Текст книги "Сатиры"

 
Склонив хребет, галантный дирижер
Талантливо гребет обеими руками, —
То сдержит оком бешеный напор,
То вдруг в падучей изойдет толчками…
 
 
Кургузый добросовестный флейтист,
Скосив глаза, поплевывает в дудку.
Впиваясь в скрипку,
Тоненький, как глист,
Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.
 
 
Девица-страус, сжав виолончель,
Ключицами прилипла страстно к грифу
И, бесконечную наяривая трель,
Все локтем ерзает по кремовому лифу.
 
 
За фисгармонией унылый господин
Рычит, гудит и испускает вздохи,
А пианистка вдруг без видимых причин,
Куда-то вверх полезла в суматохе.
 
 
Перед трюмо расселся местный лев,
Сияя парфюмерною улыбкой, —
Вокруг колье из драгоценных дев
Шуршит волной томительной и гибкой…
 
 
А рядом чья-то mere, в избытке чувств,
Вздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака:
«Ах, музыка, искусство из искусств,
Безумно помогает в смысле брака!..»
 

1910

Праздник

 
Генерал от водки,
Управитель акцизами,
С бакенбардами сизыми,
На новой пролетке,
Прямой, как верста, —
Спешит губернатора сухо поздравить
С воскресеньем Христа.
То-то будет выпито.
Полицмейстер напыженный,
В регалиях с бантами,
Ругает коней арестантами.
А кучер пристыженный
Лупцует пристяжку с хвоста.
Вперед на кляче подстриженной
Помаялся стражник с поста…
Спешат губернатора лихо поздравить
С воскресеньем Христа.
 
 
То-то будет выпито.
 
 
Директор гимназии,
Ради парадной оказии
На коленях держа треуголку
И фуражкой лысину скрыв,
На кривой одноколке,
Чуть жив,
Спускается в страхе с моста.
Спешит губернатора скромно поздравить
С воскресеньем Христа.
 
 
То-то будет выпито.
 
 
Разгар кутерьмы!
В наемной лоханке
Промчался начальник тюрьмы.
Следом – директор казенного банка,
За ним предводитель дворянства
В роскошном убранстве,
С ключами ниже спины.
Белеют штаны.
Сомкнуты гордо уста.
Спешат губернатора дружно поздравить
С воскресеньем Христа.
 
 
То-то будет выпито!
 

1910

 
На одерской площади понурые одры,
Понурые лари и понурые крестьяне.
Вкруг одерской площади груды пестрой рвани:
Номера, лабазы и постоялые дворы.
Воняет кожей, рыбой и клеем.
Машина в трактире хрипло сипит.
 
 
Пыль кружит по улице и забивает рот,
Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.
Заборы – заборы-заборы-заборы.
Мостки, пустыри и пыльный репей.
 
 
Коринфские колонны облупленной семьей
Поддерживают кров «мещанской богадельни».
Средь нищенских домов упорно и бесцельно
Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей.
Сквозь мутные стекла мерцают божницы.
Два стражника мчатся куда-то в карьер.
 
 
Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон.
Лиловые, и желтые, и белые в полоску.
Дева у окна скребет перстом прическу.
В небе караван тоскующих ворон.
Воняет клеем, пылью и кожей.
Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..
 
 
На горе бомондное гулянье в «городке»:
Извилистые ухари в драконовых
И вспухшие от сна кожевницы в корсетах
Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух
В горшке.
Кларнет и гобой отстают от литавров.
«Как ночь – то лунаста!» – «Лобзаться вкусней!» —
 
 
А внизу за гривенник волшебный новый яд —
Серьезная толпа застыла пред экраном:
«Карнавал в Венеции», «Любовник под диваном».
Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят…
Мальчишки прильнули к щелкам забора.
Два стражника мчатся куда-то в карьер.
 

1914

Лирические сатиры

 
Хочу отдохнуть от сатиры…
У лиры моей
Есть тихо дрожащие, легкие звуки.
Усталые руки
На умные струны кладу,
Пою и в такт головою киваю…
 
 
Хочу быть незлобным ягненком,
Ребенком,
Которого взрослые люди дразнили
И злили,
А жизнь за чьи-то чужие грехи
Лишила третьего блюда.
 
 
Васильевский остров прекрасен,
Как жаба в манжетах.
Отсюда, с балконца,
Омытый потоками солнца,
Он весел, и грязен, и ясен,
Как старый маркер.
 
 
Над ним углубленная просинь
Зовет, и поет, и дрожит…
Задумчиво осень последние листья желтит.
Срывает,
Бросает под ноги людей на панель…
А в сердце не смолкнет свирель:
Весна опять возвратится!
 
 
О зимняя спячка медведя,
Сосущего пальчики лап!
Твой девственный храп
Желанней лобзаний прекраснейшей леди.
Как молью изъеден я сплином…
Посыпьте меня нафталином,
Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,
Пока не наступит весна.
 

1909

 
Из всех билетов вызубрив четыре,
Со скомканной программою в руке,
Неся в душе раскаянья гири,
Я мрачно шел с учебником к реке.
 
 
Там у реки блондинка гимназистка
Мои билеты выслушать должна.
Ах, провалюсь! Ах, будет злая чистка!
Но ведь отчасти и ее вина…
 
 
Зачем о ней я должен думать вечно?
Зачем она близка мне каждый миг?
Ведь это, наконец, бесчеловечно!
Конечно, мне не до проклятых книг.
 
 
Ей хорошо: по всем – двенадцать баллов,
А у меня лишь по закону пять.
Ах, только гимназистки без скандалов
Любовь с наукой могут совмещать!
 
 
Пришел. Навстречу грозный голос Любы:
«Когда Лойола орден основал?»
А я в ответ ее жестоко в губы,
Жестоко в губы вдруг поцеловал.
 
 
«Не сметь! Нахал! Что сделал для науки
Декарт, Бэкон, Паскаль и Галилей?»
А я в ответ ее смешные руки
Расцеловал от пальцев до локтей.
 
 
«Кого освободил Пипин Короткий?
Ну, что ж? Молчишь! Не знаешь ни аза?»
А я в ответ почтительно и кротко
Поцеловал лучистые глаза.
 
 
Так два часа экзамен продолжался.
Я получил ужаснейший разнос!
Но, расставаясь с ней, не удержался
И вновь поцеловал ее взасос.
 
 
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
 
 
Я на экзамене дрожал как в лихорадке,
И вытащил… второй билет! Спасен!
Как я рубил! Спокойно, четко, гладко…
Иван Кузьмич был страшно поражен.
 
 
Бегом с истории, ликующий и чванный,
Летел мою любовь благодарить…
В душе горел восторг благоуханный.
Могу ли я экзамены хулить?
 

1910

 
Я удрал из столицы на несколько дней
В царство сосен, озер и камней.
 
 
На площадке вагона два раза видал,
Как студент свою даму лобзал.
 
 
Эта старая сцена сказала мне вмиг
Больше ста современнейших книг.
 
 
А в вагоне – соседка и мой vis-а-vis
Объяснялись тихонько в любви.
 
 
Чтоб свое одинокое сердце отвлечь,
Из портпледа я вытащил «Речь».
 
 
Вверх ногами я эту газету держал:
Там в углу юнкер барышню жал!
 
 
       Был на Иматре. – Так надо.
       Видел глупый водопад.
       Постоял у водопада
       И, озлясь, пошел назад.
 
 
       Мне сказала в пляске шумной
       Сумасшедшая вода:
       «Если ты больной, но умный —
       Прыгай, миленький, сюда!»
 
 
       Извините. Очень надо…
       Я приехал отдохнуть.
       А за мной из водопада
       Донеслось: «Когда-нибудь!»
 
 
Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу.
Купил финский нож – и вчера потерял.
Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижу
Того, кто мое легковерие грубо украл.
 
 
Я в городе жаждал лесов, озер и покоя.
Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки.
В отеле все те же комнаты, слуги, жаркое,
И в окнах финского неба слепые белки.
 
 
Конечно, прекрасно молчание финнов и финок,
И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал,
Но в городе я намолчался по горло, как инок,
И здесь я бури и вольного ветра искал…
 
 
       Над нетронутым компотом
       Я грущу за табльдотом:
       Все разъехались давно.
 
 
       Что мне делать – я не знаю.
       Сплю, читаю, ем, гуляю —
       Здесь – иль город: все равно.
 

1909

Нос твой – башня ливанская,

Обращенная к Дамаску.

Песнь песн. Гл. VII

Поэма

 
Царь Соломон сидел под кипарисом
И ел индюшку с рисом.
У ног его, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде молочка,
Шептала: «Соломон мой, Соломончик!»
 
 
               «Ну, что?» – промолвил царь,
               Обгладывая лапку.
               «Опять раскрыть мой ларь?
               Купить шелков на тряпки?
               Кровать из янтаря?
               Запястье из топазов?
               Скорей проси царя,
               Проси, цыпленок, сразу!»
 
 
Суламифь царя перебивает:
«О мой царь! Года пройдут, как сон —
Но тебя никто не забывает —
Ты мудрец, великий Соломон.
Ну, а я, шалунья Суламита,
С лучезарной, смуглой красотой,
Этим миром буду позабыта,
Как котенок в хижине пустой!
О мой царь! Прошу тебя сердечно:
Прикажи, чтоб медник твой Хирам
Вылил статую мою из меди вечной, —
Красоте моей нетленный храм!..»
 
 
               «Хорошо! – говорит Соломон. – Отчего же?»
               А ревнивые мысли поют на мотив:
               У Хирама уж слишком красивая рожа —
               Попозировать хочет моя Суламифь.
               Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь,
               И Хирама из Тира мне звать не резон…
               «Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь!
               Подарит тебе статую царь Соломон…»
 
 
Царь тихонько от шалуньи
Шлет к Хираму в Тир гонца,
И в седьмое новолунье
У парадного крыльца
Соломонова дворца
Появился караван
Из тринадцати верблюдов,
И на них литое чудо —
Отвратительней верблюда
Медный, в шесть локтей, болван.
Стража, чернь и служки храма
Наседают на Хирама:
«Идол? Чей? Кому? Зачем?»
Но Хирам бесстрастно нем.
Вдруг выходит Соломон.
Смотрит: «Что это за гриф
С безобразно длинным носом?!»
Не смущаясь сим вопросом,
Медник молвит: «Суламифь».
 
 
               «Ах!» – cорвалось с нежных уст,
               И живая Суламита
               На плиту из малахита
               Опускается без чувств…
               Царь, взбесясь, уже мечом
               Замахнулся на Хирама,
               Но Хирам повел плечом:
               «Соломон, побойся срама!
               Не спьяна и не во сне
               Лил я медь, о царь сердитый,
               Вот пергамент твой ко мне
               С описаньем Суламифь:
 
 
                            Нос ее – башня Ливана!
               Ланиты ее – половинки граната.
                            Рот, как земля Ханаана,
               И брови, как два корабельных каната.
 
 
                            Сосцы ее – юные серны,
               И груди, как две виноградные кисти,
                            Глаза – золотые цистерны,
               Ресницы, как вечнозеленые листья.
 
 
                            Чрево, как ворох пшеницы,
               Обрамленный гирляндою лилий,
                            Бедра, как две кобылицы,
               Кобылицы в кремовом мыле…
 
 
                            Кудри, как козы стадами,
               Зубы, как бритые овцы с приплодом,
                            Шея, как столп со щитами,
               И пупок, как арбуз, помазанный медом!»
 
 
В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.
Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям!
Все, что следует по счету, ты получишь за работу…
Ты – лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!»
С бородою по колена, из толпы – пророк Абрам
Выступает вдохновенно: «Ты виновен – не Хирам!
Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:
Ты писал и расскакался, как козуля по горам.
“Песня песней” – это чудо! И бессилен здесь Хирам.
Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм…
Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии
Молодые человеки возродят твой стиль в России…»
 
 
               Суламифь открывает глаза,
               Соломон наклонился над нею:
               «Не волнуйся, моя бирюза!
               Я послал уж гонца к Амонею.
               Он хоть стар, но прилежен, как вол,
               Говорят, замечательный медник…
               А Хирам твой – бездарный осел
               И при этом еще привередник!
               Будет статуя здесь – не проси —
               Через два или три новолунья…»
               И в ответ прошептала «Merci!»
               Суламифь, молодая шалунья.
 

1910

 
Зашевелились корни
Деревьев и кустов.
Растаял снег на дерне
И около крестов.
 
 
Оттаявшие кости
Брыкаются со сна,
И бродит на погосте
Весенняя луна.
 
 
Вон вылезли скелеты
Из тесных, скользких ям.
Белеют туалеты
Мужчин и рядом дам.
 
 
Мужчины жмут им ручки,
Уводят в лунный сад
И все земные штучки
При этом говорят.
 
 
Шуршание. Вздохи. Шепот.
Бряцание костей.
И слышен скорбный ропот
Из глубины аллей.
 
 
«Мадам! Плохое дело…
Осмелюсь вам открыть:
Увы, истлело тело —
И нечем мне любить!»
 

1910

 
Зеленой плесенью покрыты кровли башен,
Зубцы стены змеятся вкруг Кремля.
Закат пунцовой бронзою окрашен.
Над куполами, золотом пыля,
            Садится солнце сдержанно и сонно,
            И древних туч узор заткал полнебосклона.
 
 
Царь-колокол зевает старой раной,
Царь-пушка зев уперла в небеса,
Как арбузы, – охвачены нирваной,
Спят ядра грузные, не веря в чудеса —
            Им никогда не влезть в жерло родное
            И не рыгнуть в огне, свистя и воя…
 
 
У красного крыльца, в цветных полукафтаньях,
Верзилы певчие ждут, полы подобрав.
В лиловом сумраке свивая очертанья,
Старинным золотом горит плеяда глав,
            А дальше терема, расписанные ярко,
            И каменных ворот зияющая арка.
 
 
Проезжий в котелке, играя модной палкой,
В наполеоновские пушки постучал,
Вздохнул, зевнул и, улыбаясь жалко,
Поправил галстук, хмыкнул, помычал —
            И подошел к стене: все главы, главы, главы
            В последнем золоте закатно-красной лавы…
 
 
Широкий перезвон басов-колоколов
Унизан бойкою, серебряною дробью.
Ряды опричников, монахов и стрельцов
Бесшумно выросли и, хмурясь исподлобья,
            Проходит Грозный в черном клобуке,
            С железным костылем в сухой руке.
 
 
Скорее в город! Современность ближе —
Проезжий в котелке, как бешеный, подрал.
Сесть в узенький трамвай, мечтать, что ты в Париже,
И по уши уйти в людской кипящий вал!
            В случайный ресторан забраться по пути,
            Газету в руки взять и сердцем отойти…
 
 
«Эй, человек! Скорей вина и ужин!»
Кокотка в красном дрогнула икрой.
«Madame, присядьте… Я Москвой контужен!
Я одинок… О, будьте мне сестрой».
            «Сестрой, женой иль тещей – чем угодно —
            На этот вечер я совсем свободна».
 
 
Он ей в глаза смотрел и плакал зло и пьяно:
«Ты не Царь-колокол? Не башня из Кремля?»
Она, смеясь, носком толкнула фортепьяно,
Мотнула шляпкой и сказала: «Тля!»
            Потом он взял ее в гостиницу с собой,
            И там она была ему сестрой.
 

1909

 
       Город спятил. Людям надоели
       Платья серых будней – пиджаки,
       Люди тряпки пестрые надели,
       Люди все сегодня – дураки.
 
 
Умничать никто не хочет больше,
Так приятно быть самим собой…
Вот костюм кичливой старой Польши,
Вот бродяги шествуют гурьбой.
 
 
       Глупый Михель с пышною супругой
       Семенит и машет колпаком,
       Белый клоун надрывается белугой
       И грозит кому-то кулаком.
 
 
Ни проехать, ни пройти,
Засыпают конфетти.
       Щиплют пухленьких жеманниц.
 
 
Нет манер, хоть прочь рубаху!
Дамы бьют мужчин с размаху,
       День во власти шумных пьяниц.
 
 
Над толпою – серпантин
Сетью пестрых паутин,
       Перевился и трепещет.
 
 
Треск хлопушек, свист и вой,
Словно бешеный прибой,
       Рвется в воздухе и плещет.
 
 
Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь,
В открытые настежь пивные.
Идут, как братья, шутя и ругаясь,
И все такие смешные…
 
 
       Смех людей соединил,
       Каждый пел и каждый пил,
       Каждый делался ребенком.
 
 
       Вон судья навеселе
       Пляшет джигу на столе,
       Вон купец пищит котенком.
 
 
Хор студентов свеж и волен —
Слава сильным голосам!
Город счастлив и доволен,
Льется пиво по столам…
 
 
Ходят кельнерши в нарядах —
Та матросом, та пажом,
Страсть и дерзость в томных взглядах.
«Помани и… обожжем!»
 
 
       Пусть завтра опять наступают будни.
       Пусть люди наденут опять пиджаки,
       И будут спать еще непробудней —
              Сегодня мы все – дураки…
 
 
Братья! Женщины не щепки —
Губы жарки, ласки крепки,
       Как венгерское вино.
 
 
Пейте, лейте, прочь жеманство!
Завтра трезвость, нынче пьянство…
       Руки вместе – и на дно!
 

1909

Посв. А. Григорьеву

 
У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад!
Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.
 
 
– Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас.
Вы задом заставили солнце, – а солнце прекраснее вас…
 
 
Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок.
– Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок.
 
 
По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят,
Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят.
 
 
Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком,
А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком.
 
 
– Михайлович, дай папироску! – Прекрасно сидеть в темноте,
Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте.
 
 
О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…
Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла.
 
 
Над самой водою далеко, как сонный усталый глазок,
Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.
 
 
До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул,
А с моря уже доносился ночной нарастающий гул…
 

1909

Шмецке – близ Гугенбурга

Примечания

[1] belle Helene – Прекрасная Елена (фр.).

[2] Nocturno – Ночное, здесь – ночной пейзаж (лат.).

[3] Modernes – Модернистам (фр.).

[4] Гугенбург – ныне город Усть-Нарва (Нарва-Йыэсуу) в Эстонии, на побережье Финского залива.