Текст книги "Кокон"

Кое-как дождавшись выходных, я прибежал в больницу и радостно толкнул дверь в палату. На моем одеяле, скрестив ноги, сидел какой-то мужчина и копался в судке с едой. Это был папа. Когда дверь распахнулась, он резко вскочил на ноги, потом увидел меня, и к его лицу прилила кровь.

– Вот гаденыш, здорово меня напугал! – Папа подошел и отвесил мне два крепких подзатыльника. – А ты почтительный сын, услышал, что папка здесь, так мигом прибежал повидаться.

Я растянул рот в улыбке.

Папа влез в долги с большими процентами. Скрываясь от коллекторов, он должен был через каждые пару дней менять укрытие. Когда сил прятаться почти не осталось, его вдруг осенило. Дедушкина палата! Коллекторы ни за что не подумают искать его там, и от дома недалеко – тетя сможет носить еду.

– В трудную минуту старикан подал мне знак. – Папа ткнул пальцем в дедушку. – Все-таки с отцом лучше, чем без отца.

Я сморгнул. Мне-то так не казалось.

На моей памяти папа постоянно прятался от коллекторов, как будто это и было его настоящей работой. Года в три я своими глазами увидел, как страшны бывают коллекторы. Двое здоровенных мужиков вломились в нашу квартиру, обыскали каждый закуток, но не нашли ни папы, ни чего-нибудь ценного. Тогда один из них схватил стул и грохнул им по телевизору. Там как раз шел мультфильм “Приключения крота”, экран резко погас, а посередине образовалась большая дыра. Коллекторы убрались, громыхнув дверью, в квартире снова стало тихо. Я долго не сводил глаз с черной дыры на экране, но крот оттуда так и не вылез.

Папа оккупировал триста семнадцатую палату. Принес из дома радиоприемник и не выключал его с утра до вечера, лежал на подстилке, слушал сказы пиншу[32]32
  Пиншу – китайский традиционный прозаический сказ, исполнявшийся профессиональными сказителями.


[Закрыть] или матчи по радио. Если от скуки становилось невмоготу, дожидался темноты и шел на улицу, там прибивался к какой-нибудь компании с мацзяном, играл с ними несколько партий. Правила больницы запрещали родственникам пациентов оставаться на ночь, медсестра пыталась выгнать папу, но он напускал на себя грозный вид и притворялся, что ничего не слышит. Потом она навела справки о нашей семье и больше папу не трогала, а на его ночевки в палате смотрела сквозь пальцы.

Каждый вечер я должен был носить папе еду. Он вырывал у меня из рук судок, садился на подстилку у стены и с чавканьем ел. Я стоял в стороне, ждал, пока он закончит, потом выкидывал объедки, закрывал испачканный жиром судок и совал его обратно в авоську. Папа ел быстро, управлялся с ужином минут за десять, но мне это время казалось вечностью. Я не мог оторвать глаз от шерстяного одеяла, на котором он сидел. Волшебное одеяло, показавшее мне столько удивительных снов, теперь было забрызгано каплями супа и жира, а с краю на нем появилась дыра от сигареты. Погибло мое одеяло.

Должно быть, дедушка из сна сейчас расхаживает по меже, беспокойно курит. А мое ружье валяется рядом, уже и заржавело, наверное.

Я стал ненавидеть походы в больницу. Однажды, относя папе еду, я так размахнулся авоськой, что она порвалась, судок выпал, и пирожки баоцзы покатились по больничному коридору. Пол недавно помыли с антисептиком, он еще блестел от воды. Я поднял пирожок, понюхал – от него слабо пахло какой-то химией. Я сложил баоцзы обратно в судок. Ночью мне приснилось, как папа съел те пирожки, а потом у него изо рта, носа, глаз и ушей хлынула кровь и скоро он умер. А я стоял рядом и спокойно раздумывал, куда лучше спрятать труп.

К зиме папа наконец вернул долг. Но деньги он получил вымогательством у хозяина какого-то ресторанчика, потом тот человек написал на него заявление в полицию, и папе дали шесть лет. Папа был частым гостем полицейского участка, и мы знали, что рано или поздно его по-настоящему посадят. Теперь он наконец оказался за решеткой, и мы вздохнули с облегчением: большая удача, что сел не за убийство или поджог.

В самый холодный день зимы мы с бабушкой и тетей поехали в пригородную тюрьму на свидание с папой. В небе кружили снежинки, мы везли с собой два темно-синих свитера, которые тетя связала ему английской резинкой. Папа был чисто выбрит, и я впервые видел его с такой короткой стрижкой, если он опускал голову, под волосами проглядывала синеватая кожа, а еще шрам в цунь[33]33
  Цунь – мера длины, около 3 см.


[Закрыть] длиной. Выглядел папа бодрым и на удивление спокойным. Бабушка проявила небывалую доброту, велела папе не тревожиться: Чэн Гун поживет у меня, все расходы я подсчитаю, как выйдешь, сразу мне и отдашь. Шесть лет мигом пролетят. Когда бабушка сказала про шесть лет, папа болезненно дернулся. Тетя поспешила добавить, что так долго ждать не придется, наверняка освободят досрочно. Яцзюань ко мне ни разу не приходила, мрачно сказал папа. Передайте ей, чтоб ждала. Яцзюань была той самой вдовой, как я слышал, красотой она не блистала, да и зубы росли торчком, не знаю, что он в ней нашел. Но папа очень любил эту Яцзюань и, освободившись из тюрьмы, поехал за ней в Ханчжоу. Она с подругой открыла там фирму по производству одежды, у них была своя небольшая фабрика, и папа стал заведовать складами. Видимо, Яцзюань не любила папиных родственников и не разрешала ему с нами общаться, поэтому он ограничивался звонками и небольшими денежными переводами на Новый год. Папа так и не возместил бабушке расходы за мое содержание, ей это, конечно, не нравилось, зато теперь она вздохнула с облегчением и могла больше не тревожиться за его жизнь.

После папиного исчезновения в триста семнадцатую палату вернулась тишина. Теперь я снова мог навещать дедушку, но вместо этого увлекся шахматами сянци и каждый день бегал в небольшой хутун[34]34
  Хутун – традиционный переулок с малоэтажной застройкой.


[Закрыть] неподалеку от Наньюаня наблюдать за игрой. Там был один старик, настоящий мастер сянци, в игре ему не было равных. Я пытался попасть к нему в милость, носил за ним складной стул, наливал чай. Втайне я мечтал, что однажды старик научит меня своему мастерству, как дедушка из сна. Но он не обращал на меня внимания, а если я что-то спрашивал, ответы цедил в час по чайной ложке, и все какие-то туманные истины, ни слова об игре в сянци. Но я все равно влюбился в его совершенномудрый облик и твердо решил стать учеником старика, ловил на лету каждое его слово, а дома усердно обдумывал все, что услышал. На выходных в хутуне народу собиралось еще больше, и, пообедав, я со всех ног бежал смотреть за игрой, позабыл и про дедушку, и про триста семнадцатую палату. Зимой игроки перебрались из хутуна в ближайший ресторанчик, дым там стоял коромыслом. Но вдруг старик пропал. Потом от кого-то из его знакомых я услышал, будто он заболел раком и лег в больницу. Спустя еще несколько дней мне сказали, что старик, должно быть, умер – его дочь видели с траурной повязкой на рукаве. Люди и дальше собирались в ресторанчике, чтобы поиграть в сянци, но играли они из рук вон плохо, сидели над доской, а ходить боялись, да еще просили совета у зрителей. Я плюнул и больше туда не ходил.

Зима почти миновала. Я наконец-то вспомнил о дедушке из сна. Наверняка он окончательно во мне разочаровался. Мне было стыдно снова являться ему на глаза, и я долго не заходил в триста семнадцатую палату. Но дедушка из сна и не думал сдаваться. Скоро я понял, что раз в несколько лет он находит способ “воскреснуть” и вернуться в мою жизнь.

Рассказ об очередном его воскрешении надо начать с моей школьной жизни. Наверное, впервые оказавшись в начальной школе Наньюаня, ты тоже удивилась ее убогости. Двухэтажное здание и рядок одноэтажных коробок – вот и вся школа. Дворик такой маленький, что даже не нашлось места для баскетбольной стойки, поэтому кольцо попросту прибили к стене, и оно кое-как исполняло роль единственного спортивного сооружения на всю школу. Ученики были детьми работников медуниверситета, а педсостав формировался в основном из родственниц сотрудников больницы. Взять, к примеру, учителя Ян, нашу классную руководительницу, – ее перевели в Наньюань вместе с мужем и за неимением более подходящей должности поставили работать учительницей младших классов. Многие учителя еще вчера жили в селе и плохо говорили на путунхуа[35]35
  Путунхуа – официальный нормативный вариант китайского языка.


[Закрыть], а мы читали тексты из учебника, подражая их выговору, и радовались, что выучили новый язык. Некоторые преподаватели устраивались в школу, потому что туда ходили их дети, такие ученики оказывались на особом положении, им позволялось больше других.

Школа была убогая, зато там у меня впервые появилась компания. Одинокая жизнь закончилась, я был счастлив, что теперь каждый день провожу среди одноклассников. Правда, они любили поважничать и не обращали на меня внимания, к тому же вечно поднимали шум по пустякам – увидят ящерицу на стене и визжат. Но я все равно мечтал им понравиться. Скоро я понял, что у меня это никак не выходит, что бы я ни делал. Родители моих одноклассников жили в Наньюане, а работали либо в университете, либо в больнице, поэтому всем было отлично известно, у кого какая семья. Конечно же, они слышали про моего папу. Семья одного мальчика раньше жила по соседству с бабушкой, и его отец когда-то одолжил денег моему. Потом папы и след простыл, а его отец побоялся требовать долг у моей бабушки и сделал вид, что забыл. Зато мальчик, встречая меня на переменках в коридоре, каждый раз орал, чтобы я вернул ему деньги. А маме одной девочки из класса крепко досталось от моей бабушки. Она работала в управлении капитального строительства при медуниверситете, а бабушка решила соорудить во дворе пристройку в полтора этажа высотой, которая загородила окна жильцов сверху, совершенно лишив их солнечного света. Мама моей одноклассницы от имени администрации университета пришла к бабушке и велела ей убрать пристройку, бабушка затаила злобу и с тех пор постоянно ей досаждала. Выливала помои в корзину ее велосипеда, бросала ей во двор бутылки из-под газировки, так что вся земля была усеяна битым стеклом. Мама той девочки целыми днями дрожала от страха, проплакала себе все глаза. Кончилось тем, что год спустя они переехали в другой дом, только тут моя бабушка угомонилась. После уроков та девочка вставала в кружок с другими детьми, они тихо о чем-то шептались и резко замолкали, стоило мне подойти. Скоро все одноклассники стали меня обходить стороной. Если я заговаривал с ними, отвечали односложно и сразу исчезали. Даже учителя теперь смотрели на меня иначе, более заботливо, словно боялись, как бы я чего не натворил.

Я оказался в полной изоляции. На игровых занятиях сидел один, после школы в одиночестве шел домой. Во время весеннего выезда на природу дети собрались в круг и затеяли игру, а я стоял в стороне и ел булку. На общем снимке я оказался крайним в заднем ряду, а мой сосед повернулся ко мне спиной и отодвинулся как можно дальше. Я возненавидел школу, и если там намечалось какое-то коллективное мероприятие, врал тете, что у меня болит живот, и просил написать записку. Скоро тетя почуяла неладное и догадалась, в чем дело. Она рассказала мне несколько историй из своего детства, как ребята в школе объявили бойкот одной девочке из-за ее родителей. Тогда я впервые услышал имя Ван Лухань. Тетя сказала только, что папа той девочки оказался убийцей, а от нее отвернулась вся школа, никто больше не хотел с ней дружить. Тетя говорила: ты должен постараться влиться в коллектив, одиночкам приходится несладко; я много таких историй перевидала, с годами изгои чувствуют себя только ущербнее и потом всю жизнь не могут избавиться от этого клейма. Я сказал ей, что постараюсь, но делать ничего не стал.

А потом все изменилось благодаря школьному сочинению. Учительница задала нам написать рассказ о ком-нибудь из членов семьи. Мое сочинение оказалось лучшим, и она велела прочесть его перед классом.

“Мой дедушка – живой труп”. Услышав такое начало, одноклассники разом подняли головы от тетрадок. В том сочинении я изобразил дедушку героем, во время Корейской войны он оказался на передовой, отчаянно бился с врагом, был ранен, защищая товарища, и превратился в растение. Фронтовые друзья его не бросили, увезли моего дедушку с поля боя и доставили домой. Когда я дочитал, в классе воцарилась тишина. После уроков две девочки из класса подошли ко мне и сказали: как ты хорошо написал. На самостоятельном занятии сосед по парте тронул меня за руку и спросил, из какого оружия враг подстрелил моего дедушку и превратил в растение.

– Из длиннющего ружья. – Я показал руками. – Пуля, которую достали у него из головы, сохранилась до сих пор, бабушка держит ее под замком в деревянной шкатулке и никого к ней не подпускает. Иначе я бы принес вам показать.

Мой сосед по парте едва не расплакался.

Следующие несколько дней после уроков ко мне подходил кто-нибудь из класса и просил еще раз рассказать историю о дедушке. Мне не нравилось повторять одно и то же, и я импровизировал, в каждом новом исполнении история немного менялась. Главные расхождения были в том, от чего дедушка превратился в растение. То в него стреляли из винтовки, то кололи штыком, то его давил грузовик противника, а было и такое, что враг столкнул дедушку со стены… В конце каждой версии этой истории злодеи разными невообразимыми способами снова и снова превращали дедушку в растение. Эти рассказы и самого меня очень трогали, я верил, что каждое слово в них – чистая правда, что так все и было.

Одним моросливым днем я повел несколько человек из класса в больницу на “экскурсию” к дедушке. Посторонним вход в палату был запрещен, но каждый вечер медсестры и охранники с первого этажа вместе уходили на ужин, мы воспользовались их отлучкой и пробежали в больницу. Чтобы сделать атмосферу более торжественной, я заранее купил партийное знамя и накрыл им дедушку. Одноклассники столпились вокруг больничной кровати с таким видом, будто посещают мавзолей вождя. Дедушка спокойно лежал под их пристальным взглядом, продолжая смотреть в потолок. По тому месту, в которое он уперся глазами, медленно проползла ящерица.

С тех пор одноклассники стали со мной дружить. Как будто история с дедушкой помогла им простить вину моих бабушки и папы. На переменках меня даже звали вместе погулять, а на уроках физкультуры бросали мне волейбольный мяч.

Но это славное время длилось недолго. Скоро мой обман раскрылся. Как-то утром я зашел в класс и ко мне с загадочной улыбкой подскочила одноклассница:

– Мой дедушка говорит, что твой дедушка не участвовал ни в какой Корейской войне… Его избили во время борьбы и критики во имя “культурной революции”, тогда он потерял сознание и превратился в растение…

– Врешь!

– Дедушка говорит, что его за дело критиковали…

– Ты все врешь! – Я зажал уши и выбежал из класса.

После уроков двое одноклассников догнали меня, заступили дорогу и стали кривляться, они растягивали глаза и высовывали языки, изображая живой труп.

– Мой дедушка – живой труп! – с серьезным видом говорили они, передразнивая мой голос. – Но он герой. Он отважно бил врага на Корейской войне… – На этих словах мальчики согнулись пополам от смеха.

С того дня “дедушка-растение” превратился для моих одноклассников в анекдот. Чтобы не вспоминать об этом происшествии, я долгое время обходил стороной стационарный корпус, когда заглядывал к тете на работу. И поклялся себе, что больше не ступлю на порог триста семнадцатой палаты. Я и в самом деле затаил обиду на дедушку. Он мог бы превратиться в растение, доблестно сражаясь на фронте. Но я не стал выяснять у тети, что же все-таки случилось с дедушкой во время этой самой “великой культурной революции”. Неважно, все равно никакой он не герой. Я даже решил, что дедушка никчемный, наверняка он был слабак и ничегошеньки не умел, раз позволил людям превратить себя в такое нелепое существо.

Ли Цзяци

Ты говорил сейчас про отсчет судьбы, что в жизни каждого человека наступает время, когда судьба набрасывает на него узду. Наверное, у меня это случилось в восемь лет. Той осенью папа уехал из Цзинаня в Пекин. И с тех пор у меня больше не было семьи.

На самом деле папа ничего не смыслил в бизнесе, просто понадеялся на помощь двоюродного брата, с которым был едва знаком. Младшая сестра бабушки еще в молодости уехала в Пекин, там вышла замуж и родила детей. Этот двоюродный брат был ее старшим сыном, в нашем семействе он всегда выглядел чужеродно. Плохо учился, нигде не работал, только болтался целыми днями в компании таких же бездельников, а промышлял перекупкой. Для моего дедушки слова “перекупка” и “жульничество” были синонимами, поэтому нетрудно представить, какое потрясение ему принесла новость о том, что папа тоже занялся перекупкой. В глазах дедушки это было непростительным падением.

“Жулик”, “барыга”, “челнок” – я терпеть не могла, когда они так называли папу. Про себя каждый раз поправляла: нет, он бизнесмен, то есть купец. В 1990 году оба эти слова звучали еще по-книжному благородно. На самом деле я ни разу не встречала ни бизнесменов, ни купцов, а люди, торговавшие возле школы рисовыми палочками и наклейками с героями мультфильмов, не считались, это были простые лоточники. Слово “купец” я знала из сказок, там героинями часто становились дочери купцов, они жили в роскоши, почти как принцессы, и хотя красота и наивность приносили таким девушкам некоторые неприятности, в конце всегда появлялся красивый и отважный мужчина, который спасал героиню от опасности. Всех этих девушек ждала прекрасная судьба, которую не могли омрачить никакие напасти, как если бы их отцы загодя подкупили Бога своими деньгами. И я очень радовалась, что тоже стала “дочерью купца”, будто это переносило меня в другую, прекрасную жизнь.

Из Пекина папа звонил нам раз в неделю. В воскресенье вечером мы с мамой отправлялись в магазинчик рядом с домом ждать его звонка. Сам он тоже пользовался общим телефоном, поэтому мы договаривались, что он позвонит в шесть. Но папа не отличался пунктуальностью и всегда немного опаздывал. Нам было неудобно стоять в магазине просто так, поэтому мама покупала какую-нибудь мелочь вроде пастилок или медальонов из боярышника. Мне больше нравились медальоны, их хватало надолго. Завернутые в бумажный конвертик, они напоминали стопку монет по пять фэней[36]36
  Фэнь – самая мелкая монета, сотая часть юаня.


[Закрыть]. Я бережно держала такую монетку на языке, высасывая из нее сладкий краситель, пока она не начинала крошиться. Я старалась растянуть удовольствие, словно у меня в руках монеты, которые нужно бережно тратить. И каждый раз загадывала, на каком по счету медальоне зазвонит телефон. Однажды я потратила все “монетки”, но он так и не зазвонил. Мы с мамой прождали в магазине до самого закрытия и на ноющих ногах отправились домой. Но даже если бы он позвонил, я бы просто повторила то же самое, что и каждый раз: “Папа, как твои дела? У меня все хорошо, не беспокойся, я буду слушаться маму”.

Дул холодный ветер, мы медленно возвращались домой. Язык у меня онемел от сладкого, задние зубы ныли. Несказанные слова разрастались внутри, вспучивая сердце. Нетвердой походкой к нам подошел пьяный, сощурившись, оглядел мою маму, раскинул руки и загородил ей дорогу. Мама заметалась, кое-как оттолкнула пьяного, схватила меня за руку и понеслась вперед. Бежали мы долго, потом наконец встали отдышаться под фонарем. Я смотрела на маму с ненавистью, как будто она чем-то предала моего папу.

Когда я выросла, такие медальоны из боярышника почти исчезли. И я забыла, как стояла той зимой в магазине и рассасывала их в ожидании телефонного звонка. А вспомнила благодаря одной незнакомой женщине. Летом прошлого года я договорилась встретиться с другом, он опаздывал, мобильник у меня разрядился, и я подошла к придорожной телефонной будке. Под пластиковым козырьком стояла женщина. На ней было синтетическое платье с высокими плечиками, какие носили много лет назад, седые волосы висели по плечам, взгляд блуждал. Она сняла трубку, раскрыла ладонь, осторожно вытащила медальон из розовой обертки, бросила его в щель для монет и набрала 119[37]37
  119 – экстренный номер пожарной службы.


[Закрыть].

– Горим, – тихо сказала она, затем повесила трубку и скрылась в сумерках, сжимая в руке розовый пакетик.

С уходом зимы воскресные телефонные звонки сошли на нет. Потому что папа начал ездить в командировки в Россию, а на поезде дорога до Москвы занимала целую неделю. Мы могли созвониться, только когда он возвращался в Пекин. Весной мама тоже уехала в Пекин: папе нужен был помощник. Меня отправили жить к дедушке. Это придумала бабушка, так она хотела наладить отношения между дедушкой и папой, к тому же у дедушки жила и Пэйсюань, а она могла хорошо на меня повлиять. Воочию увидев папино падение, бабушка считала, что мне крайне необходим хороший пример для подражания. Папа не хотел быть обязанным своим родителям, но другого выхода не оставалось, на каждую поездку в Москву уходило по две недели, они при всем желании не могли взять меня с собой. В итоге он согласился, но с условием, что будет ежемесячно перечислять бабушке плату за мое содержание.

Я не хотела переезжать к дедушке. Я была согласна даже на школу-интернат, откуда домой отпускают раз в две недели, лишь бы они взяли меня с собой в Пекин. Но моего мнения никто не спрашивал, да я и не помню, чтобы сама высказывалась против. Не уверена, что у меня было такое право. Скорее всего, начни я спорить, мама сказала бы: это нужно для твоего же будущего. Очень странные слова. Я хотела, чтобы они сделали мою жизнь счастливее в настоящем. Связь с родителями теснее всего в детстве, ребенком я не могла сама распоряжаться своей судьбой, все решения принимали они. И если родители были не в силах сделать меня счастливее на подвластном им отрезке, о каком будущем могла идти речь?

Оформив перевод в новую школу, мама собрала мой чемодан и перевезла меня к дедушке. Она обещала, что это временно, что они устроятся в Пекине и обязательно заберут меня к себе.

Ты был прав, я совершенно не хотела приспосабливаться к среде. Я знала, что скоро снова уеду, поэтому ничего не ждала и не требовала от новой жизни. Я даже не хотела завести здесь друзей. Играла с вами только для того, чтобы насолить Пэйсюань и дедушке с бабушкой. Иногда в самый разгар веселья я вдруг оглядывала вас, удивляясь, как вообще могла с вами подружиться. Часто я без малейшего повода начинала визжать, заходилась долгим пронзительным криком. Наверное, мне хотелось отгородиться от вас, закрыть себя в этом крике и побыть немного одной. За те два года я стала совершенно неуправляемой, росла буйным сорняком, но теперь, оглядываясь назад, вижу, что это было самое счастливое время в моей жизни. Однако каким было то счастье, совсем не помню. Память всегда кроит прошлое так, как ей угодно, а моей памяти больше по душе страдания.

Они рассказывали, что папа заработал большие деньги. Я знала только, что ему приходится часто ездить в Москву, возить много товара. Его поезд проезжает мимо Байкала и Енисея и через шесть дней и шесть ночей прибывает в Москву.

– Он потерялся в жизни, – говорил за ужином дедушка.

– Подожди, вот помыкается немного и образумится, – отвечала бабушка.

– Разве мало он мыкался? Все без толку.

На моей памяти за тот год папа возвращался домой лишь однажды. Бизнес рос и требовал больше оборотных средств, так что папа решил продать квартиру, в которой мы жили до этого. В тот раз он приехал без мамы, оформил документы и вывез все вещи и мебель на склад к какому-то своему приятелю. Альбомы с семейными фотографиями, журналы, в которых были напечатаны его стихи, все мои старые дневники и игрушки. Через два года, зимой, на том складе случился большой пожар и наши вещи сгорели. Все свидетели тех лет, что мы прожили вместе с папой, были уничтожены огнем, все до одного.

В благодарность за заботу обо мне папа подарил дедушке с бабушкой видеомагнитофон, который ему привезли из-за границы. Это был его первый подарок родителям за долгие годы. Правда, держался он по-прежнему холодно, поставил коробку на пол и сказал: это вам. Дедушка ушел в свою комнату, даже не взглянув на подарок. Папа посидел с минуту и стал прощаться, бабушка пыталась оставить его на ужин, но он отказался наотрез, сказал, что уже условился поужинать с приятелем. Я знала, что это неправда. За столом я не могла отделаться от мысли, что папа сейчас сидит в какой-нибудь уличной забегаловке и в одиночестве ест лапшу.

Тем вечером мы с Пэйсюань решили опробовать подарок и впервые в жизни посмотрели фильм на видеокассете. Кассету тоже привез папа, фильм назывался “Муха”. У героя выпали зубы, по всему телу начала расти шерсть, и постепенно он превращался в муху. Каждый день он вставал перед зеркалом и с нелюдимой усмешкой во взгляде спокойно исследовал изменения в собственном теле. Не знаю почему, но его отколотость от остального мира напомнила мне о папе.

А мама навещала меня довольно часто, привозила разные деликатесы из магазина “Дружба”: шоколад, швейцарские леденцы, мясные рулеты фирмы “Мэйлинь”. Она немного похудела, сделала завивку, купила высокие сапоги на небольшом каблучке, а в разговоре у нее стали проскакивать гортанные окончания[38]38
  Гортанные (эризованные) окончания – примета столичного выговора.


[Закрыть]. Я умоляла маму рассказать, как они путешествуют на поезде. Но она повторяла одно и то же: в поезде опасно, обманывают на каждом шагу. Было видно, что ей ни капельки не нравится ездить в Россию, всех рассказов о Москве было: холод, холод, холод. Однажды я подслушала, как она жалуется тете, своей старшей сестре, будто папа каждый день где-то напивается, потом не может отыскать дорогу домой, так и сидит у обочины, пока она его не заберет. Еще говорила, что в Москве он всегда идет в казино, порой спускает там всю выручку до последнего рубля. Тетя охала и причитала, что деньги портят людей.

Я им не верила. И мне было все равно, испортился папа или нет. В то время я не представляла большего счастья, чем поехать с папой на поезде в Россию. Наверное, из тех, кто никогда не ездил поездом К-3, я знала его лучше всех. Знала, что в среду утром он отправляется из Пекина, а в следующий вторник прибывает в Москву. Я знала каждую станцию на маршруте, а еще знала, что в четверг вечером поезд пересекает границу в Мохэ, в субботу из окна можно полюбоваться озером Байкал, а в воскресенье поезд подъезжает к Енисею. Я видела железнодорожный маршрут между Пекином и Москвой так ясно, будто это линия пересекала мою ладонь. Садилась на корточки перед раскрытой картой и вычерчивала этот маршрут фломастером. Байкал контуром напоминал узкий серп луны, я закрашивала его синим, представляя, как сияет в морозной ночи широкая водная гладь, покрытая толстым слоем льда и снега.

Этот железнодорожный маршрут вмещал все мои фантазии о далеких краях. Я представляла, как папа в драповом пальто и кожаных сапогах стоит на открытой ветру платформе, держит в руке чемодан; а вот какой-то мужчина, надвинув кепку на глаза, сидит и курит в углу качающегося на рельсах вагона-ресторана – это опытный и умелый карманник; вот проститутка с изумрудными глазами шагает на огромных каблуках по алому ковру, постеленному в проходе поезда, и каблуки ее глухо стучат; а это номер в московской гостинице, папа снимает пальто и разливает водку по стаканам; а вот знаменитое казино “Корона”, папа двигает на поле огромную гору фишек и смотрит, как девушка с волнами золотистых волос ловко тасует колоду.

Карманники и проститутки, пьянство и казино – вся эта разжигающая воображение фактура, конечно же, поступала от мамы. Иногда в ее рассказах проскакивало что-нибудь этакое. Обмолвившись о проститутках, она наверняка тут же пожалела – маме казалось неподобающим говорить при мне о таких вещах. В общем, она имела в виду, что их с папой жизнь полна опасностей. А дедушка сказал бы, что они очень низко пали. Но сколько соблазнительной экзотики таят в себе опасности и падение! Они дразнят детское сердце, как цветок ароматного мака.

Я так ни разу и не побывала ни в поезде К-3, ни в Москве. Поэтому те образы уцелели и выросли вместе со мной. Наверное, это трудно представить, но при слове “Сибирь” у меня к глазам подступают слезы, оно всегда наводит меня на мысли о конце. Папа умер не в Сибири, но когда я вспоминаю его смерть, перед глазами расстилается безбрежное белое поле, а в ушах раздается легкий звон, как будто рельсы дрожат под колесами поезда.

Поезд К-3, курсировавший между Москвой и Пекином, вместил в себя последние годы папиной жизни. В холодной России поезд – метафора судьбы, и дух Анны Карениной до сих пор бродит там по перрону. Впервые прочитав эту книгу, я подумала, что могла бы встретить Анну, если бы поехала с папой в Россию. Жаль, тогда я еще ничего о ней не слышала и при встрече не узнала бы. Но сейчас я обязательно подошла бы и спросила у нее, что же такое душа.

Последняя папина поездка в Советский Союз случилась в ноябре 1993 года. Огромное тело этой страны к тому времени с грохотом рухнуло, флаг спустили и спрятали в дальнем углу, серп и молот на нем начали покрываться ржавчиной, и только через месяц двуглавый орел Византийской империи вновь взлетел на государственный герб. А в этот последний месяц люди лежали среди родных руин, прятались в психоделически долгих ночах, гнали дурной самогон, справляя тризну по большевизму. Папа приехал туда, когда его собственная жизнь почти подошла к концу, наверняка он разделил боль и смятение этих людей, потому что сам он был таким же – человеком, который ни во что больше не верит.

Но это просто мое воображение. Смешно, да? Я спрашиваю, потому что когда-то рассказала то же самое Тан Хуэю, и он ответил, что эта история столь же трогательна, сколь и смешна.

– Я кое-что заметил, – сказал Тан Хуэй. – Ты всегда пытаешься связать жизненный путь своего отца с какими-то глобальными историческими событиями, как будто только в этом случае его жизнь обретает смысл. И, не находя таких событий в китайской истории, ищешь в истории других стран. Ты можешь хоть ненадолго отвязать его судьбу от истории? Дай ему немного свободы!

Потом Тан Хуэй напомнил мне, что папа ездил в Москву для того, чтобы русские делились с ним деньгами, а вовсе не болью и смятением. Он был челноком, дурачил русских и горстями греб деньги из их карманов. Я возмутилась: папа никого не “дурачил”! Но Тан Хуэй отказался брать свои слова назад:

– Именно что дурачил. Русским они продавали низкопробные подделки.

Тан Хуэй родился и вырос в Пекине, один из его родственников в девяностые занимался оптовой торговлей на Ябаолу[39]39
  Ябаолу – торговый район в Пекине, специализирующийся на оптовой торговле с Россией.


[Закрыть], продавал товар перекупщикам вроде моего папы, а те везли его в Россию. Поэтому Тан Хуэй знал, что там творилось. Рассказав ему эту историю, я сама встала под дуло.

– Пуховики, которые продавали русским, были набиты раскисшими куриными перьями, в ход шли и больные курицы, и чумные… Вот только утиного пуха там не было ни грамма. А с кожаными куртками еще смешнее, их вообще делали из строительной бумаги, а снаружи прокрашивали бесцветным лаком. Только представь: русские, которых ты описала, с болью и смятением бродят в таких кожанках по снегу среди родных руин и дрожат от холода. Они не подумают, что мерзнут из-за плохой одежды, скорее решат, что сами стали слабее. Добредут до теплого жилья, внутри снег на одежде растает, вода впитается в куртку, и так называемая кожа тут же пойдет трещинами и рассыплется в труху. Ты говоришь, что они ни во что больше не верили, – конечно: когда у тебя на глазах кожаная куртка превращается в клочки бумаги, последняя вера исчезнет…