежит сюда, к ней, к ним обеим. Она словно оказалась на другом конце бесконечной улицы, по которой всю жизнь спешила Эвелин. Вместе с Бетти она была теперь целью и на расстоянии чувствовала, как торопится Эвелин, она вот-вот будет здесь. Лестер вскинула голову, почти так же, как тогда, впервые услышав крик с вершины холма, и вызвав из небытия голос, который так любил Ричард и которого обычно не смел ослушаться, быстро проговорила:

– С Эвелин я справлюсь сама.

Бетти ответила, наполовину смеясь, наполовину смущенно:

– Не знаю, почему, только она все еще немного пугает меня. Я же не хотела ее смерти. Просто она так перемешалась со всем тамошним. Об этом как-то не думается, когда я здесь, – не было необходимости объяснять, где это «здесь». Их сердца, говорившие друг с другом напрямую, и без того все понимали. – Но в последнее время все равно приходилось думать. Теперь, когда ты заставила меня вспомнить, это уже неважно. Побудь со мной еще чуть-чуть, ладно, Лестер? Я знаю, не тебе решать, что будет. Всякое бывает. Но пока ведь можно… Я чувствую, меня ждет что-то очень трудное, но не хочу зря волноваться.

– Конечно, я побуду – если смогу, – сказала Лестер. – Только не понимаю, чего тебе волноваться?

Бетти села на край постели и снова улыбнулась Лестер. Потом она начала говорить, словно сама с собой или убаюкивая ребенка.

– Я знаю, что не должна волноваться, – говорила она, – когда думаю об озере. По крайней мере, мне кажется, что это озеро. Слишком оно широкое для реки.

Наверное, я и правда была очень маленькая, потому что, понимаешь, мне всегда казалось, будто я только что выплыла из него, а это же чепуха. Но иногда мне почти верится, что так и было, потому что я вспоминаю каких-то рыб в глубине, только не могу их описать. Они меня не замечали, а одна, с рогом на голове, все кружилась вокруг, все подныривала под меня. Видно было очень хорошо, порой я даже не понимала, где я. Может, тонула? Только я о себе совсем не думала. А потом рыба опять нырнула, и я почувствовала, как она поднимает меня на своей спине; вокруг забурлила вода, и я оказалась на поверхности. Там я и лежала. Солнце светило, и я плыла под солнцем, как будто купалась в самом солнечном свете, и наконец увидела берег. На уступчике стояла женщина. Я не помнила, кто она, но теперь ты попросила меня вспомнить, и я знаю – это няня, которая была У меня, но очень недолго. Она нагнулась и вытащила меня из воды. Мне не хотелось выходить. Но она мне нравилась, она была мне почти как настоящая мать, и она сказала: «Вот так, дорогуша, теперь никому этого не нарушить. Ну и слава богу».

А потом я уснула, и это, наверное, самое раннее мое воспоминание. После этого помню только, как иногда проезжала по Лондону, и видела Темзу, и белых чаек.

Все они были в той стороне, где озеро, и в другой стороне тоже, но о ней я только начинаю вспоминать. И ты тоже из той страны, Лестер, немножко.

– Я? – горько сказала Лестер. Разве она может принадлежать к этому миру света и красоты? Но в тот же миг она подумала о глазах Ричарда на углу в Холборне – и еще, перед тем, как… как она умерла? Ричард приходил встречать ее, и тогда, стоило ему появиться, сердце переполнял восторг. Бетти опять заговорила:

– Я теперь вижу, что и ты тоже, и это правильно. Вот почему я бегала за тобой – как же я тебе надоедала! – но это неважно. Я столько раз волновалась попусту, особенно из-за головной боли – там были такие места, в которых, я точно знала, у меня обязательно разбаливается голова, а еще из-за Эвелин. Насчет Эвелин – это было, конечно, глупо. А потом был еще этот дом…

Она остановилась и зевнула. Потом прилегла на подушку и подобрала ноги, не переставая говорить:

– Я теперь слишком сонная, чтобы вспомнить все про этот дом… А потом еще и Джонатан. Ты знаешь Джонатана? Он был так добр ко мне. Как-нибудь мы пойдем и посмотрим на ту Темзу, ты, я и Джонатан…

Глаза у нее закрылись, руки бессильно вытянулись поверх одеяла. Она проговорила так, что Лестер едва расслышала:

– Прости, пожалуйста. Мне так хочется спать. Только не уходи. Джонатан придет… Не уходи, пока можно. Так славно, что ты здесь… Хорошо, что ты пришла… Джонатан сможет… Милая Лестер… – неуверенным жестом она попыталась поправить одеяло, но так и не закончив движения, заснула.

Лестер ничего не поняла. Откуда этой незнакомой, счастливой Бетти знать ее? Она говорила так, словно жила одновременно двумя жизнями, причем каждая казалась сном для другой. Наверное, одна из них – фантазия. Обидно, потому что именно из нее пришла эта другая, счастливая, веселая и живая Бетти. Но теперь Лестер слишком остро воспринимала обе эти жизни, и не хотела рисковать, отказывая в реальности хотя бы одной из них. В ее собственной единой жизни тоже было нечто похожее – милосердная, восторженная жизнь света и радости и тяжелая, угрюмая жизнь горечи и ненависти.

Может, воспоминание о собственной глупости и показало ей Бетти такой… нет, не в этом дело. Бетти менялась, она уходила в смерть, она становилась тем, чем уже была Лестер. Краска сошла со щек, поблекла сладкая невинность сна, а бледность изнеможения и страдальческие складки усталого беглеца проступили сильнее. Руки едва заметно теребили край одеяла. Она была, как говорят, при смерти.

– Бетти! – позвала Лестер. Никакого эффекта. Теперь изменения коснулись уже всей комнаты: солнечный свет потускнел, сила и радость ушли из нее. Перед Лестер на постели лежала именно та девушка, от которой она, бывало, привычно отворачивалась. Ни рукам, ни голове больше нельзя доверять, они не могут судить. Но они уже рассудили. Каким сложилось отношение Лестер в другом состоянии, таким оно и осталось. Она совершенно точно знала, что Бетти… простила ее. Улыбка, теплота, расположение означали прощение. Странно, Лестер как будто не обратила на это внимания. А не могла ли она так же проглядеть и Ричарда? Она улыбнулась. Вот новость! Проглядеть Ричарда? И его прощение? Прощение этого тяжелого, несносного, обожаемого существа?

Пусть только он придет к ней, и тогда она покажет ему, что значит прощать. Им не раз случалось «прощать» друг Друга, но жертве это приносило мало радости. Теперь другое дело. Теперь, получив соизволение свыше, она знает. А если Ричард простит, как уже простила Бетти, то чем хуже остальные? Остальные тоже простят, если будет на то высшая воля. «Тем самым, – как там дальше? – на веки вечные я прощаю тебя, ты прощаешь меня».

Вином и хлебом называлось это в поэме. Пусть так и называется. А пока ей остается только ждать, и пусть случится то, что должно случиться. Ей поручили присматривать за Бетти, вот она и будет присматривать. Она должна ждать.

Все время с тех пор, как Лестер вошла в дом, несчастная душа Эвелин тоже ждала. Сначала она чуть не отправилась вслед за Лестер, но не посмела. Присутствие пустого Города пугало ее, но оказаться запертой в этом доме вместе с Лестер и Бетти – еще хуже. Насчет Лестер – ладно, а вот с Бетти – точно. Она ненавидела свою жертву, и мысль оказаться с ней наедине вроде бы должна устраивать ее, а вот поди ж ты, не устраивает!

Лестер она тоже ненавидела. Лестер опекала ее, но она имела на это право, потому что у нее хватало сил, вот она такой и была. Нет, и с Лестер она не смогла бы высидеть в этом мрачном доме. С тех пор как Эвелин пробежалась за Бетти, ей стало полегче, хотя она и упустила ее. Улица, по которой она бежала, когда миновала холм, та улица, на которой она сейчас находилась, казалась как-то ближе, надежнее других. Кажется, здесь можно рассчитывать на какую-нибудь поживу. Во всяком случае, больше похоже на Лондон. Дом – это, наверное, высшая точка, войди она туда, так бы и оказалось. Только она не посмела. Лестер нельзя доверять: Лестер и Ветти вполне годятся, чтобы изобрести какую-нибудь пакость против нее.

В конце концов, она рада, что не поймала Бетти. Лестер могла бы догнать ее, и тогда от этих двоих ей бы не поздоровилось. Они небось думали, что она кинется в этот дом – а она и не кинулась… она слишком умна для этого – да и для них тоже. Она отошла на несколько шагов. Нехорошо стоять так близко. Они, конечно, не выйдут, но на всякий случай… Эвелин почти видела, как они разговаривают там, в доме, и улыбаются друг другу. Она отходила все дальше, то и дело оглядываясь через плечо.

Ее лицо все еще сохраняло выражение, которое так потрясло Лестер недавно. Это была ненависть, освобожденная от смягчающей вуали смертной жизни, сама злоба, не поддающаяся смерти. Лицо Лестер, пока она находилась в доме, испытало схожие изменения, его выражение тоже утратило неопределенность. Сама она, впрочем, не догадывалась об этом, ее внимание слишком поглотила великолепная перемена, произошедшая с Бетти. Но в лице самой Бетти подобной ясности пока не было. То, что промелькнуло во взгляде Эвелин, то, что проявилось теперь в ее собственных глазах, было чистым бессмертием.

Печать Города, его первый дар мертвым, вступавшим на его улицы: здесь они становились тем, чем были, становились, казалось, навеки. С этим даром в глазах Эвелин повернула голову и медленно побрела прочь.

Она поднялась на холм и спустилась с него. Ей было все равно, куда идти, но все же что-то тянуло ее – если не в дом, то от него, – и она шла по собственным следам, медленно возвращалась, медленно спускалась и спустилась уже примерно на треть, когда издалека до нее донесся звук Имени. Вряд ли она расслышала его, до нее дошел даже не звук, а просто импульс. Протяжный крик пронесся у нее над головой и затих где-то в вечном Городе. Он не мог воздействовать на твердые земные дома или на миллионы мужчин и женщин, упорно трудящихся ради добра, не мог достичь и райских мест с их обитателями. Он звучал только над пустыми улицами, над видимостью фасадов и призрачными комнатами недавно умерших. Там проложил он свой путь. Другие странники, незримые для Эвелин так же, как и она для них, но подобные ей, сразу ощутили его – старик, ищущий разврата, юноши, ищущие пьянства, женщины, творящие зло и верящие злобе, все, кто погряз во лжи.

Изуродованный Тетраграмматон притянул их своим бесплотным щупальцем. Звуки пронеслись, взвихрились и потащили тех, кого удалось захватить, к говорящему.

Одни из них прошли совсем немного и упали, другие сдались чуть позже. Только она, самая последняя, самая слабая, самая близкая, худшая из всех, попалась основательно. Эвелин не распознала плена и продолжала считать себя свободной. Она только пошла быстрее, а потом и вовсе побежала. Чем быстрее она бежала, тем яснее становился звук. Он не обещал дружбы, в нем не слышалось приязни, но он был союзником. Ее тянуло к нему, как Лестер тянул крик с вершины холма. Души в этом месте знают свои подлинные звуки и торопятся к ним.

Что-то похожее на страх шевельнулось в ней лишь тогда, когда она поняла, что бежит уж очень быстро.

Дорога круто поднималась в гору и казалась куда длиннее, чем когда она бежала по собственному желанию. И все-таки она бежала, мчалась вдоль натянутой струны зова, почти не касаясь мостовой. Бессмертие застыло на лице, темный дух давал силу ногам. Вот она еще немного приподнялась над дорогой и полетела быстрее птицы.

Она не успевала узнавать улицы. Кажется, мелькнула Кинг-Кросс, на нее надвинулась и поглотила путаница домов Юстон Роуд, значит, она движется в сторону Холборна. Чем ближе, тем тише звучал крик. То, что на дальних улицах казалось истошным воем, вблизи стало обычным голосом. Наконец на лету она проскользнула через калитку во двор, пересекла его и оказалась возле маленького низкого оконца. Эвелин остановилась и заглянула внутрь. В небольшом зале на стульях сидели люди, а у противоположного конца, в кресле восседал мужчина и смотрел на нее. А может, и не смотрел, только она знала, что он видит ее. От огромного облегчения закружилась голова, наконец-то здесь нашелся еще кто-то.

Она даже не заметила, что продолжает потихоньку двигаться вперед, сквозь стену. К ней липла какая-то паутина, она рывком протиснулась сквозь нее. Она вернулась!

Под его присмотром она сможет навсегда вернуться в человеческий мир. Она спаслась от этого ужасного, смутного Города, и этот, сидящий на троне, пришел сюда, чтобы приветствовать ее.

Он улыбался. Она подумала – ни Ричард, ни Джонатан не допускали даже мысли такой – что видит настоящую улыбку, хотя это была все та же гримаса. Впрочем, у него был повод улыбнуться. Еще один призрак явился, значит, его призыв разнесся по всему духовному Городу.

Иначе и быть не могло. Вот только почему Бетти ни слова не сказала о его будущем? Мертвая тишина, казалось, нависла над ним, как будто он – неопытный маг, допустивший ошибку в простом заклятии. Хватит. Пора посылать своего предвестника. Тем более что тишина наконец заговорила. Вон из стены торчит ее первое слово – пока одно, но скоро последует и продолжение. Он въедет туда под их крики. Он победит еще один мир.

Обмен улыбками – впрочем, о каких улыбках может идти речь, если собеседники не испытывают друг к другу ни малейшего уважения? – обмен имитацией улыбок состоялся. Каждый из них изменил естеству Города, того самого, внутри которого они находились, каждый из них хотел пробить в нем брешь. И она открылась, выведя каждого из них точно навстречу друг к другу. Любовь к любви, смерть к смерти, брешь к бреши – таков порядок в Городе, такова его природа. Она соединила Лестер и Бетти, Ричарда и Джонатана, Саймона и Эвелин; так решил Город. Какую форму она примет теперь – зависит от них. Шум Лондона – разговоры, уличные звуки, гудки машин – почти не долетал сюда. В тишине зала мужчина сказал женщине:

– Ты мне скоро понадобишься.

И она ответила:

– Забери меня отсюда.

– Скоро заберу, – кивнул он и встал.

Именно в этот момент Ричард понял, что выходит из зала.