Текст книги "Шрам"

Она подписала бумаги. Моряков и офицеров с «Терпсихории» увели на «проверку» и «переквалификацию», и Беллис не испытывала ни малейшего желания упорствовать. Кипя от негодования, она поставила свою подпись. Ей хотелось закричать: «Это что, называется у вас контрактом, чтоб вам сгнить?!» Но она только вздохнула: «Выбора никакого нет, и все это прекрасно понимают».

Ее сбила с толку вся эта организация, видимость законности.

Это были пираты. Это был пиратский город, где правила жестокая целесообразность, на которой и держится мир, город, пополнявший свое население пленниками с захваченных кораблей, плавучая ярмарка для купли-продажи награбленного, где прав тот, кто силен. Свидетельства этому были повсюду – суровость обитателей, оружие, которое носилось открыто, колодки и козлы для порки, которые Беллис видела на административном судне квартала Саргановых вод. В Армаде поддерживается флотская дисциплина, здесь правит бич, подумала она.

Но плавучий город оказался совсем не бездушной бюрократической машиной, как поначалу думала Беллис. Здесь действовала другая логика. Здесь были отпечатанные на бланках контракты, учреждения, которые занимались новоприбывшими. Были здесь и своего рода управленцы – чиновники, административная каста, как и в Нью-Кробюзоне.

Параллельно закону кнута, а возможно, служа ему подпоркой или оболочкой, существовало бюрократическое управление. Армада была не кораблем, а городом. Беллис оказалась в другой стране, не менее сложно организованной, чем Нью-Кробюзон.

Чиновники отвели ее на «Хромолит», потрепанный от времени колесный пароход, и поселили в двух маленьких круглых комнатах, примыкавших к винтовой лестнице, встроенной в то, что раньше было огромной трубой. Где-то далеко внизу, в чреве «Хромолита», размещался двигатель, сажа от которого когда-то оседала там, где теперь обитала Беллис. Этот двигатель остыл задолго до того, как она появилась на свет.

Ей сказали, что эти комнаты принадлежат ей, но она должна еженедельно платить за них в Жилищный отдел квартала Саргановых вод. Ей дали аванс в счет будущего жалованья – пачку банкнот и мелочь: «Десять глаз – флаг, десять флагов – флерон». Банкноты имели грубоватый вид, цвет бумажек одного достоинства разнился.

Потом ей на примитивном рагамоле объяснили, что она никогда не покинет Армаду, и оставили ее одну.

Она ждала еще чего-нибудь, но больше ничего не случилось. Она была одна в этом городе, а город был тюрьмой.

Наконец голод выгнал ее прочь, и она купила какую-то жирную уличную еду у лоточника, который что-то наговорил ей на соли так быстро, что Беллис почти ничего не поняла. Она брела по улицам, удивляясь, что на нее никто не обращает внимания. Она чувствовала себя здесь совсем чужой; цивилизационный шок, убийственный, как головная боль, согнул ее. Ее окружали мужчины и женщины в пышных истрепавшихся одеяниях, уличные дети, какты и хепри, хотчи, ллоргиссы, крупные гессины и вумерты и всякие другие. Под водой жили креи, при свете дня выходившие на поверхность и неторопливо переставляющие свои хитиновые ноги.

Улицы представляли собой узкие, маленькие мостки между домами, заполнявшими палубы. Беллис привыкла к городской качке, к тому, что линия горизонта постоянно смещается и подергивается. Вокруг слышался свист и разговоры на соли.

Научиться этому языку для нее не составляло труда: словарь был прозрачным, составленным из слов других языков, а синтаксис – простым. Она была вынуждена пользоваться этим языком: покупать еду, задавать вопросы, просить разъяснений, разговаривать с другими армадцами, и, когда она делала это, акцент сразу же выдавал ее как новоприбывшую, рожденную не в городе.

Те, с кем она заговаривала, по большей части относились к ней терпеливо, даже с каким-то грубоватым юмором, прощая ее неприветливость. Возможно, они думали, что, привыкнув к Армаде, Беллис изменится.

Она не изменилась.

Тем утром, выйдя из трубы «Хромолита», она снова задалась вопросом: «Как я здесь оказалась?»

Она находилась на улице этого города из кораблей, под солнцем, в толпе ее похитителей. Вокруг были суроволицые люди и представители других рас, даже несколько конструктов. Они торговались, работали, болтали на соли. Беллис шла по Армаде – пленница.

Она направлялась в граничивший с Саргановыми водами квартал Зубца часовой башни, более известный как Книжный город или квартал хепри.

От «Хромолита» до библиотеки «Большие шестерни» было не больше тысячи футов, и, чтобы попасть туда, нужно было перебраться через шесть кораблей.

Небо кишело летательными аппаратами. Под дирижаблями раскачивались гондолы, в которых перевозили пассажиров, опуская их в тесные пространства между домами на веревочных трапах. Более крупные воздушные суда перевозили товары и оборудование и выглядели довольно странно. Их баллоны были как лоскутные одеяла, из которых как попало торчали кабины и двигатели. Мачты служили для причаливания, и над ними, образуя подобие кроны, плавали аэростаты разной формы, похожие на налитые плоды-мутанты.

С «Хромолита» Беллис по крутому узкому мостику перешла на шхуну «Джарви», заполненную маленькими лавками, торгующими табаком и конфетами. Оттуда она перешла на баркентину «Сидящая рысь», на палубе которой толпились торговцы шелком, предлагающие пиратскую добычу Армады. Потом, минуя ллоргисскую морскую колонну, покачивающуюся на воде, словно какая-нибудь зловещая приманка для рыб, Беллис прошла по Тафтяному мосту.

Теперь она оказалась на «Строгом» – крупном клипере, границе Книжного города. Худосочные – следствие инбридинга – армадские быки и лошади тащили телеги, и Беллис вместе с ними миновала пост, охраняемый нарядом из трех сестер-хеприянок.

Такие же трио охраняли Кинкен и Прибрежье, гетто нью-кробюзонских хепри. Увидев их там в первый раз, Беллис удивилась. Хепри в Армаде, как и в Нью-Кробюзоне, вероятно, были потомками беглецов с Кораблей милосердия, поклонявшихся тому, что осталось, что сохранилось в памяти от пантеона Беред-Каи-Нев. Они сохранили свое традиционное оружие. Их гибкие человекоподобные женственные тела были закалены непогодой; головы, напоминающие гигантских скарабеев, сверкали на холодном солнце.

При таком большом числе хепри, от природы лишенных дара речи, на улицах Книжного города было тише, чем в Саргановых водах. Но зато воздух здесь был насыщен пряным запахом – осадком того хемического тумана, с помощью которого общались хепри. Этот туман был их эквивалентом уличного гвалта.

На улицах и площадях здесь стояли выполненные в хеприйском стиле скульптуры, наподобие тех, что украшали Площадь статуй в Нью-Кробюзоне. Мифологические герои, абстрактные формы, морские твари, вылепленные из переливчатого материала, который являлся продуктом жизнедеятельности хепри и вырабатывался в их головах. Цвета были приглушенными, словно цветоносные ягоды здесь были редкостью или имели низкое качество.

На авеню, идущей по «Смешанной пыли» (самодвижущемуся кораблю хепри – Кораблю милосердия, спасшемуся от уничтожения), Беллис замедлила шаг, очарованная выступами судна, его очертаниями. Порывы ветра бросали ей в лицо насекомых и шелуху, приносимых с кухонной полепалубы на корме фермерского судна, откуда сквозь щели в настилах нижних палуб доносилось блеяние скота.

Потом она перешла на пузатый корабль-фабрику «Аронакс-Лаб», где разместились литейные и аффинажные мастерские, и двинулась по Кроум-Плаза, с которой была перекинута огромная подвесная платформа на палубу «Пинчермарна», последнего из судов, в которых размещалась библиотека «Большие шестерни».

– Успокойся ты… никого не волнует, опоздала ты или нет, – сказала, увидев спешащую Беллис, Каррианна, одна из работниц человеческой расы. – Ты новенькая, ты принудительно завербованная, так что пользуйся этим.

Беллис услышала смех Каррианны, но никак не прореагировала.

Коридоры и бывшие столовые были забиты стеллажами и уставлены чадящими масляными лампами. Ученые всех рас сидели, поджав губы (если у них были губы), и задумчиво смотрели вслед Беллис. В просторных читальных залах стояла тишина. На оконных стеклах образовалась пленка из пыли и засохших насекомых, которая словно приглушала свет, падающий на общие столы и самые разноязычные фолианты. Беллис вошла в отдел комплектования и услышала приглушенный кашель, звучавший как извинения. Книги стояли кипами на полу, на шкафах и тележках, грозя обрушиться.

Беллис проводила здесь долгие часы, методически составляя картотеку, укладывая книги, написанные на неизвестных ей языках, занося на карточки сведения о других книгах, укладывая их в алфавитном порядке (алфавит соли незначительно расходился с рагамольским) по авторам, названиям, языкам, темам и предметам.

Незадолго до ланча Беллис услышала шаги. Наверно, это Шекель, подумала она. Больше ни с кем из пассажиров «Терпсихории» она не виделась и не говорила. Беллис улыбнулась при этой мысли: надо же, связалась с корабельным юнгой. Он с важным видом заявился к ней недели две назад; захват их в плен и новая жизнь волновали его воображение – совсем мальчишка. (Он объяснил: кто-то сказал ему, что в библиотеке работает «здоровенная страшная тетка в черном и с синими губами». Он усмехался при этих словах, и Беллис пришлось отвернуться, чтобы не улыбнуться в ответ.)

На жизнь он себе зарабатывал разнообразными и туманными способами, а жилье делил с одним переделанным с «Терпсихории». Беллис предложила Шекелю медный флаг за помощь в разборке книг. Тот принял деньги. После этого он приходил несколько раз, помогал ей немного, говорил об Армаде, о разбросанных по городу пассажирах с «Терпсихории».

Беллис многое узнала от него.

Но сейчас по узкому коридору к ней приближался вовсе не Шекель, а возбужденный, загадочно улыбающийся Иоганнес Тиарфлай.

Потом она не без смущения вспоминала, как поднялась, увидев его («вскрикнув от радости, точно восторженный ребенок, боги ее раздери»), как обняла его.

Он явно тоже был рад и улыбался ей с застенчивой теплотой. Этот момент тесного приветствия длился довольно долго, потом они разъединились и посмотрели друг на друга.

Он сказал ей, что до этого дня его никуда не выпускали, а она спросила, чем он занимается. Оказывается, его отправили в библиотеку, и он воспользовался случаем, чтобы найти ее, и Беллис опять спросила, чем же он, боги милостивые, занимается. Когда Иоганнес сказал, что не может ей ответить и должен идти, она чуть ногой не топнула от разочарования, но он уже говорил ей «подождите, подождите», у него теперь будет больше свободного времени, пусть она послушает его одну минуту.

– Если вы свободны завтра вечером, – сказал он, – то я бы хотел пригласить вас на ужин. Тут есть одно местечко на правой стороне Саргановых вод, на «Красноязыком». Называется «Нереализованное время». Вы его знаете?

– Найду, – ответила она.

– Я мог бы зайти за вами, – начал было он, но Беллис оборвала его:

– Ничего, я найду.

Он улыбнулся ей с неожиданной, как она потом вспоминала, радостью. «Если только ты и в самом деле свободен, – язвительно подумала она. – Неужели он и в самом деле думает… Неужели это возможно? – Она внезапно испытала неуверенность, даже испуг. – Неужели другие выходят куда-то каждый вечер? Неужели я одна такая затворница? Неужели пассажиры «Терпсихории» каждый вечер напиваются в своем новом доме?»

В тот вечер, когда она вышла из библиотеки, теснота Армады, ее узкие улочки произвели на Беллис удручающее впечатление. Но когда она подняла взор и взглянула вдаль, вздувшийся океан придавил ее, как гранитная глыба, – так, что перехватило дыхание. Она не могла поверить, что вся эта огромная масса воды и воздуха не поглотит Армаду через мгновение, не утопит ее. Она пересчитала монетки в кошельке и подошла к воздушному извозчику, который заполнял свой дирижабль газом на «Аронакс Лаб».

Беллис покачивалась в люльке дирижабля, который неторопливо плыл, даже над самой высокой палубой не опускаясь ниже чем на сотню футов. Беллис видела, как колеблются на капризных волнах границы города, который медленно двигается в случайно подхвативших его потоках. А вон там вдалеке – роща мачт Заколдованного квартала. Арена. Цитадель Бруколака.

А вот тут, в центре Саргановых вод – нечто совершенно необычное, к чему Беллис так и не привыкла: источник силы этого квартала. Нечто громадное, возвышающееся над окружающими его судами, – самый большой корабль города, самый большой корабль из всех, виденных Беллис.

Почти девятьсот футов черного железа. Пять колоссальных труб и шесть мачт без парусов высотой более двухсот футов, а еще выше – причаленный к одной из них громадный поврежденный дирижабль. С каждого борта – по гигантскому колесу, напоминающему образец промышленной скульптуры. Палубы казались почти пустыми и не были изуродованы хаотичными сооружениями, которые обезображивали другие суда. Цитадель Любовников, напоминающая выброшенного на берег титана, «Гранд-Ост» вальяжно разлегся среди барочной пестроты Армады.

– Я передумала, – сказала вдруг Беллис. – Мне больше не нужно на «Хромолит».

Она задала пилоту курс корма-корма-правый борт – все направления в городе отсчитывались от громады «Гранд-Оста». Пилот мягко повернул руль; Беллис поглядела на толпы внизу. Летчик лавировал между мачт и такелажа, исчертивших небо над Армадой, и вокруг дирижабля вихрился воздух. Беллис видела городских птиц, кружащихся над башнями, – чаек, голубей и попугаев. Они вместе с прочей летучей живностью гнездились на крышах и палубных надстройках.

Солнце уже зашло, и город мерцал огнями. Пролетая над освещенной мачтой так близко, что можно было достать ее рукой, Беллис испытала приступ тоски. Она уже видела конечный пункт своего путешествия: бульвар Сент-Карчери на пароходе «Сердце Гломара» – променад, вся уродливая роскошь которого состояла в тускловатых цветных уличных фонарях, узловатых, ржавого цвета деревьях и оштукатуренных фасадах. Когда гондола начала снижаться, Беллис уставилась на нечто еще более уродливое – темное сооружение за парком.

Четыре сотни футов воды, поблескивающей всевозможными нечистотами, а за ними – башня из сочлененных ферм. Она достигала высоты полета дирижаблей, а над ее вершиной трепетало пламя. Массивное бетонное тело на опорах – словно расщепленная на четыре части колонна, вырастающая из загрязненного моря. Темные краны двигались без всякой видимой цели.

Это было чудовищное, безобразное сооружение, внушавшее трепет и дурные предчувствия. Беллис откинулась к спинке сиденья снижающегося дирижабля, не сводя глаз с «Сорго» – недавно похищенной у Нью-Кробюзона буровой установки.

Глава 7

Весь следующий день лило как из ведра. Тяжелые серые капли падали, словно осколки кремня.

Уличные торговцы притихли – покупателей не было видно. Мостки Армады стали скользкими. Произошло несколько несчастных случаев – пьяные или нерасторопные срывались в воду.

Городские обезьяны невесело сидели под навесами и ссорились. Они были бичом Армады, диким племенем; они носились по плавучему городу, дрались, соперничали за отбросы и территорию, висели под мостами, взбирались на мачты. Они были не единственными дикими животными, обитавшими в городе, но из всех падальщиков – самыми успешными. Они сбились в кучу в промозглой сырости и вяло вылавливали друг у друга блох.

В сумеречном свете библиотеки вывешенные на стенах призывы к тишине потеряли всякий смысл – дождь лупил вовсю.

Сторожевые псы в квартале Шаддлер скорбно выли, как и обычно во время ливня, когда, по выражению струподелов, небеса начинали кровоточить. Вода устало колотила по бокам «Юрока» – флагмана квартала Сухая осень. Темная гниющая масса Заколдованного квартала была поражена грибком и выглядела мрачно. Жители соседнего квартала, называвшегося Ты-и-твой, указывали на очертания обветшалого и опустелого необитаемого квартала и предупреждали (впрочем, они делали это всегда), что где-то там, в глубине, обитает бледный упырь.

В первый час после захода в сумеречном Курганном доме на палубе «Териантропа» – в центре квартала Шаддлер – подходила к концу шумная встреча. Стражники-струподелы слышали, как расходятся делегации. Они вертели в руках оружие и терли ладонями корку на своих органических латах.

Среди них был и один человек – до шести футов ему не хватало пары дюймов. Он был атлетически сложен, одет в сероватую кожу, на боку у него висел прямой меч. Говорил и двигался он со спокойной грацией.

Он рассуждал со струподелами об оружии, потом попросил их показать ему приемы «морту крутт» – их боевого искусства. Он позволил им потрогать вязь проводов вокруг его правого предплечья, шедших затем поверх его доспехов к батарейке на поясе.

Человек сравнивал пинок под названием «упрямый гвоздь» из ножного единоборства и удар «садр» из «морту крутт». Он и его спарринг-партнер разводили руками, медленно показывая движения, когда над ними открылась дверь на лестницу. Стражники мигом замерли. Человек в сером неторопливо выпрямился и направился в угол.

К ним спускался человек, одержимый холодной яростью. Он был высок, молод на вид, сложен как танцор. Кожу цвета бледного пепла покрывали пятна, а волосы, казалось, принадлежали кому-то другому – темные, длинные, в мелких кудряшках, они непокорными прядями ниспадали ему на плечи, напоминая свалявшуюся шерсть. Грива человека сотрясалась на ходу.

Проходя мимо струподелов, он приветствовал их едва заметным надменным кивком – те отвечали более церемонно – и остановился перед человеком в сером. Они изучали друг друга с непроницаемым выражением на лице.

– Живец Доул, – сказал наконец новоприбывший голосом, близким к шепоту.

– Мертвец Бруколак, – последовал ответ. Утер Доул смотрел на широкое красивое лицо Бруколака.

– Похоже, твои наниматели, Утер, продолжают воплощать в жизнь свой идиотский план, – пробормотал Бруколак. – Я все никак не могу поверить, Утер, – добавил он, – что ты одобряешь это безумие.

Утер Доул не шелохнулся, продолжая сверлить его взглядом.

Бруколак распрямил спину и усмехнулся; эта усмешка могла выражать и презрение, и самоуверенность, и множество других чувств.

– Этого не будет, – сказал он. – Город не допустит. Город существует не для этого.

Он лениво приоткрыл рот, откуда высунулся длинный раздвоенный язык, пробуя на вкус воздух и запах пота Утера Доула.

Были кое-какие вещи, которых Флорин Сак категорически не понимал.

Он не понимал, как он выносит холод морской воды. Из-за неуклюжих щупальцев ему пришлось погружаться с обнаженной грудью, и при первом соприкосновении с водой у него перехватило дыхание. Флорин даже решил было плюнуть, потом натерся густой мазью. Как бы там ни было, но он так быстро привык к холоду, что объяснить это было просто невозможно. Холод он по-прежнему ощущал, но ощущение это было каким-то отвлеченным. Холод не убивал его.

Он не понимал, почему морская вода лечит его щупальца.

Со времени их имплантации по прихоти судьи из Нью-Кробюзона (это наказание, согласно какой-то снисходительно-аллегорической логике, предположительно соответствовало тяжести его преступления, но осталось для него непроницаемой тайной) они висели как омертвелые зловонные конечности. Флорин поставил эксперимент, попытавшись надрезать их, но имплантированные нервы откликнулись обжигающей болью, и он чуть не потерял сознание. Но кроме боли, в щупальцах не было ничего живого, а потому он обмотал их вокруг туловища, как двух разлагающихся питонов, и постарался о них забыть.

Однако, погрузившись в соленую воду, они начали двигаться.

Различные мелкие инфекции прошли, и теперь щупальца были прохладны на ощупь. После трех погружений, к полному недоумению Флорина, щупальца начали двигаться и вне воды.

Он выздоравливал.

После нескольких недель погружений щупальца дали знать о себе по-новому, а их присоски теперь могли прикрепляться к ближайшим поверхностям. Флорин учился двигать ими по своей воле.

В сумятице первых дней после прибытия Флорин бродил по кварталам, не веря своим ушам и глазам, – торговцы и бригадиры предлагали ему работу, говоря на языке, который он очень быстро начал понимать.

Когда он подтвердил, что по профессии механик, чиновник администрации порта Саргановых вод смерил его жадным взглядом и на простейшем соли, помогая себе жестами, спросил, не хочет ли он сделаться ныряльщиком. Научить механика нырять было легче, чем научить ныряльщика тому, что знал Флорин.

Научиться дышать нагнетаемым сверху воздухом и не поддаваться страху в маленьком душном шлеме было нелегко, как не сразу далось умение двигаться не слишком резко, чтобы тебя по инерции не отбрасывало назад. Но Флорин научился наслаждаться этой замедленной жизнью, вихревой прозрачностью воды, видимой через стекло.

Теперь у него была работа, похожая на прежнюю, – накладывать заплаты, ремонтировать, перестраивать, ковыряться в мощных механизмах. С той лишь разницей, что теперь, вдали от грузчиков и кранов, ему приходилось работать под толщей воды, а наблюдали за ним угри да рыбы, которые трепыхались в потоках, рожденных за много миль оттуда.

– Я ведь тебе говорил, что эта, как ее там, Хладовин работает в библиотеке?

– Говорил, – ответил Флорин.

Они с Шекелем ели под навесом на причалах, а потоп вокруг них продолжался.

Шекель пришел на причал вместе с группкой оборванцев от двенадцати до шестнадцати лет. Все остальные, насколько мог судить Флорин, были местными уроженцами, и тот факт, что они приняли в свою компанию чужака, привезенного сюда насильно, да к тому же с трудом изъясняющегося на соли, говорил об умении Шекеля приспосабливаться к окружающей среде.

Мальчишки оставили Шекеля одного, чтобы он разделил трапезу с Флорином.

– Мне нравится эта библиотека, – сказал он. – Мне нравится туда ходить, и вовсе не потому, что там работает эта тетка.

– Есть много чего, гораздо хуже, чем чтение, во что бы ты мог вляпаться, – сказал Флорин. – Мы закончили хроники Раконога, теперь ты бы мог найти другие истории. Почитал бы их мне для разнообразия. Как у тебя дела – уже одолел алфавит?

– Ну да, буквы разбираю, – неопределенно ответил Шекель.

– Ну, тогда тебе и карты в руки – иди, поговори с этой холодной дамочкой, пусть посоветует, что читать.

Некоторое время они ели молча, наблюдая за группой местных креев, поднявшихся из своих подводных сот.

– А как там – внизу? – спросил наконец Шекель.

– Холодно, – ответил Флорин. – И темно. Темно, но… вокруг все светится. И все такое большое. Вокруг тебя все такое огромное – видишь только громадные неотчетливые формы. Подводные и всякие такие, а иногда, кажется, видишь и другое что-то. Разглядеть их толком не можешь, и потом, они под охраной, так что близко не подойти… Я видел креев под их трущобами. Морских змеев, которых иногда впрягают в корабли-колесницы. Рыболюдей вроде тритонов из квартала Баск. Ты их толком и не разглядишь – так они двигаются. Сукин Джон – дельфин. Он шеф подводной службы безопасности у Любовников. Тот еще тип – такой злобный, что и представить трудно… А потом, там еще есть несколько… переделанных. – Он умолк.

– Чудно это, да? – сказал Шекель, внимательно наблюдая за Флорином. – Я никак не могу привыкнуть… – Больше он ничего не сказал.

Флорин тоже не мог привыкнуть. Место, где переделанные были равны другим. Где переделанный мог стать бригадиром, управляющим, а не оставаться всю жизнь чернорабочим.

Шекель увидел, что Флорин потирает свои щупальца.

– Как они у тебя? – спросил Шекель.

Флорин в ответ улыбнулся и сосредоточился; один из эластичных отростков чуть сжался и потянулся – словно умирающая змея – к хлебу в руке Шекеля. Мальчишка одобрительно захлопал.

На краю пристани, где выходил на поверхность крей, стоял высокий какт; его голая грудь была испещрена волокнистыми растительными шрамами. На его спине висел массивный дискомет.

– Ты его знаешь? – спросил Флорин. – Его зовут Хедригалл.

– Что-то не похоже на кактское имя, – сказал Шекель, а Флорин в ответ покачал головой.

– Он не из Нью-Кробюзона, – объяснил Флорин. – И даже не из Шанкелла. Он, как и мы, попал сюда не по своей воле. Оказался в городе больше двадцати лет назад. Он из Дрир-Самхера. А это почти две тысячи миль от Нью-Кробюзона… И знаешь, что я тебе скажу? Он просто ходячее собрание всяких историй. С ним не нужны никакие книги… Он пиратствовал на торговом судне, а потом его захватили и привезли в город. Он видел, наверное, всех, кто живет в море. А из этого дискомета он тебе волос может перерубить – классный стрелок. Он видел керагори, и людей-комаров, и неразмещенных, – да кого ни спроси. И, о боги, он умеет о них рассказать. Они в Дрир-Самхере такие рассказчики – это там настоящая профессия. Хед – один из них. Он, если захочет, может гипнотизировать голосом, ты от него будешь как пьяный и будешь слушать его истории.

Какт стоял совершенно неподвижно, дождь хлестал по его коже.

– А теперь он – аэронавт, – добавил Флорин. – Он много лет пилотировал летательные аппараты «Гранд-Оста» – разведчики и боевые суда. Он один из самых важных людей у Любовников и вообще хороший мужик. Теперь он проводит время по большей части наверху – на «Высокомерии».

Флорин и Шекель оглянулись и подняли головы. На высоте более тысячи футов над палубой «Гранд-Оста» парило в воздухе привязанное «Высокомерие» – большой искалеченный аэростат с искривленными хвостовыми стабилизаторами и двигателем, который не работал уже несколько лет. Аэростат держался на просмоленном канате, закрепленном на огромном корабле внизу, и служил для города «вороньим гнездом».

– Этому Хедригаллу нравится там, – сказал Флорин. – Он мне сказал, что в последнее время все больше любит тишину.

– Флорин, – медленно произнес Шекель, – как тебе Любовники? Я хочу сказать – ты ведь на них работаешь, слышишь, как они говорят, знаешь, кто они такие. Что ты о них думаешь? Почему ты делаешь то, что им нужно?

Флорин попытался объяснить, хотя и знал, что Шекель до конца не поймет его. Но вопрос был таким важным, что он повернулся и внимательно посмотрел на парня, с которым делил комнату (на левом борту старого железного корабля). Этот парень раньше был его тюремщиком, слушателем и другом, а теперь становился кем-то другим – вроде члена семьи.

– Я должен был стать рабом в колониях, – тихо сказал Флорин. – Любовники с «Гранд-Оста» приняли меня к себе, дали работу, платят деньги и сказали: им плевать, что я – переделанный. Любовники дали мне жизнь, Шекель, они дали мне город и дом. И я тебе скажу: что бы они мне ни поручили, у меня к ним не будет претензий. А Нью-Кробюзон пусть поцелует меня в жопу. Я гражданин Армады, житель Саргановых вод. Я учу соль. Я подчиняюсь их законам.

Шекель недоуменно смотрел на него. Флорин был человеком медлительным, спокойным, и Шекель прежде ни разу не видел его таким возбужденным.

На Шекеля это произвело сильное впечатление.

Дождь продолжался. Пассажиры «Терпсихории» по всей Армаде – те, которые не были задержаны, – пытались наладить новую жизнь.

Они спорили на цветастых яликах и баркентинах, покупали и продавали, учили соль, кое-кто плакал, кое-кто изучал городские карты, прикидывая расстояние до Нью-Кробюзона или Нова-Эспериума. Они скорбели о своей прошлой жизни, разглядывали гелиотипы друзей и любимых.

В перевоспитательной тюрьме между Саргановыми водами и Шаддлером находились несколько десятков моряков с «Терпсихории». Некоторые кричали на своих охранников-воспитателей, пытавшихся утихомирить их, все время прикидывали, может ли тот или иной охранник помочь им бежать, размышляли, ослабнет ли их тяга к Нью-Кробюзону, привыкнут ли они к Армаде.

«А если нет, то что с нами сделают?» – спрашивали они себя.

Когда Беллис прибыла в «Нереализованное время», ее прическа и макияж были сильно попорчены дождем. Она стояла, мокрая, в дверях, слушая приветствия официанта, и смотрела на него, удивленная таким приемом. Она поймала себя на такой мысли: «Словно он настоящий официант, в настоящем ресторане, в настоящем городе».

«Красноязыкий» был большим и старинным кораблем. Он был до такой степени застроен зданиями, переоборудован и переделан, что определить его тип было невозможно. Уже несколько веков он был частью Армады. На полубаке корабля остались одни руины – старые храмы белого камня, почти целиком превратившегося в прах. Они поросли плющом и крапивой, которая ничуть не отпугивала городских детей.

На улицах «Красноязыкого» можно было увидеть всякие странности – там и сям лежали горы каких-то отбросов, извлеченных из моря и словно забытых.

Ресторан был небольшим, теплым и полупустым; на стенах – панели темного дерева. Окна выходили на ряд кетчей и каноэ у пристаней Ежового хребта – второй гавани Армады.

У Беллис потеплело на сердце, когда она увидела, что с потолка на шнурках свешиваются бумажные фонарики. В последний раз она видела такие в «Часах и петухе», что на Салакусских полях в Нью-Кробюзоне.

Тряхнув головой, она попыталась прогнать горькую тоску. Иоганнес поднимался из-за столика в углу, делая ей знаки рукой.

Какое-то время они сидели, не говоря ни слова, – Иоганнес, похоже, робел, а Беллис поняла, что негодует на него – почему он так долго не давал о себе знать. Однако подозревая, что она несправедлива к нему, Беллис погрузилась в молчание.

Она с удивлением обнаружила, что красное вино на столе – галаджи, торгового дома Предикус, урожая 1768 года. Она посмотрела на Иоганнеса широко распахнутыми глазами. Губы у нее были плотно сжаты, а потому казалось, что смотрит она неодобрительно.

– Я подумал, почему бы нам не отпраздновать, – сказал Иоганнес. – Я имею в виду, отпраздновать нашу встречу.

Вино было превосходным.

– Ну почему они предоставили меня… нас… самим себе? Выживи или сдохни? – спросила Беллис. Она без энтузиазма клевала поданное ей рыбное блюдо и горькую зелень, выращенную на палубах. – Я думала… я бы сказала, что это против здравого смысла – выхватить несколько сотен людей из привычной им жизни и бросить вот так на произвол судьбы…

– Нет, они не так сделали, – сказал Иоганнес. – Сколько пассажиров с «Терпсихории» вы видели? Сколько членов экипажа? Вы что, забыли все эти собеседования, все вопросы, что нам задавали по прибытии? Это были тесты, – тихо сказал он. – Они выясняли, от кого можно ждать неприятностей, от кого – нет. Если они обнаруживают, что от вас одни беспокойства или вы слишком привязаны к Нью-Кробюзону… – Он оборвал предложение.

– Что тогда? – спросила Беллис. – Поступают с тобой как с капитаном?..

– Нет-нет, – тут же сказал Иоганнес. – Я думаю, они… работают с вами, пытаются переубедить. Ну вот, вы, скажем, знаете о насильной вербовке. Во флоте Нью-Кробюзона много моряков, чей морской опыт ограничивается тем, что в ночь «вербовки» они пьянствовали в прибрежной таверне. Но тем не менее, оказавшись на корабле, они становятся моряками.