Текст книги "Деревянная грамота"

Так и вышло. Найденный в складе за разборкой привезенного товара Калашников-младший, молодец невысокий, да в плечах широкий и неудержимо кудрявый, отложил в сторону аршин, которым вместе с приказчиками перемерял бурое сермяжное сукно.

– Твое счастье! – сказал. – Суконце-то из Касимова привезли! Ну-ка, Потапыч, ты ездил, ты и припоминай, кто в том обозе с тобой был!

– Может, два обоза из Касимова пришли-то? – спросил Стенька. – Может, тот, кто мне надобен, в другом обозе ехал?

– А ты растолкуй, кто надобен! – велел приказчик Потапыч, крепкий мужик годов за пятьдесят. – Народу много было, и соль везли, и рогожи, из Шацка – соленую рыбу и холсты везли. И обоз с месяц собирали, все собрать не могли. Служилые люди с нами ехали – и они сидели, дожидались. Он с Рождества, почитай, первый пошел. Если другой собирать – седмицы через две соберут, не раньше.

Стенька не верил своему счастью – нашелся человек, который наверняка видал Ивашку Шепоткина, Перфилия Рудакова и Нечая!

– И жернова везли?

– Везли жернова.

– Вот мне тот, кто их вез, и надобен. Купец Перфилий Рудаков…

– Уж и купец?! – Потапыч расхохотался. – Какой он тебе купец? Насилу этот дармоед купца Родионова умолил, чтобы в приказчики взял! Его и брать-то не хотели! Так он себя за купца выдавал? Хорош гусь!

– Так вот почему я кого ни спрошу, никто о таком купце слыхом не слыхал! – воскликнул Стенька. – Ах он мошенник!

– А на кой он тебе сдался?

– Да парня, Нечая, в каком-то сельце под Касимовым со двора свел, в Москву ехать сманил. Нам-то беглых искать велено…

Не объяснять же было торговым людям про деревянную грамоту и возможную измену…

Ничего не сказали в ответ ни Вонифатий Калашников, ни Потапыч, да и другие приказчики как воды в рот набрали. Понятное дело, сообразил Стенька, им беглого жаль. Беглые-то служить нанимаются, за деньгами не гонятся, а лишь бы в большом городе прижиться.

Но ярыжка уже услышал нужное ему имя – купца Родионова, подлинного владельца жерновов. Так что мнение калашниковских приказчиков о беглых его мало беспокоило.

Он поклонился в пояс Вонифатию и приказчикам.

– Бог вас за доброе дело наградит, а мне бежать надобно.

Потапыч шагнул вперед, удержал его.

– Ты коли того парня, Нечая, найдешь… – Он несколько замялся. – Вспомнил я его, парнище – зверь! Как он жернова на сани грузил – вот была потеха! Нам такие здоровенные молодцы надобны. Мы и в долгу не останемся. Что, Вонифатий Левонтьевич?

– А не останемся, – подтвердил тот. – Ты нам, Степан Иванович, только дай знать.

Стенька широко улыбнулся.

Конечно же, Нечаю лучше всего было оказаться при Калашниковых, а не возвращаться в свое, как бишь то сельцо звали?… Подобно большинству москвичей, Стенька считал Москву не только наилучшим, но и единственным местом, где человеку можно достойно жить. Вот разве что кому душу спасать охота, так для того леса есть, поставь себе хижинку да и голодай, да и мерзни!

– А сговоримся, – пообещал ярыжка. – Обозные мужики, что ли, здоровые нужны?

– Да нет, Степа… – Потапыч замялся. – Скажи уж ему сам, Вонифатий Левонтьевич.

– Съезжаю я с Москвы… – глядя в пол, сообщил молодой Калашников.

– Куда ж это?

– А в Соликамский уезд, где у брата варницы.

– Ах он аспид! – бессознательно вырвалось у Стеньки.

И как же еще называть старшего братца, пусть двоюродного, который собрался упечь беззащитного младшенького в такую даль?!

Стенька совершенно себе не представлял, как человек может жить за пределами Москвы. И ладно бы разбойника, налетчика, вора из столицы выперли! Вонифатия-то за что?!

– Что ж так сразу – аспид? – поняв Стенькино волнение, возразил Вонифатий. – Я своей волей еду. Хочешь – вместе со мной собирайся!

– В Соликамский уезд? – Стенька помотал башкой.

Он и в Калугу, где имел родню, пятый уж год собраться не мог.

– Чем тебе плох Соликамский уезд? Тут тебе всякий – начальник, а там один лишь я над тобой буду! – И, видя, что Стенька явственно не понимает положения дел, Вонифатий продолжал: – Да ты подумай сам, Степан Иванович, не до седых же мне волос тут братнее сукно мерить! Мне, слава те Господи, двадцать четвертый год пошел. Я брату поклонился и сказал: коли не приставишь меня к настоящему делу, поищу другого хозяина. И он мне ответил: у нас-де в Соликамске непорядки, управляющий, сдается, проворовался вконец. Коли хочешь, говорит, езжай! Возьмешь под себя все соляные варницы, а вора – взашей. Поживи, говорит, года два-три, там и поглядим. Пойдет дело на лад, построишь новые варницы, потянутся к тебе купцы, тогда и в дело тебя возьму! Вот я и смотрю, кого с собой брать. Хочу со своими людьми приехать, чтобы сразу воров разогнать, а своих – на их место поставить. Жаль, Потапыч не может…

– Стар я, хвор, дороги – и той не перенесу, – приказчик вздохнул. – Кабы лет десяточек скинуть – ей-богу, поехал бы! А ты, Степа, подумай. Ты за порядком следить навычен, дадут тебе подручных, дом дадут, хозяйство заведешь. Разживешься! Может, и на Москву возвращаться не пожелаешь.

– Обдумать надобно, – с достоинством произнес Стенька.

– Так думай-то скорее! У нас обоз почти готов.

– По зимнику-то ехать весело, – заметил Вонифатий. – Двое саней под твое барахлишко дадим.

Стенька ужаснулся. Скорость решений у Вонифатия и Потапыча его ошеломила. Он и понимал рассудком, что молодой купец ищет простора, что и ему бы самому простор был не вреден, однако душа решительно воспротивилась. Съезжать с Москвы?… С приказом расставаться?… А что еще Наталья скажет? Да ее от Домны клещами не отдерешь! Стало быть, пора отсюда убираться…

– За помощь – благодарствую, а спешить надобно!

Он поклонился в пояс.

Узнать про купца Родионова на торгу было куда проще, чем про самозванца Рудакова. Стеньке и его лавки указали в торговых рядах, и склады в Гостином дворе. Родионов, видать, привез из Касимова не только жернова, но также юфть и сапожные заготовки, которые там тоже недорого можно было взять. Потому и отправился Стенька, как было велено, в сапожный ряд, и отыскал сидельца, и поклонился, и сказал «Бог в помощь!», и даже приценился к бабьим чеботкам.

– Добрый товар! – похвалил. – Мне так тот Перфилий и сказал – коли хочешь женку обуть, ступай к нам, в родионовские лавки, там недорого и без обману.

– А что за Перфилий?

– Да Рудаков, приказчиком у вас служит!

– Ах, этот? Тьфу! – Сиделец и впрямь плюнул.

– А что такое?

– Уж думали – не избавимся! Господь нас от него спас – сам сбежал! Ты, молодец, с ним не дружись – на руку нечист, – предупредил сиделец.

– Ахти мне! – воскликнул Стенька. – А по виду и не скажешь!

– Ты-то как с ним сошелся?

– Кум у меня, Ивашка Шепоткин, так они вместе из Касимова ехали, – не вдаваясь в мелкие подробности, объяснил Стенька. – Я-то ведь его, Рудакова, и ищу. Ты уж прости – про чеботки я так спрашивал…

– На что он тебе? Денег, что ли, у кума взял, да не вернул?

– Сдается, что так. Кум-то ногу повредил, дома сидит, – Стенька искусно вплетал в правдивые слова необходимую ложь. – А тот Рудаков парня у него поселил, Нечая, и кормовых денег дать обещал, а сам носу не кажет! И парня девать некуда – на улицу среди зимы не выкинешь, а на Москве у него никого нет, Рудаков его из-под Касимова вывез!

– Рудаков парня из-под Касимова вывез?! – изумился сиделец. – Да на кой ему? Сам голодной смертью помирал, когда к нам просился! Не то что в Касимов – в Енисейск ехать был готов!

– Так вот я и спрашиваю – как нам с тем парнем быть? Мы с кумом думали – может, ему сам Родионов велел того парня куда-либо пристроить? Я, ты видишь, в Земском приказе служу, так прежде, чем шум подымать, решил по-доброму разведать…

– Тут, молодец, какое-то надувательство, – подумав, сказал сиделец. – Твой Рудаков у меня прежде, чем сгинуть, полуполтину выманил! Коли я тебе его сыскать помогу – ты мне должишко взыскать поможешь, понял?

– А как же!

– Тогда ступай и завтра приходи. Может, кто из наших что-то знает.

С тем Стенька и убрался.

По дороге в приказ он старательно размышлял – на что человеку, берущему полуполтины в долг без отдачи, связываться с беглым парнем, более того – сманивать его в бега? И ведь чем прельстил, сучий сын! Банями с дородными девками и деревянной грамотой! Что Нечаю в той грамоте-то?! Он и буквы-то, поди, ни единой не знает!

В приказе Стеньку встретили яростно:

– Где тебя, дурака, носит? Женка твоя приходила! Беги скорее! Недалеко ушла!

Хлопнув себя по лбу, Стенька понесся через торг, высматривая статную Наталью…

* * *

– Куда поволок? – негромко спросил Озорной. – На что тебе?

– В прошлые разы ведь брали, – напомнил Данила, держа обеими руками кругло скроенную из грубого сукна и проолифленную, чтобы не промокала, епанчу. Накинутая поверх тулупа, она заменяла конному дом родной.

– В прошлые разы мы караулили. А теперь – не то… Тулуп надень, подсаадачник свой прицепи, еще пистоль за пояс сунь…

Собирались на дело.

Данила был нетерпелив – первым оседлал Голована и вывел на двор.

В Кремле было тихо. Раз в час перекликались на башнях сторожевые стрельцы, а больше и шуметь-то некому. Разве что петухи в птичнике заорут поочередно. Если кто по ночам на конюшне в очередь дневальничает, тот уже от скуки тех петухов по голосам распознает.

По зимнему времени вся Москва спать укладывалась рано, и кремлевский Верх всем служил примером. Пусты делались улицы и открытые места перед храмами, непривычно велика становилась Ивановская площадь, обычно забитая пестрым людом. Если кто имел в Кремле двор или хоть хиленький домишко, уже давно, отужинав и помолившись, сны смотрел. А дворы-то были у бояр, а в домишках иных, рядом притулившихся, и нищие жили, им это удобно – проснувшись, сразу на промысел свой бежать. Давно уж собирались тех нищих выселить, да как-то все не получалось.

Тишина была удивительна и прекрасна. Данила невольно задрал голову. Вызвездило, и каждая звездочка виднелась отчетливо, словно аксамитовый полог, за которым – неземной свет, изнутри острым шильцем проткнули. И хорошо было стоять, любуясь небом, и мысли в голове складывались какие-то уж больно чистые и разумные: есть же там, в вышине, Господь, и видит он, как четверо конюхов снаряжаются, и, если попросить, благословит их брать деревянную грамоту…

Молитва сама пришла на уста.

Последние слова были поспешны – Богдаш и Семейка уже выводили крепеньких, гривастых бахматов, последним появился Тимофей со своим каурым Лихим.

– Ну, Господи благослови! – сказал он, крестясь на высь небесную.

И это было правильно – без посредства образов соединить себя с Господом знамением креста, ощущая душой, что так Он, пожалуй, ближе, чем в храме, где стоишь заутреню…

Калитка у Боровицких ворот была нарочно так устроена, чтобы конюхам незаметно из Кремля выбираться. Они и отправились без лишних разговоров. Впереди Богдаш на темно-карем Полкане, за ним прочие. Данила, как ни горела душа, ехал последним, еще и потому, что кони так устроены: что первый делает, то и остальные. Коли Полкан, Лихой и Ворон идут грунью, то и вредный Голован себе воли не дает. А поставь его первым – не обрадуешься.

Все было оговорено заранее, всадники молчали. Только Семейка уже у самого Охотного ряда позволил Даниле себя нагнать и сказал тихонько:

– При мне держись, свет.

Данила вздохнул.

Тимофей еще при сборах предупреждал, что затея может кончиться ничем. Женка, которую Богдаш улестил-таки и добился тайного свидания, сказала, что живет с мужем как раз за Печатным двором, так что и ходит он на службу не через главные ворота, а огородами. Вот сейчас Желваку и предстояло попасть на Печатный двор именно этим, не всякому известным путем, минуя стрелецкие караулы. И там уж всеми правдами и неправдами, беря на душу грех, вызнать, не творилось ли в печатне за дни осады чего странного.

Коней поставили в укромном местечке, в заветренном, у стены каменной церкви Заиконоспасской обители. Сами, стоя чуть ли не по колено в снегу, еще раз все уточнили.

– Знак – два свиста, тревога – долгий и короткий, – напомнил Богдаш. – Ответный знак?

– Он же, короткий и долгий, – отвечал Семейка.

– Ну, с Богом! – напутствовал Тимофей и перекрестил Богдаша.

Тот коротко поклонился, как бы в благодарность, развернулся и по свежевыпавшему снегу пошел туда, где было у него условлено встретиться с шустрой женкой.

Данила, державший поводья Голована и Лихого, высунулся поглядеть Желваку вслед, но был пойман Тимофеем за шиворот.

– Не торчи! Спугнешь!

Семейка негромко засмеялся.

– Не спугнет он никого, свет. Та баба Богдашку сразу куда задумала поведет. Не то время, чтобы посреди улицы миловаться.

Он держал в поводу своего коня, Ворона, и Желвакова Полкана, темно-карего, довольно крупного для бахмата, аршина и пятнадцати вершков в холке.

– А любопытно, что там Богдаш разведает! Уж больно много надежды на ту бабу полагает, – неодобрительно бурчал Тимофей. – А и окажется, что такая же, как все, бестолковая.

– Он сказывал, она за печатным мастером замужем, – напомнил Данила. – Не может быть, чтобы от мужа ничему путному не научилась.

– Больно хорошо ты про баб думаешь, – осадил его Тимофей. – Вот послушай…

Он рассказал про дуру-бабу, из мастериц царицыной Светлицы, что додумалась принести в Верх корешки приворотные. Бабки ее научили мужа приворожить, так она с теми корешками и расстаться не могла, и сама же их там и потеряла. Дело вышло шумное, дальше некуда, первое, что взбрело на ум нашедшей эту дрянь сенной девке, – испортить хотят государыню, и с чадами вместе! Многих мастериц тогда на дыбу поднимали…

Потом Семейка вспомнил что-то еще про бабью дурь, и так они коротали время, дожидаясь условных двух свистов, а их все не было и не было…

Молчал же Богдаш по уважительной причине – женка, с которой условился встретиться за деревянной церковкой Заиконоспасской обители, все не шла и не шла!

Желвак сперва переминался с ноги на ногу, потом стал и вовсе приплясывать. Он для соблазнительного дела обул нарядные желтые сапоги, не предназначенные для ночных зимних дозоров. И шапку нацепил щегольскую, корабликом, с бархатными отворотами, с золоченым запоном посередке, и под шубой был на нем полосатый зипун до колен, не простой, а тафтяной на подкладке, со многими пуговицами. Под зипуном же – чистая вышитая рубаха, и порты хорошие, и пояс шелковый плетеный, и еще за пазухой печатный пряник с пышнохвостым петухом для подарка красавице. Ничего дороже пряника Богдаш ввек бы женке дарить не стал.

Уже пришло Желваку на ум, что красавица попалась ревнивому супругу, что поймана, прибита, и ждать далее не имеет смысла. Тут заскрипел снег под черевичками и появилась она – взволнованная, даже и на вид – перепуганная.

– Ступай, ступай прочь скорее… – зашептала она.

– Муж гонится? – Богдаш приосанился.

Уж заехать-то в ухо чурбану, от которого женка, заскучав, по сторонам поглядывает, он был всегда готов.

– Да убирайся же ты, Христа ради!.. – взмолилась красавица.

– А что стряслось-то? – Не слыша шума погони и поняв, что это – одни бабьи глупости, коли не лукавство и притворство, Богдаш попытался обнять свою избранницу.

– Вот как схватят, так и поймешь! Всю подноготную из тебя выбьют, – пообещала она. – Уходи – потом придешь! Потом… завтра… к обедне…

А больше и сказать ничего не смогла – Богдаш принялся ее целовать.

– Уходи… сгинешь ведь!.. – выдохнула она, отпихивая от себя молодца.

– Да не бойся! Пойдем к тебе… заласкаю… – шептал в самое ухо Богдаш.

И тут словно гром небесный грянул!

– Ага-а-а-а!!! – заорал неведомый голос. – Вот он где! Имай его, подлеца!

Богдаш отскочил от женки, прямо на лету разворачиваясь.

Кроме пряника, было у него под полой шубы и еще одно угощеньице – не для красных девок и блудных женок, а для назойливых мужей. Звалось оно – медвежий нож. Клинок был тяжелый и длинный, крестовина – большая, знающие люди сказывали, что таким чингалищем и впрямь можно медведя порешить, а уж очумелого муженька – и подавно!

Но против медвежьего ножа был не одинокий муж-чурбан с каким-нибудь ослопом, а целое воинство. Справа и слева оказались вдруг не кто-либо, а стрельцы с пищалями.

И объявился вдруг пылающий факел, осветивший возбужденные лица.

– Ну, сказывай! – гремел меж тем тот, кого Богдаш все еще почитал за обманутого супруга. – Кто тебя сюда подослал?!

– А ты кто таков? – грозно спросил Богдаш. – Тебе самому тут чего надобно?!

Он пытался разглядеть возмущенного мужика, но тот был в шапке и в тулупе с поднятым воротом, откуда торчала лишь борода, сам – гора горой, а глотка – мало чем послабее Тимофеевой.

– А надобно мне знать, какой злодей тебя нанял и сюда подослал! И что тот злодей-немец велел тебе отсюда вынести! Коли добром повинишься, то и не будет тебе ничего, а коли упираться станешь – повяжем, и правду уже на дыбе из тебя добывать станем! А ты – ступай сюда!

Это относилось к обомлевшей женке. Она не шелохнулась, только поднесла к губам сжатые кулачки да тихо ахнула.

– Ого?!? – изумился Желвак. – И что же я подрядился отсюда вынести? Букварей мешок?

Он покосился на стрельцов. Те воткнули в снег древки бердышей, пристроили в нарочно сделанных выемках дула пищалей и честно целились в Желвака.

– Вот то-то они, враги государевы! – воскликнул мужик. – Сколько тебе в Немецкой слободе заплатили, чтобы ты здесь околачивался да чужих женок приманивал? Гаврила Михайлович! Выдь, глянь-ка на аспида!

– Не вопи, Степа, – тут из-за стрельцов вышел пожилой человек в тулупе внакидку поверх шубы с большим бобровым воротником, в руке у него тоже был факел. – А ты, молодец, не валяй дурака, а покорись Земскому приказу. Не то…

Стрельцы как-то особенно опасно шевельнули свои пищали.

– Не дам! – Соблазненная Желваком женка вдруг кинулась между ним и пищальными стволами. – Вот только стрельни, Гераська!..

Главный во всем воинстве крикун выскочил вперед и стал оттаскивать красавицу за руку.

– Караул! – закричала она. – Всю Москву на ноги подыму!!!

– Аспида не упускайте! – приказал пожилой человек.

Богдаш понял, что в общей суматохе ему и впрямь может перепасть пищальная пуля.

Он сунул пальцы в рот и свистнул тревогу – долгим и коротким свистом.

Очевидно, чего-то этакого от него ждали – опытным глазом он уловил яркую искорку зажженного фитиля и кинулся боком в сугроб, и перекатился…

Выстрел не достал его, зато раздался точно такой же свист и глуховатый стук копыт.

– Держись, Богдаш! – громогласно потребовал Тимофей и вылетел из-за поворота.

В руке он держал пистоль и уже искал взглядом, куда посылать пулю.

– Что за черт! – воздев факел ввысь, воскликнул Гаврила Михайлович. – Назад, молодцы! Ты, что ли, Тимофей?! Твоя глотка звероподобная?!?

– Деревнин, мать твою!!! – отвечал из сугроба Богдаш вместо Тимофея.

– Стой, молодцы! Это конюхи! – крикнул своим подьячий. – За каким бесом вас сюда принесло?

– А тебя, Гаврила Михайлович? – спросил, подъезжая и опуская пистоль, Озорной.

Рядом с ним, ноздря в ноздрю, был Данила на Головане, вооруженный самым опасным, что только может быть в схватке конного с пешим, – той замечательной помесью пистоли с бердышом, что досталась ему полгода назад от самого Деревнина…

– Тут розыск Земского приказа! – вмешался Стенька. – Подите прочь – тут у нас ловушка!..

И замолк, сообразив, кто угодил в ту ловушку.

– Так ты – с Аргамачьих конюшен конюх? – напустилась на встающего Желвака соблазненная им на непотребство женка. – Так ты тут скитался, чтобы дуру из здешних сыскать?!

И чудом уклонился Богдаш от хорошей оплеухи.

– Стой, баба! – прикрикнул на женку сверху Тимофей. – Ты чья такова?

– Да вот его жена! – тыча пальцем в Стеньку, отвечала Наталья. – Улестил меня, аспид! Ловушка, говорит, ловушка! Государю, говорит, послужи! Врага заманим, который на Печатный двор тайно явится про грамоту вызнавать! Я и поддалась!..

– Жену, стало быть, Богдашке подставил? – изумился Тимофей. – Ну, хорош!

– Так кто ж знал! – вскричал Стенька в таком отчаянии, что вызвал всеобщий хохот.

Стрельцы – те ржали, как жеребцы стоялые, хлопая друг дружку по плечам и утирая рукавицами невольные слезы. Пищали на бердышах ходуном ходили. Тимофей грохотал сверху. Семейка с Деревниным – и те довольно громко смеялись. В конце концов расхохотался и Богдаш.

– Ну, зазнобушка, чуть было меня за тебя не пристрелили!

За общим шумом немногие расслышали долгий свист, а что сейчас понабегут стрелецкие караулы, это и вовсе никому на ум не пришло.

– Так, выходит, мы друг дружку ловили? – спросил, отсмеявшись, Деревнин.

А спрашивал он старшего из конюхов, Озорного, потому что в таком щекотливом деле старшие должны договариваться.

– Выходит, так, – отвечал Тимофей. – Не обессудь, Гаврила Михайлович, мы люди подневольные, сам понимаешь, кто нас послал.

– И за здешними женками бегать тоже он велел? – осведомился Деревнин.

Тимофей хотел было ответить округло, но обходительно, но тут вмешалась Наталья. И не потому, что хотела испортить мужской разговор, а просто возникло некоторое молчание, а ей непременно нужно было задать мужу вопрос:

– Так сковородка-то мне будет?

– Отстань ты со своей сковородкой! – возмутился Стенька. – И без тебя тошно!

С таким хитроумием налаженная им ловушка на гонца из Немецкой слободы сделалась общим посмешищем.

– Ты о чем это, свет? – полюбопытствовал Семейка, как всегда, ласково. – Скажи, не стыдись!

– Да он мне за то, чтобы я молодца приманила, сковородку к Масленице новую обещал, медную, в пять алтын! Кабы не сковородка – я бы и не пошла!

– В пять алтын, говоришь? – Семейка оценивающе поглядел на Желвака, словно бы спрашивая у присутствующих: а что, люди добрые, стоит ли молодец таких денег?

– Дешевле не отдают, как ни торгуйся, – подтвердила Наталья. – Я-то идти не хотела, а он посылал! И каждый раз выспрашивал – что да как. А он-то, конюх-то, как раз и любопытствовал про Печатный двор, а моему-то дураку и радость!

Стенька замахнулся на жену кулаком.

– Тихо, тихо! – одернул его Тимофей. – А то вон Богдаш тебе за ловушку спасибо скажет…

Желвак буркнул нечто невразумительное.

– Ну, я полагаю, надобно разойтись подобру-поздорову, – весомо сказал Деревнин. – Вам – своя дорожка, нам – своя.

– Погоди, Гаврила Михайлович! Ты и вправду веришь, что грамота все еще на Печатном дворе? – спросил Тимофей.

– Пока мой дурак каждый вечер докладывал, что какой-то неведомый добрый молодец на его наживку клюнул и про тайные ходы к печатне разведывает, так верил, – прямо отвечал подьячий. – Теперь уж и не знаю, как быть.

Хитер был Деревнин! И не согласился, и не воспротивился, а ловко извернулся.

– Вот и я не знаю, как быть, – Тимофей обвел взглядом конюхов. – Полезай в седло, Богдаш, да и поедем на конюшни. Больше нам тут делать нечего. Или ты со Степановой женкой недолюбился?

Богдаш невольно поглядел на Стенькину Наталью.

Она же смотрела на него прямо-таки говорящими глазами.

– Сучий ты сын! – кричали те огромные глазищи. – Я-то душой распалилась, к тебе прикипела, спасти тебя хотела! Я-то мучалась, сомневалась, металась, уж и не знала, то ли мужа слушаться и государю служить, то ли тебя, подлеца, любить! А ты-то?!

Желвак как-то неловко развел совсем деревянными руками…

И тут раздалось свирепое:

– Кто стрелял?!?

С двух сторон подбежали два стрелецких караула.

Какое-то время вообще ничего нельзя было понять, шум стоял невообразимый. В этом шуме даже Тимофеев громоносный голос ненадолго потерялся. Наконец Тимофей с Деревниным на пару призвали к порядку всех стрельцов – и участвовавших в ловушке, и караульных.

– Да не галдите так, сволочи! Где старший? – потребовал Деревнин. – Ты, что ли?

Десятник и ответить не успел – в наступившей тишине Богдаш услышал вдруг нечто такое, отчего вздернул опущенный было до того, что короткая борода в тулуп уперлась, подбородок и сказал быстро:

– На конь!

Приказание это относилось к нему же самому – Тимофей, Семейка и Данила с коней не сходили.

Семейка, схватив под уздцы Полкана, вытолкнул его вперед, чтобы Богдаш мог быстро сесть в седло. Ни он, ни Озорной даже не спросили, что такого расслышал товарищ в ночи. И Богдаш тоже ничего не стал растолковывать, а послал Полкана вперед.

Изумленные Деревнин, Стенька и стрельцы не сразу догадались завопить вслед.

Данила скакал бок о бок с Семейкой и чувствовал, как душа наполняется радостью. Ничего в мире не могло быть лучше такой ночной скачки. В ней было неописуемое веселье для души, и оно вместе с морозным воздухом втекало в грудь и расходилось по телу, делая его легким и ловким. И не все ли равно, ради чего сорвался с места и позвал за собой товарищей Богдаш!

Желвак вел погоню почему-то в сторону Москвы-реки.

– Глянь! – наконец крикнул он, когда уж вылетели на берег неподалеку от стены Китай-города. – Уходят!

Тут лишь Данила понял – Богдаш чутким ухом уловил скрип санных полозьев у забора Печатного двора. Пока захлопывалась и вновь открывалась ловушка Земского приказа, кто-то, воспользовавшись отсутствием стрелецких караулов, поспешивших на выстрел, подогнал сани и теперь уходил во всю конскую прыть, уходил тем путем, которым зимой можно было мчаться, не давая никаких объяснений воротным сторожам и не останавливаясь с проклятиями перед решеткой, загородившей улицу.

Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда – непонятно.

Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед, и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся, и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.

– К берегу отжимай! – крикнул Тимофей.

Если конный еще мог выбраться на берег в любом месте, то сани нуждались в нарочно сделанном спуске. И теперь главное было – не дать им до спуска добраться.

Похоже, Голован не меньше Данилы был рад ночной скачке. Парень почувствовал по его ровному, мощному ходу, что силища у бахмата – немереная, и он будет рад, коли позволят еще немного той силы выплеснуть. Данила подбил его под пузо каблуками, хлестнул пару раз поводьями по шее – не сильно, а чтобы понял – незачем сдерживать свой бег. И Голован вынес его вперед, пошел вровень с Семейкиным Вороном.

И сани, и конные миновали Кремль, теперь по правую руку было уже Чертолье.

Те, кто мчались в санях, запряженных добрым возником, поняли – дело плохо, не до жиру – быть бы живу!

Из саней вылетело темное, продолговатое, вроде длинного и битком набитого мешка, покатилось по льду.

– Данила, подбери! – приказал Тимофей.

И Данила, осаживая возбужденного бахмата, направил его к мешку, не сразу осознав, что товарищи-то продолжают изумительно прекрасную погоню, а ему – сторожить теперь эту непонятную вещь.

Сани неслись куда-то в сторону Хамовников.

А в мешке?!

Что может быть в длинном мешке, выкинутом из саней, несущихся во весь мах?

Почему-то первое, что пришло на ум, – мертвое тело! Возможно, то самое, которое исчезло в Хамовниках, хотя было совершенно непонятно, как же оно вынырнуло на Печатном дворе?

Данила всякого навидался и знал, что невозможно лишь спать на потолке – одеяло слетать будет. Прочее же – в руке Божьей. И что иное, такой неожиданной величины, можно вывозить среди ночи с Печатного двора, как не мертвое тело?

Он подъехал к мешку, и тот подтвердил его предположения – по виду был похож на увязанный труп.

Мертвецов Данила не боялся.

С ним уже случилось то, что вышибает подобный страх из подростка основательно. Он проснулся в сарае, на сене, укрытый одним рядном с больным отцом, прохваченный утренним холодом, и даже не сразу понял, что холод – отовсюду… Приподнявшись на локте, он долго смотрел в отцовское лицо, пытаясь уловить дыхание. Дыхания вроде не было, а потрогать лицо пальцем – не мог. Что-то внутри – запрещало. Он отполз, встал на ноги, тихонько, как если бы боялся разбудить, и вышел на двор. Там уже выпроваживали в стадо корову. Данила подошел к хозяйке и сказал ей, что с отцом – неладно. Он уже понял, что стряслось, но мысли в голове были тупые, неповоротливые, почему-то ощущалось сильнейшее облегчение, а слез не оказалось вовсе. И, стыдясь этого облегчения и этого отсутствия слез, он сбежал со двора, предоставив приютившим их хозяевам все похоронные заботы…

Голован подошел к мешку, наклонился и стал обнюхивать.

Это показалось Даниле странным – еще минувшим летом норовистый бахмат отказался подойти к покойнику, пришлось применить силу. А тут, на тебе, и подошел, и нюхает, и…

– С нами крестная сила!.. – прошептал потрясенный Данила.

Голован вцепился в мешок зубами и тряхнул его с превеликим неудовольствием. Валяется же всякая дрянь на дороге – вот что хотел он сказать всаднику. И всадник понял, и спешился, и приподнял мешок, отпихнув от него конскую морду.

Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах… Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.

Но, коли внутри не мертвец, то и нянчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.

Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.

Они сделали то, что и собирались, – без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат, пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.

Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.

– Гляди ты, руку поломал! – отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. – Сейчас и вторую поломаю!

– Сюда! – позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. – Ну, что там у тебя, свет?

– Ваше добро? – Тимофей указал плетью на привезенный мешок.

– Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!

Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.

– Взяли сучьих детей!

– Понюхай! – предложил ему Данила. – Не пойму – трава сушеная, что ли?

Семейка наклонился, потянул коротким носом…

– Ого! Давай-ка сюда!

Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно – вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.

– Что это? – спросил, подъехав, Тимофей.

– А не чуешь?

– Да это ж табак! – заорал Богдаш. – Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!

– Тьфу! Еретики проклятые! – заругался Тимофей. – Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано – когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!