Текст книги "Сатиры"

 
И мы когда-то, как Тиль-Тиль,
Неслись за синей птицей!
Когда нам вставили фитиль —
Мы увлеклись синицей.
 
 
Мы шли за нею много миль —
Вернулись с черной птицей!
Синицу нашу ты, Тиль-Тиль,
Не встретил за границей?
 

1909

 
У меня серьезный папа —
Толстый, важный и седой;
У него с кокардой шляпа,
А в сенях городовой.
 
 
Целый день он пишет, пишет —
Даже кляксы на груди.
Подойдешь, а он не слышит
Или скажет: «Уходи».
 
 
Ухожу… У папы дело,
Как у всех других мужчин.
Только как мне надоело:
Все один да все один!
 
 
Но сегодня утром рано
Он куда-то заспешил
И на коврик из кармана
Ключ в передней обронил.
 
 
Наконец-то… вот так штука.
Я обрадовался страсть.
Кабинет открыл без звука
И как мышка, в двери – шасть!
На столе четыре папки,
Все на месте. Всё точь-в-точь.
Ну-с, пороемся у папки —
Что он пишет день и ночь?
 
 
«О совместном обученье,
Как вреднейшей из затей»,
«Краткий список книг для чтенья
Для кухаркиных детей»,
 
 
«В думе выступить с законом:
Чтобы школ не заражать,
Запретить еврейским женам
Девяносто лет рожать»,
 
 
«Об издании журнала
“Министерский детский сад”»,
«О любви ребенка к баллам»,
«О значении наград»,
 
 
«Черновик проекта школы
Государственных детей»,
«Возбуждение крамолой
Малолетних на властей»,
 
 
«Дух законности у немцев
В младших классах корпусов»,
 
 
«Поощрение младенцев,
Доносящих на отцов».
 
 
Фу, устал. В четвертой папке
«Апология плетей».
Вот так штука… Значит, папка
Любит маленьких детей?
 

1909

 
Благодарю тебя, создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме.
 
 
Благодарю тебя, могучий,
Что мне не вырвали язык,
Что я, как нищий, верю в случай
И к всякой мерзости привык.
 
 
Благодарю тебя, единый,
Что в Третью Думу я не взят, —
От всей души с блаженной миной
Благодарю тебя стократ.
 
 
Благодарю тебя, мой боже,
Что смертный час, гроза глупцов,
Из разлагающеся кожи
Исторгнет дух в конце концов.
 
 
И вот тогда, молю беззвучно,
Дай мне исчезнуть в черной мгле, —
В раю мне будет очень скучно,
А ад я видел на земле.
 

1907

«Русский народ мало трудится»

Марков. 2-ой съезд дворян

 
Ах, сквозь призму
Кретинизма
Гениально прост вопросец:
Наш народ – не богоносец,
А лентяй
И слюнтяй.
 
 
В самом деле, —
Еле-еле
Ковырять в земле сухой —
Старомодною сохой —
Не работа,
А дремота.
 
 
У француза —
Кукуруза,
Виноград да лесопилки.
А у нас —
Лень да квас.
 
 
Лежебокам за уроком
Что бы съездить за границу —
К шведам, к немцам или в Ниццу?
Не хотят —
Пьют да спят.
 
 
Иль со скуки
Хоть науки
Изучали бы, вороны:
Философию, законы…
Не желают:
Презирают!
 
 
Ну ленивы!
Даже «нивы»
Не хотят читать, обломы.
С Мережковским незнакомы!!
Только б жрать,
Только б спать.
 
 
Но сквозь призму критицизма
Вдруг вопрос родится яркий:
Как у этаких, как Марков,
Нет хвостов
И клыков?
 

1909

 
Не спорьте о мужских правах, —
Все объяснимо в двух словах:
Нет прав у нас,
Как и у вас.
 
 
И если в Третьей Думе мы
Цветем,
Как розы средь зимы,
То благо вам —
Что вы не там.
 
 
Вы с нами пламенно ползли —
Вы с нами нынче на мели.
И вы, и мы —
Добыча тьмы.
 
 
Но мудрых нет как нет у нас,
Вовек их не было у вас,
И мы, и вы
Без головы…
 
 
Чьи сны давно уже мертвы?
Кто будет в Мекке, мы иль вы?
Ни мы, ни вы…
Ни вы, ни мы…
 
 
А в воду ужас каждый час
Толкает больше – вас иль нас?
У двух полов —
Хорош улов.
 
 
Не спорьте о мужских правах,
Все объяснимо в двух словах:
Коль пас, так пас,
Для нас и вас…
 

1908

 
Слава богам! Петроград посетили французские
Гости
Сладкие вести теперь повезут они в вольный
Париж:
Пышных, развесистых клюкв и медведей
На Невском не видно,
Но у медведя зато французская кухня вполне.
 
 
Русский казенный оркестр гремел без препон
«Марсельезу»,
В честь двух парламентских стран выпил
Французский посол, —
«Гений финансов» теперь пеплом посыплет
Прическу
И с благородной тоской Милюкову портфель
Передаст!..
Где ж интендантский грабеж, реформобоязнь
И Думбадзе,
Черные сотни, застой, Гучковская дума и гнет?
О, безобразная ложь русских слепцов —
Эмигрантов!
Сладкую весть повезут французские гости в
Париж…
 

1910

 
Я сегодня всю ночь просидел до утра, —
Я испортил, волнуясь, четыре пера:
Злободневность мелькала, как бешеный хвост,
Я поймал ее, плюнул и свез на погост.
 
 
Называть наглецов наглецами, увы,
Не по силам для бедной моей головы,
Наглецы не поверят, а зрячих смешно
Убеждать в том, что зрячим известно давно.
 
 
Пуришкевич… обглоданный тухлый Гучков…
О, скорее полы натирать я готов
И с шарманкой бродить по глухим деревням,
Чем стучать погремушкой по грязным камням.
 
 
Сколько дней, золотых и потерянных дней,
Возмущались мы черствостью этих камней
И сердились, как дети, что камни не хлеб,
И громили ничтожество жалких амеб?
 
 
О, ужели пять-шесть ненавистных имен
Погрузили нас в черный, безрадостный сон?
Разве солнце погасло и дети мертвы?
Разве мы не увидим весенней травы?
 
 
Я, как страус, не раз зарывался в песок…
Но сегодня мой дух так спокойно высок…
Злободневность – Гучкова и Гулькина дочь —
Я с улыбкой прогнал в эту ночь.
 

1910

Посвящается Русским Бисмаркам

 
Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы!
Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы.
Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны,
С веселым карканьем над ним уже кружат вороны.
С врачей не спросят. А больной – проснется ли, бог знает!
Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет.
 

1910

Послания

Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.

Екклезиаст. XI, 7

 
Хорошо сидеть под черной смородиной,
Дышать, как буйвол, полными легкими,
Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»
И следить за тучками легкомысленно-легкими.
 
 
Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,
Смотреть с веранды глазами порочными,
Как дворник Пэтэр с кухаркой Агашею
Угощают друг друга поцелуями сочными.
 
 
Хорошо быть Агашей и дворником Пэтэром,
Без драм, без принципов, без точек зрения,
Начав с конца роман перед вечером,
Окончить утром – дуэтом храпения.
 
 
Бросаю тарелку, томлюсь и завидую,
Одеваю шляпу и галстук сиреневый
И иду в курзал на свидание с Лидою,
Худосочной курсисткой с кожей шагреневой.
 
 
Навстречу старухи мордатые, злобные,
Волочат в песке одеянья суконные,
Отвратительно-старые и отвисло-утробные,
Ползут и ползут, словно оводы сонные.
 
 
Где благородство и мудрость их старости?
Отжившее мясо в богатой материи
Заводит сатиру в ущелие ярости
И ведьм вызывает из тьмы суеверия…
 
 
А рядом юные, в прическах на валиках,
В поддельных локонах, с собачьими лицами,
Невинно шепчутся о местных скандаликах
И друг на друга косятся тигрицами.
 
 
Курзальные барышни, и жены, и матери!
Как вас не трудно смешать с проститутками,
Как мелко и тинисто в вашем фарватере,
Набитом глупостью и предрассудками…
 
 
Фальшивит музыка. С кровавой обидою
Катится солнце за море вечернее.
Встречаюсь сумрачно с курсисткою Лидою —
И власть уныния больней и безмернее…
 
 
Опять о Думе, о жизни и родине,
Опять о принципах и точках зрения…
А я вздыхаю по черной смородине
И полон желчи, и полон презрения…
 

1908

Гугенбург[4]

 
       Ветерок набегающий
Шаловлив, как влюбленный прелат.
       Адмирал отдыхающий
Поливает из лейки салат.
 
 
        За зеленой оградою,
Растянувшись на пляже, как краб,
       Полицмейстер с отрадою
Из песку лепит формочкой баб.
 
 
       Средь столбов с перекладиной —
Педагог на скрипучей доске
       Кормит мопса говядиной,
С назиданьем на каждом куске.
 
 
       Бюрократ в отдалении
Красит масляной краской балкон.
       Я смотрю в удивлении
И не знаю: где правда, где сон?
 
 
       Либеральную бороду
В глубочайшем раздумье щиплю…
       Кто, приученный к городу,
В этот миг не сказал бы: «Я сплю»?
 
 
       Жгут сомненья унылые,
Не дают развернуться мечте —
       Эти дачники милые
В городах совершенно не те!
 
 
       Полицмейстер Крамольников
Лепит там из воды и песку.
       Вместо мопсов на школьников
Педагог нагоняет тоску.
 
 
       Бюрократ черной краскою
Красит всю православную Русь..
       Но… Знакомый с развязкою —
За дальнейший рассказ не берусь.
 

1908

Гугенбург

 
Вчера играло солнце
И море голубело,
И дух тянулся к солнцу,
И радовалось тело.
 
 
И люди были лучше,
И мысли были сладки —
Вчера шальное солнце
Пекло во все лопатки.
 
 
Сегодня дождь и сырость…
Дрожат кусты от ветра,
И дух мой вниз катится
Быстрее барометра.
 
 
Сегодня люди – гады,
Надежда спит сегодня —
Усталая надежда,
Накрашенная сводня.
 
 
Из веры, книг, и жизни,
Из мрака и сомненья
Мы строим год за годом
Свое мировоззренье.
 
 
Зачем вчера при солнце
Я выгнал вон усталость,
Заигрывал с надеждой
И верил в небывалость?
 
 
Горит закат сквозь тучи
Чахоточным румянцем.
Стою у злого моря
Циничным оборванцем.
 
 
Все тучи, тучи, тучи…
Ругаться или плакать?
О, если б чаще солнце!
О, если б реже слякоть!
 

1908

Гугенбург

1

 
Благословен степной ковыль,
Сосцы кобыл и воздух пряный.
Обняв кумысную бутыль,
По целым дням сижу как пьяный.
 
 
За печкой свищут соловьи
И брекекекствуют лягушки.
В честь их восторженной любви
Тяну кумыс из липкой кружки.
 
 
Ленясь, смотрю на берега…
Душа вполне во власти тела —
В неделю правая нога
На девять фунтов пополнела.
 
 
Видали ль вы, как степь цветет?
Я не видал, скажу по чести;
Должно быть милый божий скот
Поел цветы с травою вместе.
 
 
Здесь скот весь день среди степей
Навозит, жрет и дрыхнет праздно
(Такую жизнь у нас, людей,
Мы называем буржуазной).
 
 
Благословен степной ковыль!
Я тоже сплю и обжираюсь,
И на скептический костыль
Лишь по привычке опираюсь.
 
 
Бессильно голову склоня
Качаюсь медленно на стуле
И пью. Наверно, у меня
Хвост конский вырастет в июле.
 
 
Какой простор! вон пара коз
Дерется с пылкостью аяксов.
В окно влетающий навоз
Милей струи опопанакса.
 
 
А там, в углу, перед крыльцом
Сосет рябой котенок суку.
Сей факт с сияющим лицом
Вношу как ценный вклад в науку.
 
 
Звенит в ушах, в глазах, в ногах,
С трудом дописываю строчку,
А муха на моих стихах
Пусть за меня поставит точку.
 

2

 
Степное башкирское солнце
Раскрыло сияющий зев.
Завесив рубахой оконце,
Лежу, как растерзанный лев,
И с мокрым платком на затылке,
Глушу за бутылкой бутылку.
 
 
Войдите в мое положенье:
Я в городе солнца алкал!
Дождался – и вот без движенья,
Разинувши мертвый оскал,
Дымящийся, мокрый и жалкий,
Смотрю в потолочные балки.
 
 
Но солнце, по счастью, залазит
Под вечер в какой-то овраг
И кровью исходит в экстазе,
Как смерти сдающийся враг.
Взлохмаченный, дикий и сонный,
К воротам иду монотонно.
 
 
В деревне мертво и безлюдно.
Башкиры в кочевья ушли,
Лишь старые идолы нудно
Сидят под плетями в пыли,
Икают кумысной отрыжкой
И чешут лениво под мышкой.
 
 
В трехцветном окрашенном кэбе
Помещик катит на обед.
Мечеть выделяется в небе.
Коза забралась в минарет,
А голуби сели на крышу —
От сих впечатлений завишу.
 
 
Завишу душою и телом —
Ни книг, ни газет, ни людей!
Одним лишь терпеньем и делом
Спасаюсь от мрачных идей:
У мух обрываю головки
И клецки варю на спиртовке.
 

3

 
Бронхитный исправник,
Серьезный, как классный наставник,
С покорной тоской на лице,
Дороден, задумчив и лыс,
Сидит на крыльце и дует кумыс.
 
 
Плевритный священник
Взопрел, как березовый веник,
 
 
Отринул на рясе крючки, —
Тощ, близорук, белобрыс —
Катарный сатирик, очки и дует кумыс.
Истомный и хлипкий, как лирик,
С бессмысленным пробковым взглядом,
Сижу без движения рядом.
Сомлел, распустился, раскис и дую кумыс.
 
 
«В Полтаве попался мошенник», —
Читает со вкусом священник.
«Должно быть, из левых», —
Исправник басит полусонно.
А я прошептал убежденно:
«Из правых».
 
 
Подходит мулла в полосатом,
Пропахшем муллою халате.
Хихикает… сам-то хорош! —
Не ты ли, и льстивый и робкий,
В бутылках кумысных даешь
Негодные пробки?
 
 
Его пятилетняя дочка
Сидит, распевая, у бочки
В весьма невоспитанной позе.
Краснею, как скромный поэт,
А дева, копаясь в навозе,
Смеется: «Бояр! Дай канфет!»
 
 
«И в Риге попался мошенник!»
Смакует плевритный священник.
«Повесить бы подлого Витте», —
Бормочет исправник сквозь сон.
«За что же?!» и голос сердитый
Мне буркнул: «Все он…»
 
 
Пусть вешает. Должен цинично
Признаться, что мне безразлично.
Исправник глядит на муллу
И тянет ноздрями: «Вонища!»
Священник вздыхает: «Жарища!»
А я изрекаю хулу:
«Тощища!!»
 

4

 
Поутру пошляк – чиновник
Прибежал ко мне в экстазе:
– Дорогой мой, на семь фунтов
Пополнел я с воскресенья…
 
 
Я поник главою скорбно
И подумал: если дальше
Будет так же продолжаться,
Он поправится, пожалуй.
 
 
У реки, под тенью ивы
Я над этим долго думал …
Для чего лечить безмозглых,
Пошлых, подлых и ненужных?
 
 
Но избитым возраженьем
Сам себя опровергаю:
Кто отличит в наше время
Тех, кто нужен, от ненужных?
 
 
В самых редких положеньях
Это можно знать наверно:
Если Марков захворает,
То его лечить не стоит.
 
 
Только Марковы, к несчастью,
Все здоровы, как барбосы, —
Нервов нет, мозгов два лота
И в желудках много пищи…
 
 
У реки под тенью ивы
Я рассматривал природу —
Видел заросли крапивы
И вульгарнейшей полыни.
 
 
Но меж ними ни единой
Благородной, пышной розы…
Отчего так редки розы?
Отчего так много дряни?!
 
 
По степям бродил в печали:
Все коровник да репейник,
Лебеда, полынь, поганки
И глупейшая ромашка.
 
 
О, зачем в полях свободно
Не растут иные злаки —
Рожь, пшеница и картошка,
Помидоры и капуста?
 
 
Почему на хмурых соснах
Не качаются сосиски?
Почему лопух шершавый
Не из шелковых волокон?
 
 
Ах, тогда б для всех на свете
Социальная проблема
Разрешилась моментально…
О, дурацкая природа!
 
 
Эта мысль меня так мучит,
Эта мысль меня так давит,
Что в волнении глубоком
Не могу писать я больше…
 

1909

Дер. Чебни

Провинция

 
Праздник. Франты гимназисты
Занимают все скамейки.
Снова тополи душисты,
Снова влюбчивы еврейки.
 
 
Пусть экзамены вернулись…
На тенистые бульвары,
Как и прежде потянулись
Пары, пары, пары, пары…
 
 
Господа семинаристы
Голосисты и смешливы
Но бонтонны гимназисты
И вдвойне красноречивы.
 
 
Назначают час свиданья,
Просят «веточку сирени»,
Давят руки на прощанье
И вздыхают, как тюлени.
 
 
Адъютантик благовонный
Увлечен усатой дамой.
Слышен голос заглушенный:
«Ах, не будьте столь упрямой!»
 
 
Обещает, о, конечно,
Даже кошки и собачки
Кое в чем не безупречны
После долгой зимней спячки…
 
 
Три акцизника портнихе
Отпускают комплименты.
Та бежит и шепчет тихо:
«А еще интеллигенты!»
 
 
Губернатор едет к тете.
Нежны кремовые брюки.
Пристяжная на отлете
Вытанцовывает штуки.
 
 
А в соседнем переулке
Тишина, и лень, и дрема.
Все живое на прогулке,
И одни старушки дома.
 
 
Садик. Домик чуть заметен.
На скамье у старой ели
В упоеньи новых сплетен
Две седые балаболки.
 
 
«Шмит к Серовой влез в окошко…
А еще интеллигенты!
Ночью, к девушке, как кошка…
Современные… студенты!»
 

1908

 
Беседка теснее скворешни.
Темны запыленные листья.
Блестят наливные черешни…
Приходит дородная Христя,
Приносит бутылку наливки,
Грибы, и малину, и сливки.
 
 
В поднос упираются дерзко
Преступно-прекрасные формы.
Смущенно, и робко, и мерзко
Уперлись глазами в забор мы…
Забыли грибы и бутылку,
И кровь приливает к затылку.
 
 
«Садитесь, Христина Петровна!» —
Потупясь, мы к ней обратились
(Все трое в нее поголовно
Давно уже насмерть влюбились),
Но молча косится четвертый:
Причины особого сорта…
 
 
Хозяин беседки и Христи,
Наливки, и сливок, и сада
Сжимает задумчиво кисти,
А в сердце вползает досада:
«Ах, ешьте грибы и малину
И только оставьте Христину!»
 

1908

 
Фельетонист взъерошенный
Засунул в рот перо.
На нем халат изношенный
И шляпа болеро…
 
 
Чем в следующем номере
Заполнить сотню строк?
Зимою жизнь в Житомире
Сонлива, как сурок.
 
 
Живет перепечатками
Газета-инвалид
И только опечатками
Порой развеселит.
 
 
Не трогай полицмейстера,
Духовных и крестьян,
Чиновников, брандмейстера,
Торговцев и дворян,
 
 
Султана, предводителя,
Толстого и Руссо,
Адама-прародителя
И даже Клемансо…
 
 
Ах, жизнь полна суровости,
Заплачешь над судьбой:
Единственные новости —
Парад и мордобой!
 
 
Фельетонист взъерошенный,
Терзает болеро:
Парад – сюжет изношенный,
А мордобой – старо!
 

1908

 
Три экстерна болтают руками,
А студент-оппонент
На диван завалился с носками,
Говорит, говорит, говорит…
 
 
Первый видит спасенье в природе,
Но второй потрясая икрой,
Уверяет, что – только в народе.
Третий – в книгах и личной свободе,
А студент возражает всем трем.
 
 
Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий,
В стороне, на окне,
К Дине Блюм наклонился с улыбкой.
В их сердцах ангел страсти на скрипке
В первый раз вдохновенно играл.
 
 
В окна первые звезды мигали.
Лез жасмин из куртин.
Дина нежилась в маминой шали,
А у Лазаря зубы стучали
От любви, от великой любви!..
 
 
Звонко пробило четверть второго —
И студент-оппонент
Приступил, горячась до смешного,
К разделению шара земного.
Остальные устало молчали.
 
 
Дым табачный и свежесть ночная…
В стороне, на окне,
Разметалась забытая шаль, как больная,
И служанка внесла, на ходу засыпая,
Шестой самовар…
 

1908

 
Утро. В парке – песнь кукушкина.
Заперт сельтерский киоск.
Рядом памятничек Пушкина,
У подножья – пьяный в лоск;
 
 
Поудобнее притулится,
Посидит и упадет…
За оградой вьется улица,
А на улице народ;
 
 
Две дворянки, мама с дочкою,
Ковыляет на базар;
Водовоз, привстав над бочкою,
Мчится, словно на пожар;
 
 
Пристав с шашкою под мышкою,
Две свиньи, ветеринар.
Через час – «приготовишкою»
Оживляется бульвар.
 
 
Сколько их, смешных и маленьких,
И какой сановный вид!
Вон толстяк в галошах-валенках
Ест свой завтрак и сопит.
 
 
Два – друг дружку лупят ранцами,
Третий книжки растерял,
И за это «оборванцами»
Встречный поп их обругал.
 
 
Солнце реет над березами.
Воздух чист, как серебро.
Тарахтит за водовозами
Беспокойное ведро.
 
 
На кентаврах раскоряченных
Прокатил архиерей,
По ошибке, страхом схваченный,
Низко шапку снял еврей.
 
 
С визгом пес пронесся мнительный —
«Гицель» выехал на лов.
Бочки. Запах подозрительный
Объясняет все без слов.
 
 
Жизнь все ярче разгорается;
Двух старушек в часть ведут,
В парке кто-то надрывается —
Вероятно, морду бьют.
 
 
Тьма, как будто в Полинезии…
И отлично! Боже мой,
Разве мало здесь поэзии,
Самобытной и родной?!
 

1909

 
Четыре кавалера
Дежурят возле сквера,
Но Вера не идет.
 
 
Друзья от скуки судят
Бока ее и груди,
Ресницы и живот.
 
 
«Невредная блондинка!»
– «Н-да-с, девочка с начинкой…»
– «Жаль только не того-с!»
 
 
– «Шалишь, а та интрижка
С двоюродным братишкой?»
– «Ну, это, брат, вопрос».
 
 
Вдали мелькнула Вера.
Четыре кавалера
С изяществом стрекоз
 
 
Галантно подлетели
И сразу прямо к цели:
«Как спали, хорошо-с?»
 
 
– «А к вам, ха-ха, в окошко
Стучалась ночью кошка…»
– «С усами… ха-ха-ха!»
 
 
Краснеет Вера густо
И шепчет: «Будь вам пусто!
Какая чепуха…»
 
 
Подходит пятый лихо
И спрашивает тихо:
«Ну, как дела, друзья?»
 
 
Смеясь, шепнул четвертый:
«Морочит хуже черта —
Пока еще нельзя.»
 
 
– «Смотри… скрывать негоже!
Я в очереди тоже…»
– «Само собой, мой друг».
 
 
Пять форменных фуражек
И десять глупых ляжек
Замкнули Веру в круг.
 

1910

 
Пансионеры дремлют у стены
(Их место – только злость и зависть прочим).
Стена – спасенье гимназической спины:
Приткнулся, и часы уже короче.
 
 
Но остальным, увы, как тяжело:
Переминаются, вздыхают, как тюлени,
И чтоб немножко тело отошло,
Становятся громоздко на колени.
 
 
Инспектор в центре. Левый глаз устал —
Косится правым. Некогда молиться!
Заметить надо тех, кто слишком вял,
И тех, кто не успел еще явиться.
 
 
На цыпочках к нему спешит с мольбой
Взволнованный малыш-приготовишка
(Ужели Смайлс не властен над тобой?!):
«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…
 
 
Лишь за порог – все громче и скорей
До коридора добежал вприпрыжку.
И злится надзиратель у дверей,
Его фамилию записывая в книжку.
 
 
На правом клиросе серебряный тенор
Солирует, как звонкий вешний ветер.
Альты за нотами, чтоб не увидел хор,
Поспешно пожирают «Gala Peter».
 
 
Но гимназистки молятся до слез
Под желчным оком красной классной дамы,
Изящные, как купы белых роз,
Несложные и нежные, как гаммы.
 
 
Порой лишь быстрый и лукавый глаз
Перемигнется с миловидным басом:
И рявкнет яростней воспламененный бас,
Условленный томим до боли часом.
 
 
Директор – бритый, дряхленький кащей —
На левом клиросе увлекся разговором.
В косые нити солнечных лучей
Вплыл сизый дым и плавился над хором.
 
 
Усталость дует ласково в глаза.
Хор все торопится – скорей, скорей, скорее…
Кружатся стены, пол и образа,
И грузные слоны сидят на шее.
 

1910

Куприну

 
Из-за забора вылезла луна
И нагло села на крутую крышу.
С надеждой, верой и любовью слышу,
Как запирают ставни у окна.
Луна!
 
 
О, томный шорох темных тополей,
И спелых груш наивно-детский запах!
Любовь сжимает сердце в цепких лапах,
И яблони смеются вдоль аллей.
Смелей!
 
 
Ты там, как мышь, притихла в тишине?
Не взвизгивает дверь пустынного балкона,
Белея и шумя волнами балахона,
Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне,
В огне…
 
 
Да, дверь поет. Дождался, наконец.
А впрочем хрип, и кашель, и сморканье,
И толстых ног чужие очертанья —
Все говорит, что это твой отец.
Конец.
 
 
О, носорог! Он смотрит на луну,
Скребет бока, живот и поясницу
И придавив до плача половицу,
Икотой нарушает тишину.
Ну-ну…
 
 
Потом в туфлях спустился в сонный сад,
В аллеях яблоки опавшие сбирает,
Их с чавканьем и хрустом пожирает
И в тьму впирает близорукий взгляд.
Назад!
 
 
К стволу с отчаяньем и гневом я приник.
Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…
Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,
И не уходит медленный старик —
Привык!
 
 
Мечтает… гад! Садится на скамью…
Вокруг забор, а на заборе пики.
Ужель застряну и в бессильном крике
Свою любовь и злобу изолью?!
Плюю…
 
 
Луна струит серебряную пыль.
Светло. Прости!.. В тоске перелезаю,
Твои глаза заочно лобызаю
И с тррреском рву штанину о костыль.
Рахиль!
 
 
Как мамонт бешеный, влачился я, хромой.
На улицах луна и кружево каштанов…
Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов!
Кто утолит сегодня голод мой?
Домой!..
 

1910