Текст книги "Кокон"

– Буду заботиться о тебе вместо учителя, – со всей серьезностью сказал он однажды, глядя в меню.

Но, проводя время в роскошных ресторанах, наслаждаясь дорогими блюдами, я не могла отделаться от чувства вины. Глядя, как Сюй Ячэнь сидит напротив в хорошем костюме и покачивает бокал с вином, порой я впадала в ярость. Почему мы так радостны и беззаботны? Это неправильно. Фоном наших встреч должна быть скорбь. Как тем вечером 1990 года. Мы должны закрыться в зашторенной комнате, мучительно любить друг друга и мучительно оплакивать прошлое. Только мучение оправдает нашу похоть и облагородит мое предательство.

Я сдерживала ярость и сосредоточенно доедала все, что мне принесли. Наконец официант забрал мою тарелку.

– Не хочу десерт, – сказала я. – Давай уже поедем к тебе?

Он лукаво улыбнулся:

– Спешить некуда. Допей сначала вино.

Дома я сразу потащила его на второй этаж, спотыкаясь, влетела в спальню, сорвала с него рубашку, расстегнула ремень. Под светом луны его рыхлое тело напоминало груду развалин.

– Так сильно хочется? – тихо спросил он.

– Угу, – ответила я. Правда, я хотела вовсе не того, что он собирался мне дать.

Я была груба и истерична. Выжала свое мучение до последней капли. Принесла в жертву его богатство, превратила его в голь, в босяка.

– Ты разбойница, – слабо пробормотал Сюй Ячэнь.

Вожделение схлынуло, омыв наши тела. На мгновение с какого-то ракурса он и в самом деле показался мне немного похожим на того студента. Пылкое угловатое лицо с тенью разочарования, которая меня так пленяла. Я едва не потянулась, чтобы обнять его. Хотелось удержать эту любовь хоть на минуту, и я попросила:

– Расскажи еще что-нибудь из тех времен.

Из тех времен. Мы с ним часто повторяли эти слова, хотя и вкладывали в них несколько разный смысл. Для него “те времена” были студенческой порой, а мои “те времена” – три года, когда он учился у папы.

– Что рассказать? – спросил Сюй Ячэнь.

– Что хочешь.

Он закрыл глаза и стал вспоминать. Смутно припомнил, как однажды расстался с девушкой и стал пить запоем, да еще подрался с ее новым парнем. Тогда мой папа вызвал Сюй Ячэня на разговор. Но вместо того, чтобы стыдить и упрекать, изложил свои взгляды на любовь.

– Что он говорил? – спросила я.

В темноте я стояла на коленях в кровати и ждала, но услышала только храп.

Сюй Ячэнь уже не мог глубоко погружаться в воспоминания, для него это было тяжелее, чем пробежать марафон. Ему нужна была лишь малая доза прошлого, чтобы приправить слишком пресную и благополучную жизнь. На самом деле ему нравилось даже не вспоминать, а возвращаться из прошлого в настоящее. К свету от хрустальной люстры в стиле барокко. К теплу из камина, купленного на аукционе “Сотбис”. К поцелуям Фортуны под пуховыми одеялами из египетского хлопка плотностью не менее ста восьмидесяти нитей.

Я понимала, что мне давно пора бросить его. Но не бросала. Не знаю, чего я ждала.

Может быть, ждала, когда Тан Хуэй все узнает. Той пятницей разразился кошмарный ливень. В самый разгар непогоды Тан Хуэй позвонил мне, но я не ответила. По новостям сообщали, что многие дороги оказались затоплены, и Тан Хуэй, всерьез разволновавшись, стал звонить моим сослуживцам.

Я вернулась домой около полуночи. Дождь немного успокоился. Окно в гостиной было открыто настежь, и на полу красовалась огромная лужа, в которой мокли обвисшие шторы. Тан Хуэй сидел на диване, подперев щеку ладонью. Потом обернулся и стал смотреть, как я снимаю туфли на каблуке.

– Посиделки с коллегами? – хрипло спросил он.

– Да.

Он мягко покачал головой:

– Нет.

– Что – нет? – спросила я, снимая сережки.

– Не было никаких посиделок.

Я подняла голову и посмотрела на него.

– Судя по всему, раз в неделю ты уходила на какую-то очень важную встречу, – сказал Тан Хуэй. – Хотелось бы послушать твои объяснения.

Он выжидающе смотрел на меня, словно уговаривая дополнить ту ложь чем-нибудь убедительным. Но я прикусила губу и молчала.

Он горько улыбнулся:

– Выходит, у нас и правда проблемы.

Дождь перестал. В комнату сочилась влажная прохлада. Мы с Тан Хуэем сидели на разных концах дивана.

– Он был папиным студентом. Я почувствовала между нами родство, невольно захотелось сблизиться…

– У твоего папы было столько студентов! С каждым по очереди будешь сближаться?!

Тан Хуэй вскочил и ушел, хлопнув дверью.

Я еще долго просидела, уставившись в одну точку, в постель легла не раньше трех. Но не спала, а плавала в такой тонкой дреме, что мне и присниться ничего не могло. Так что не знаю, сон это был или явь. Но я снова увидела матрешку, ее выкрашенное в алый цвет лицо. Матрешка со стуком перекатывалась по полу. Резкий женский голос повторял: “Открой ее, открой!”

Я проснулась и почувствовала на себе взгляд Тан Хуэя. Не знаю, когда он вернулся.

– Тан Хуэй, – тихо сказала я, – мне кажется, я многого не знаю о папе. Я хочу выяснить…

– Ли Цзяци, твой папа умер почти двадцать лет назад! – прокричал он.

Я спрыгнула с кровати и босиком прошла в гостиную за сигаретами. Лужа на полу сохраняла прежнюю форму и напоминала труп. Я ненадолго остановилась перед зеркалом, впилась глазами в правый его край. Я знала, он там.

Когда вернулась в спальню, Тан Хуэй уже успокоился. Свет в настольной лампе был приглушен, и казалось, что в лицо Тан Хуэю плеснули вчерашней заварки. Вид у него был убитый. Я отвернулась от света и закурила.

– Что собираешься делать? – спросил Тан Хуэй.

– Найду людей, которые занимались бизнесом вместе с папой. Может быть, они знают…

– Милая, я спрашиваю о нас. Что нам делать? – Он смотрел мне в глаза. – Значит, ты не собираешься порвать с этим папиным студентом, так?

– Не знаю… Мне нравится в нем только часть, малая часть, но она связывает меня с папой…

Тан Хуэй притянул меня к себе, обхватил ладонями мое лицо:

– Давай оставим эти странные идеи.

Он говорил, что впереди нас ждет так много всего. Мы ни разу не ездили путешествовать. Этот Новый год можно отметить где-нибудь на острове в Таиланде, а следующим летом поехать в Париж… Через два года мы купим домик за городом, там будет маленький участок, на котором мы посадим мои любимые смоковницы, летом в их тени можно будет жарить мясо, мы заведем лабрадора… Он усердно чертил перспективы нашей будущей жизни, но видел только мое растерянное лицо. Опустошенный, Тан Хуэй откинулся на спинку кровати.

– Я всегда знал, что главный наш враг – твой папа.

Через два дня я уехала из квартиры, источавшей легкий аромат свежей краски. Было пасмурное утро. Заспанный Сюй Ячэнь открыл дверь и увидел за порогом меня с чемоданом за спиной. По его лицу скользнуло удивление, но он тут же раскинул руки и крепко меня обнял. Я хотела пожить некоторое время с Сюй Ячэнем, просто чтобы исчерпать ту привязанность, которая у меня к нему оставалась.

Сюй Ячэнь дал мне ключи от дома, познакомил с шофером и домработницей. Домработница, Сяо Хуэй, служила у него много лет и выглядела уже совершенно по-городскому. Она вежливо улыбнулась мне и незаметно меня оглядела, словно вычисляя, сколько продержится в доме очередная хозяйка. Скоро она поняла, что я немного отличаюсь от своих предшественниц. Вместо того чтобы оккупировать каждую полочку в ванной, тюбики с лосьонами для кожи по-прежнему хранились у меня в косметичке, одежда не перекочевала в шкаф, а лежала стопкой в углу, Сяо Хуэй едва ли услышала от меня хоть одно замечание по хозяйству, я ни разу не заставила ее что-нибудь переделать. И за все время не завела в доме ни единого нового правила.

Проснувшись, сначала я какое-то время вспоминала, где нахожусь. Иногда бродила по просторным комнатам, размышляя, что это и есть та самая роскошная жизнь, о которой я мечтала в детстве. Но ее наступление казалось таким ненастоящим, эта жизнь держалась на следах старой дружбы и напоминала наследство, доставшееся мне от папы. И даже будучи наследницей, я все равно не чувствовала себя ее полноправной хозяйкой. Между нами всегда оставалась какая-то пленка, мешавшая нырнуть в нее с головой.

Я приступила к поиску людей, которые занимались бизнесом вместе с папой. Сюй Ячэнь меня очень выручил, нашел несколько человек через своих знакомых. С каждым из них я созвонилась и встретилась, взяла у них контакты других людей, знавших папу. Дни проходили как в тумане, работать совершенно не хотелось. Однажды я не пришла на интервью, о котором сама же договорилась; знаменитость, которой я назначила встречу, рвала и метала от злости, ее агент звонил нам в редакцию и страшно ругался. Чтобы замять конфликт, главный редактор попросил меня уволиться. Я не стала устраиваться на новую работу, решила, что пока займусь поисками папиных знакомых.

Сюй Ячэнь почти каждый вечер проводил на приемах и банкетах, а если банкетов не было, ужинал с друзьями. Он был любитель веселых сборищ и нуждался в большой компании. А собрать такую компанию для него не составляло труда. Вокруг каждого богача вертится уйма людей, готовых по первому зову явиться, чтобы пить с ним, говорить с ним, сидеть с ним до самого рассвета, умирая от скуки. На его пирушки и так приходили целые толпы, но Сюй Ячэнь обязательно звал туда и меня.

– Моя сестренка, дочка учителя, – говорил он друзьям, словно родство с учителем – самая оригинальная черта его новой девушки.

– Классическая история любви, – заметил один из друзей.

– Братец Ячэнь не забывает старую дружбу, – сказал другой. Все дружно закивали.

Алкоголь наделен волшебной силой, с ним все слова звучат искренне, а скучные минуты начинают ярко переливаться. Кажется, ничего больше нет и не будет, кроме этой ночи. Все сказанные слова трогают за душу, каждое должно запомниться навсегда. Увесистое ощущение значимости собственного существования вселяет в человека силы и прогоняет усталость. От захмелевшего Сюй Ячэня веяло распадом, он широко улыбался и раскачивал головой, точь-в-точь как папа. Возможно, это была всего лишь моя пьяная галлюцинация, но чтобы видеть ее чаще, я стала много пить. Кажется, этот ген давно прятался в моей крови, а теперь его внезапно разбудили, и после каждого ужина с Сюй Ячэнем я возвращалась домой навеселе.

Особенно мне нравилась дорога домой, когда остатки веселья с шипением догорали в ночном воздухе.

Мы с Сюй Ячэнем ехали на заднем сиденье машины и, сплетясь руками, яростно и беззвучно целовались. В замкнутом тесном пространстве витал запах табу, и мы вкушали радость тайной любви, поглядывая на молчаливый затылок шофера. Алкоголь превращал наши языки в пару змей. Машина проезжала по широкому проспекту Чанъань, каждый фонарь которого украшало двенадцать лампочек-магнолий. И лампочки эти были глазами, и все они смотрели на нас.

Правда, я всегда держала себя в руках и не напивалась до полного беспамятства. Я не знала, какой стану, если вконец опьянею, а интуиция подсказывала, что лучше не пробовать. Но все запреты в мире существуют, чтобы у человека был соблазн их нарушить. И я наконец напилась, торжественно напилась до полного беспамятства, и это случилось на встрече выпускников, которую устроил Сюй Ячэнь.

Мое появление пробудило в нем ностальгию по университетским годам, и он решил устроить встречу однокурсников. Конечно же, я очень ее ждала, туда должно было прийти столько папиных студентов. Сюй Ячэнь собирался представить меня не сразу, а дождаться, пока все немного захмелеют, и тогда уже взять меня за руку, вывести на сцену и объявить залу, что я – дочка учителя. Но я успела напиться еще раньше. Не дожидаясь, пока он возьмет меня за руку, я выскочила на сцену и отобрала микрофон у выступающего.

Никто меня не спаивал, я набралась сама. Мне просто хотелось скорее спрятаться в алкоголе, изолировать себя от остальных. Потому что настроение, царившее тем вечером в зале, оказалось совсем не таким, как я ждала. Люди жаловались на цены на недвижимость, делились друг с другом вариантами инвестиций, сравнивали страны, подходящие для эмиграции. Несколько женщин собрались в кружок и обсуждали воспитание детей и достижения современной косметологии. К Сюй Ячэню все время подходили какие-то люди, пили с ним, обнимали, говорили льстивыми голосами. А он улыбался и с наслаждением слушал. Это была самая обычная пирушка, ничем не отличавшаяся от тех, что он закатывал каждый вечер. Никто не вспоминал о прошлом, никто не заговаривал о моем папе. Никто. Я вливала в себя бокал за бокалом, слушала, как люди вокруг превозносят успехи Сюй Ячэня. Но все равно, клянусь, я не собиралась лезть на сцену. Помню, что мне стало жарко и захотелось выйти на улицу подышать. Почти добравшись до двери, я поняла, что перебрала с алкоголем, что пора уезжать, развернулась и пошла обратно за сумкой. Когда я проходила мимо сцены, кто-то взял слово: давайте поблагодарим Ячэня, что он снова собрал нас вместе, желаю процветания его бизнесу, чтобы мы могли встречаться каждый год, а следующую встречу предлагаю провести на Санья… Лицо у человека перекосилось, а может быть, пол в зале накренился, но все стало как-то неправильно, нужно было это остановить. Я поднялась на сцену и вырвала у него микрофон. На этом мои воспоминания обрываются, я совсем не помню, что говорила. И разумеется, не помню, в котором часу встреча закончилась и как я оттуда уехала. Проснувшись, я обнаружила себя в гостевой спальне в доме Сюй Ячэня. Шторы были открыты, еще не рассвело, темнота мастичной пломбой запечатывала окно. Я зашла в комнату Сюй Ячэня, села на край кровати. Он лежал ко мне спиной, но я знала, что он не спит.

– Я перебрала с алкоголем. – Проговорив это, я немного подумала и добавила: – Извини.

Он повернулся на спину, уставился в потолок.

– Довольно же ты со мной натерпелась.

– Я выпила лишнего и, наверное, сказала что-то не то…

– Это уже ни в какие ворота! – проревел он. – На глазах у целой толпы сказала, что я – вульгарный мещанин, типичный нувориш, пустая бездушная оболочка…

– Я так сказала?

– Какая невоспитанность! Тебя родители элементарной вежливости не научили? Конечно, не научили, я и забыл – твой папа слишком рано умер. – Сюй Ячэнь обернулся и взглянул на меня: – Если б он видел, как ты себя ведешь, головы бы не смог поднять от стыда. Ты его опозорила. Говорила, что на самом деле у меня нет ничего за душой. Надо же! Это у тебя ничего нет. Не обижайся, но я приютил тебя просто из жалости.

Я взглянула на него:

– Вроде благотворительности, которой ты занимаешься?

– Да, как помощь детям из горных районов. Вот только я ни разу не видел, чтобы дети из горных районов были такими наглыми и неблагодарными.

В темноте мы пристально смотрели друг на друга. Наконец он устало закрыл глаза и жалобно проговорил:

– Завтра тебе надо уехать.

Я проспала почти до обеда. Почему-то перед уходом я смогла отлично выспаться, не видела ни единого сна. Проснувшись, собрала чемодан, потом поднялась на второй этаж, открыла ключом комнату, где хранилась коллекция, подошла к той замотанной в пленку скульптуре, вытащила из кармана канцелярский нож и стала резать скреплявший пленку скотч. Хлопнула дверь, в комнату вошла Сяо Хуэй.

– Так и знала, что ты здесь! – провизжала она. – Попалась!

– Что?

– Сама знаешь. Решила прихватить себе что-нибудь перед уходом…

Я посмотрела на нее и снова взялась за скотч.

– Ты что надумала? – крикнула Сяо Хуэй.

Я разрезала скотч, и пленка упала на пол. Скульптура открылась сумраку комнаты. Девочка по-прежнему тянулась вперед, подняв голову и закрыв глаза, на ее лице играла завороженная улыбка, словно она впервые вдыхает запах этого нового места. Я выронила нож и вышла из комнаты.

Чэн Гун

Я умею долго не пьянеть, но, в общем, это неважно; начав пить, всегда хочется переступить границу умеренности и дойти до настоящего опьянения. Это как табу, существующее для того, чтобы его нарушали. Бесконечная радость и бесконечная печаль, которые приходят с опьянением, бесценны, и при случае я хотел бы пережить их вместе с тобой.

Мы немного выпили, теперь наконец можно начать рассказ о дедушке. С возрастом те события все дальше и все меньше хочется о них говорить. Как будто память выделила для них отдельный остров, что виден издалека, но доступ к нему отрезан. Если хочешь туда попасть, придется с головой нырнуть в холодную воду, задержать дыхание и плыть.

Только в шестилетнем возрасте я узнал, что на свете есть еще и дедушка. Однажды тетя взяла меня с собой на работу в больницу при университете. Когда мы подошли к главному входу, она спросила, помню ли я эти места, и добавила, что когда-то я здесь родился. Подумав, я покачал головой и виновато ответил, что совсем не помню, как рождался. Тетя расхохоталась и сказала, что я и потом здесь бывал, навещал дедушку. Оказалось, он живет в больнице, тетя показала мне одно из окон на третьем этаже стационара и спросила, помню ли я дедушку. Дедушку я не помнил, но мне стало очень любопытно, и я упросил тетю отвести меня к нему.

Мы поднялись на третий этаж. Прошли по длинному коридору, двери в палаты были распахнуты, в одной я увидел человека с гипсовой ногой, задранной к потолку, а рядом тощего мужчину, голова его была густо обмотана бинтами, из-за которых он походил на огромную ватную палочку. В палатах лежало по четыре, иногда по шесть больных, и в каждой обязательно голосил какой-нибудь ребенок и охал старик. И еще кто-нибудь из родственников во все горло бранился с медсестрой.

Дедушкина палата была в конце коридора, поодаль от остальных. На притолоке – темно-красные цифры: “317”. Цифры были намалеваны от руки и казались меньше номеров на других палатах – ясно, что они появились здесь позже. Потом я узнал, что сначала в той комнате размещалась сестринская, но из-за дедушки ее пришлось переделать в больничную палату.

За закрытой дверью царила удивительная тишина. Тетя завела меня внутрь. Места в палате было мало, но она все равно казалась пустой, потому что там стояла всего одна кровать. Лежавший на ней человек и был моим дедушкой. Я подошел и внимательно оглядел его: белое плоское лицо лепешкой, на нем блестят маленькие глазки-изюминки. Зрачки иногда перекатываются, но взгляд не отрывается от потолка, скользит из одного угла в другой. За все время дедушка ни разу не посмотрел на нас с тетей.

– Дедушка, – из вежливости позвал я. Пропустив это слово между языком и небом, я ощутил, какое оно легкое – засохший бобовый стручок, полый внутри.

В прошлый раз я звал дедушку, едва научившись говорить. Тетя сказала, что они брали меня в больницу, когда я был совсем маленьким, мама подвела меня к кровати, указала на лежавшего там человека и сказала: это дедушка. Я радостно залопотал: “Де-душ-ка!” – словно мне в руки попала новая игрушка. “Замолчи! – оборвал меня папа. – Он все равно не слышит, зови не зови!” Я поднял глаза на папу, перевел их на человека в кровати и послушно закрыл рот.

Тетя сказала, что дедушка превратился в растение.

– Такие люди не могут ни говорить, ни двигаться, все время остаются в одном и том же положении. – Тетя указала на подоконник, где стоял горшок с умирающей орхидеей. – Вот как этот цветок.

На другой день я тайком прибежал в больницу, взял кувшин с водой, залез к дедушке на кровать и полил его с ног до головы. А потом встал у кровати и не сводил с него глаз – мне не терпелось узнать, какие на дедушке распустятся цветы. Кончилось тем, что пришла медсестра и, лопаясь от злости, сменила дедушке промокшие простыни.

Потом она засунула ему в рот длинную трубку, по которой текла темно-коричневая жидкость. Я стоял в сторонке, хлопая глазами, – оказывается, вот как дедушка всасывает питательные вещества.

Теперь я почти каждый день навещал дедушку в больнице. Я стоял у кровати и глядел на него, а он на меня. Я моргал, он тоже моргал. Как-то раз я подмигнул дедушке левым глазом, ждал, что он подмигнет в ответ, но дедушка просто моргнул. Тогда я подмигнул правым глазом, но на этот раз он уставился на меня, вообще не мигая. Я снова и снова показывал дедушке, как надо подмигивать, но он так и не смог повторить. Ровно в три часа дня в палату приходила медсестра, дедушку требовалось кормить всего раз в сутки. Медсестра прогоняла меня и закрывала дверь на щеколду. Потом я понял: она не хотела, чтобы я смотрел, как дедушке опорожняют кишечник. Но как дедушка ходит в туалет? Я все детство бился над этой загадкой.

Для меня дедушка был чем-то вроде растения, оставшегося на попечении у чужих людей, и я считал своим долгом регулярно его навещать. Еще я надеялся, что смогу обучить дедушку разным командам, чтобы он моргал, поднимал брови или улыбался. После двух недель дрессировки мы совершенно не сдвинулись с места, и я эту идею забросил.

А потом вся моя любовь переключилась на ежа. Как-то раз я пошел за пампушками для бабушки и по дороге встретил ежа. Я подкрался на цыпочках и накрыл его матерчатым мешком для пампушек, схватил мешок в руки и понесся домой. Бабушка не разрешила держать ежа в квартире, пришлось устроить ему домик на заднем дворе. Я нашел треснутый чан, в котором раньше солили овощи, посадил туда ежа, а сверху положил кусок шифера. Каждый день я носил ему помидорные шкурки и стебли от огурцов, надевал перчатки и бережно его гладил. С появлением ежа я на время позабыл о дедушке. Но однажды в воскресенье тетя повела меня в гости к какой-то своей подруге с работы, по дороге разразился ливень, и я сразу вспомнил о еже. Когда прибежал домой, дождевая вода переливалась через края чана, а внутри со вздувшимся брюхом плавал мой еж, и иголки его размякли.

Много дней я горевал по ежу, а оправившись, снова вспомнил о дедушке. Оказалось, ни бабушка, ни тетя не навещают его в больнице и дома о нем не говорят. Они как будто начисто забыли о его существовании. Наверное, горше всего растениям от того, что о них вечно забывают. А если и медсестры забудут о дедушке? От этой мысли мне стало не по себе, я почувствовал угрызения совести. Вдруг он взял и тихонько умер? После гибели ежа я стал понимать, что жизнь не бесконечна. Однажды я наконец не вытерпел и поделился своей тревогой с бабушкой и тетей.

– Пусть умирает. Все равно больше ничего он сделать не в состоянии, – закатила глаза бабушка.

– Медсестры всегда рядом, они не забудут его покормить, – сказала тетя.

Потом тетя все-таки поддалась на мои уговоры и разрешила, чтобы я каждый день после обеда приходил к ней в больницу. Бабушке я пообещал, что со всеми ее поручениями буду управляться с утра. Так ко мне вернулась старая привычка навещать дедушку. Если я пропадал из виду, тетя знала, что искать надо в триста семнадцатой палате.

– А ты почтительный ребенок. Обо мне потом будешь так же заботиться? – спросила однажды тетя.

Я подумал немного и кивнул.

Она принесла в палату старое шерстяное одеяло и постелила его на полу. Теперь у меня появилось место для дневного сна. В палате было всего одно узенькое оконце, с наступлением лета его густо оплетал девичий виноград, поэтому внутри всегда стоял полумрак. Из-за постоянной сырости штукатурка отслаивалась, и ее лохмотья походили на огромных мотыльков, приникших к посиневшим от холода стенам. Железная кровать тоже линяла, белая краска на ней трескалась и лупилась.

Долгие часы я просиживал на одеяле под окном, возился с набором полинявших кубиков, единственной игрушкой, которую мне купили, раскрашивал фломастерами черно-белые комиксы на сюжет “Путешествия на Запад”[30]30
  “Путешествие на Запад” – один из классических китайских романов, повествует о путешествии монаха Сюаньцзана и его волшебных спутников в Индию за священными книгами.


[Закрыть], выщипывал катышки из одеяла, наблюдал за муравьями, спешившими вдоль стены с хлебными крошками над головой. Выпрашивал у тети кусок марли, раскрашивал его красным карандашом и повязывал на голову, чтобы напугать медсестру, когда она придет кормить дедушку. А если было совсем нечем заняться, я ложился животом на подоконник и считал черные головы, проплывающие через ворота больницы. Потом начинал клевать носом, перебирался на одеяло и засыпал.

На том красном одеяле из скатавшейся шерсти, пропитанном потом, слюной и мочой, я видел много необыкновенных снов. Чтобы войти в эти сны, нужно было стать очень тонким, тоньше карандаша. А потом ползти вперед по длинной узкой трубке, гибкой и эластичной, как тот резиновый зонд, через который сестра кормила дедушку питательным раствором. Трубка туго оборачивалась вокруг моего тела, и я понемногу продвигался вперед, отталкиваясь от стенок. Оказавшись на том конце, я чувствовал себя так, будто заново родился, и ни за что не хотел возвращаться назад.

В тех снах я попадал всегда в одно и то же место, где наяву никогда не бывал. Широкие поля, ветхие низенькие домишки, а дороги только грунтовые. Вокруг меня целая толпа людей, солнце стоит высоко и так палит, что кожа становится фиолетовой, блестит и лоснится. Один человек забрался повыше и неразборчиво кричит в громкоговоритель, а я со всеми вместе скандирую что-то в ответ. Потом люди расходятся и дружно берутся за работу.

Я своими глазами видел, как на поле вырос гигантский пшеничный колос, он тянулся ввысь, пока не проколол облака. А еще видел, как люди разбили на куски медные замки и пилы, побросали их в большой котел и стали варить, а потом эти обломки расплавились, загустели и превратились в кусок серебристой стали. Я тоже хотел вырастить такой колос, а потом залезть по нему на небо.

Но во сне у меня нашлось занятие поважнее. Там я учусь стрелять из ружья, а учит меня дедушка. Правда, он совсем не похож на дедушку с больничной кровати. Он молодой – наверное, папин ровесник, загорелый дочерна, очень худой, с блестящими глазами. Походка у него бравая, все шаги как будто измерены. Я стою, зажатый в толпе, и слушаю человека с громкоговорителем. Но вот появляется дедушка, берет меня за руку и уводит. Хоть он и не похож на дедушку из больницы, я все равно его узнаю. Мне никто не подсказывал, я просто знаю, что это он, и, чтобы не запутаться, про себя называю его дедушкой из сна. Дедушка из сна молчаливый, никогда со мной не заговаривает. Просто ведет к краю поля и бросает мне ружье, чтобы я стрелял в чучело, охраняющее посевы. Наверное, он думает, что меня не надо учить, что я умею это с рождения. Но скоро выясняется, что я даже не знаю, с какой стороны подойти к этому ружью. Тогда он учит меня держать оружие. Много снов подряд я оказываюсь посреди летнего поля и стою под солнечными лучами, сжимая в руках ружье. Солнце так палит, что я не могу открыть глаза, кажется, волосы горят на голове и я вот-вот упаду в обморок. Так проходит больше десяти дней, наконец я научился крепко держать ружье. Еще как научился – оно лежит в моих руках совершенно неподвижно. Тогда дедушка показывает, как правильно стрелять. Опускает плечи, плавно вскидывает ружье, целится и нажимает на спусковой крючок. Пуля со свистом вылетает из дула и попадает ровно в середину головы того соломенного чучела. Еще один выстрел, теперь в сердце. Дедушкины пули бьют без промаха, движения у него сноровистые и ловкие. Зажав уши, я зачарованно смотрю, как он стреляет. Но потом приходит моя очередь, а я еще немного боюсь звука выстрела, и руки дрожат. Дедушка все равно заставляет меня тренироваться, и даже кровавые мозоли на ладонях не повод отдохнуть.

Когда я все же смог попасть в чучело, дедушка ведет меня стрелять диких уток. В этом деле главное – терпение. Он по-прежнему не объясняет ничего словами, только показывает. Мы лежим в густой траве на берегу пруда, дедушка не мигая смотрит перед собой, дыхание у него медленное и ровное. Вот ему на щеку сел комар, насосался крови и улетел. Потом в моих воспоминаниях эти кадры станут черно-белыми, как старый немой фильм. Я начинаю клевать носом, веки у меня тяжелеют, и вдруг раздается грохот выстрела. Тяжелая мощная птица описывает в небе алую дугу и падает в заросли, расплескивая вокруг белые перья. Я восхищенно хлопаю в ладоши, вскакиваю и со всех ног бегу за птицей. Но когда приходит моя очередь стрелять, я понимаю, до чего же это трудно. Никак не могу успокоить дыхание, от волнения все время хочется пошевелиться, в конце концов я дергаюсь и пугаю птицу. Дедушка очень сердится и отвешивает мне затрещину. Я тру горящую щеку, падаю ничком и снова начинаю целиться. Во сне я как будто не знаю, что такое обида и злость, я хочу одного – научиться как следует стрелять из ружья, а больше ни о чем не думаю. Погружаясь в бесконечные однообразные тренировки, я чувствую себя сильнее и верю, что когда-нибудь стану настоящим мужчиной.

Из-за сосредоточенных тренировок у меня уходит все больше времени на дневной сон. Часто я просыпался только в три часа дня, когда медсестра стаскивала меня с одеяла, чтобы покормить дедушку.

– Зачем опять окно закрыл? – спрашивала медсестра. – Сколько раз тебе говорить, если не проветривать, появятся пролежни!

Сжав губы, я молча хлопал глазами. Я не закрывал окно, ни разу. Это было настоящее чудо. Но по сравнению с чудесами, творившимися у меня во сне, оно казалось ерундой. После ухода медсестры мне хотелось вернуться обратно в сон, я долго лежал на одеяле, но заснуть никак не получалось. Приходилось тренироваться самому, я вставал у окна и целился в голубей пальцами. Бах-бах-бах, бормотал я голубям. Ага, вот вы и убиты.

После смены тетя заходила за мной в палату, и мы шли домой. Как-то раз она спросила, во что я сегодня играл. Я очень хотел рассказать ей свой сон, меня так и подмывало похвастаться, что я научился стрелять. Но, подумав, я все-таки промолчал. Пусть дедушка из сна не запрещал мне рассказывать о тренировках, я все равно чувствовал, что это должен быть наш с ним секрет. А за ужином бабушка и тетя заметили, что я умудрился нагулять себе удивительный аппетит.

Наступил последний день летних каникул, а я так и не подбил ни одной птицы. Дедушка из сна страшно рассердился, снова хотел меня ударить, но я сказал, что завтра начинаются занятия в школе и я больше не смогу к нему приходить. Дедушку это очень огорчило, он отошел к меже и молча закурил. Мне тоже было немного грустно, ведь у дедушки из сна не было других родственников и после моего ухода он останется совсем один. В утешение я пообещал, что буду приходить по выходным. Это дедушку не смягчило, он так и стоял, отвернувшись, тогда я взял его за руку и подцепил дедушкин мизинец своим[31]31
  Скрещенные мизинцы – детский жест, означающий клятву или обещание.


[Закрыть].

С сентября я пошел в начальную школу. Одинокие дни закончились, у меня наконец-то появилась компания. Но очень скоро я понял, что школа не для меня. Уроки тянулись слишком долго, а когда учитель отворачивался написать что-нибудь на доске, в классе становилось так тихо, что мне хотелось заорать. После обеда, на уроке физкультуры, все выстраивались под бледным небом и вяло повторяли движения из радиогимнастики. Я очень скучал по знойному солнцу и по дедушке из сна.