Текст книги "никогда"

5

Паша надел бушлат и вышел на улицу.

Вообще-то Паша доволен своей работой. Потому что иначе поступить в мединститут не было никакой возможности. Целый год он мыл институтскую прозекторскую ради личного знакомства с деканом. Конечно, были некоторые сложности, но Паша относился к работе ответственно, а декан был председателем приемной комиссии и считал, что лишний мужик в медицине только на пользу здравоохранению.

Паша посмотрел по сторонам и подумал, что хорошо бы сейчас встретить красивую девушку. Потому что всегда так бывает: встретишь красивую, дежурство пройдет спокойно, встретишь страшилку – случится какой-нибудь теракт, и всю ночь будешь таскать трупы. А еще неплохо бы познакомиться с этой красивой девушкой, жениться на ней, чтобы мама наконец угомонилась.

Впрочем, умудренный жизнью патологоанатом рассказывал по этому поводу поучительные истории. Знакомишься ты, например, с красивой девушкой, назначаешь свидание, моешься, бреешься, покупаешь цветы, а она, эта девушка, не приходит. Ты расстроенный идешь на работу, а она, эта девушка, уже ждет тебя, голая, с биркой на пальце, в холодильнике. Ты разрезаешь ее и понимаешь, что, еще легко отделался, а мог бы отхватить гонорею, или чего похуже. И настроение поднимается!

Паша вздрогнул: навстречу идет красивая девушка с полиэтиленовым пакетом. Конечно, половина ее лица скрыта шарфом, но фигура, взгляд и походка выдавали в ней стать и либидо.

Девушка подходит к мусорным бакам и выбрасывает свой пакет. Оглядывается, замечает Пашу и уверенно направляется к нему.

– Я Вера, – говорит она сквозь шарф.

Паша смущается. Он понимает, что надо бы назвать себя, но как назло собственное имя вылетело у него из головы. Он смотрит в глаза девушки, и они ему очень нравятся. Еще он понимает, что где-то под ними прячутся груди, живот и оно, то самое, ради чего этот сыр-бор, что приличная девушка прячет и в то же время каким-то образом умудряется открыть всему миру.

Девушка настороженно смотрит, ожидая хамства или сарказма.

– Смешной ты, – вздыхает она, – а у меня кошка сдохла.

Паша невольно вздохнул.

– А у меня кот.

– Тоже сдохнет, – уверенно говорит девушка. – Все мы сдохнем. Смерть никого не пощадит.

Паша удивился. Конечно, работая в морге, он догадывался, что Смерть и мертвые люди каким-то образом связаны, но все же он полагал, что по каким-то причинам эти люди предпочитают мертвое состояние, вынуждая Смерть лишать их жизни.

– И что делать? – интересуется Паша.

Девушка пожимает плечиками и бесцеремонно рассматривает Пашу. Потом она говорит, что у нее есть билет в «душегубку», что сегодня пятница, а значит можно пообщаться с покойниками. Может быть, если очень-очень их попросить, они и откроют секрет? В конце концов, должно человечество когда-нибудь победить смерть!

Паша нахмурился. Смерть, точнее товарищ Смерть, этот вежливый дядечка, который забегает к Паше на огонек, болтает о пустяках за чашкой сладкого чая, самый преданный друг человечества. А тут, выходит, человечество мечтает лишить его полномочий!

Девушка сникла.

– Ну тогда просто поболтать с покойниками, – просит она, – о всякой чепухе. С них не убудет, а нам надежда.

Паша в растерянности, а девушка снимает шарф и указывает на прыщик над верхней губой.

– Правда, ужасно? Я даже замазывать его не стала. Зачем? Не испугать же покойников этим? А вас, молодой человек?

Паша улыбается и отрицательно качает головой.

– Тогда я приглашаю вас на свидание, – торжественно говорит девушка.

– Только мне нужно переодеться, – говорит Паша, – заодно и с мамой познакомитесь…

…Мама даже слышать не захотела о пяти минутах на переодевание, а закрыла дверь на ключ и затеяла стряпню. Послала Пашу в темную комнату, где хранились соленья, заставила собирать на стол, что-то прокручивать на мясорубке, и сама того не зная, влюбила в него Веру, которая считала, что уважительное отношение к матери – показатель зрелости мужчины. Конечно, она, эта Вера могла быть и в груди побольше и в бедрах пошире, но бог даст, разродится и обретет нормальные формы. Впрочем, пока молодые поживут в Пашкиной комнате, мама сама займется здоровьем этой Веры, потому что выносить худышке нормального ребенка это как в лотерее выиграть миллион: не исключено, но практически невозможно.

Наконец Паша выполнил все мамины поручения и присел на диван. Вера сидит е рядом и разглядывает Петрыську, который старательно игнорирует ее.

– Никогда не любила кастрированных кошек, – в отместку говорит Вера, – огромные и слишком умные. Мой Блохастик был маленький, глупенький, но такой милый. А мама у тебя классная.

– Мамы все классные, – примирительно говорит Паша.

– Не, не все. Из меня, например, выйдет отвратительная мать. Собственно, меня бы тоже следовало стерилизовать, чтобы не доводить до греха.

Петрыська довольно машет хвостиком.

– А из тебя выйдет хороший отец, – продолжает Вера, – Что, девушки за тобой табунами бегают?

– А что мне ответить, чтобы произвести на вас впечатление?

– «На нас»? – Вера наигранно удивилась и раздвинула ноги, – С тобой все понятно, ты – девственник. Что ж, я впечатлена.

Паша смущенно заерзал на диване, зачем-то стал прокручивать в памяти свою первую встречу с товарищем Смерть.

Это было рядовое дежурство. В прозекторской стояла каталка, а на ней лежала Вера. Паша ее сразу узнал, хотя Вера была другой. Высокий лоб, бледные волосики, плечи атлетические, валяющиеся груди, рыхлый с растяжками живот, точеные бедра, коленки со шрамами, длинные руки, тонкие запястья, и гнетущее безразличие всего этого. И еще удивление, и дешевые духи санитарки, что привезла эту Веру из соседнего блока и сейчас пьет чай с лежалым пряничком. «Не поверишь, Паша, я сама не поверила, когда мне рассказали. Бывает же такое, просто жуть и насмешка! Хрум – хрум. Страшная авария. Хрум, бульк. Вчера, напротив дома ученых. Можно еще сахарку? Ой, спасибо, голубчик, дай бог тебе жену хорошую найти. Да, там еще церковь стоит, и елда какая-то бетонная стоит. Так вот в эту елду и врезалась иномарка. Не здешняя. Хрум – хрум – хрум, бульк – бульк. Вкусно. А больше нет пряничка? Ну, на нет и суда нет. Так вот, машина в лепешку, пассажиры – в фарш, а этой, – санитарка пренебрежительно кивнула в сторону трупа, – сам видишь, хоть бы что. Ни синяка, ни царапинки. Вылетела как пробка из бутылки, поднялась, отряхнулась, оглянулась и давай курить. Спасатели приехали, курит зараза, скорая – курит. Бульк – бульк. Курит себе и смотрит. А оказалось, что в машине ее дети и мать остались. И она, значит, курит и смотрит как их сердечных из машины по кускам извлекают. Чашечку, Паша, не забудь помыть. Ну, я пошла. Ой, самое главное не рассказала. А когда милиционеры подошли к ней показания снимать, она смотрит мимо них и не дышит! Умерла значит от горя. Бывает же такое в жизни! Ну, ее на всякий случай в реанимацию отвезли, но какая уж тут реанимация, сам понимаешь. Так что режь, Паша, ищи причину смерти, а заключение сам занесешь, мне не досуг по вашим коридорам мотаться». Паша пожал плечами и подумал, что глупо вспарывать человеку живот только потому, что он не дышит. Потом он, кажется, тоже пил чай и слушал какую-то музыку. Собственно, это и была Вера. Потом Паше не понравился какой-то фрагмент, и он каким-то образом изменил его. Снова прослушал мелодию жизни этой Веры и удовлетворенный вернулся в прозекторскую. Вера сидела на каталке и ошалело пялилась по сторонам…

Веселая и раскрасневшаяся прибежала мама и, спросила Веру, любит ли она пирожки с печенью или ей капустных подавай? Вера сказала, что она девушка непривередливая, тем более, если это касается домашней еды. Мама многозначительно посмотрела на Пашу, а потом заставила его идти мыть руки. Вера увязалась следом.

В маленькой ванной Вера задела Пашу своей грудью, посмотрела на свой прыщик, помочила кончики пальцев и выбежала, не имея иллюзий относительно чистоты висящих полотенец. Паша остался один и неспешно, как после дежурства по самые лопатки мылил руки, предаваясь раздумьям и отсутствуя в этой реальности.

А в другой он уже звонит декану и говорит, что к нему по ошибке привезли живого человека, а может быть не по ошибке, а вследствие злого умысла, и Паша не знает, как ему поступить, регистрировать ли привезенного как труп или как врачебную ошибку.

Декан прибежал немедленно. Он осмотрел Веру, пощупал пульс, посветил фонариком в глаза, еще раз прочитал заключение о смерти, подумал, что коллега не мог так ошибиться, если это только не диверсия накануне перевыборов с целью компрометировать декана в качестве проректора, и твердо сказал, что, очевидно, это тот редкий случай, когда медицина оказалась бессильна.

– Где я? – спрашивает Вера. – Кто вы такие?

– Позвольте представиться, – декан галантно поклонился, – Скуратов Иван Федорович, врач высшей категории.

Вера смотрит на Пашу, который прячется в тени декана, который торопливо открывает несгораемый шкаф и достает оттуда красивый пакет с черным бантиком. Вера начинает понимать, что происходящее выходит за рамки, а декан уже рвет этот бантик и вынимает из пакета красивый одноразовый костюм для мертвых леди, который сегодня утром в целях саморекламы занес ему какой-то представитель какой-то похоронной организации. Вера покорно позволяет себя одеть и поставить на ноги. Ее шатает, декан обхватил ее за талию, и строго посмотрел на Пашу. Паша молча сказал, что ничего не знает, что сегодня его вообще не было, а если он и был, то дома с мамой и Петрыськой. Потом декан вывел Веру со служебного хода, предварительно разорвав на мелкие кусочки заключение о ее смерти. Потом Паша стоял около окна, слушая разговор декана с охранником, который недоверчиво косился на эту странную посетительницу в мужских шлепанцах, у которой к тому же не было пропуска. Декан уверял, что это его дальняя родственница, что разовый пропуск она куда-то задевала, и, в конце концов, он же не человеческие органы вывозит, и не труп целиком, чтобы так буквально относиться к отсутствию какой-то бумажки. Охранник ворчал, открывая ворота, кто вас, франкенштейнов, знает, накачаете мертвяка какой-нибудь гадостью, а потом в городе маньяк появляется…

Паша смыл эту пену с рук и вернулся в комнату, и следом за ним пришла мама с огромным блюдом, наполненным румяными пирожками. И все сели к столу. Мама подкладывала в тарелку Веры пирожок за пирожком, а Вера рассказывала о своей жизни. Из самых лучших побуждений, она упустила некоторые подробности, например, что мама у нее неприлично богата, что сегодня утром Вера решила уйти из отчего дома, а куда, сама не знает, что если бы не Паша, она бы нашла другого лопуха и влюбила его в себя. А что потом, Вера не загадывает, может быть, выйдет замуж и нарожает детей, но, скорее всего, бросит, потому что лопухи цепляются, а Вера ценит свою свободу.

Мама слушала Веру и умилялась. А Вера, наевшись до отвала пирожков и солений, манерно вытерла губки цветастой салфеткой и говорит, что неплохо бы фотографии посмотреть, проследить, так сказать, жизненный путь ее бойфренда. Мама засуетилась, побежала за табуреткой, слазила на антресоли и принесла несколько фотоальбомов. Вера обложилась подушками и начала свое исследование.

Паша на всех фотографиях выглядел одинаково: грустный мальчик с наивными глазами, правда, почему-то всегда смотрит в объектив. Вера не придала этому значения, но потом ее стало это раздражать. Она перелистывала страницу за страницей в надежде найти какую-нибудь улику, но в каждом новом эпизоде она видела эти глаза и как будто слышала этот дурацкий вопрос: «пойдешь со мной»?

Потом Веру осенило.

– А где Паша маленький?

Мама испуганно смотрит на Веру. «Да зачем он тебе маленький-то»? – хочется ей закричать, но Паша и Петрыська навострили ушки, и мама стушевалась, стала плести про многочисленные переезды, про сборы макулатуры и свою рассеянность, которые в совокупности и привели к потере этого альбома. Потом мама вспомнила, что Паша сам любил смотреть свои детские фотографии и частенько относил в школу и мог легко потерять, а вообще у них однажды была кража, и пропало мамино золото, и мама так расстроилась, что могла и не заметить пропажи какого-то альбома. Короче, нет никаких свидетельств, что Паша был маленьким, и, барышня, или уж забирайте его таким как есть, или мы найдем менее привередливую.

Вера, смекнула, что ее поиски истины привели к поимке скелета в шкафу и ловко переменила тему. Мама растерянно слушала очередную небылицу, перекладывая пирожки из одной тарелки в другую, а Паша и Петрыська поджимали губы и хвосты. Мама крепилась – крепилась, а потом взорвалась:

– Ну что же ты на себя в зеркало никогда не смотрел? Это же все знают! Я – не твоя мать!

Наступила тишина.

Мама обиженно встала из-за стола и тяжелой походкой направилась в свою комнату. Паша чесал в затылке, а Вера решила про себя, что торопиться ей некуда, поэтому она останется здесь, пока ее выгонят, тем более что на столе столько еще вкусных пирожков. Петрыська же играл со своим хвостом и вообще не заморачивался по поводу случившегося.

Мама громко хлопнула дверью. Опираясь на тумбочку, комод и стол, кое как доплелась до своей полутораспальной кровати, и рухнула всем своим большим телом, чувствуя угрызения совести и ужас старого пружинного матраса. Конечно, ко всему можно привыкнуть, и однажды поверить в свою ложь, но одиночество – та привычка, которую стремиться искоренить любая женщина, даже ценой единственной правды. Что толку носить юбку, если в сердце твоем пустота? Зачем быть женщиной, если ты не можешь быть матерью? И однажды мама поверила. И тогда в ее жизни появился Пашка.

Хотя все началось с белого котенка и одноклассника Кольки Матраскина. Эта парочка нагло заявилась на тот мамин день рождения, который мудрые женщины по обыкновению не отмечают. Мама смотрела на голодного котенка, голодного Кольку стареньком плаще и больших роговых очках, и сердце ее обливалось слезами. Какие уж тут обыкновения, какие приметы и суеверия? – накормить бы этих доходяг досыта, а там будь что будет! И мама впустила их на порог.

Разносолов не было, но все получилось чин по чину. Вскоре котенок с раздувшимся от молочка животиком, переваливаясь с лапки на лапку, пошел исследовать мамину жилплощадь, а мама, раззадоренная водкой и надвигающимся климаксом, без всякой задней мысли, не пытаясь разжалобить Кольку или выбелить себя, изливала душу.

Колька Матраскин помалкивал, уплетая салаты. Потом он опрокинул стопку и заявил, что с математической точки зрения любая жизнь, в том числе и мамина, – это биквадратное уравнение. А смысл жизни любого рефлексирующего существа, в том числе и мамы, сводится к поиску корней, которых, как известно, не может быть более четырех. Но случается, что корни отсутствуют и тогда, как говорится, все позволено.

Мама скептически улыбалась, потому что всегда была хорошисткой, а Колька – троечником, и даже теперь, когда он какой-то заслуженный математик, согласиться с ним, значит признать, что ее, мамы, жизнь предсказуема и с самого начала кем-то запрограммирована, а значит этот горе программист не знает главного: человек не желает искать смысл жизни, человек желает быть.

А Колька, краснея и заикаясь, стал доказывать, что быть – это и значит искать смысл бытия, что вот этот котенок, которого он подобрал на улице, и которого методом случайного перебора букв назвал, допустим, Петрыська, с математической точки зрения не живет, так как в его основе лежит квадратное уравнение, и, собственно, можно даже утверждать, что котенка на самом деле нет, а есть его, Колькина, и ее, мамина, потребность, реализуемая в едином пространственно-временном континууме считать это неопределенное состояние материи белым котенком.

Мама нахмурилась и сказала, что эдак мы всех вокруг себя объявим плодом нашего воображения, а Колька заплакал и сказал, что все это чертово биквадратное уравнение, которое даже после смерти не дает тебе покоя. Но самое главное, теоретически доказано существование некого биквадратного уравнения, у которого ни при каких условиях не существует корней, а значит такое существо абсолютно свободно, и более того, может находить корни любого другого уравнения. И собственно поиском этого существа и занимается Колька в своем сверхсекретном математическом институте, и небезуспешно, между прочим. К примеру, он вычислил область определения этого существа, которая в данном пространстве и времени находится именно здесь, на этой кухне, или в какой-нибудь из маминых комнат.

Мама рассмеялась, сотрясая стол и моральные устои Кольки Матраскина, который всегда был недотепой, а сейчас откровенно ее, маму, вожделеет. А Колька нес свою околесицу, подвигаясь все ближе и ближе. Потом он сложил губки бантиком и неумело поцеловал маму. Мама встрепенулась, и Колька отлетел в противоположный конец кухни, ударился головой о холодильник и затих. Чувствуя жалость, мама отнесла бессознательного Кольку в свою комнату и подумала, что пусть это не любовь с ее стороны, но зато любовь с чьей-то еще. И что теперь?

«А теперь, – хитро улыбается Колька Матраскин, стягивая потертые семейные трусы, – будем искать дискриминанты наших уравнений».

Утром Колька исчез, как и подобает настоящему мужчине. Мама с тяжелой головой вышла из комнаты, натыкаясь на кошачьи какашки, и увидела Пашу. Он сидел диване и гладил Петрыську. Мама долго смотрела на эту парочку, проникаясь мыслью, что это каузально не детерминированное следствие того сексуально-математического взаимодействия, что произошло накануне. И еще маленькое чудо, которое ни к чему не обязывает и ни какие законы бытия не опровергает, а значит надо лишь документально оформить существование ее сына Павла Николаевича Матраскина по месту его жительства, что и было сделано. Хотя все же некоторые законы были нарушены. Когда мама вписывала имя отца, выяснилось, что Николай Матраскин умер за несколько лет до предполагаемого рождения Пашки, но менее всего маму страшила административная ответственность за недостоверную информацию.

Конечно, Пашка периодически выкидывал номера, внезапно исчезал, появлялся, взрослел, молодел, однажды даже сидел в трех ипостасях в своей комнате, но мама была настоящей мамой и, не смотря ни на что, продолжала любить своего сына.

Впервые у нее что-то екнуло внутри, когда в эту квартиру пришла учительница по математике. Пашка был закоренелым троечником, а эта учительница на полном серьезе говорила, что Пашка какой-то исключительный ребенок, что учительница это поняла, когда изучила его рисунок на полях в тетрадке. Потом они пили чай с тортом, учительница плакала и говорила, что если об этом узнают, то Пашу заберут и будут мучить, потому что этот рисунок – часть какой-то формулы. И если мама Паши не возражает, то учительница скажет, что это ее открытие, и таким образом убережет Пашу от страданий. Мама собрала со стола сына все бумажки, сунула в руки этой учительницы и сказала, пусть она делает что угодно, лишь бы никто не покушался на ее сына. Потом эта учительница снова приходила, сказала, что попрощаться, а на самом деле прижимала Пашку к своим сиськам и плакала.

И маме тоже хочется сейчас заплакать. Потому что любая ложь, какой бы она замечательной ни была, лишает тебя права быть собой. Что толку считать себя матерью, если Пашка не твой сын. И мама, всплакнув для самоуспокоения, решила, что будь что будет, но отныне этот абсолютный субъект сам по себе, а мама – никакая не мама, а Вера Михайловна Пуговкина, или Верка Пуговка, одинокая незамужняя женщина, живущая сама по себе и сама для себя.

А Вера в соседней комнате развлекает себя пирожками. Паша виновато улыбнулся и сказал, что ему все же надо переодеться, потому что свидание – дело ответственное. И ушел. Вера снисходительно смотрела ему вслед и в какой-то момент потеряла себя. Такое и прежде бывало, где-нибудь на лекциях, или бутике Вера в скромной джинсовке или роскошной норковой шубке вдруг безо всякой причины испытывала жуткую ностальгию по самой себе. Хотелось плакать и смеяться, хотелось жить и умереть одновременно, а еще больше защитить саму себя от себя самой. «Надо только переждать пару минут, – научил ее многоопытный психолог, замученный мамиными консультациями, – опереться обо что-нибудь и все пройдет». Вера оглянулась, ища какую-нибудь опору. Все изменилось до неузнаваемости, и Вера тянется к чему-то до боли знакомому. Она тянется-тянется и понимает, что осталась одна, одна в целом мире. Все люди давно ушли, прихватив с собой своих покойников, ветер носит обрывки газет, солнце готовится взорваться, а Вера что-то ищет на этой планете. Ноги ее проваливаются в песок, глаза забиты песком, на зубах песок, в суставах песок, Вера падает лицом в песок, сил нет, времени нет, слезы вместе с глазами вытекают в песок. Вера отсчитывает последние секунды, поднимается, расправляет большие крылья и улетает. А потом еще долго смотрит вслед самой себе оставленным на песке отпечатком.

И вдруг она дотянулась. Прижалась всем своим слабым телом, словно детеныш к шкуре матери и непостижимо перемещается в пространстве и времени. Зеленые сочные листья, шум большого зеленого леса, любопытные зеленые ящерки стремительно пробегают мимо, оглядываясь на бегу и убегая, зеленые жуки пролетают рядом и улетают, что-то еще зеленое и дружелюбное смотрит отовсюду и отворачивается.

А Вера уже гладит Пашу по спине и шепчет, что она тоже в некоторой степени сирота, и хорошо, что Паша узнал об этом сейчас, когда молод и глуп, когда вероломство целого мира может компенсировать она, влюбленная женщина. Потом Вера ложится на зеленый диван, раздвигает ноги и говорит, если не обращать внимания на ее прыщик, то Паша вот так запросто может расстаться со своими детскими обидами, а ровно и самим детством.

Паша смотрит на Веру, на Петрыську, помирающего со смеху, на фотографию человека, которого Паша всю свою жизнь считал отцом. Матраскин Николай Петрович виновато хлопает ресницами: дескать, не виноват я, Пашка, меня заставили. Да и мамка права, ты, че, никогда в зеркало не смотрелся?

Паша, предчувствуя нехорошее, тянется к зеркальцу, которое появилось в его жизни вместе с подростковыми прыщиками и сквозь пелену отчуждения, пыль и пятнышки засохшего гноя пытается разглядеть то, о чем, собственно, его предупреждали.

Увиденное расстраивает Пашу, и он роняет зеркальце на пол. Блям-с.

Вера приходит в себя и в ужасе вскакивает с дивана.

– Что ты наделал! Теперь непременно кто-нибудь умрет.

Паша грустно улыбается. Вера кричит, что пусть Паша не обижается, но она уходит, потому что такими вещами шутить нельзя, тем более одного любимого человека, тьфу, кота, тьфу, кошку, она уже похоронила, а быть вдовой или еще хуже мертвой невестой не входит в ее планы.

Паша подбирает осколки и складывает их в руку. Петрыська боязливо косится на Пашу, на Веру, на эти осколки, мнется с лапки на лапку и машет хвостиком.

– И прекрати меня игнорировать, – возмущается Вера.

Потом она с ужасом понимает, что случилось что-то невозможное. Сейчас сложно сказать в какой момент это произошло, скорее всего, когда Паша смотрелся в зеркало, и теперь они, т.е. она и Паша, или как там его, ну, короче, Вера и тот, с кем она собралась на свидание, находятся по разные стороны неизвестно чего! Нет, конечно, Вера современный человек, и слышала про квантовую механику и всякие связанные с ней парадоксы, но откровенно говоря, всегда считала это саморекламой физиков – теоретиков.

Вера кричит, швыряется какими-то попавшимися под руку предметами, но они с лукавым запозданием пролетают сквозь Пашу, Петрыську, письменный стол, окно, зимний солнечный день, голубое небо, белые тучки, и теряются где-то за горизонтом этих событий. А там, наверняка, что-то большое и черное уже разинуло пасть и с удовольствием заглатывает в себя осколки чужой реальности, облизывается и радостно поглаживает себя по безразмерному брюху.

Вера смотрит на Пашу, который находится рядом, но при этом очень далеко. Она плачет и хочет сказать, что пусть все будет не так. Конечно, она дура, но пусть Паша или как там его, что-нибудь изменит, подкрутит, исправит, наконец, в этой жизни, и пусть они снова встретятся. Конечно, и в следующий раз Вера не узнает его, но ведь есть надежда! Есть ведь надежда, что этого не случится!?!

Паша оглядывается, берет в другую руку какую-то тряпочку и делает шаг к товарищу Смерть, который сидит в прощальном зале рядом с прозекторской на стуле возле постамента, на который обычно кладут гроб с телом, качает ножкой в щеголеватом хромовом сапоге, ерзает, поскрипывая кожей своего черного революционного френча, весело посматривает по сторонам и чего-то боится.

– Не слишком радостное место, – говорит он, вставая, – ну, здравствуйте, товарищ.

Паша сжимая в другой руке осколки, просит великодушно простить за то, что заставил ждать, что ради конспирации не сможет пренебречь своими прямыми обязанностями и все такое прочее. Товарищ Смерть тоже рассыпается в реверансах, и нервно прохаживаясь из стороны в сторону, замечает, что труд красит человека, а такого как Паша даже делает заметным.

– Ума не приложу, – продолжает он, – зачем вам понадобилось раскрывать свое инкогнито, товарищ? Мы, конечно, знали о вашем существовании, но до последнего времени вы не вмешивались в наши дела, а мы не тратили ресурсы на поиски. И вдруг вы заявляете о своем существовании самым неподходящим образом! Я бы еще мог понять, если бы вы дали второй шанс кому-нибудь из религиозной элиты, а тут рядовой случай, банальность, я бы сказал. Что случилось, товарищ?

Паша вытирает пыль с похоронного изделия №1, и говорит, что весьма польщен вниманием к своей персоне, но, этот случай особый, иначе бы он не посмел бы нарушать установленный порядок, хотя по большому счету, ничего и не случилось из того что могло случиться.

– Неправда ваша! Это тело должно лежать здесь, – товарищ Смерть пнул постамент, – а оно расхаживает! Вы понимаете, товарищ, что своим безрассудным поступком вы нарушили равновесие сторон, и теперь нам остается готовиться к неизбежному!

Паша кивнул, поправил ленточки похоронного изделия №5 и сказал, что все не так просто в этом деле. Конечно, война неизбежна, но именно эта Вера сможет отложить ее на неопределенный срок.

– А вы знаете, товарищ, что она теперь формулистка? – товарищ Смерть нехорошо сощурился.

Паша кивнул и сказал, что формулисты за последнее время весьма преуспели, и кое-кто уже поспешил заручиться их поддержкой, так что биполярной концепции мира пришел конец, и если правящая партия вовремя не осознает это, то последствия будут необратимы.

Товарищ Смерть побледнел, достал из нагрудного кармана гимнастерки революционный портсигар, вопросительно посмотрел на Пашу, и ломая спички, блаженно затянулся революционной папироской.

– Ну, допустим, мы всецело на вашей стороне, – сказал он собравшись с мыслями, – но что может помешать нашим врагам напасть первыми?

Паша расправил листочки похоронного изделия №8 и сказал, что ничего, но именно это самая лучшая гарантия, потому что все остальное позволит сделать это без всяких колебаний.

Товарищ Смерть задумчиво стоит у окна, сбрасывая пепел в стоящую на подоконнике урну для кремации, забытую кем-то из родственников, саркастически посматривая на спешащих по своим делам человеков.

– Да, люди, люди. Наивные и самоуверенные. Владея кусочком формулы, задрали нос и связались с силой, о которой даже не имеют представление. Это все меняет, товарищ. Спасибо вам. Вы еще раз доказали свою принципиальность и приверженность делу мира. Но факт остается фактом, вы самолично приняли решение и забрали у нас человека, на которого мы имели свои виды.

Товарищ Смерть зловеще оборачивается и, пренебрегая правилами поведения, принятыми в культурном обществе, выстреливает с пальца окурком в центр зала и тот, вспыхнув над постаментом всеми шестью ста шестидесяти шести цветами, исчезает в микроскопической черной дыре, рассыпая вокруг словно искорки бозоны Хиггса. Паша вежливо улыбается, понимая, что придется бегать за каждым из них и вообще драить помещение от реликтового излучения, а еще придется проверить, чем занимаются лаборанты в секретной лаборатории, находящейся под домом ученым, а еще куча секретных коллайдеров по всему миру, короче, опрометчиво поступил товарищ Смерть, естественно не без ведома правящей партии.

А товарищ Смерть уже, как ни в чем ни бывало, напяливает на голову черный кожаный картуз, поправляет портупею и протягивает Паше руку.

– С вами можно иметь дело, товарищ. И еще, меня уполномочили передать, в случае военных действий наша сторона готова предоставить вам убежище.

Паша протягивает свою полную осколков и с чувством вдавливает их в плоть товарища Смерть.

– Спасибо, – говорит Паша, улыбаясь, – буду иметь в виду.

Товарищ Смерть вырывает руку, ошарашено смотрит на Пашу, осколки, капельки крови и молниеносно ретируется, посылая проклятья на неизвестном языке неизвестно кому.