Текст книги "Кокон"

Чэн Гун

Еще я помню, что зима в том году была долгой, прошла уже половина апреля, а зимний жасмин все не распускался. Из-за развода родителей ты была сама не своя. У нас давно не появлялось новых игр, все вечера мы просиживали на крыше у Башни мертвецов, изнывая от безделья. К частям тела, разбросанным во дворе Башни, добавилось несколько новых рук. Мы цепляли их крюком и складывали вместе, чтобы получилась тысячерукая Гуанинь[47]47
  Бодхисатва Гуанинь – символ любви и сострадания, часто изображается четырехрукой, восьмирукой или тысячерукой.


[Закрыть].

Мы умирали от скуки. Башня мертвецов утратила прежнее очарование. Нам срочно нужно было новое место для игр.

Однажды днем зарядил сильный ливень, уроки закончились, а он все не прекращался. Теперь даже в Башню мертвецов было не пойти, и наша компания хмуро разошлась по домам. Мы с тобой медленно брели из школы под одним зонтом. Было еще рано, и мне страшно не хотелось возвращаться домой, я изо всех сил пытался придумать, куда еще можно сходить. Налетевший ветер вырвал у меня зонтик и швырнул за обочину. Мы бежали за ним под дождем, и тут меня осенило. Как той осенью, когда загнанный коллекторами папа встал посреди улицы и вдруг почувствовал зов дедушки, – так и я теперь вспомнил про триста семнадцатую палату.

– Я отведу тебя в одно место! – объявил я.

И мы поспешили в стационарный корпус. Я открыл дверь в палату и хозяйским жестом пригласил тебя внутрь.

Ты медленно подошла к кровати, пристально глядя на дедушку-растение. Не мигая уставилась на него из-под насупленных бровей, словно у дедушки вместо лица фонарик с праздника Юаньсяо и ты пытаешься разгадать шараду, которая на нем написана.

– Эй! Ты что? – Я несколько раз тебя окликнул, но ты будто не слышала.

Пришлось подойти и встряхнуть тебя, тогда ты опомнилась и спросила:

– Он боится щекотки?

– Не знаю, проверь. – Я был очень рад, что дедушка-растение вызвал у тебя такой интерес.

Ты засунула руку ему под мышку и пощекотала. Щекотки он не боялся.

– И боли тоже не боится?

– Проверь, – ободрил тебя я.

Ты достала из пенала остро отточенный карандаш, взяла дедушкину руку и ткнула карандашом сначала в ладонь, а потом и в щеку.

– Ему снятся сны?

– Ну-у… – Я и понятия не имел, снятся ли дедушке сны. К тому же это было никак не проверить, не заберешься ведь ему в голову, чтобы посмотреть.

Сжав губы, ты серьезно о чем-то задумалась и наконец сказала:

– Наверное, лучше бы он умер.

– Да, все так говорят. Но ничего не поделаешь, он застрял.

– Застрял?

– Как кассета в видике – ни туда ни сюда.

– Почему он застрял?

– Не знаю. Может, владыка Янь-ван[48]48
  Янь-ван – в китайской мифологии владыка и верховный судья царства мертвых.


[Закрыть] не успел приготовить для него спальное место.

– На самом деле это не так и плохо. Ведь после смерти придется снова рождаться, учиться говорить, писать иероглифы, потом снова идти в школу. От одной мысли тошно.

– Он не ходил в школу… – сказал я. – Он жил в деревне, работал в поле, а потом сразу пошел на войну.

– Но в новом воплощении ему придется учиться в школе.

– Да, – кивнул я. – Может, он застрял здесь, просто потому что в школу не хочет.

Мы расхохотались.

С того дня после уроков мы отправлялись прямиком в триста семнадцатую палату. Почему-то с самого начала между нами существовал негласный договор не рассказывать о ней Большому Биню и Цзыфэну. Как будто палата была огромной сокровищницей, и мы ни с кем не хотели делиться ее дарами. Поэтому после уроков мы притворялись, что идем по домам, а когда Большой Бинь и Цзыфэн уже не могли нас увидеть, бежали в больницу.

В той палате мы придумали много новых игр с непременным участием дедушки-растения.

Помнишь, как дедушка превратился в мумию и лежал, обмотанный с ног до головы марлевыми бинтами? На этот шедевр мы потратили половину субботнего дня. Жаль, бинтов, которые ты стащила из дома, нам не хватило и ноги ему пришлось обмотать обрезками ткани, которые остались от бабушкиного шитья, поэтому наша мумия немного смахивала на разноцветного попугая. Мы с тобой были расхитителями гробниц, которые приехали в далекий Египет и в одном из склепов обнаружили эту странноватую мумию.

В другой раз мы усадили дедушку на кровати, подперев его скамеечкой, и исписали всю его спину иероглифами; составные части иероглифов накладывались друг на друга, и ни один человек в мире не смог бы прочесть наши письмена. Мы решили, что это утраченная много лет назад тайная книга по боевым искусствам. А мы – странствующие герои, которые случайно оказались в волшебном подземелье и нашли письмена, оставленные на лоскуте человеческой кожи.

Затея с переодеванием дедушки в инопланетянина оказалась неудачной. Мы взяли ножницы и сколько могли расширили отверстие в коробке из-под печенья, но дедушкина голова все равно не помещалась туда целиком, к тому же жестяной край порезал ему шею, пошла кровь. Хорошо, что кровь скоро остановилась, а ранку скрывал воротник больничной пижамы, так что медсестра ни о чем не узнала.

Еще мы попробовали нарядить дедушку Спящей красавицей. Я стащил из дома тетину помаду, которой она ни разу не пользовалась, ты накрасила дедушке губы и щеки. Веки мы приклеили к щекам прозрачным скотчем, чтобы дедушка хоть ненадолго закрыл глаза. Но никто из нас не хотел становиться принцем, который разбудит Спящую красавицу поцелуем, поэтому в нашей сказке принц попал в беду по дороге к возлюбленной и проснуться ей теперь не суждено.

Вспоминая то время, я сравнил бы триста семнадцатую палату с маленьким театром, созданным для нашего развлечения. Мы были там и режиссерами, и актерами. А дедушка-растение больше напоминал театральный реквизит, и он же был нашим единственным зрителем. Нам казалось, что он наблюдает, как мы хлопочем, бегая туда-сюда по палате.

Однажды ты вдруг спросила:

– Тебе не кажется, что у него взгляд как у младенца? Чистый, ни капли грязи.

Я не мог представить себе такого гигантского младенца. Но дедушка-растение и правда был не похож на обычного дедушку. Беленький, пухлый, а лицо большое и круглое, как сливочный торт, без единой морщинки. Оно никогда не улыбалось, но дышало радостью, от которой дедушку так и хотелось ущипнуть за щеку. К тому же стоило поглядеть на него немного, и сердце наполнялось покоем, а все тревоги и огорчения уходили прочь.

Не знаю, чем он пробудил твой материнский инстинкт, но тебе непременно захотелось поиграть с ним в самые первобытные “дочки-матери”. Ты стала мамой, мне велела быть папой, а дедушка-растение превратился в нашего “малыша”.

Ты раздобыла где-то фартук и повязала его “малышу” на шею вместо слюнявчика, а шприц, наполненный молоком, стал бутылочкой для кормления. “Малыш” тебя не слушался и выплевывал все молоко. Ты прижимала его голову к своей груди, пела ему колыбельные. А я стоял рядом, не зная, чем помочь, и частенько получал нагоняй за громкие разговоры.

– Тсс! – Ты хмурилась и понижала голос. – Я почти его убаюкала.

На деле “малыш” и не думал спать, а смотрел на нас распахнутыми глазами. Взгляд его казался пустым и в самом деле очень чистым, в нем не было ни целей, ни желаний. Под этим взглядом я вдруг ощутил себя умудренным мужчиной, словно по-настоящему стал отцом. Это было хоть и тяжелое, но любопытное чувство, и потому я не гнал его прочь. Много лет спустя я сидел в больничном коридоре и ждал, когда моей подружке сделают аборт, сердце онемело и ни на что не отзывалось. Тогда я почему-то вспомнил, как в триста семнадцатой палате примерял на себя роль отца. Наверное, за всю жизнь я лишь в той детской игре с удовольствием почувствовал себя папой.

С весны по осень мы сыграли на этой сцене все сюжеты, которые только смогли придумать, потом наше воображение иссякло, интерес к спектаклям наконец прошел, и мы взяли передышку.

Но триста семнадцатая палата оставалась идеальным местом, куда можно было пойти после школы. Мы сидели рядом на полу или забирались на кровать и писали сочинения, учили тексты. Иногда Большой Бинь или Цзыфэн приходили сыграть со мной в шахматы сянци. Ты сидела рядом и слушала радио или играла в “колыбель для кошки”. Теперь дедушка-растение из незаменимого реквизита превратился в ненужную мебель. Но иногда он все-таки бывал нам полезен. В весенние холода палата с отключенным отоплением страшно промерзала, тогда ты забиралась на кровать и садилась к дедушке греться. С каждым выдохом его огромное мягкое тело источало густое тепло.

– Я сейчас засну, – говорила ты, потягиваясь.

На десяти квадратных метрах палаты вся обстановка состояла из железной койки и лежавшего на ней человека. Койка была белая, пижама на больном белая, шторы и кружка тоже белые и очень старые, от старости все эти вещи отливали желтизной, делавшей их немного человечней. И палата тоже была старая, в ней царила неизбывная сырость, мы сидели на полу, привалившись к стене, с которой кусками отслаивалась штукатурка, словно парша, пахнувшая болезнью и лекарствами. За окном росли платаны, их густая листва качалась на ветру, просеивая в палату остатки солнечного света.

С третьего этажа нам было видно улицу, на которую выходила больница, за ней жались друг к другу лавочки с фруктами и цветами, тротуар перед ними был уставлен букетами и фруктовыми корзинами. Здесь же располагался магазин погребальной одежды с маленьким венком под вывеской. Издалека все эти лавки и магазины казались яркими веселыми пятнами, там будто каждый день справляли какой-то праздник. К больнице с воем подъезжали машины “скорой помощи”, останавливались у входа, и люди с белыми носилками в руках выходили встречать гостей. Каждый день в больницу поступали новые больные, и каждый день кто-то уходил, а были и такие, кто пришел, но уже не ушел. Больница, подобно огромному ситу, просеивала жизни, оставляя себе самые старые и ненужные. За ними придет Бог, принесет взамен новые жизни, как молочник, который ставит на крыльцо бутылки со свежим молоком и забирает пустые.

Кто-то умирал, кто-то рождался, а мы играли по соседству с жизнью и смертью. Человек на кровати не числился ни среди мертвых, ни среди живых, он наблюдал за нами, оставаясь по ту сторону жизни и смерти. Его детский взгляд вечностью пронзал нескончаемый цикл рождений и смертей и укрывал нас от мира, словно купол, так что даже мельчайшие частички времени не могли проникнуть внутрь.

Но это ощущение было обманчиво. Время способно пролезть в любую щель, а так называемая вечность – всего лишь иллюзия. И мы играли посреди этой иллюзии, пока однажды с глаз не упала пелена. Над нами простерлось ясное небо, игру пора было заканчивать.

Это случилось в один сентябрьский понедельник. За окном шумел дождь. Капли залетали в палату через неплотно закрытую форточку, неся с собой запах листвы и пыли. Мы с Большим Бинем сидели под окном и играли в шахматы, а ты забралась на кровать послушать радиопередачу. Тебе очень полюбился роман, который читали тогда по радио, и каждый день в одно и то же время ты устраивалась возле приемника.

Это была печальная история о постаревшей придворной даме, которая сидит в покоях за высокой стеной и вспоминает историю бесплодной любви из своей юности. Мы сыграли две партии, и Большой Бинь заторопился домой, ему нужно было успеть к началу “Рыцарей зодиака”. Тогда дети были словно одержимы этим мультфильмом, с наступлением вечера быстрее ветра неслись домой, едва заслышав его зов. Подозреваю, что из всех детей на свете только мы с тобой не смотрели “Рыцарей зодиака”. Нам не нравились мультики, не нравился телевизор, а главное – нам не нравилось бывать дома.

– Ну и иди к своей Афине! – из коридора прокричал я в спину Большому Биню.

Я вернулся в палату, собрал шахматы. Фигуры с грохотом ссыпались в коробку. И в палате повисла мертвая тишина. Только тут я сообразил, что радио уже не работает и дождь прекратился. А ты сидела так тихо, будто тебя вообще нет.

Конечно же, ты была на месте, и именно из-за тебя в палате наступила такая тишина. Ты сидела на краю кровати и не мигая смотрела на дедушку, твои глаза были прикованы к его груди. Я не сразу заметил, что верхние пуговки на его пижаме расстегнуты и грудь открыта. Сначала я решил, что ты придумала новую игру, но скоро заметил что-то странное в твоем лице, оно никогда еще не было таким серьезным.

Ты медленно наклонилась. Я хотел окликнуть тебя, но промолчал. Потом увидел, как согнутым указательным пальцем ты легонько стучишь по его груди. Тук-тук-тук, словно кто-то скребется в дверь. Постучав, ты припала ухом к дедушкиной груди и стала ждать.

– Ты что? – не выдержав, спросил я.

Вместо ответа ты снова застучала. Тук-тук-тук. Затем последовало долгое ожидание, а я не мог разгадать, что написано на твоем лице.

– Ты что делаешь? – Мне стало страшно.

Наконец ты подняла голову, не отрывая глаз от его груди. И пробормотала:

– Я слышала… Его душу.

Я смотрел на тебя, оцепенев. Душа. Само собой, я знал это слово, но оно было таким далеким, дальше, чем планеты вне Солнечной системы.

– Да, так и есть. Его душа до сих пор заперта внутри, – добавила ты.

Вороны за окном прокричали “А! А! А!”, будто в них кто-то стрелял.

Земной шар резко затормозил и на несколько секунд замер, словно не ожидал, что люди смогут разгадать его загадку.

Ты и сама растерялась от собственных слов. Загадка оставалась неизвестна, хоть ты и назвала ответ.

Влажные сумерки просочились в палату и сомкнулись вокруг нас стеной. Палата уменьшалась, воздух становился гуще. Кажется, я понял, что чувствует эта запертая душа, и меня бросило в дрожь.

Мы смотрели друг другу в глаза сквозь невыразимую боль.

На улице снова забарабанил дождь. Мы тихо слушали, как крупные капли бьются о листву. Листья косо повисли ладонями, которые ничего не могут поймать.

В тот вечер мы поздно ушли из больницы. Снаружи все еще лило. Я проводил тебя до дома. Потом мы встали у твоего подъезда и ты спросила:

– Как думаешь, что такое душа?

– Кто его знает. – Я смотрел, как дождевая вода закручивается на земле в блестящую воронку у моих ног.

Ты задумчиво кивнула:

– Я давно пытаюсь выяснить, что это такое. Но чем дальше думаю, тем меньше понимаю.

– Давно? – Я рассердился, ведь ты никогда раньше об этом не говорила. – Почему ты вдруг об этом задумалась?

– С тех пор как увидела кусок мозга в Башне мертвецов. Помнишь, он плавал в банке с раствором? Потом дома я все гадала, где же сейчас душа, принадлежавшая этому мозгу… И сегодня твой дедушка снова об этом напомнил, захотелось узнать, чем занимается его душа внутри тела.

Я молчал.

Опустив голову, ты играла зонтиком – то откроешь его, то снова закроешь. Помолчав немного, сказала:

– Забудь, ты все равно не поймешь. Но потом увидишь, что этот мир совсем не такой, как ты представлял…

Ты говорила со мной, будто взрослый с ребенком – уклончиво, туманно, с высоты накопленного опыта. Меня твой тон разозлил и даже немного обидел.

Вместо ответа я молча наблюдал за воронкой из дождевой воды. Долго смотрел на нее, пока не стало казаться, что это настоящая дыра, что капли дождя насквозь пробили цемент. Я взял и изо всех сил топнул по этой воронке.

В одиночестве я вернулся под дождь. Домой не хотелось, и я решил сделать крюк, пошел дальней дорогой. Дождь перестал, воздух снова давил на плечи. Не знаю, сколько я шел, но вдруг впереди показалась Башня мертвецов. Я подумал: что ж, тоже неплохо, залезу на крышу и посижу там.

Вышла луна. Я заметил ее издалека – круглая и большая, она приютилась с краю Башни, напоминая голову, в которой застрял нож гильотины. Я вздрогнул. Взяв себя в руки, снова посмотрел на небо, облака уже наползли и заволокли луну, пряча нечаянно открывшуюся тайну.

Я впервые испугался Башни мертвецов. Но почему? Раньше мы каждый день там играли, и я никогда ее не боялся.

Наверное, я испугался не Башни, а луны. Но я видел и настоящие трупы, почему вдруг испугался луны, которая только напоминала человеческую голову? Может, вовсе не луны я боялся, а мысли, промелькнувшей в мозгу. И даже не самой мысли, а чувства, вспыхнувшего вслед за ней. Но что в нем было пугающего, я сказать не мог.

Мне лишь казалось, что все знакомые предметы неожиданно стали чужими.

Я не стал подходить к Башне, а со всех ног помчался домой. Краем глаза я все время видел луну, хотя смотрел только под ноги. Небо висело так низко, вот-вот коснется бровей. Мир разом отяжелел и катился на меня откуда-то издалека, грозясь раздавить.

Часть III

Ли Цзяци

Мне не приходило в голову, что мама однажды захочет снова выйти замуж. Надо думать, подсознательно я считала, что она должна всю жизнь страдать из-за папиного ухода, как страдаю я. К тому же я была уверена, что мама лишена способности искать свое счастье. Наверное, так оно и было, однако счастье сумело найти ее само. Красавицам для этого не нужно прилагать никаких усилий, достаточно просто стоять на одном месте, разве нет?

После развода мама опять устроилась нянечкой в детский сад. Сад был с пятидневкой, родители забирали детей только на выходные, так что нянечки жили при садике, маме это оказалось очень кстати – ей следовало найти в городе хоть какой-нибудь угол. Во время развода папа пообещал, что выкупит для нее нашу прежнюю квартиру, но все свои деньги он вложил в товар и должен был сначала его продать. Он рассчитывал управиться за два года. Мама снова и снова повторяла мне его слова, говорила, что в ближайшие два года заберет меня к себе. Но пока еще квартиры не было, я продолжала жить у дедушки, и это не давало маме покоя, она чувствовала передо мной вину. При встречах мама обнимала меня, утешала: подожди немного, все наладится. Но я не слушала. Ее уверения оставляли меня совершенно равнодушной, правда, ей я об этом не говорила: мамины страдания были так утомительны, что у меня даже не оставалось сил сделать ей больно. Я просто стояла и слушала эту нескончаемую болтовню, пока мамины руки свивались кольцом у меня на шее, а слезы размазывались по моим щекам. Эти сцены напоминали мне, как я сама когда-то вела беседу с прижатой к груди куклой. Мама любила меня примерно так же, как я любила куклу, это была односторонняя любовь – любовь, не способная преодолеть сопротивление и добраться до сердца своего объекта. Скорее всего, и папу я любила точно так же. Я начала понимать, что в нашем мире любовь почти всегда обречена на неудачу, как криво брошенный баскетбольный мяч.

Конечно, встречаются и счастливые исключения. Например, любовь дядюшки Линя к моей маме. Когда дядюшка Линь впервые увидел маму, она пела. Присела на край кровати во время тихого часа и нежным пением убаюкивала малышей. В тот день мама принарядилась – надела платье, а волосы заплела в тугую гладкую косу. Яркие летние лучи размыли страдания на ее лице, скрыли непосильный груз, лежавший на плечах, сделали похожей на целомудренную девушку (так мне рассказывали).

Мама знала мало колыбельных и раз за разом повторяла одну и ту же. Дети давно уснули, но она продолжала петь, и только когда проверяющие из комитета образования отошли достаточно далеко, замолчала и облегченно выдохнула. Привалилась спиной к стене, растирая ноющую от усталости шею, и вдруг увидела, что один из проверяющих вернулся и стоит у порога. Перепугавшись, мама вскочила на ноги, и первая ее мысль была: нужно ли петь дальше? Но тот человек сам смутился, что так ее напугал, жестом велел маме садиться и показал на забытый у окна портфель. Уходя, он оглянулся и снова посмотрел на маму. Сердце ей будто сдавило, мама все не могла понять, нужно ли петь дальше?

Спустя два дня тот мужчина с портфелем снова пришел в детский сад. Мама увидела в окно, как он стоит посреди двора, и подумала: неужели он еще что-то у нас забыл? Поняла, что мужчина пришел к ней, когда заведующая велела ей выйти во двор. Он хотел пригласить мою маму в кино, та начала отказываться, но мужчина улыбнулся и сказал: я уже и с работы вас отпросил.

Нагрянувшая любовь казалась маме могущественным врагом, от которого нужно защищаться. А на опасность она всегда реагировала бегством. Поэтому, сходив с дядюшкой Линем в кино, мама начала от него прятаться. Завидев его, лезла в кладовку и просила кого-нибудь из нянечек передать, что ее нет. Но дядюшка Линь приходил снова и снова. Мама даже подумывала уволиться с работы, а вокруг все твердили одно: раз уж встретился такой хороший мужчина, надо вцепиться в него как следует и держать. Но мамин страх не проходил, ей казалось, что в мужчинах самой природой заложено бросать женщин, как надоевшие игрушки, что в конце ее ждут страдания. Как-то пятничным вечером дядюшка Линь затесался в толпу родителей и вдруг вырос перед мамой, так что она уже не успела спрятаться. На этот раз она согласилась уделить ему несколько минут. Когда последнего ребенка увели, мама и дядюшка Линь сели в опустевшем зале и поговорили. Мама молчала, с начала и до конца говорил только дядюшка Линь, тем не менее этот разговор принес большие плоды. Дядюшка Линь поведал ей о своей жизни. Он был разведен, детей не имел. Бывшая жена оказалась женщиной вздорной, постоянно твердила, что хочет уехать за границу, и три года назад добилась своего – поехала в командировку в Америку и осталась там. Сначала они условились, что дядюшка Линь уволится с госслужбы и отправится за ней. Кто бы мог подумать, что жена так быстро его разлюбит, а может, дело было в грин-карте, – в общем, она сошлась с американцем на двадцать лет старше и потребовала у дядюшки Линя развод. Сначала он не мог принять это известие и какое-то время прятал голову в песок: не подходил к телефону, когда она звонила, ничего ей не отвечал, но в конце концов собрал волю в кулак и согласился на развод.

Разве это не про нее? Мама повернулась и взглянула из-под длинных ресниц на этого неудачливого мужчину. Все счастливые люди счастливы по-своему, а несчастливые похожи друг на друга. И похожие несчастья помогли маме немного развеять свой страх. Теперь ее отношение к дядюшке Линю переменилось, правда, она по-прежнему пугалась его визитов и в панике убегала. Но он не отступал. Думаю, дядюшке Линю понравилась в маме именно ее робость, она была пуглива, как девственница. Шли девяностые годы, эпоха падения нравов, и дядюшка Линь, натерпевшись горя от раскрепощенных женщин, влюбился в мамину наивность и старомодность.

Они играли в прятки с весны и до лета. Как-то летним днем случилась гроза, дождь не прекращался с обеда и до самого вечера, люди оказались заперты в детском саду, и дядюшка Линь тоже. Мама немного попряталась, а потом пришлось выходить: наступила ее очередь готовить. Дядюшка Линь остался на ужин, потом помог ей убрать со стола, навести порядок на кухне. Они вышли на улицу, встали под карниз, с которого струилась вода, и дядюшка Линь под аккомпанемент раскатов грома объяснился маме в любви. А она будто и не слушала, лишь, опустив голову, повторяла, сколько трудностей их ждет. У меня дочь, ей одиннадцать, у меня дочь, бормотала мама. Дядюшка Линь накрыл ее руку своей: я понял, понял. Вместе мы со всем справимся. Договорились?

Осенью они наконец стали по-настоящему встречаться. И однажды в воскресенье мама привела дядюшку Линя знакомиться со мной. Перед знакомством он наверняка подготовился, расспросил ее о дочкиных предпочтениях и в ресторане заказывал только мои любимые блюда, да еще с поразительным терпением чистил мне креветки. Но я все равно видела, что ни капельки ему не нравлюсь. Это не зависело от моего отношения, держись я сколь угодно приветливо и бойко, ничего бы не изменилось. Возможно, само мое существование развенчивало ореол целомудренной стыдливости, окружавший маму. К тому же она чересчур меня опекала – когда мы были втроем, все ее внимание было сосредоточено на мне, а дядюшке Линю ничего не доставалось. Конечно же, мне он тоже не нравился. Ведь он был почти полной противоположностью папы. Многословный, с бурной жестикуляцией, да еще и хохотун. Дядюшка Линь был из тех незамысловатых людей без единой тайны, которую хотелось бы разгадать. А самое главное, он был веселым, энергичным, с активной жизненной позицией, а в моем понимании все эти черты были проявлениями неглубокой личности.

Сразу после обеда дядюшка Линь сказал, что свозит нас в пригород прогуляться у водохранилища. Больше получаса мы ехали на автобусе, а когда добрались до водохранилища, оказалось, там снимают телесериал, съемочная группа заняла все свободное место у берега и не разрешила нам подойти к воде. Тогда дядюшка Линь предложил забраться на гору неподалеку. Всю дорогу он болтал, ни на секунду не умолкая, словно радиоприемник, у которого заело кнопку “выключить”. На полпути мама подвернула ногу, дядюшка Линь тут же сел на корточки и принялся растирать ей лодыжку, потом убежал куда-то и вернулся с палкой. Когда мы остановились передохнуть, они с мамой устроили целое представление, уступая друг другу яблоко. Я сидела на камне и смотрела, как очищенное яблоко постепенно темнеет на воздухе. Я очень устала, мне хотелось поскорее вернуться. Но дядюшка Линь не соглашался, сказал, что мы должны дойти до вершины. Он считал, что это закалит мою волю и поможет вырасти над собой. Всю оставшуюся дорогу он шел рядом и подбадривал меня, рассказывал, какой красивый вид откроется с вершины, какой восторг ждет меня от покорения природы. Покорение природы? До чего наивные слова, скорее уж фантазии о покорении природы. Наконец мы добрались до вершины. Там ничего не было, только идиотский ветер. Но дядюшка Линь с довольным видом интересовался, чувствую ли я восторг, о котором он говорил. Я смотрела в его лицо, блестевшее, как студень из свиной шкуры, и передо мной совершенно отчетливо вырисовывался следующий факт: мама завела себе очень глупого ухажера. Но даже его глупость не вызывала такого раздражения, как мамин влюбленный вид. Она вдруг сделалась хрупкой и нежной, говорила тоненьким голосом, а еще вечно охала и ахала, не могла шагу ступить без инструктажа от дядюшки Линя, как если бы только вчера появилась на свет.

Только вчера появилась на свет – наверное, так оно и было, мама как будто заново родилась и теперь познавала мир, шагая за этим туповатым мужчиной. Значит, следы, которые оставил на ней мой папа, уже совершенно стерлись. Да, она выздоровела, ей больше не больно. Но почему это вышло так легко?

На самом деле я это предвидела. И когда мы с ней горько плакали после папиного ухода, я хорошо понимала, что ее боль отличается от моей. Она никогда в жизни не поймет моей любви. Благородной любви. Но и я не завидовала сейчас ее мелкому счастью, ни капли не завидовала и не хотела выздоравливать. Я лишь молилась, чтобы она не вламывалась с этим глупым мужчиной в мою жизнь и не пыталась перекрасить мой мир. К сожалению, молитвы были напрасны – то, чего я боялась, все-таки произошло.

На обратном пути мама наконец заметила мое настроение, но истолковала его по-своему, ей показалось, что я просто не хочу возвращаться к дедушке. Тогда она решила заранее обрадовать меня “хорошими новостями”: дядюшка Линь хлопочет о моем переводе в школу Цзинулу[49]49
  Цзинулу – одна из ведущих начальных школ в Цзинане, основана в 1946 году.


[Закрыть]. Это лучшая школа в городе, сказала мама. Дядюшка Линь приложил немало усилий, чтобы все устроить. Улыбаясь, они смотрели на меня и полными надежды глазами вымогали слова благодарности.

Я молчала, тогда дядюшка Линь смущенно улыбнулся и сказал:

– Поначалу будет немного непривычно, это нормально, ведь методика, учебный план, уровень учеников в Цзинулу совсем другие. – Он принял вид настоящего работника просвещения. – Не бойся, что скатишься, я уже нашел тебе репетиторов по словесности и математике. Где начнешь отставать, сразу будем подтягивать.

– Я не хочу еще раз менять школу.

– Это понятно. – Дядюшка Линь кивнул. – Ты боишься, что в новой школе не будет друзей? Дети двух моих однокашников учатся на твоей параллели, оба отличники, я вас познакомлю.

Да, он даже друзей для меня приготовил.

– Дядюшка Линь живет за две улицы от Цзинулу, вот переедем… – мама бросила на меня быстрый взгляд, – и тебе до школы будет всего пять минут пешком. – Она вдруг покраснела, как будто смутившись того, что они с дядюшкой Линем собираются жить вместе.

– Переезжай без меня, я не хочу. – Я отвернулась и смотрела в окно.

Спустя пару бесконечных минут я услышала мамин плач. Теперь она даже рыдала тоньше, чем обычно.

– Видишь, я говорила, – задыхаясь от плача, причитала мама. – Столько времени у родственников прожила, вот и замкнулась…

Дядюшка Линь обнял маму за плечи. Она зарыдала еще надсадней.

– Какая мать согласится оторвать ребенка от сердца… Но что я могу сделать, она живет там, мучается, никто ее не жалеет, никто не любит…

– Это уже позади, позади, – дядюшка Линь сжал мамину руку, – все наладится.

Автобус въехал в город. За окном потянулись серые дома. Голуби, хлопая крыльями, кружили над зарешеченными окнами. Предзакатные солнечные лучи отдавали сыростью и походили на косматый мох. Перед глазами клубился пар, и когда он начал густеть, я вдруг поняла, что почти плачу. Как можно плакать? Слезы только подтвердят мамины слова, и теперь они с дядюшкой Линем подумают, будто я на самом деле грущу от того, что меня никто не жалеет и не любит. Но мне было больно совсем не поэтому. Бог знает, отчего я плакала, слезы всегда подступали в самый неподходящий момент. Какая же я все-таки маленькая. Я почувствовала себя втиснутой в тело ребенка, в этот слезливый комочек, и никуда из него было не деться. В глазах плясали две слезинки. Держись, нельзя, чтоб они упали. Глубоко вдохни и не дыши. Я громко командовала про себя, глядя, как расплывается пейзаж за окном.

Первый день зимы[50]50
  Имеется в виду начало зимы по сельскохозяйственному календарю (лидун), обычно выпадает на 7 или 8 ноября.


[Закрыть] тогда выдался небывало холодным, будто предвещая суровые морозы. И той суровой зимой мама готовилась встретить свою вторую свадьбу. Точнее, первую. Папины родители были против их брака, поэтому свадьбу тогда решили совсем не праздновать, просто позвали самых близких друзей на ужин, даже наряжаться не стали. Мама жалела о своей несостоявшейся свадьбе и долгие годы носила в сердце обиду, а сейчас наконец могла восполнить упущенное. И на этот раз она собиралась выдать себя замуж по всем приличиям: тридцатишестилетняя невеста с ребенком, вот так поворот судьбы! А дядюшке Линю брак был необходим как возможность смыть оскорбление. Бывшая жена бросила его, уехала в Америку и нашла там какого-то старика с полным ртом вставных зубов – эта новость наделала много шуму, и опозоренный дядюшка Линь при друзьях стыдился даже голову поднять, а свадьба могла восстановить его репутацию. К тому же обидно прятать от людей такую красавицу, как мама.

Поэтому для их пары, которая во что бы то ни стало хотела убедить окружающих в своем счастье, свадьба была необычайно важна. Дядюшка Линь выложил целое состояние за аренду лучшего банкетного зала и не один вечер потратил на составление списка гостей, включив в него всех, кого следовало.