Текст книги "Гурджиев. Учитель в жизни"

В последующие недели Гурджиев говорил с нами о том, что он называл «внутренней тюрьмой» и о долгом процессе освобождения или пробуждения себя.

Религия

В другой раз, когда пришел Гурджиев, мы говорили о всевозможных религиях. В тот раз он вступил в разговор почти сразу, сказав: «Не существует трех, двенадцати или даже двух религий. Есть просто Религия. Что же до остального, можете называть все это как вам угодно: изучение священных писаний, обучение принципам теологии, ритуальные практики, Церковь или община верующих – но не называйте ничего из этого религией. Истинная религия всегда и всюду одна и та же – единственная и уникальная».

Столь серьезное утверждение встретило продолжительное молчание, пока один из нас не рискнул возразить: «Я не могу рассматривать такие религии, как православное христианство, католицизм или протестантство как одну и ту же религию, потому что они постоянно конфликтуют друг с другом».

«Это верно, – ответил ему Гурджиев. – Я не могу принять и даже представить, что в основе религии есть какое-нибудь деление или какой-то конфликт. Сегодня название «религия» приписывают секте, еще вчера считавшейся еретической».

Этот ответ озадачил нас, и никто не произнес ни слова. Тишину нарушил один из самых хитроумных среди нас: «Я понимаю смысл вашего ответа, Георгий Иванович, – начал он, – и вижу, что вы правы. Но мы говорим о разных религиях – например, ислам, буддизм и христианство – они различаются своими обрядами, формами, а также самой сутью».

«Да, существуют огромные различия», – согласился Гурджиев.

«Именно, – прозвучало в ответ. – Поэтому, в таком случае, разве мы не должны говорить не о Религии, а о религиях?»

«Скажите, – спросил Гурджиев, – что самое важное в религии, чем бы это ни было, по вашему мнению? Может это обряд, форма, или ее суть?»

Я не помню точно ответа, но хорошо помню, что Гурджиев заговорил тогда с нами о сущности религии.

«Сущность всех религий, о которых вы упомянули, одна и та же, – утверждал Гурджиев. – В сущности, все они озабочены только одним – развитием. Учение каждого великого учителя позволяет его ученикам следовать определенному эволюционному пути и достигнуть уровня, на котором становится возможным контакт с наивысшей космической силой. В своей основе все учения одинаковы, цель каждого – помочь нам достигнуть этой возможности».

«Но тогда почему они кажутся такими разными?» – спросил еще кто-то.

«Это верно, они действительно кажутся разными, но их фундаментальная природа – одна. Если вы хотите понять, почему они внешне различны, вам может помочь метафора.

Представьте себе, что нескольким людям показывают кролика и каждого просят написать его описание так, чтобы можно было безошибочно определить, что это за животное, с единственным условием – не использовать слово «кролик». Люди начинают писать, но вместо того, чтобы дать им три часа, – скажем, такое время необходимо для завершения их описаний, – листы соберут уже через двадцать минут. Если все эти описания прочитать аудитории, не знакомой со способом их написания, ей будет трудно понять, что она слушает описание одного и того же животного. Практически наверняка не найдется двух слушателей, представивших одно и то же – кролика. Один может увидеть кенгуру, другой крысу, третий зайца, еще один может увидеть мула или осла, или даже собаку, – все будет зависеть от того, как будет начинаться каждое описание. Один автор может начать с того, что это позвоночное, и тогда слушателям для выбора предстанут все позвоночные животные в мире. Другой начнет с того, что это грызун, и тогда выбрать можно будет любого грызуна. Третий начнет описывать цвет животного или его размеры. Следующий скажет, что это теплокровное животное, или будет говорить, чем оно питается, в то время как еще один вспомнит, как оно кричит, какие у него лапы, как оно передвигается, как осматривается или даже как взаимодействует с людьми. Короче говоря, каждый начнет свое описание с той стороны, которую ему легче всего описать, и таким образом слушатель увидит в каждом описании другое животное.

Неосведомленный человек оказывается точно в такой же ситуации, сталкиваясь с учениями, которые передают основатели того, что вы называете различными «религиями». Вы все говорите сейчас так, будто услышали лишь начало описаний, где они представляются наиболее различными. Но за определенным пределом все религии сходятся и образуют одну единую Религию».

Тогда один из нас произнес: «Я думаю, что понимаю вас, Георгий Иванович, когда вы говорите о сектах и даете нам метафору с кроликом, но великие религии, которые упомянул наш друг, существуют как единое целое. Это не начало описания. Каждая представлена как одно целое, хотя они кажутся весьма различными».

«Различие только внешнее, – ответил Гурджиев, – и противоречия происходят из-за различных факторов. Те, кто судят о религии таким образом, не проникли в суть учения, и их суждения обречены быть поверхностными. Религии на самом деле похожи на математику: есть элементарная часть, наиболее общедоступная, которая предлагается массам, и эта элементарная часть различна у каждой религии. Это потому, что мессия или посланник свыше появляется среди людей, отличающихся по языку, философским взглядам, характеру, основному складу ума и многим другим преходящим аспектам, и они должны приспособиться к современности и выбрать соответствующий способ выполнения своей задачи.

Вы уже поняли – не так ли? – одну важную вещь: человек не един. В нем существует множество непрерывно проявляющихся импульсов и побуждений».

Мы закивали головами, признавая эту истину, которую большинство из нас к этому времени уже осознали.

«И, – продолжал Гурджиев, – если посланник выберет отправной точкой владение телом, то он будет упирать на то, что мы называем «путем факира». Если мессия посчитает, что его задача будет выполнена с помощью чувств, то мы увидим развитие «пути монаха». Используя христианский язык, если учитель уповает на божественные импульсы любви или милосердия, то путь будет состоять из определенной работы, что в самой совершенной и высокой форме будет уникальным учением Христа. Если, с другой стороны из-за существующей культуры он решит, что разум – интеллектуальная функция – сможет привнести в жизнь истинные идеи, это приведет к так называемому «пути йога».

Существует и «четвертый путь», основанный на священном импульсе, идущем от совести, ростки которой есть в каждом человеке. Этот путь ведет к другой форме учения, новому подходу к религии».

«Вы согласились, – продолжал он, – что описание кролика, ограниченное началом, неизбежно приведет к путанице. Так же, как у кролика есть много аспектов, с которых можно начать описание, так и Религия представляет бесконечный диапазон отправных точек. Особенно подумайте о настоящей трудности – как избежать упрощений так называемого рационального мышления. Любой должен признать, что почти никто не знает истинную суть своей собственной религии, но тем не менее каждый считает, что он может судить все остальные».

Затем он закончил встречу следующими словами: «Только тот, кто благодаря упорным сознательным усилиям преуспел в освобождении от хаоса, возникающего из его собственного недостатка сознательности, может узнать, что действительно означает Религия».

Подобные напряженные моменты, проведенные с Гурджиевым, открывали для нас более глубоко вопросы религии и подводили к тому, чтобы воспринимать традиционные учения по-новому.

Пробужденный человек перед лицом войны

Как и у всех, определенный образ себя сформировался у меня в юности. Я был полностью убежден, что все мои мнения, реакции и цели – абсолютно правильные и ценные. Я не представлял, что могут существовать другие ценности, столь же достоверные и обоснованные, как и мои собственные. Определенные идеи – такие как патриотизм, долг и дружба – имели для меня абсолютное и безальтернативное значение, их я считал священными. Меня совершенно потрясло открытие, что мотивы и точки зрения других людей полностью отличались от моих и обладали такой же достоверностью, и, возможно, были даже более правильными. Однажды, вскоре после моего прибытия в Константинополь, противостояние Георгию Ивановичу буквально перевернуло мой внутренний мир вверх ногами и вынудило меня исследовать основы всех моих убеждений.

Мы пили чай в тени деревьев возле павильона «Русский маяк». Беседа перешла в воспоминания о войне, все еще чрезвычайно живой в нашей памяти. В тот жаркий день Гурджиев, проходя мимо, остановился немного передохнуть. Мы поднялись предложить ему место. Он сел и попросил продолжать наш разговор, будто его с нами не было, поэтому мы вернулись к разговору о войне.

Расслабленная поза Гурджиева вдохновила нас рассказывать о множестве событий, которые все мы пережили. Переходя от одного героического эпизода к другому, мы, естественно, стали осуждать трусость дезертиров. Один из нас начал обвинять евреев в том, что они не патриоты и не верны России и ее союзникам. Он описал, как они отказывались воевать в различных ситуациях. Все мы присоединились к осуждению этих трусов и дезертиров.

Георгий Иванович ничего не сказал, но что-то в его облике заставило нас почувствовать себя неловко, и мы захотели узнать его мнение относительно столь животрепещущего вопроса. Повисла тишина. На его лице не видно было больше прежнего выражения одобрения. Он глубоко вдохнул и выдохнул, вместе с воздухом улетучилось и наше праведное негодование.

Поскольку обсуждение застопорилось, Гурджиев вмешался. «Вы говорите, что евреи – не патриоты и обвиняете их, в том числе, в трусости, недостойной русских подданных. Вы говорите и о большом количестве дезертиров в конце войны. Можете ли вы сказать мне разницу между дезертирами в начале, в середине и в конце войны?»

Этот вопрос удивил меня. Я никогда не задавал его себе раньше. Внезапно я понял, что таких «дезертиров» отличал только момент, когда они открыли глаза и увидели военную действительность.

«Тот, кто осознал, что такое война на самом деле, – продолжал Георгий Иванович, – не может не хотеть дезертировать. Если евреи отказались участвовать в убийствах и резне, то это потому, что их, не ослепленных патриотизмом, меньше поработила всеобщая слепота и поэтому они более свободны были действовать сознательно».

Эти слова Гурджиева произвели на меня сильное впечатление, будто он просил высадить рассаду корнями верх. Тем не менее, я знал, что свойственная ему философия относительности вещей часто побуждала его провоцировать слушателей, показывая нелепость крайностей. Видя, что его вмешательство оказало подобный эффект и никто не пытается возразить ему, он встал и зашел в павильон. Вернувшись, он посмотрел на свои часы, сказал, что у него встреча и ему нужно идти.

После его ухода начался протест. Когда противодействие такому посягательству на патриотизм достигло высшего накала, официант вдруг принес каждому из нас стакан чая и несколько маленьких пирожных. Заметив наше удивление, он сказал, что это любезность господина Гурджиева. В ответ на такой жест наше негодование начало спадать. Вновь мы почувствовали ту же неловкость, что и раньше, и наш бунт против слов Гурджиева постепенно стал терять свою силу.

Моя память быстро освежилась. Впервые я сравнил свою приверженную позицию 1916 года с отношением года 1919, когда, испытывая отвращение ко всем этим убийствам, я также стал потенциальным дезертиром. Признавая неизбежное отступление, я с невероятным облегчением согласился оставить борьбу.

Через несколько лет меня еще больше поразила болезненная правда одного из коротких высказываний Гурджиева: «Сознательный человек отвергает войну. Взаимное уничтожение – проявление спящих людей».

Порядки законов

Когда Гурджиев открыто выражал неудовольствие нашей работой он в то же время искусно старался помочь нам яснее увидеть то, что понять мы не могли. Однажды мы говорили о том, насколько человек зависим от законов, управляющих его существованием. Он с интересом слушал наши примеры, но когда один из нас неверно использовал выражение «порядок законов», он вмешался и спросил, какое значение мы придаем слову «порядок». Каждый объяснил его по-своему. Кто-то сказал, что оно означает количественный или числовой порядок законов в разных мирах. Другой видел в нем относительность детерминированных законов, каждого в зависимости от удаленности от первоисточника.

Послушав нас некоторое время, он сказал, что если мы подчиняемся закону, то важен не закон сам по себе, а возможность освободиться от него, механически или благодаря развитию сознания. Он напомнил, что есть законы, управляющие мирами и поддерживающие их, законы, которым подчиняются планеты, законы, управляющие органической жизнью на Земле, законы психологического порядка, законы, управляющие миром атомов и так далее. Все эти миры, от наибольшего до наименьшего, расположены один внутри другого, подобно набору русских матрешек, и каждому из них соответствует определенный порядок законов. Должно быть, Гурджиев увидел написанное на наших лицах недоумение, поскольку часто возвращался к этой важной идее его учения. Он очень настойчиво пытался помочь нам рисунками и метафорами, которые мог понять даже ребенок.

«Итак, теперь вы видите, – сказал он нам однажды, – что человек живет, подчиняясь различным порядкам законов. Так происходит из-за одновременного действия различных порядков законов, принадлежащих высшим мирам лестницы Луча Творения, на которой Земля включена во все большие и большие миры».

Чтобы помочь нам в понимании столь новых для нас идей, Георгий Иванович начал адаптировать их для нашего уровня. Он поражал меня и моих молодых друзей, большинство из которых лишь недавно демобилизовались, изобретательностью своих объяснений.

«Представьте, – сказал он, – мальчика, родившегося в 1920 году. В 1940 году его призовут в армию, вместе с ровесниками. Так, с самого рождения, он неосознанно подчиняется порядку военных законов, с которыми столкнется только когда его призовут. Воинские законы зависят от страны, дивизии, полка, взвода и так далее – у каждого уровня свои законы.

Например, призванный молодой солдат находится под влиянием определенных законов. На действующей военной службе он будет подчиняться другим законам. Присоединившись, например, к своему взводу, он освободится от законов, довлеющих над ним при призыве, но будет зависеть от законов взвода, полка, дивизии и страны. Завершив свою военную службу, он временно освободится от определенных порядков законов. Таким образом, видите, порядок воинских законов содержит множество законов, о которых человек не знает».

Эти простые и конкретные образы постепенно раскрыли нам идеи масштаба и относительности, отличающие его учение.

Рациональные проблески бессмертия

Я закончу свой отчет о наших встречах с Гурджиевым в Константинополе, вспоминая его ответ на вопрос о бессмертии. Это было в Принкипо, незадолго до нашего отъезда. (Незадолго до этого умер хороший друг одного из членов нашей группы, и мы говорили об этом, когда пришел Гурджиев. Мы смущенно затихли, пойманные на праздной болтовне о деталях смерти покойника. Нам было стыдно, что мы говорили не о своей работе и наблюдениях.

Через некоторое время один из нас начал ерзать и кашлять, его нервозность выдавала, насколько трудно ему сформулировать свои мысли. «Я действительно не понимаю, – наконец произнес он, – как работа духовного характера ведет к бессмертию. Этот вопрос всегда беспокоил меня, для меня объяснение, которое вы дали о возможном выживании тонких тел, очень туманное».

Гурджиев оглядел нас тяжелым взглядом, а потом, с обычной мягкостью и спокойствием в голосе, сказал: «Да, это верно. Очень трудно представить, что такое возможно. Чтобы постигнуть подобную возможность, нам нужно знание различных функций человеческого тела и физических тел вообще. В лаборатории человеческого тела три вида пищи – физическая пища, воздух и впечатления – преобразуются не только в необходимые для жизни организма вещества, но и в тонкие вещества и энергии с более высокой частотой вибрации.

Вы знаете, что в желчном пузыре, например, камни образуются в результате кристаллизации из насыщенной жидкости. Психические вещества подчиняются тому же самому закону и, достигнув определенной концентрации, кристаллизуются, как соль, когда ее концентрация превышает определенный предел.

Чтобы понять, как достигнуть бессмертия, нужно знать, что в определенных условиях у человека есть возможность преобразовать грубые энергии в очень тонкие. Благодаря накапливающей эти энергии работе, они могут достигнуть высокой концентрации и, в конечном счете, кристаллизации. Каждый изучающий материальную химию знает, что свойства кристаллов обладают множеством преимуществ перед существованием в насыщенной жидкости.

Например: если вылить в реку ведро соленой воды, то можно будет в определенный момент в пятнадцати метрах вниз по течению обнаружить присутствие соли. Вода будет не такой соленой, как в ведре, но соль все еще можно будет обнаружить. С другой стороны, в километре вниз по течению соль уже настолько растворится, что ее нельзя будет обнаружить на вкус или с помощью анализа.

Если представить жизнь в виде этой реки, а соль – веществом бессмертия, тогда однажды кристаллизованная соль сохранится дольше соленой воды. Вы понимаете, о чем я только что говорил?»

Понаблюдав, как мы выражаем согласие, Гурджиев продолжил: «Если есть возможность достать кристалл соли из реки и поместить куда-нибудь, где вода не может его растворить, то теоретически он будет бессмертен. В случае с человеком поток жизни непрерывно уносит все сформированные в нем энергии, что мы легко можем для себя обнаружить. Если человек смог избежать поглощающих влияний жизни, то сознательно сформированное им благодаря работе вещество может быстрее кристаллизоваться и остаться на более высоком уровне, отличном от того, на котором он живет своей обычной жизнью. В этом случае высвобожденное материальное вещество, вещество сознания, будет обладать уникальными свойствами в своем собственном мире. Оно получит независимое существование и не будет более растворяться в повседневном функционировании человека».

Я не знаю, сколько времени заняло это объяснение, но я точно помню, что потом Гурджиев говорил о законе трех сил, или законе Троицы. Используя в качестве другого примера метафору приготовления хлеба, он хотел помочь нам понять, как может сформироваться новое независимое единство.

«В приготовлении хлеба вода представляет активную силу, мука – пассивную силу, а огонь – нейтральную силу. Хлеб – независимый результат, четвертый элемент, результат действия этих трех сил.

Каждая из трех сил необходима для приготовления хлеба; если нет одной из них, хлеб не получится. Из обработанного определенным образом теста можно снова получить муку; но хлеб, даже измельченный в порошок, снова стать мукой не сможет никогда. У однажды испеченного хлеба своя собственная судьба.

Трудно понять природу реки, о которой мы говорили раньше, и как можно покинуть ее, чтобы могла произойти кристаллизация. Такие как сейчас, вы не можете этого сделать; вы даже не видите плачевных последствий непонимания этой идеи. Именно недостаток понимания послужил причиной возникновения во многих монастырях аскетизма, где монахи слишком часто изнуряют себя, вместо того, чтобы развиваться. Возможно, вы поймете позже, а пока что давайте вернемся к нашей работе».

Тем вечером Георгий Иванович взял нас в турецкую часть города, где люди отмечали праздник Байрам. Здесь он долго рассказывал нам об обрядах и обычаях Востока.

На следующее утро все наше внимание поглотили тщательные приготовления к предстоящему отъезду.

Отъезд из Константинополя и замечания об искусстве

Гурджиев собрал нас всех в доме Успенского в Принкипо. Та встреча ярко отпечаталась в моей памяти, так как здесь я испытал редкое чувство счастья. К вечеру, после длительного обсуждения, он поговорил с каждым о подготовке к отъезду. «Нина, Адель, Леонид, – он упомянул еще несколько имен, – готовы выехать из Турции в течение недели».

Большинство из названных были сыновьями и дочерями из семей последователей учения Гурджиева, попросивших, чтобы он позаботился об их детях в то трагическое время.

«Ольга Ивановна, вы и ваш муж, – он прибавил еще имена, – все вы, если хотите, можете присоединиться к тем из нас, кто скоро уезжает в Германию».

Взгляд Гурджиева остановился на мне и Алексее М.: «Чеслав, Алексей, – начал он негромко, – и вы, Иванов, и вы, Староста, и вы, Пан, – он продолжил. – Если хотите, можете присоединиться к нам в Берлине, но вы сами должны найти возможности для путешествия. Организации, оказывающие помощь эмигрантам, конечно, помогут. Как только вы доберетесь до Берлина, я сделаю все, что будет необходимо».

Предвидя всевозможные очевидные риски, Гурджиев настоятельно советовал тем из нас, кто уезжал самостоятельно, подобрать для поездки компаньона. Затем он продолжил: «Александр и Жанна, – сказал он, обращаясь к де Зальцманам, – Фома и Ольга, – имея в виду де Гартманов, – думаю, мы сможем уехать в начале следующей недели».

Это неожиданное заявление и возможности, которое оно перед нами открывало, внезапно сделали совершенно счастливыми для меня те последние дни в Турции. Несколько дней спустя вместе с самыми близкими людьми Гурджиев покинул Константинополь.

Те из нас, кто остался, преисполнились нетерпением, собираясь в группы, как перелетные птицы накануне отлета. Староста и Иванов уехали вместе и быстро добрались до Германии. Пан должен был присоединиться к нам, посетив родителей в Польше, но в итоге нашел нас намного позже, в Приоре. Я поехал вместе с Алексеем М. Из-за сумасшедших приключений, через которые нам пришлось пройти, поездка, обычно занимающая три дня, фактически заняла у нас пять месяцев.

Далее – история того, как нас, вместе с семнадцатью другими эмигрантами, похитили украинские агенты с целью отправить обратно в советскую Россию, и при каких странных обстоятельствах мы смогли избежать столь ужасной судьбы и присоединиться к Гурджиеву, единственному человеку, способному освободить наши жизни от хаоса. Несмотря на опасность потерять читателя из-за длинного отступления, я хотел бы рассказать о событиях, пережитых тогда с такой интенсивностью.

* * *

После отъезда Гурджиева с его группой, нам показалось, будто Константинополь вымер. Поэтому, беспокоясь об ускорении нашего с Алексеем отъезда любой ценой, я незамедлительно вознамерился достать необходимые бумаги. Я узнал, что можно получить паспорта и визы для Германии, но на это уйдет много времени. Затем в русском посольстве я разузнал, что немецкое консульство не очень охотно приветствует поляков, и что легче добраться до Германии через Венгрию. Более того, русским представителем в Будапеште оказался господин Малама – высокопоставленный дворянин, с детьми которого я давно дружил. Я подумал, что через него смогу получить все необходимое для въезда в Германию, в частности, русский паспорт. Поскольку все необходимые бумаги для Венгрии у Алексея уже были, я решил, что самый быстрый способ – получить мне разрешение для Польши, с намерением остановиться в Будапеште.

Поездка наша прошла без происшествий до самого Будапешта, где я быстро получил бумаги для Германии. Однако г-н Малама не смог обеспечить визу Алексею. Поскольку разделяться мы не хотели, нужно было искать другое решение. Пока же мы смогли сообщить Гурджиеву о прибытии в Венгрию. Он ответил, попросив набраться терпения, поскольку скоро сможет помочь, пока же он советовал нам не быть пассивными и искать решение самостоятельно. Венгрия в то время поддерживала русских эмигрантов, нам предоставили временное жилье в военных казармах Будапешта. Мы познакомились со многими эмигрантами, которые, как и мы, искали пути на Запад через Чехословакию или Германию.

По казармам ползли слухи, что украинский консул, более влиятельный, чем прежний царский представитель, может помочь украинцам бесплатно добраться в другие страны. Мы услышали, что этот человек, бывший полковник царской армии, очень добр ко всем эмигрантам, считавшим себя подданными царской России. Как бы то ни было, все мы отправились к нему на встречу. Он тепло поприветствовал нас и дружелюбно сказал, что очень хорошо знает, что мы не украинцы, но поскольку мы доверились ему, он нам поможет. Он попросил подождать новостей несколько дней.

Во второй наш визит, выяснив необходимые детали, он сказал нам готовиться к отъезду в кратчайшие сроки. Действительно, утром третьего дня нам сказали стоять под часами на железнодорожной станции вечером, в шесть. В половине пятого все мы были на месте, в ожидании. Наконец, сотрудник консульства, упрекая нас за то, что нас не было в нужном месте, велел следовать за ним. Он привел нас к поезду, и мы охотно погрузились в вагон. Он настаивал, чтобы мы вели себя вежливо во время поездки, дабы не стать причиной неприятностей для консула. Нам сказали, что консул позаботился обо всем, касающемся наших бумаг, поэтому у нас не будет излишних забот. К счастью, как раз перед нашим отбытием, человек из консульства внезапно спохватился и отдал нам наши документы.

Мы начали петь, довольные отъездом. Целых два часа прошло в таком беззаботном настроении, вскоре объявили чешскую границу. Контролер сказал нам, что пересаживаться в другой поезд нам не нужно, поскольку после пересечения границы наш вагон для дальнейшего путешествия прицепят к другому поезду. Столь хорошие новости еще больше подняли нам настроение. На границе венгерский представитель передал наши бумаги своему чешскому коллеге. Затем, во время короткой остановки на нейтральной территории между границами, на подножку нашего вагона вскарабкались несколько военных полицейских. Они вошли в вагон и, как только поезд достиг Чехословакии, попросили нас выйти. Мы объяснили, что вагон прицепят к другому поезду и нас заверили, что нам не нужно из него выходить. К нашему удивлению, они вытолкали нас из вагона штыками. На платформе нас уже ждали другие военные полицейские и, грубо подталкивая, провели в комнату ожидания. Вскоре появился офицер и приказал нам раздеться. Наше приключение принимало скверный оборот. Ответом на наши возмущенные вопросы служили лишь презрительные насмешки.

Что случилось? Нам отчаянно необходимо было знать! Я попросил офицера разрешения сходить в туалет. Он разрешил, меня сопровождали двое солдат. Они с удовольствием взяли осторожно предложенные мною деньги и удивились тому, что мы не в курсе происходящего. Они рассказали, что множество групп коммунистических агентов, таких как мы, отправляли в советскую Россию в обмен на венгерских офицеров. Запахло жареным, сомнений не осталось. Нас похитили, все это оказалось мерзким обманом, обставленным украинским консулом.

Когда я вернулся в комнату ожидания, офицер держал в руках наши досье.

«Вы, – спросил я его, – правда считаете нас коммунистическими агентами?»

«Мы принимаем вас именно за тех, кем вы сами себя считаете, – ответил он, – и с того момента, как вы объявили о желании вернуться в советскую Россию коммунистами, Чехословацкое государство использует любую возможность помочь вам исполнить свое желание». С этого момента мы осознали свое положение.

Среди семнадцати человек нашей группы были князь Гедройц и полковник Удовиков, оба – герои Первой Мировой войны, получившие всевозможные почести и награды. Так как они не слышали слов чешского офицера, мне потребовалось длительное время, чтобы заставить их увидеть реальную ситуацию. Я был убежден, что нужно действовать здесь и сейчас, в Чехословакии, – потом будет слишком поздно! Полковник, в конце концов, уяснил, что я пытался ему объяснить. На обратном пути к поезду военные полицейские рассказали, что, не доезжая до Германии, нам нужно будет пересесть еще раз в Штеттине, на севере Чехии, неподалеку от Балтийского моря, где нас возьмут на борт советского корабля. Они заверили нас, что уже большое количество групп отправили подобным образом. Полковник Удовиков понял серьезность нашей ситуации, и мы лихорадочно набросали план действий.

В Подмокли-Подмонецке, последней станции Чехословакии, нас вынудили выйти и как скот согнали в какое-то помещение. По нашей просьбе в тюрьму прибыл военный начальник. Выслушав объяснения, он пообещал выслать нас в Прагу при условии, что мы сможем оплатить проезд. Мы собрали необходимую сумму, более обеспеченные оплатили за тех, у кого средств не было. Ожидая отъезда, мы расспрашивали прохожих через окна помещения, в какую сторону поезд отправляется на Прагу, а в какую – на Штеттин. Четверо ответили одинаково, поэтому мы знали: если локомотив будет слева, то он направляется в Штеттин. Но что мы могли сделать? Мы решили, что если нас будут забирать в Штеттин, тогда один из нас подаст команду, мы ляжем на перрон и подождем, что произойдет дальше.

Время шло, поезда приходили и уходили. Потом появились солдаты и стали грубо выталкивать нас через переполненную платформу к поезду.

«Паровоз слева. Ложись!»

Мы бросились на землю. Чешские солдаты начали бить прикладами винтовок – мы все начали кричать, в том числе и те, кого не били. Окна экспресса Константинополь – Штеттин открылись, нас мгновенно окружили журналисты и зеваки, громко выражавшие свое негодование таким обращением с беззащитными людьми. Мы отчаянно разъясняли, что мы – офицеры царской армии, похищенные советскими агентами.

Когда местный военный начальник появился вновь, полковник Удовиков поднялся, откинул накидку и с гордостью продемонстрировал увешанную наградами грудь. Он повернулся к начальнику и сказал: «Я – полковник русской царской армии. Слово чести русского офицера. Я прошу вас ответить, как чешского офицера. Куда вы нас отправляете?»

Начальник пришел в замешательство, но прежде, чем он сумел ответить, толпа закричала, что поезд идет в Германию через Штеттин. Полковник Удовников сел, а мы в один голос закричали: «Вы можете убить нас, но мы не поедем в советскую Россию!»

Окружавшие нас журналисты пообещали послать срочное сообщение представителям русских эмигрантов в Германии и разместить это же послание в немецких и чешских газетах. Военный начальник, растерявшийся из-за переполоха и задержки поезда, отправил его, а потом спросил, что мы хотим.

«Мы хотим увидеть настоящего представителя русских эмигрантов!» – крикнул кто-то. Несколько минут спустя появился г-н Вебер, бывший учитель немецкого языка в России. Он заверил, что предупредит немецкие власти и чешское правительство, так же как и представителей русских эмигрантов в этих странах. К счастью для нас, и г-н Вебер, и журналисты сдержали свое слово. Начальник приказал солдатам отвести нас в военные казармы.