Текст книги "Гурджиев. Учитель в жизни"

На следующее утро с усталым видом появилась жена военачальника. Она принесла большую корзину выпечки, которую ночью сделала вместе с мужем, и попросила прощения за произошедшее ужасное недоразумение. Ее муж не знал действительного положения вещей и только выполнял свои обязанности. С этого момента он лично о нас позаботится. Между нами и начальником установились дружеские и доверительные отношения, с того момента относились к нам с большим уважением.

Минули три недели беспокойного ожидания. Владельцы магазинов и остальные жители Подмокли-Подмонецка, сочувствуя нашему бедственному положению, не позволяли нам платить за что-либо. Через три недели нас забрали обратно в Будапешт, мы добрались туда к вечеру. Как только мы вышли из вагона, нас тут же окружили переодетые в штатское полицейские. Они провели нас к боковому внутреннему двору, где уже ждали автомобили, чтобы отвести в местную тюрьму по отдельности.

«Еще одно испытание!» – думали мы.

Следующим утром нас вызвали, одного за другим, в кабинет, где на ломаном русском настоятельно «посоветовали» никому ничего не рассказывать о нашем неудачном приключении. Нам запретили проходить рядом с украинским посольством, поскольку, если группой мы едва унесли ноги, то поодиночке нас ликвидируют незамедлительно. Конечно, к тому времени нас едва ли прельщала возможность влипнуть еще в одно приключение. Слава Богу, Георгий Иванович каким-то образом сумел выслать визы для нас с Алексеем. Немецкий консул тут же выдал нам все необходимые проездные документы для завершения нашего путешествия.

В Берлине нас тепло встретили, Гурджиев с изумлением и состраданием выслушал историю наших злоключений. По окончании нашего отчета он произнес: «Благодаря вашим страданиям вам простится, по крайней мере, по два ваших греха».

С благодарностью мы вспоминали о практическом совете Гурджиева, данном перед отъездом из Константинополя. Что бы мы делали, если бы разделились? Действительно ли он предвидел то, что с нами случится?

* * *

За пять месяцев путешествия из Константинополя в Берлин во время вынужденных остановок в различных центрально-европейских городах у нас с Алексеем, вопреки всему, все же случались очень радостные моменты. В большинстве мест, через которые мы проезжали, военные власти принимали русских эмигрантов, и мы были очень благодарны им за гостеприимство. Все мы жили вместе, где бы нас ни размещали, но по вечерам Алексей и я уходили отдельно ото всех и пытались понять нашу ситуацию с точки зрения учения Георгия Ивановича. Иногда подобные организации обеспечивали нас жильем и питанием, так что свободного времени у нас было предостаточно. Мы намеревались извлечь из этого пользу, как социологи, изучая жизнь местного населения, уровень культуры, привычки, интересы и то, как они выражают свои устремления. Поскольку мы страстно желали понять значение и ценность искусства для человеческого общества, нас особенно привлекали музеи, памятники, религиозные постройки, художественные выставки. Конечно, мы рассуждали довольно наивно.

Но мы устали от этих систематических экскурсий в область искусства. Все больше и больше я убеждался в истинности высказывания: «много желать – добра не видать». Алексей считал, что ценность произведения искусства зависит от производимого им впечатления. Прежде всего, он был художником, но работал и реставратором, и даже научился писать иконы. Он обычно смотрел на картину через импровизированный окуляр из свернутой в рулон газеты; выделяя и увеличивая определенные части картины, можно более четко рассмотреть композицию. Мне интересно было так рассматривать пейзажи, но другие картины, казалось, теряли свое истинное значение. В любом случае, мои собственные вопросы об искусстве оставались без ответа.

Через несколько дней после отчета о нашем путешествии в Берлин, мы поделились с Гурджиевым своими впечатлениями и исследованиями в области искусства. Я ждал подходящего момента, чтобы глубже исследовать этот вопрос, и однажды, застав его одного, спросил: «Георгий Иванович, во время поездки мы посетили множество музеев, видели много картин, много произведений искусства. Скажите, в чем настоящая ценность произведения искусства?»

«Ценность произведения искусства, – ответил он, – в его содержании».

Такое утверждение меня озадачило. Рассматривая произведение искусства, я могу увидеть, что оно из себя представляет. Но содержание? Что это такое? Я задумался. Кажется, он прочитал мои мысли, и спросил: «Вы же можете воспринять содержание книги, не так ли?»

«Могу», – ответил я.

«И вы понимаете, что есть разные виды книг?»

Я согласился.

«Вы знаете, что у книг различная ценность, в соответствии с их содержанием. Произведение искусства похоже на книгу – специалист может передать знание, фрагменты понимания или даже рассуждение об эволюции человека. Настоящее произведение искусства столь же точно, как учебник математики».

Я не понял ничего из его слов. Заметив, как я разинул рот от удивления, он добавил: «Вы не понимаете того, что я говорю, потому что ничего не понимаете в искусстве. То, что вы видели, не настоящее искусство, а в некотором смысле, просто декоративные объекты, не обладающие для меня никакой настоящей ценностью».

«Но, господин Гурджиев! Их показывают в музеях – храмах искусства – и многие из них стоят хороших денег!»

«Думайте, Чехович! Вы говорите о чем-то совсем другом».

«Чем-то совсем другом? Все называют это искусством, и разве это не работа великих художников?»

«Бедный Чехович, – вздохнув, произнес он. – Ваши глаза все еще закрыты покрывалом иллюзий. То, о чем вы говорите, всего лишь их коммерческая ценность».

«Коммерческая, да! – воскликнул я, – но люди и платят за великие произведения искусства!»

Гурджиев с улыбкой продолжил: «Остатки домашних туфель Марии – Антуанетты недавно были проданы за сто тысяч французских франков. Это много, и все же, объективно, эти остатки стоят меньше ножки того табурета, на котором вы сидите».

Я не мог этого понять. Объективная ценность – никакая…; огромная денежная ценность… Не дав мне времени поплавать в густом тумане недоумения, Гурджиев продолжил: «Ценность картины для коллекционера – субъективна, но ее ценность с точки зрения настоящего искусства – объективна. Эти две ценности очень редко совпадают, примеры, когда они соответствуют друг другу, исключительны. В большинстве случаев ценность произведения искусства чисто субъективна».

До того времени я не уделял какого-либо внимания значению слов «субъективный» и «объективный».

«Вы должны понять, Чехович, что благородной деятельности под названием «искусство» фактически больше не существует, бесполезно искать его, особенно в современном мире Европы или Америки. Историки искусства в наше время озабочены только продуктами своих собственных «знаменитых» художников. Подобная деятельность не имеет ничего общего с художественным миром древних традиций, но носит то же самое название. Историки, пишущие о подобной субъективной деятельности, всего лишь описывают то, что им преподносят зигзаги псевдо-художников. Такие зигзаги совпадают с успешными тенденциями в разных отраслях искусства, а эти разнообразные движения происходят из источников, которые невежды, узурпирующие название «художников», якобы открывают, изобретают или создают. Известные сегодня футуристы описывают «заг» в истории искусства, тогда как вчера свой «зиг» делали кубисты – вот это и есть история искусства. К какой же степени вырождения все это приведет?»

«Что же до коллекционеров, «любящих искусство» – покровителей современного искусства – то они всего лишь хотят угнаться за модой. Они хотят иметь возможность похвастаться обладанием не какой-то отдельной картиной школы того или иного модного «зига» или «зага», но и всей работой художника, породившего такой «зиг» или «заг» в истории их искусства. Они соревнуются друг с другом во владении столь ценными для них «мастерами»; а так как коллекционеров больше, чем подобных произведений искусства, то их коммерческая стоимость обречена на повышение. Если одна картина нравится вам больше другой, она более ценна для вас. Это – ее субъективная ценность».

«А объективная ценность?» – спросил я.

«Еще не настало время серьезно говорить об этом. Сначала нам нужно изучить много чего еще. Но сейчас, дорогой Чеслав, мы должны в первую очередь решить, где мы собираемся жить».

Часть II
Воспоминания о Приоре
1922–1930

Слишком много поварят

Приоре-на-Авоне – старинное французское поместье, в котором аристократы и монахи оставили следы своих фантазий, странностей и, порой, мудрого образа жизни. Кроме шато, хозяйственных построек и нескольких небольших зданий, здесь же располагались беседки и оранжереи, сараи для инструментов и фонтаны, мосты, летние домики, а также небольшое романтичное озеро с островком. Одни строения сохранились в хорошем состоянии, другие были на грани разрушения, а от некоторых остались только развалины.

Вновь прибывающим в Приоре нравилось осматривать и изучать эти места. Порой целые группы собирались вместе и, с видом специалистов, разглагольствовали о стиле, возрасте и назначении зданий. В одно из таких посещений небольшая группа «просвещенных дилетантов» обнаружила, что главная балка в одном из старых сараев практически соскользнула со своих опор и грозит обрушить вниз всю крышу. Желая помочь, с наилучшими намерениями они принялись за работу. Двое занялись балкой, еще четверо придерживали на месте опоры, одни тянули, другие толкали, а самый предприимчивый руководил всей операцией. В определенный момент все сделали одновременное усилие. Результат не замедлил проявиться – балка сместилась, и крыша опасно просела.

Жаль, что никто не снимал эту сцену! Она смешила и печалила одновременно. Когда утихли эмоции, вызванные бедствием, и восторжествовал разум, они решили спросить у обитателей Приоре совета, как исправить свой провал. Я, наряду с другими опытными людьми, также был среди консультантов.

Кто-то сказал: «Сначала лучше снять черепицу. Если она упадет во время работы, то может кого-нибудь поранить». Другие возражали: «Забудьте про черепицу. Важнее найти новые балки, прежде чем начать».

«Вовсе нет, – утверждали третьи. – Балки превосходные. Сначала нужно укрыть зерно на случай дождя».

«Я бы переделал всю крышу», – сказал еще кто-то.

«Что? Новую крышу на эту старую лачугу?»

Поскольку Гурджиев в то время отсутствовал в Приоре, целых два дня атмосферу переполняли советы, мнения и возражения.

По возвращении, увидев всех столь озабоченными, Георгий Иванович спросил: «Что здесь происходит?» На месте он осмотрелся и спокойно определил, что нужно сделать. Затем распорядился: «Топор! Молоток! Гвозди! Кирпичи! Раствор!» Назначил всем работу и убедился, что все усвоили, что нужно делать. Затем он стал руководить работой, распоряжения следовали одно за другим: «Раз…, два…, чуть больше, три… держите, теперь закрепите». И крыша, словно повинуясь волшебной палочке, сдвинулась, начала подниматься все выше и выше, и, наконец, встала на место. Закрепленная на опорах, она продолжала исправно служить, пока Гурджиев не продал Приоре.

Пока остальные раздумывали, Гурджиев нашел решение, используя имеющиеся под рукой материалы. Меня поражало, что в подобных ситуациях он всегда использовал для достижения цели то, что было доступно. Однажды, например, несколько человек не могли забить гвоздь из-за отсутствия молотка. Я увидел, как Гурджиев попросил одного из них снять свой рабочий ботинок и, не говоря ни слова, сам заколотил гвоздь каблуком.

В другой раз мы стояли на перроне железнодорожной платформы, и человек из нашей группы случайно уронил свой билет вниз на рельсы. Один предложил отправить вниз своего сына и достать его. Другой – ехать без билета и позже решить этот вопрос с начальником станции. Бесконечные советы и мнения заметались туда и сюда. Пока все это продолжалось, Гурджиев взял свою трость, одолжил другую у попутчика и, взяв их на манер пинцета, достал билет и вернул владельцу.

Кэтрин Менсфилд

К осени 1922 года Приоре уже не мог вместить растущее число его обитателей и иностранных гостей. Ежедневно появлялись новые лица. Среди тех, с кем я пересекался, был и безупречно выглядевший человек, он оказался высокопоставленным представителем одного из посольств, который воспользовался своим отпуском для изучения жизни и методик Института. Другой джентльмен, с которым я обрезал деревья, оказался достаточно богат, чтобы не мелочиться из-за ошибки в 20 000 фунтов в бюджете виллы, которую строил в Ривьере. И здесь же – русский беженец без гроша в кармане, которого Георгий Иванович нашел, когда тот бродяжничал по улицам Парижа, и незамедлительно забрал в Приоре. В прошлом их семьи хорошо знали друг друга, и этот человек действительно очень любил Георгия Ивановича.

Здесь каждый, с кем вы встречались, мог вдохновить на полноценный роман, но никого из нас это не волновало. Все, что касается личной жизни и социального положения, переставало иметь значение, как только пересекались ворота Приоре. В Институте человек был просто человеком – даже, скорее, искателем. Мы старались совершенно не делать субъективных различий между людьми и не беспокоиться о каком-либо социальном положении. Такое отношение определяли общая заинтересованность идеями Георгия Ивановича и уважение к нему, которое мы все испытывали. У всех, богатых или бедных, были одни и те же вопросы; лучшей одеждой для каждого была простая рабочая одежда.

Пока люди приходили и уходили, масштабные проекты – такие, как строительство Учебного Дома и турецкой бани, восстановление разнообразных водоемов в садах, важные работы по текущему обслуживанию – полностью выполняли хорошо организованные группы работников. Принятые в такие команды новички быстро адаптировались.

Некоторые посетители приезжали лишь для того, чтобы встретится с Гурджиевым. Такие люди останавливались всего на несколько дней, но они часто приходили понаблюдать за нашей работой. Они могли часами наблюдать за нами, зная, что физическая работа сопровождается трудными внутренними упражнениями. Главной целью этих упражнений было достижение более восприимчивого состояния осознанности, раскрытие нового, свободного ото всех привязанностей внимания и, что важнее всего, освобождение от автоматических, неосознанных реакций, которые мы называли «отождествлением».

Мы, естественно, старались не отвлекаться на наблюдавших за нами посетителей. Поэтому мы действительно не заметили появления октябрьским днем одной болезненно выглядевшей женщины. И насколько странно было обнаружить, что, когда она ушла, мы заговорили о ней во время перерыва. Все мы ощутили особое качество, которое излучало это грациозное создание. Ничуть не отвлекая нас, она наполняла атмосферу своим тонким и приятным присутствием.

«Кто она?» – спросил я. Никто ее не знал.

На следующий день она вернулась, поприветствовав нас коротким взмахом. Она держалась на расстоянии, с сияющим видом рассматривая нас. И вновь ее присутствие очаровало нас.

Ее тонкое, истощенное тело говорило о слабом здоровье. На плечах она носила шерстяное одеяло, хотя было вовсе не холодно. Оно для нее казалось слишком тяжелым, настолько тяжелым, что я не мог не предложить ей сесть на старый ящик. Все ее отношение говорило о том, что ей не хочется нас беспокоить, но она поблагодарила меня с таким изяществом, что я внезапно почувствовал неловкость, предлагая столь грубое сиденье столь утонченному человеку. Она села, убедившись, что не будет мешать, и мы не будем отвлекаться из-за ее присутствия. Мы вернулись к работе. Она робко высматривала способ быть полезной, и ее ясный, доброжелательный взгляд не оставлял нас ни на мгновение.

При первой же возможности я принес из шато шезлонг и поставил возле нее. Вначале она не поняла, что это для нее, а когда я предположил, что так будет удобнее, она внезапно покраснела от смущения, что кому-то нужно заботиться о ней. Наконец она пересела на стул и плотно сжала ноги вместе, будто отчаявшись когда-нибудь вновь согреться. Мой пиджак лежал рядом, на траве, и я укрыл им ее колени. Чуть позже взглянув на нее, я заметил, что все это помогло ей успокоиться. Лицо ее излучало спокойствие. Ее спокойное и безмятежное присутствие восхитительно действовало на нас.

Она пробыла с нами больше двух часов; потом поднялась и протянула мне пиджак. Я подошел, убеждая ее не стесняться прийти к нам на следующий день.

«Правда? – спросила она. – Вы уверены, что я вам не помешаю?»

«Мы будем рады вашему присутствию», – ответил я.

«Благодарю вас! Я так рада! Вы не можете представить, как я счастлива. Я непременно вернусь».

В последующие дни она переходила от одной группы к другой, явно завороженная нашей деятельностью. Всюду ее утонченность вызывала столь же теплое отношение. Ее часто можно было застать на кухне в самый разгар работы, в коровнике, когда доили коров, и каждое утро – на скотном дворе, где она хрупкой рукой разбрасывала зерно.

Мы старались изо всех сил угодить ей и хоть немного облегчить жизнь. В мои обязанности обычно входило приносить дрова в ее комнату, где мы день и ночь поддерживали огонь. Чтобы не заставлять ее чувствовать себя обузой, дрова мы приносили в ее отсутствие. Комната ее располагалась на втором этаже, рядом с комнатой Гурджиева. Особая атмосфера умиротворения заполняла эту красивую комнату с большим окном, выходящим в сад.

Поскольку на нашем рабочем месте она стала привычной посетительницей, мы стали приносить шезлонг и одеяло заранее, чтобы она всегда чувствовала, что ее здесь ждут.

«Как мне к вам обращаться, – спросил я однажды, – мисс или миссис?»

«Меня зовут Кэтрин. Почему бы не звать меня по имени?»

«Кэтрин! По-русски – Катя… Я знаю это имя», – ответил я.

Она ответила той застенчивой улыбкой, которая, по моим наблюдениям, была ее неотъемлемой частью.

«Хорошо! Пусть будет Кэтрин! Теперь среди нас еще одна Катя, совершенно очаровательная!»

Мы приняли ее в семью, но не знали о том, что эта молодая женщина – Кэтрин Мэнсфилд, уже известная писательница, позже ставшая всемирно известной. Для нас она была просто замечательной молодой женщиной, одаренной исключительной чувствительностью.

Однажды, едва Гурджиев, как обычно, уехал в Париж, я заметил, как поведение Кэтрин изменилось: она выглядела подавленной, будто все в ней погасло.

«Bonjour, Катя. Как вы?»

«Bonjour, Чехович!»

Голос ее звучал приглушенно, тон его изменился. Она заняла обычное место, и с отсутствующим видом стала наблюдать за нами. Внезапно она обхватила голову руками и заплакала. Я подошел к ней и положил руку на плечо.

«Что случилось, Катя?»

«Ничего. – Затем добавила, – я очень несчастна».

Я настаивал, чтобы она рассказала о том, что причиняло ей боль.

«Ну что ж, – с сожалением сказала она, – Георгий Иванович не хочет, чтобы я больше оставалась здесь. Он попросил меня уехать».

«А вы? Чего хотите вы?»

«Я хочу остаться здесь. Я чувствую себя счастливой среди вас всех».

«Тогда почему Георгий Иванович хочет, чтобы вы уехали?»

«Он хочет отправить меня в санаторий. Вы видите, что я очень больна. У меня туберкулез, и жить мне осталось немного. Я так хочу остаться здесь до конца! Здесь я нашла то, что очень долго искала. Я не хочу быть где-то еще, с незнакомыми людьми. Я хочу остаться здесь со всеми вами. И, я думаю, он не хочет, чтобы я умерла здесь».

Меня настолько застало врасплох это неожиданное признание, что я сначала даже не знал, что сказать. Но и молчать я не мог. В ее случае меня переполняла странная решимость: нельзя сдаваться, нельзя терять надежду. Я не мог поверить, что Георгий Иванович откажет ей в пребывании в Приоре, если она выразит свое желание с искренностью, идущей из глубины существа.

Я осторожно выразил свою мысль: «Вы, так же как и я, хорошо знаете, что Георгий Иванович – хороший человек. Если вы откровенно с ним поговорите, он не откажет».

И, чтобы дать ей безотказный аргумент, я добавил: «Не просите его просто остаться. Скажите, что это – единственный способ для вас найти истинное счастье».

В своем желании убедить ее, я, в действительности, не оценивал значение своих слов или же их возможные последствия. По сути, я совершенно не понимал серьезности ситуации и страстно продолжал: «Говорите с ним точно так же, как вы говорили со мной, ничего не скрывая».

«В самом деле? – спросила она, – вы так думаете? Он разрешит мне остаться? Вы уверены?»

«Я в этом уверен, если вы будете говорить с ним таким образом».

«О! Я буду так счастлива, если он согласится».

Вернувшись на следующий день, она пересказала мне то, что собиралась сказать Гурджиеву, будто пытаясь поверить, что ее слова будут достаточно убедительными.

Георгий Иванович вернулся в тот же вечер. На следующее утро Кэтрин не пришла как обычно. Она ненадолго появилась днем, и все же, в этот раз она показалась очень взволнованной, глаза ее сияли.

«Bonjour, Чехович! Я так счастлива! Георгий Иванович – действительно хороший человек. Он согласился. Я могу остаться!»

С этими словами она упорхнула прочь.

Позже я узнал, что просьба Кэтрин Мэнсфилд поставила Гурджиева в очень трудное положение. Сначала он с большой неохотой отказал. «Представьте себе, какие пойдут злобные сплетни, если она здесь умрет – это станет еще одним поводом для клеветы. Непременно скажут, что она преждевременно скончалась из-за нас».

Вот в чем заключалась суть реалистичных, но, в некоторой степени, жестоких замечаний Гурджиева, когда мадам де Зальцман, мисс Ллойд Райт и мадам Чавердян умоляли его удовлетворить просьбу Кэтрин. От этих женщин нельзя было просто отмахнуться.

«Георгий Иванович, люди уже столько рассказывают про вас скандальных историй, что не имеет большого значения, если будет на одну больше! Мы разделим с вами эту ношу!»

«Что ж, хорошо, – пристально глядя на них, сказал он, – пусть будет так. Понесем ее вместе!»

Неожиданно меня охватил ужас от того, что я мог быть виновным во всех неприятностях, что свалятся на Георгия Ивановича в результате его великодушного поступка. В следующем разговоре с Кэтрин я малодушно, как это может показаться, попросил ее не раскрывать моей роли в этом эпизоде и моего переполненного энтузиазмом совета. Вначале она смутилась, не вполне понимая мою просьбу. Но потом лицо ее просветлело, она посмотрела на меня с пониманием: «Конечно, Чехович. Не волнуйтесь. Вы можете рассчитывать на меня. Я не скажу ни слова».

Она никогда не выдала нашей тайны.

Кэтрин перестала приходить к нам за два дня до смерти. Она умерла 9 января 1923 года, похоронили ее на кладбище в Авоне, возле Приоре. Все мы чувствовали ужасную пустоту без нее.

Долгое время меня преследовало ее лицо, особенно то сияющее выражение, возникавшее, когда она, сидя совершенно неподвижно, наблюдала за нашими занятиями священными танцами. Что же было такого в той молодой женщине, столь необычного и трогательного? Позже, читая ее произведения и письма, я нашел ответ на свой вопрос.