Текст книги "Неоконченная повесть"

Глава 11

Октябрь, ноябрь… С каждым месяцем все хуже в Одессе. Люди во власти тяжелых предчувствий; убийства стали обычным делом, причем не только по ночам. В городе свирепствует Мишка Япончик – главарь одесских уголовников, почти без помех действуют и другие преступные банды, появилось немало бандитов-одиночек. Дошло до того, что люди боятся выйти из дому с наступлением темноты.

Ухудшилась поставка продуктов питания. Нет угля. Мореходная торговая компания вынуждена прекратить движение судов по всем направлениям – в Николаев, Херсон, Очаков. Цены на товары первой необходимости словно живут отдельной лихорадочной непредсказуемой жизнью. Во многие дома пришла бедность. В воскресные дни по улицам ходят сестры милосердия и студенты с синими коробками, собирают пожертвования для нуждающихся. В городском саду состоялась лотерея в пользу одесского батальона «Железной дивизии» – у солдат нет теплой одежды. На Арнаутской улице создан Комитет из шестидесяти человек для помощи евреям, пострадавшим во время войны. Собирают деньги на свои нужды и поляки. Пришли вести о большевистском перевороте в Петрограде; главой правительства – Председателем совнаркома – становится Владимир Ильич Ленин.

Однако Шоэль почти не обращал внимания на эти перемены. Да и дядя Падок жил своей прежней жизнью – так, словно в мире ничего не происходило – развлекался, поигрывал в карты. Кипела театральная жизнь. В театре Болгаровой поставили спектакль «Яаков и Эсав»[69]69
  Яаков и Эсав – библейские персонажи, сыновья Ицхака и Ривки, внуки праотца Авраама.


[Закрыть]. Труппа еврейских актеров под руководством режиссера Канапова показывала драму «Обострение» Рейзельмана, в которой блистала Мальвина Сигальская в роли Фани – дивы публичного дома. В канун Йом-Киппура[70]70
  Йом-Киппур (ивр.) – «День искупления» или «Судный День». В еврейской традиции – самый важный из дней – день поста, покаяния и отпущения грехов.


[Закрыть] она впечатляюще выражала характер и состояние своей героини. Лейтмотивом пьесы стала мелодия «Кол нидрей». Каналов был настоящим мастером, чувствовал время и его запросы. Во время Хануки[71]71
  Ханука (ивр.) – букв, «новоселье». Праздник, установленный в древности в память об очищении Храма после изгнания греко-сирийских войск и их еврейских пособников с Храмовой горы.


[Закрыть] показали спектакль «Волчок», который шел вместе с захватывающей драмой «Возвращение с фронта».

А до этого, в первый день праздника, проводили в последний путь Менделе Мойхер-Сфорима[72]72
  Менделе Мохер-Сфарим (1835—1917) – писатель, основатель новой еврейской классической литературы. Писал на иврите и на идише.


[Закрыть]. На его похороны пошел и Шоэль. Площадь заполнилась множеством людей, и, как Шоэль ни вытягивал шею, ему удалось лишь мельком и издалека увидеть гроб. Со смертью Менделе ушло в прошлое славное поколение просветителей, проложивших многотрудную дорогу к поистине светлым целям. Еврейская Одесса плачем провожала старого писателя. Пройдет несколько лет, и в городе ничего не останется от прежнего времени. Но в те годы Одесса еще бурлила еврейской культурной жизнью, еще светились в головах и на афишах имена Бялика и Равницкого, Клаузнера и Фихмана, Миньковского и Шульмана…

Последний всплеск, пышное предсмертное цветение! Близка уже страшная серошинельная безжалостная метла, готовая сокрушить и вымести, как мусор, все то, чем мы жили тогда, что было нам дорого и свято, вырвать с корнем самую память о тех замечательных людях.

Ушли из жизни Фруг, Левинский, Лилиенблюм, Абрамович – все они похоронены в Одессе. Но времена меняются, и на одесской улице появляются свежие ростки: Бабель, Багрицкий, Ильф, Славин, Утесов… – на дорогу выходит новая еврейская молодежь.

Третьего декабря, в воскресенье, в Драматическом театре состоялся съезд общества «Маккаби». Доклад на тему «Маккаби как мировоззрение» прочел доктор Йосеф Клаузнер, учитель и кумир целого поколения. Выступили также доктор Бухштоль, доктор Мильман и другие. Еврейский хор исполнил песню «Золотой павлин» и другие народные напевы; юноши и девушки, а среди них и Шоэль Горовец, выступили с показательными гимнастическими упражнениями.

В зале в полном составе присутствовали семьи Эпштейнов и Шульбергов. Софья Марковна в нарядном платье, едва вмещавшем безразмерные объемы ее выдающегося тела, без устали раздавала указания и наставления. Было много молодежи – красивых девушек, рослых и сильных парней – и присутствующие с гордым волнением взирали на это воплощенное олицетворение еврейской мечты о прекрасном и светлом будущем.

Под Новый год Боря подхватил грипп, или, как это называлось тогда, «испанку». Он лежал в кровати и читал свои любимые книги. Шоэль пришел навестить друга. Температура у больного снизилась, но вставать ему еще рановато, да и желанием таким, честно говоря, Боря совсем не горит – ведь рядом лежат такие захватывающие детективы! Зато Софье Марковне неймется: если уж Шоэль здесь, не заняться ли мальчикам приготовлением уроков?

– Ах, мама, уволь! – фыркает Боря. – Неужели нельзя человеку спокойно поболеть?

И в самом деле – раз уж посетила человека такая замечательная «испанка», то почему бы не дать ему всласть поваляться в постели?! Ну никакого сладу с этой матерью!

Хана уже ждет в соседней комнате, на ней – ее лучшее платье. Конечно, о чем речь! – Шоэль охотно поможет ей с физикой и математикой. В последнее время Хана стала другими глазами смотреть на эти занудные предметы, теперь она прилежно выполняет заданные упражнения, и Шоэлю остается лишь проверять тетрадки.

Софья Марковна, оставив опасную парочку под присмотром мужа, уходит на кухню. Но из Ицхак-Меира тот еще часовой – минута – и вот он уже дремлет над газетой «Почта Одессы». Что, кстати, более чем извинительно: от этого скучного листка неудержимо клонит в сон, особенно после тяжелого трудового дня в пекарне. Сквозь сон Ицхак-Меир едва слышит голос Ханы:

– Папа, скажи маме, что я вышла проводить Шоэля!

«Она что, с ума сошла? – с трудом всплывая из сонных глубин, ужасается отец. – Разве можно в такую пору гулять по одесским улицам?»

Ой, если он сейчас отпустит дочку, то можно не ждать пощады от жены. Но пока Ицхак-Меир протирает глаза, Ханы и след простыл. Хитрая девчонка поторопилась улизнуть, пока мать не видит. Сейчас, когда брат обнимается в постели со своей «испанкой», самое время для такой прогулки. Не упускать же столь редкую возможность пройтись с Шоэлем без сопровождающего!

У ворот дома стоят двое сторожей – отныне ночное дежурство стало приметой нового образа жизни в Одессе. Какое-то время Хана и Шоэль идут молча.

– Отличная погода! – нарушает молчание Хана.

Шоэль с трудом сдерживает улыбку – как раз в тот вечер погодка выдалась на редкость неудачной. Он берет девушку под руку; поглощенные чувством близкого соседства, они шагают по пустынной улице. Навстречу нетвердым шагом бредет какой-то подозрительный тип, проходит мимо. Улицы Одессы сейчас небезопасны для прогулок, но Хана чувствует себя легко и беззаботно, на душе у нее радостно. Слава Богу, мать не видит, что она не застегнула верхнюю пуговицу пальто – вот бы Хане досталось! Ведь нынче эта пуговица для Софьи Марковны не просто застежка, а часть защитных доспехов. Вокруг свирепствует грипп; в такое время непозволительно играть с судьбой – особенно в сырой и туманный вечер, когда низкие тучи подпирают небеса, и холод пробирает до костей.

Но Хана не думает о судьбе – она попросту кокетничает, желая покрасоваться перед Шоэлем в своем белом шелковом воротничке. И Шоэль действительно глаз не может оторвать от тонкой девичьей шеи. А еще он видит перед собой ее глубокие глаза, излучающие мягкость и теплоту.

«Боже! – думает Шеилка. – Может, Хана заметила мою плохо скрытую усмешку после ее замечания о погоде? Может, обиделась?»

– А ведь ты права, – взволнованно говорит он, – погода действительно хороша!..

Но что это? – Тусклый свет фонаря очерчивает шатающиеся фигуры. Дорогу ребятам заступает пара пьянчуг. Они пьяны и агрессивны. В последнее время, на фоне беспорядка и безработицы все больше и больше праздного сброда крепко закладывает в пивных и в кабаках. Ребята стараются пройти мимо, но тут один из пьянчуг, в сдвинутой на затылок кепке, хватает Шоэля за руку. Он смотрит на парня и радостно ржет:

– Глянь-ка, Ваня, я Мошку поймал! Давай помнем его немного!

– Шееле, бежим! – лепечет перепуганная Хана.

– Ты куда, Сара? Не уходи… – заплетающимся языком выговаривает второй пьяница. Он пытается схватить девушку в охапку. – Мы сейчас из твоего Мошки отбивную сделаем!

Но в тот же момент сильный удар в лицо отбрасывает хулигана в сторону. Пьянчуга стукается головой о мостовую и затихает. Видно, что это уже далеко не первый случай, когда Шоэлю приходится пускать в ход кулаки. Он поворачивается к приятелю нокаутированного пьяницы.

– Ну что, ты тоже хочешь получить?

Но второй отшатывается к стене – со страху он чуть не напустил в штаны, пьяная храбрость бесследно испарилась. Хана тянет Шоэля за рукав, но он все никак не успокоится.

– Не попадайтесь мне больше на дороге! – пригрозил Шеилка поверженным врагам. – В следующий раз кости переломаю, так и знайте!

Шоэль провожает Хану до дома. В воротах по-прежнему стоят дежурные жильцы. Сердце девушки переполнено гордым счастьем. Она прижимается к своему надежному заступнику, глаза ее полны любви и говорят красноречивее всяких слов. Шоэль тоже летит, как на крыльях. А дома – новая радость – дорогая гостья. Приехала его мать, Фейга.

– Почему ты не написала, мама?

– Писала, и не раз, – отвечает Фейга. – Это почта теперь так работает.

Она рассказывает, что получила письмо от Йоэля. Отцу обещают в госпитале двухнедельный отпуск, и он намерен приехать домой. Правда, дороги сейчас перегружены, поезда переполнены, люди едут на крышах вагонов, висят на тормозных площадках. Но ведь как-то едут же – проедет и он, Йоэль. А по приезду он очень хотел бы повидать сына. Потому-то Фейга и заявилась в Одессу – за Шеилкой. К тому же она намерена сделать кое-какие покупки.

Выслушав мать, Шоэль насупился. Неожиданная весть застает его врасплох. Нет, он ничуть не рад этому предложению. Сказать больше – юноша настроен решительно против этих принудительных каникул. Еще бы – по нынешним временам можно надолго застрять в Богом забытом городке. А что у него общего с этим местечком? Шоэль взволнован и раздражен. Он уже достаточно взрослый человек, а его заставляют снова схватиться за мамину юбку и вернуться домой. Это же просто смешно! Если дело в деньгах, которые присылают ему из дома, то он обойдется и без них. В классе Шоэля есть несколько ребят, которые не получают никакой помощи от своих родителей, и ничего, как-то устраиваются! Одни дают уроки, другие стараются заработать на погрузке-разгрузке. А он, между прочим, может работать грузчиком совсем не хуже.

«Но что же это он творит? – думает Фейга. – Неужели мой Шеилка противоречит своей родной матери?»

Сидя за столом напротив Шоэля, она смотрит на сына и пытается понять – как?.. почему? Вот она – дочь еврейского местечка, где с давних времен худо-бедно жили-тужили ее деды и прадеды. А сын? Сын привязался к большому городу и теперь знать не желает своих истоков!

«Да, – горько думает мать. – Правильно сердце подсказало…»

А она еще сомневалась, нужно ли ей ехать за тридевять земель, бросив столовую на Батью и Лею. Конечно, нужно было! Потому что иначе Шоэля домой не вернуть – ни письмами, ни телеграммами. А сейчас все-таки есть шанс уговорить сына. Господи, какие эти Горовцы упрямые!

Цадок и Гита тоже высказывают свое мнение. Они поддерживают Шоэля, пытаются доказать Фейге, что возвращаться ему не следует. Разговор затягивается до поздней ночи. Спать все ложатся раздраженные и утомленные. Наконец в доме становится тихо и темно.

– Мама, ты спишь? – шепчет Шоэль.

– Нет! – сердито отзывается мать.

– Я хочу, чтобы ты познакомилась с моей подругой. Она придет сюда в воскресенье.

Одесса давно уже погрузилась в сон, Эпштейны тоже заснули, и только сердце матери не может успокоиться.

– Не забывай, сынок, что кроме Одессы есть еще целый мир, и в этом мире наш папа, твоя сестра Мирьям… – шепчет Фейна на бердичевском идише. – А еще скажу тебе, родной, то, что давно уже чувствую. Плохо все складывается вокруг… беда будет…

Нет, не слышит Шоэль – заснул. Повздыхав, заснула и Фейга. Назавтра, после новых споров и обсуждений, решили, что Шоэль поедет домой на новогодние каникулы, а дальше – в зависимости от обстоятельств.

Узнав о предстоящем отъезде Шоэля, Хана растерялась. Этот удар судьбы пришелся ей в самое сердце. Пусть там, на улице – ненастье, ночные грабежи, угрозы, пусть даже Одесса во вражеской осаде, – что ей за дело до всего этого, когда рядом ее любимый? Во сне и наяву, ночью и днем, глаза ее видят перед собой только Шоэля. Вся прежняя жизнь до знакомства с ним кажется Хане пустой и никчемной. Она твердо верит: сама судьба свела их; жизнь ее принадлежит Шоэлю, жизнь Шоэля – ей. Если он позовет, если даст знак – она, не раздумывая, поспешит к нему пусть даже на край земли. Шоэль для Ханы – смысл жизни, центр вселенной. Поэтому нет и не может быть новости хуже, чем его отъезд. Хана подавлена, лицо ее осунулось, душевные муки терзают девушку. А Шоэль даже не может ее успокоить – все свободное время он проводит с матерью.

Но вот наступило воскресенье, и в десять утра раздался звонок в дверь. Это Шоэль, а она даже не успела переодеться – так и встретила его в домашнем халате! Увидев юношу, Хана мгновенно преобразилась, вспыхнула и засияла.

– Ты куда пропал, Шеилка? – кричит другу из постели обрадованный Борис.

Софья Марковна тоже приветливо встречает молодого Горовца, приглашает за стол.

– Нет, спасибо, – благодарит Шоэль. – Я уже позавтракал дома… хотя, стакан чая с вареньем никогда не помешает.

– Софья Марковна, – говорит он чуть позже. – Можно Хане пойти со мной к Эпштейнам на несколько часов? Моя мама хотела бы с ней познакомиться.

Не дожидаясь ответа матери, Хана мчится в свою комнату и через минуту-другую выпархивает в гостиную во всем очаровании своей юной прелести. «Поди не разреши!» – вздыхает Софья Марковна, невольно любуясь дочерью. Влюбленные слетают вниз по ступенькам, и, взявшись за руки, несутся по улице. Забыта тревога, пропало раздражение, исчезло с лица выражение угрюмой тоски – полная жизни и радости, Хана шагает по правую руку стройного юноши.

Они пересекают Херсонскую улицу, чуть не столкнувшись со встречным прохожим – немолодым человеком в сером шерстяном свитере. Это поэт; еще в былые времена он сумел предугадать столь многое… Остановившись, он провожает долгим взглядом молодую пару, словно сошедшую в это промозглое утро из другого – высшего, сияющего мира. В душе у него уже шевелятся строчки стихотворения, которое будет написано вечером: «Для тех, кто придет после меня…»

Добежав до дома на Арнаутской, влюбленные стремительно поднимаются по ступенькам на третий этаж. Они тяжело дышат, лицо Ханы посерьезнело, ведь она здесь впервые. Первым навстречу гостям бросается маленький Арик. Для закрепления знакомства Хана дает мальчику пакет с печеньем из отцовской пекарни. Эпштейны встречают Хану приветливо, в особенности – Цадок, которому ничто не доставляет такого удовольствия, как общение с молодежью. Его обширная лысина сияет от наплыва чувств. Гита, как всегда, приветлива и мила.

Зато Фейга, одетая в старое провинциальное платье, настороженно смотрит на цветущую одесскую девушку. «Так и есть, – думает она. – Это из-за нее Шоэль не желает ехать домой…». Чувство материнской ревности овладевает Фейгой, но она не дает ему волю и постепенно успокаивается. Оба еще так юны… – нет, пожалуй, бояться тут нечего. Как только Шоэль окажется дома, это мимолетное увлечение испарится.

Фейга и Шоэль отправляются в поход по магазинам, и Хана присоединяется к ним. Они долго бродят по Дерибасовской и Ришельевской, и счастливое выражение не сходит с лиц Ханы и Шоэля. Короток зимний день, вот и небо потемнело, зажглись фонари. Нагруженные пакетами и свертками, веселые и голодные, покупатели возвращаются домой. Цадок, как истинный джентльмен, помогает Хане снять пальто. На ней ее нарядное платье с белым шелковым воротничком, что делает еще привлекательней ее белозубую улыбку.

Не успели сесть за стол, как в дверь позвонили. Кто же там? Ах, это отец Ханы, Ицхак-Меир, которого «начальство» в лице любимой жены Софьи Марковны выслало вперед на разведку боем. Все ли в порядке с нашей Ханеле? Ицимеир выглядит смущенным, задание жены его явно тяготит. Он отказывается от обеда:

– Нет-нет! Моя жена умирает от беспокойства!

– Передайте, пожалуста, Софье Марковне, что с Ханой ничего дурного не случится. Я ее провожу! – говорит Шоэль.

Цадок тоже успокаивает гостя:

– Не беспокойтесь! Мы ее обязательно проводим!

Хана счастлива, этот день похож на чудесный сон.

Ицимеир ушел – он торопится успокоить жену. Поля накрывает на стол. Цадок наливает вино в бокалы и, обращаясь к Фейге, произносит в ее честь самые теплые, сердечные слова – чтобы все было хорошо, чтобы в доме всегда был достаток, а в семье покой. Лехаим! Можно ли после этого не выпить? – Нельзя, и поэтому все сидящие за столом пьют до дна. Молодежь с аппетитом набрасывается на еду, за день беготни все прилично проголодались. После второго бокала над столом звонко разливается голос серебряного колокольчика – голос нашей красавицы Ханы.

Как чудесно, радостно и грустно! Шоэль провожает Хану домой, а на улицах никого! Вдалеке слышатся выстрелы. Взявшись за руки, они идут по заснеженной мостовой. У самого дома Шульбергов, между влюбленными происходит долгий прощальный разговор. Но, как ни оттягивай, наступает пора расставаться. Стараясь звучать бодро, Шоэль говорит:

– До скорой встречи!

Хана протягивает юноше маленькую руку, но он шепчет:

– Можно тебя поцеловать?

Ее губы мягки и податливы, все существо преисполнено нежной теплотой.

– Ты ведь не забудешь меня? – спрашивает он.

Она берет его руку и кладет ее себе на грудь, чтобы Шоэль услышал биение сердца.

– Я всегда буду ждать тебя, сколько бы ни понадобилось…

Снова и снова звучат клятвы верности. С неба смотрят звезды, падает снег, и от него светло, как днем. Девушка приподымается на цыпочки и обнимает своего любимого. Наконец они расстаются. На следующий же день Фейга и Шоэль покидают Одессу.

Глава 12

/Дорога домой заняла целых пять дней. Но вот усталые мать и сын в своем местечке. А там – обычное утро. На улицах лежит рыхлый мокрый снег. Из труб валит дым. При всем недовольстве и нежелании возвращаться, этот городок всегда оставался Шоэлю родным – здесь он вырос, тут его родина. Здесь даже пахнет по-особому, запахом дома. Белеет снег на крышах, скрипят под ногами протоптанные дорожки, качается коромысло с ведрами на плечах закутанной по самые брови женщины, улыбаются Шоэлю знакомые дома и заборы, встречают, как долгожданного сына.

Стоял канун 1918 года. Власть Рады еще держалась, хотя уже ясно было, что дни ее сочтены. В конце ноября в Харькове прошло первое Всеукраинское собрание Советов, и Украина была провозглашена Советской республикой. В начале февраля Раду изгнали из Киева, власть теперь перешла к Украинскому советскому правительству. В ответ Рада призвала на помощь Германию и Австро-Венгрию. Тогда же в Бресте был подписан мирный договор между Германией и Советской Россией. Немцы решили, что им мало уже захваченных территорий Прибалтики и Польши и начали поход на Украину.

Вскоре из Екатеринбурга приехал Иоэль – заросший бородой и серый от пыли, пропахший запахом общих вагонов, с вещмешком на плече и в солдатских сапогах. Встречали его радостно. Мирьям не переставала плакать от счастья. Йоэль помылся, побрился, привел себя в нормальный вид и, надев свою привычную одежду, сел к столу. Теперь он выглядел совсем как раньше, и все так же франтовато закручивались книзу кончики роскошных усов, делавших отца похожим на Ицхак-Лейбуша Переца.

Весть о приезде Йоэля стремительно облетела городок, и в дом потянулись родные и знакомые. Пришла жена синагогального служки Батья со своим потомством. Прибежала Лея – младшая сестра, улыбчивая и радостная; явился Гриша, он же Цви Горовец, со своей семьей. Не день, а настоящий праздник, где Йоэль был королем, а Фейга – королевой. И хотя эта королева-труженица работала весь день, не покладая рук, лицо ее излучало свет. Лея помогла Фейге накрыть на стол. Несмотря на внезапность приезда, угощений на столе хватило бы на целый пир – вытащили все, что только хранилось в доме и в столовой. Оказалось, что есть там еще много чего вкусного и неожиданного.

Хотя Йоэлю пришлось проделать долгую и трудную дорогу домой, он пребывал в прекрасном настроении. Сидя во главе стола, Горовец рассказывал о Екатеринбурге, о своих дорожных впечатлениях, о большевиках и меньшевиках, эсерах и анархистах. Мирьям, сидевшая рядом с отцом, ни на минуту не отводила от него взгляда, ее глаза светились, и Йоэль, поглаживая дочкины шелковистые волосы, искренне удивлялся:

– Ты так выросла, дочка, тебя и не узнать!

Мирьям прижималась к ладони отца своей горячей щекой. Шоэль сидел в гимназической форме – в пиджаке с блестящими пуговицами и стоячим воротником. Он понимал, что именно теперь, когда отец дома, решится вопрос о его дальнейшей учебе в Одессе. Прошло несколько дней, в течение которых Йоэль внимательно и неторопливо присматривался к жизни в местечке, ко всем произошедшим здесь изменениям. Гимназии здесь были, и даже целых две – мужская и женская. В последней, кстати, училась Мирьям, хотя и довольно посредственно, со скрипом переходя из класса в класс. Но Йоэля, по понятным соображениям, куда больше интересовала мужская гимназия, состав ее преподавателей, общий образовательный уровень. Кончались каникулы, начиналась учеба, и вопрос о том, где дальше учиться Шоэлю, следовало решить безотлагательно.

Йоэль посоветовался со знающими людьми, с учениками и их родителями. В конце концов, после долгих бесед, раздумий и обсуждений, родители решили оставить Шоэля в городке. Помимо качества обучения, существовало еще одно серьезное обстоятельство, весьма пугавшее и Йоэля, и Фейгу: политика. Украину беспрерывно трясло, власть сменялись с калейдоскопической быстротой, шла война между большевиками и Радой.

Говорили, что в лесах засели банды убийц и грабителей, которые совершают неожиданные вылазки и грабительские рейды по еврейским местечкам. Разумно ли покидать дом в такие дни? Тем более, что в городке тогда еще было относительно спокойно. Это и стало главной причиной, по которой Йоэль и Фейга решили определить Шоэля в местную гимназию. Пусть поживет здесь, под родительским крылом, а дальше будет видно, как все повернется. Шоэлю ничего не оставалось, как подчиниться решению отца.

И вот Шеилка уже сидит в классе рядом со своим закадычным другом Мишей Зильбером. Что и говорить, здешнее заведение не идет ни в какое сравнение с одесской гимназией, где славился неприятными шутками толстый Ярема, где непревзойденный Козлов вызывал всеобщее восхищение своими искрометными парадоксами, а Александр Иванович с блеском разрубал гордиевы узлы самых сложных математических задач…

Здесь, в местной гимназии, математику вел некий Тарченко, – тучный малоподвижный человек с короткой шеей. Его мучил какой-то недуг, и вынужденное сидение на уроках причиняло учителю физическое страдание. Поэтому он старался быстро и поверхностно объяснить формулы и уравнения, а затем вызывал кого-нибудь к доске и, пока тот отвечал, дремал, тихонько похрапывая. Пожалуй, лишь учитель истории, Матвей Федорович – знаток Французской революции, вносил в это стоячее болото свежую струю и неподдельный интерес к предмету. Насколько иначе все обстояло там, в Одессе…

Слабым утешением для Шеилки было лишь молчаливое общение с товарищем по парте. Известно, как любому преподавателю мешает шум в классе. Учителю слышен даже шепот, которым обмениваются ученики. Чтобы обойти обет молчания, Шоэль и Миша придумали себе забаву: молчать – молчали, но слушать – не слушали, а вместо этого интенсивно обменивались записками, карикатурами, отрывками из стихов и рассказов. Причем писали они всегда на иврите.

«Товарищ маркиз, – писал Шоэль. – Ваш нос прокис!»

«Товарищ набоб, – не оставался в долгу Миша. – Получишь в лоб!»

«Не лижи клеенку, и не рви свой пуп – приходи с Леелей завтра прямо в клуб!» – поднапрягшись, выдавал Шоэль.

Главным увлечением Миши Зильбера были стихи, которые он тоже сочинял на иврите. Не знаю, насколько эти вирши были талантливы, но нас они пленяли своей свежестью и задушевностью. Несколько стихотворений были посвящены Лее Цирлиной – милой, доброй и смешливой девушке.

С возвращением Йоэля жизнь семьи изменилась. Столовую и вывески подновили, расширили ассортимент блюд и крепких напитков, добавив к нему самогон. В базарные дни рынок был всегда переполнен. Крестьяне продавали молочные продукты, овощи, мясо, фрукты; на прилавках лежали изделия из дерева и шерсти; привозили также живых кур, свиней, баранов и прочую живность. На рыночной площади слышался гул голосов, хрюканье, блеянье и мычанье. Евреи и цыгане деловито прохаживались вдоль длинных прилавков и между телегами, приглядывались, торговались. Столовая Йоэля Горовца была важной частью этого процесса. Базарный люд находил здесь место для отдыха, куда всегда можно зайти, выпить и перекусить. Случалось, правда, что кто-то выпивал лишнего, и тогда дюжий Йоэль – бывший солдат царской армии – быстро решал возникшие осложнения.

Паша там уже не работала; вместо нее Фейга взяла старшую сестру Йоэля Батью с дочерью Ривкой, которой к тому времени уже исполнилось двадцать лет. Муж Батьи, Хаим, как был, так и остался служкой в синагоге. На этой работе, как известно, еще никто не разбогател, поэтому семья постоянно бедствовала. Сама Фейга перестала, наконец, трудиться на кухне и вела дом, лишь иногда спускаясь в столовую, чтобы проследить за порядком.

Йоэлю шел сороковой год. Столовая, слава Богу, окупалась, и даже кое-какой доход оседал в кармане. Горовец пользовался уважением в городке, никогда не уклонялся от пожертвований и в синагоге закрепил за собой достойное место напротив восточной стены. Вскоре он стал активным членом местной сионистской организации.

С приездом мужа расцвела и Фейга. В Одессе она накупила себе и дочке немало модной одежды и даже стала постоянной клиенткой портного Менделя. Казалось, в ее жизни никогда не было очень тяжкого периода, когда, оставшись в полном одиночестве, она выбивалась из сил, чтобы кормить детей, вести дом и поддерживать семейное предприятие. Конечно, годы без мужа не прошли для нее бесследно, оставив в глазах горечь, а на лице морщинки, но Йоэль ничего этого не замечал. Фейга по-прежнему была для него любимой женой и надежной подругой, с честью выполнившей обязательства, данные когда-то перед Богом. Теперь, вернувшись, и сняв с ее плеч все те заботы, которыми должен заниматься мужчина, Йоэль мог отплатить ей добром за добро.

В 1918 году еврейские семьи еще сохраняли привычный уклад жизни: мужчины заботились о достатке, а женщины занимались домашними делами. В канун субботы, красиво причесанные и одетые в нарядные платья, женщины в положенный час зажигали субботние свечи, а когда наступало время субботней молитвы, из усталых глаз то и дело скатывалась слеза. Потом кончалась субботняя трапеза, в столовой гасли свечи, от печи пахло подгоревшим молоком, и они, сытые и довольные желанным отдыхом, ложились в постель со своими мужьями. Так проходила жизнь. Молодые, что и говорить, проводили время совершенно иначе: днем учились, вечерами собирались, пели, гуляли, спорили. Так в основном и жило большинство семей разбросанного, вечно торопившегося в жизненной суете бедного народа. Шоэль Горовец тоже принадлежал к этому народу.

В конце апреля 1918 года немцы завершили захват Украины, разогнали Раду и провозгласили Скоропадского атаманом. Летом городок оказался под германской властью. В магазинах вдруг появились новые непривычные товары – зубная паста «Хлородант», крем для чистки ботинок «Экстра», галстуки, крючки, петли, мелкая галантерея. Взамен же с Украины в Германию хлынул поток зерна, да и не только: мясо, яйца, сало, сахар и другие продукты – все это пошло в Европу.

В городке стоял небольшой гарнизон немецких солдат, и каждое воскресенье в саду играл военный оркестр. На специально огороженной площадке поставили простые скамейки, вернее – крашеные доски, положенные на два чурбака. Вокруг шелестели деревья; временами стихали, словно задумываясь о чем-то своем, и снова принимались шелестеть. Так уж написано им на роду – молча стоять под небом, время от времени напоминая о себе шумным шелестом, порою гневаться, раскачивая ветвями под ливнем и зигзагами молний, и снова затихать, задумчиво подрагивая листьями в тихие летние вечера.

Немцы играли на духовых и деревянных инструментах, на ударных и тарелках. Инструменты были начищены до блеска, каждый из них звучал своим голосом, жил своей жизнью. Звуки вальсов и маршей Штрауса и Черницкого, мелодии венских и будапештских оперетт разносились далеко-далеко.

В доме жестянщика Ерухама продолжал работать сионистский клуб. Во главе его стоял уже знакомый нам Песах Кац. По-прежнему платились членские взносы, по-прежнему собирались люди, по-прежнему обсуждали будущее, устраивали концерты и лекции. Собирался и Сионистский комитет – группа местных влиятельных людей. Члены «Бней Циона» тоже не дремали: Шоэль продолжал вести отдел культуры, а Шахна Маркович работал с хором, который время от времени выступал в клубе. Пели песни на иврите: «О, моя девочка», «Бог обстроит Галилею» и народные напевы на идише – хасидские и лирические. Кстати, Фаня Шмуэлевич-Штейнберг к общему удовлетворению уже не фальшивила в хоре – она перестала петь, потому что готовилась стать матерью.

В середине марта немцы с помощью гайдамаков вошли в Одессу. Это сделало возможной регулярную переписку между Шоэлем и Ханой. Шоэль писал: «Учителя местной гимназии похожи на чиновников в мундирах, но уж никак не на учителей. Есть счастливое исключение: это преподаватель истории, Матвей Федорович, влюбленный в эпоху рационализма и Французской революции. Наверное, нет равного ему знатока биографий Вольтера и Марата, Декарта и Дантона, Руссо и Робеспьера»…

В другом письме Шоэль признавался: «Просыпаясь, я некоторое время лежу в кровати с закрытыми глазами, и мыслями переношусь к одной девушке по имени Ханеле. Это моя утренняя молитва. Но и после, когда я встаю, ты не уходишь из моего сердца».

А через несколько дней приходил ответ от Ханы: «Я посылаю тебе фотографию и жду, когда наконец заговорит твоя совесть, и ты тоже пришлешь мне свою. Что мне писать? Физика и математика у меня в порядке. Отметки неплохие – не меньше четверки. В Одессе сейчас правят немцы, и мама говорит, что жизнь при них не стала легче. Папа продолжает работать в пекарне. Мама и Боря шлют тебе большой привет».

И дальше: «Вчера я стояла возле дома, на нашем месте. Цветет мимоза, но перед моими глазами стоит тот зимний вечер, когда мы пообещали друг другу верность и вечную дружбу. Один новый друг Бори все зовет меня на прогулку, но мне никто не нужен, только ты владеешь моим сердцем».