Текст книги "Кровавый жемчуг"

Стенька не удержал слюну, и она потекла по бороде, что было для обычного, не юродивого, не полоумного и даже не пьяного человека великим стыдом.

Стыд оказался таким сильнодействующим средством, что Стенька окончательно потерял голову. Покраснев почище девок с их свекольным румянцем, он рванулся, стряхнул с себя обоих скоморохов, отпихнул Семейку и кинулся удирать, да так, что и на бахмате не догонишь.

– Вот сволочь! – воскликнул зазевавшийся Томила. – Ну, ребятушки, дёру! Да в другую сторону!

Ватага вместе с Семейкой и Данилкой так припустила, что, будь ей по пути с земским ярыжкой, – догнала бы его и еще перегнала. Но до Масленицы, когда на Москве-реке устраивают конские бега, было еще далеко, и прыть, которая в иное время могла бы снискать восторги зрителей, пригодилась лишь для того, чтобы уйти подальше от облавы Земского приказа.

Стали замедлять бег, лишь когда девки взмолились, что больше не могут!

Но страх попасться в лапы стрелецкому караулу был так велик, что ватага укрылась в ближайшей церкви.

В дневное время там было довольно народу – иной по делу встретился с товарищем, иной пришел о совершении требы условиться, и во всех углах, вдоль всех стен шли негромкие разговоры.

Местечко нашлось возле самого канунника, где ставят свечки за упокой души. Данилка, в котором проснулась совесть, взял на две деньги у свечницы пару хороших свечек и поставил за покойных родителей. Тем временем уже вовсю шло совещание.

– Черт его знает!.. – бурчал Томила. – Харя какая-то деревянная! На покойника глядела! Бредни – да и только! И через эти бредни не только нам – вам погибать! На кой ты только с нами связался?…

Семейка, услышав этот безнадежный вопрос, лишь руками развел. И так тяжко вздохнул, что сразу сделалось понятно – глупость свою осознал, а как с нею бороться – не ведает.

– И точно, донесет этот ярыжка на вас, конюхов, – добавил скоморох-лягушка, Филат. – Мы-то уйдем, а вам-то куда деваться?

– Погоди-ка, – перебил его кукольник Третьяк Матвеев. – А знаете ли, светы мои, на что это дельце с харей похоже?

– Ну?

– На то, что клад там закопан, а харя на дереве – знак, где тот клад искать. Я от верного человека про такие приметы слыхивал.

– А покойник при чем? – встрял Данилка.

– А при том, что, случается, клад не просто закапывают, а еще и сторожа ему оставляют. Такого, что с того света когтистой ручкой достанет…

– Да Господь с тобой! – испугались обе девки, Федосьица и Дуня.

– Это ты околесицу несешь! – возразил кукольнику Томила. – Коли сторожа оставляют, то прямо с кладом он и лежит себе под землей. И когтистая ручка – при нем.

– Может, на новый лад иначе полагается? Снаружи? – защищал свою догадку Третьяк.

– Это только песни бывают на старый лад и на новый лад! – Томила повернулся к Данилке. – А что, молодец, там, где вы купца подняли, ничего не было раскопано?

– Ничего! – уверенно отвечал Данилка. – Я нарочно смотрел – ни следов, что тело по траве волочили, ни тележной колеи. Он упал и траву примял, а как подняли – и трава, надо думать, встала. А коли бы там копали, то трава бы уж лежала привядшая.

– Можно так лопатой земляной пласт подцепить, что яму под ним выроешь, котел упрячешь, сверху опять тем пластом накроешь – и травка даже не почует, так и будет себе расти, – заметил Семейка. – И не догадаешься, будто там что-то закопано. Ну, попались мы с тобой, брат Данила…

Данилка ни словом не упрекнул Семейку в том, что через его человеколюбие им обоим теперь пропадать. Он еще и то понимал, что кабы не его приметная рожа – земский ярыжка и на Семейку бы внимания не обратил…

– Еще не попались, – уверенно сказал парень. – И постараемся не попадаться, пока…

– Что – пока? – спросил Томила.

Он еще не знал, с кем имеет дело. А Семейка уже знал. Он хорошо помнил, как началось его с Данилкой знакомство. Данилка помог вывести на чистую воду княжича Обнорского, который собрал из своих дворовых шайку и орудовал на Стромынке, жестоко расправляясь не только с путниками, но и с соперниками по воровскому промыслу. И потому Семейка услышал Данилкины слова внутренним слухом раньше, чем парень произнес:

– Пока не разберемся, кто того Терентия Горбова, на которого харя смотрела, убил и за что. А когда мы убийцу будем знать и на него укажем – нас, поди, уже не тронут.

И так он при этом глянул, так упрямо набычился – сразу сделалось ясно: пойдет по следу, как охотничий пес!

Одного не видели и не поняли скоморохи, и Семейка с ними вместе. Произнеся имя «Терентий Горбов», Данилка ощутил подступившие к глазам слезы. Так жалко ему сделалось в тот день, когда привезли дурное известие, рожавшую бабу и родившегося сиротой парнишку, что и теперь вот вспомнил о них – и прошибло!

– Стало быть, хочешь не в Коломенское вернуться, а остаться и добраться, кто по деревьям хари развешивает? – уточнил Семейка. – А как Тимофей за тебя отдуваться станет? Он-то за вас обоих отпрашивался!

Столкнувшись с правдой жизни лицом к лицу, парень растерялся. Подводить старшего товарища под батоги ему никак не хотелось.

– Эк вы из-за нас втравились… – жалостно пробормотал Томила.

Филат, скоморох-лягушка, только вздохнул.

Но зато Федосьица во все глаза уставилась на Данилку – что скажет?

– А я Ваню попрошу, Анофриева, пусть он меня в Коломенском заменит, а уж я с ним рассчитаюсь! – вдруг сообразил Данилка. – Завтра спозаранку чтобы выехал…

– Тимофея тоже он заменит? – спросил Семейка.

Данилка призадумался.

– Ин ладно, отправим Ваню в Коломенское, – решил Семейка. – Авось и Тимофей уже проспался. Пошли в Конюшенную слободу! Или он сейчас на Аргамачьих конюшнях?…

– Все вместе? – спросил Третьяк Матвеев.

Скоморохам что-то не больно хотелось выходить из церкви.

– Вместе – незачем, – рассудил Семейка. – Мы вот что сделаем – разделимся. Данила пойдет в Конюшенную слободу, я – в Кремль, на конюшни. Уж один из нас Ваню сыщет и обо всем с ним договорится. А встретимся – ну, есть же у вас такое местечко, где вы встречаетесь?

Скоморохи переглянулись.

– Кружало, небось, больше быть нечему, – продолжал конюх. – Ну, так что это за кружало? Куда нам с Данилой приходить?

– В «Ленивку», – помедлив, сказал Третьяк.

Это был кабак ведомый! По зимнему времени мимо проходить – и то боялись. Его облюбовали кулачные бойцы за то, что стоял он на Волхонке, неподалеку от Москвы-реки, где на Масленицу устраивались конские бега и бои. Чем ближе к Масленице, тем шумнее делалась «Ленивка» – молодцы уж не знали, куда силу девать!

– Лучше и не придумаешь, – одобрил Семейка. – От Конюшенной слободы – два шага, от Боровицких ворот – прямиком добежать! Ну, я, стало быть, первый пошел!

И покинул полумрак старенького храма, и зашагал, чуть косолапя, прочь.

– К Конюшенной как идти? – спросил Данилка.

Он редко выбирался из Кремля и все еще плохо знал Москву.

– Показать, что ли? – спросила Федосьица.

Сразу согласиться Данилка почему-то не смог.

– Тебе домой не пора ли? – спросил. – Федька там, поди, изревелся.

– За Феденькой бабушка смотрит, я сговорилась, думала – попляшу, хоть алтын или два заработаю! – объяснила Федосьица. – Она меня раньше вечера и не ждет.

– Да уж, все мы подзаработать думали, – добавил Третьяк. – Мы, брат Данила, раньше-то с собой по десять плясиц водили. А теперь время ненадежное, кто из наших девок смог – пристроился на Москве, а мы когда приходим – им весточку даем.

– А ты разве из веселых? – спросил Федосьицу Данилка.

– Да у нас многие девки плясать умеют, – имея в виду девок с Неглинки, отвечала Федосьица. – Просто меня с дядей Третьяком Настасьица свела.

Настасьица…

Словно в глубине души обнаружился глубокий бездонный лаз, и оттуда эхо отозвалось… Отозвалось слабенько да и погасло…

– Ну так покажи дорогу-то, – и Данилка первым направился к порогу.

Филатка, самый молодой и шустрый, подтолкнул Федосьицу, да и подмигнул вдобавок – видим, видим, как ты добра молодца завлекла!

Она догнала Данилку и пошла с ним рядом. Оба молчали. Данилка решительно не знал, о чем говорить с девкой, когда никто, кроме них двоих, в беседе не участвует. А Федосьица соблюдала девичий обычай – первой беседу не затевала. Так и шагали, причем довольно быстро, огибая неторопливых пешеходов, расходясь и вновь сходясь.

Оказалось, что Ваня как раз, отобедав, на Аргамачьи конюшни побежал. Стало быть, Семейка его там перехватить должен. Раз так Господь распорядился – значит, Семейка и будет Ваню уговаривать поехать в Коломенское, заменить дружка.

– На Волхонку, что ли? – спросила Федосьица.

Данилка ничего не ответил. Выйдя с анофриевского двора, он смерил взглядом улицу и узнал вдали ворота покойной Устиньи Натрускиной, царствие ей небесное. Коли не Устинья – не было бы ему в жизни пути. Бывает ведь и такое – жила себе баба, жила, все бабьи глупости да хитрости совершила и через хитрость свою погибла. А совсем чужой человек загадку ее смерти разгадал, и отплатил ему за это Господь добром – начал понемногу в люди выводить…

Очень хотелось Данилке похвастаться своим удачным розыском (который, кстати, и с Федосьицей его познакомил), да не знал парень, как бы половчее начать.

– Так на Волхонку? – переспросила Федосьица.

Он кивнул, и точно так же, молча, они пошли к «Ленивке».

Третьяк Матвеев, Томила и Филат уже были там. Плясица Дуня с ними не пошла – была у нее на Москве родня, где можно переночевать.

Последним подошел Семейка.

– Ну, сговорился, – коротко сказал он Данилке. – Сегодня же и поедет. Да больше трех дней я у него не выпросил.

Данилка вздохнул. Он понимал, что и за это должен быть Ване благодарен, однако три дня на розыски убийцы, не оставившего никаких следов, – маловато…

Федосьица, оказавшись в кружале, чувствовала себя неловко – того гляди прочь погонят. Не любили целовальники баб, которые приходят пьющих мужей уводить!

Третьяк, который, коли судить по оживлению, был в кружалах частым и любимым гостем, догадался, в чем дело.

– А мы вот целовальника попросим – он нам особое местечко отведет, – сказал Третьяк. – Они люди умные. У них всякие тайники бывают.

На сей раз тайник оказался несложным – целовальник, Левонтий Щербатый, просто-напросто отвел все общество в погреб. Ему и раньше доводилось скоморохам такие услуги оказывать.

В погребе всякого добра хватало. Были там беременные бочки в тридцать и полубеременные – в пятнадцать ведер.

– Это еще не бочки, а бочата, – сказал выразившему удивление Данилке Щербатый. – Вот в обителях иногда такое стоит – диву даешься, как она, бочка, вообще в подвале оказалась! Не иначе, как сперва ее туда уложили, а потом над ней своды возводили. С места их даже никогда не сдвигают, а наливают и вино выпускают через особые дырочки с трубками.

Расселись на пустых бочатах и, дождавшись, пока целовальник уйдет, приступили к военному совету.

Ежели деревянная харя и впрямь примета для отыскания клада, то не с кладом ли увязана гибель купца Горбова? Эта мысль казалась самой разумной.

– Выходит, надобно нам побеседовать с кладознатцами, – сказал Третьяк. – У меня есть один знакомец, он обычно на Москве промышляет.

– Ну так он на прочих и выведет! – брякнул Данилка.

Семейка негромко рассмеялся.

– Дитя ты еще несмышленое. Они-то, кладознатцы, друг с дружкой на ножах. Каждый утверждает, что его кладовая роспись самая верная, а у других – тьфу, одно вранье и блядни. Ему-то, поди, о себе нужно первым делом позаботиться.

– А ежели по-умному? Завести разговор о соперниках – глядишь, и проболтается?

– Не проболтается, они ушлые, – разочаровал товарища Семейка. – Однако с чего-то тебе начинать надо. Вот и ступай, благословясь, вместе с Третьяком к его кладознатцу. Кто он таков? А, Третьяк?

– Звать его Абрамом Петровичем, откуда родом – шут его ведает, годами немолод. Божится, что сорок лет клады ищет, и немалое количество их уж взял.

– Погоди, дядя Третьяк! – перебил Данилка. – Да коли он хоть один путный клад взял – какого лешего ему дальше этим промыслом заниматься? Купил бы себе дом, завел хозяйство, лавки с товаром! А коли он сорок лет клады ищет – значит, мало что хорошего сыскал!

– Парень дело говорит, – поддержал Томила. – Я всяких умалишенных видывал. Ежели человек сорок лет одним и тем же занимается, а добра не нажил, – стало быть, его таракан обидел.

– Какой таракан? – едва ли не хором воскликнула молодежь – Данилка с Федосьицей и Филат.

– Сказывают, коли таракан спящему в ухо заберется, то все внутри головы он выгрызает. И человек ума лишается, – объяснил Томила. – Ну, растолкуй нам, дуракам, свет Третьяк, как это возможно – сорок лет клады находить и не разжиться?

– Очень просто, – не совсем уверенно начал Третьяк. – Прежде всего – не каждый день он по клады ходит, а только если попадает ему в руки кладовая роспись. Она тоже на дороге не валяется, за нее иногда большие деньги платить надобно.

– А чего же их продают? – опять не понял Данилка. – Будь у меня кладовая роспись – сам бы по ней клад взял.

– Вот про это ты того кладознатца, Абрама Петровича, спроси. Он-то расскажет, как клад одним в руки дается, а другим – не дается.

– Угомонитесь вы, – сказал Семейка, не имевший охоты слушать бесплодные рассуждения. – Скажи лучше, Третьяк, где твоего кладознатца искать.

– А я откуда знаю! – даже с некоторой обидой воскликнул скоморох. – Он ведь, паскуда, как промышляет? Он вызнает, где у какого купца, или дворянина, или даже боярина денежные неурядицы, и к нему является с кладовой росписью – мол, вот он, клад, хоть сию минуту бери, да в одиночку не могу, нужны людишки с лопатами, нужна телега с конем, и еще там всяких расходов насчитает. Тому же человеку людишек не нанимать – своя дворня есть, и кони на конюшне зря овес жуют, и прочие расходы ему по плечу. Вот они уговариваются, как клад делить, и Абрам Петрович отправляется его брать. Иногда и месяц копается по оврагам, и два, бывает, что и попусту. А то еще люди сами его находят. Он сказывал – боярыня одна была!..

Третьяк ни с того ни с сего расхохотался.

– Ну, что – боярыня?! – перебил его Томила, который тоже хотел перейти ближе к делу.

– Боярыня?! До старости дожила, а ума не нажила. Она странницу приютила, а та повадилась вещие сны видеть. Как утро, так и бежит докладывать, – тут Третьяк прямо преобразился, зачастил тоненьким умильным голосочком: – Матушка-голубушка, кормилица-заступница, свет наш ясный, видела я, что в селе Болячки, в крайней крестьянской избе под печкой клад лежит, сундук турецкого золота! А где то село – этого ей во сне не показали. Боярыня приказывает – спи дальше, авось увидишь! Так, верите ли, вскоре вся дворня стала вещие сны смотреть. И с вечера боярыня прямо приказывала, кому о чем увидеть надобно. И такие вот дуры бывают! Бабьей дурости и в ступе не утолчешь!

– И как, много они насмотрели? – видя, что скоморох без скоморошества обойтись не может, смиренно спросил Семейка.

– Я полагаю, немало, – уже без прибауток отвечал Третьяк. – Особенно когда сговорились про одно и то же врать. Тогда боярыня велела призвать кладознатца. Где-то она слыхала: коли клад неправильно берешь, он еще глубже в землю уходит. Абрам Петрович возился с ними, возился, нашли они ту деревню Болячки! Ночью на шести телегах за кладом выехали!

– Нашли?! – прямо привскочил с бочонка Данилка.

– Нашли, – весомо произнес скоморох. – Изба-то старая была, так они под печью конский череп нашли. Видать, в тех краях так полагалось – для оберега. Но Абрам Петрович с нее за свои услуги вроде бы немало взял.

– Вот то-то и беда, – заметил Томила. – Нам ему платить нечем.

– Так нам же и не клад нужен! – воскликнул Филатка.

Возник спор – за что, собственно, платить деньги кладознатцу? С одной стороны, вроде бы и без его помощи клад сыскали! С другой – от него не те сведения нужны, без которых клада не взять, а те, которые помогут на след убийцы выйти. Третьяк с Томилой чуть друг дружке в бороды не вцепились…

Вроде только что сидел тихий Семейка на самом низком бочонке, даже несколько съежившись от взаимных скоморошьих попреков, и вдруг оказался стоящим посередке, а Томила уже сидел на полу справа от него, Третьяк же прислонился к здоровенному бочкиному боку слева, разинув рот, как это бывает с человеком, который неожиданно треснулся затылком о что-то крепкое.

– Вы сперва его, того Абрама Петровича, сыщите, – сказал Семейка, и по голосу было ясно – осточертел ему шум. – Где его в последний раз видели? Где о нем знать могут? Та старая боярыня на Москве еще проживает или давно постриг приняла?

Томила неторопливо поднялся и, грознее вставшего на дыбы медведя, пошел на Семейку.

– Драки тебе захотелось? – спросил сурово. – С татарчатами у меня расправа проста! Вот как сейчас!..

А что – сейчас, договорить не успел. Данилка сорвался с места и заступил ему дорогу.

– Вот это видел? – спросил парень, показав кулак, который от нелегкого конюшенного труда вырос у него такой – мало не покажется. – Я тебе твое гнилое слово в глотку вобью! Вместе с зубами его сожрешь! Какой он тебе татарин?! Сам ты нехристь!

Тут на плечах у Томилы повисли Третьяк и Филатка, а Федосьица кинулась оттаскивать Данилку.

– Ты что, парень, взбесился?! Да он же – кулачный боец!

– Дурак он, а не боец! – кричал, отпихивая Федосьицу и поражаясь ее недюжинной силе, Данилка. – Не дам товарища порочить! Пусть отца своего лает и бесчестит!

– Да не вопи ты так! – наконец-то и Семейка повысил голос.

Тут оказалось, что он незаметно оказался рядом и вместе с Федосьицей удерживает Данилку.

– Угомонитесь, Христа ради! – взывал Третьяк. – Вот ведь сцепились – как кобели! Того гляди, шерсть полетит!

– Бочата полетят! – вообразив драку в погребе, воскликнул Филатка.

Семейка отпустил Данилкино плечо.

– Я из крещеных татар, – сказал он. – Нравится это кому или не нравится. И я на государевой службе кровь проливал. Пойдем, Данила, отсюда подальше. Такие товарищи нам не надобны.

И двинулся к дверям, преспокойно повернувшись спиной к разъяренному противнику, привычно ссутулившись и косолапя. И стал подниматься по лестнице, всем видом показывая – с дураками ему беседовать не о чем.

Данилка повертел головой – от притихших скоморохов к уходящему вверх по крутой и узкой лесенке Семейке, от Семейки – к скоморохам…

– Холера вас бы брала! – не совсем по-русски, а как получилось, ругнулся он и поспешил следом за товарищем.

Целовальник был занят – разбирал ссору между двумя питухами, и потому конюхи незаметно вышли на Волхонку.

– Мало ли на Москве кладознатцев! – вдруг осенило Данилку. – Надо бежать на Аргамачьи конюшни! Там кое-кто еще остался, всех расспросим! Нужны нам больно те скоморохи! Из-за них в такую беду угодили!

– Прости, – опустив глаза, сказал Семейка. – Теперь и сам вижу – незачем было их выручать. Кабы не моя дурость, мы бы под шумок с купеческого двора ускользнули. И не заварилась бы вся каша…

– Ну, заварилась так заварилась! – воскликнул Данилка. – А и расхлебаем!

– Экий ты яростный… – усмехнулся Семейка. – Шляхтич! Вот когда он в тебе проснулся…

И вдруг запел:

– Баю-баюшки-баю, ходит кошка по краю! Кошка лыко дерет – коту лапти плетет…

Отродясь Данилка не слыхивал, чтобы Семейка пел. Он и в Божьем храме, когда все стараются, как умеют, почти рта не раскрывал. И на тебе!

– А кот лапти износил – да другие запросил! – Семейка широко улыбнулся. – Ну, будет тебе, Данила, смири норов. Наша служба такая – не всякому дураку непременно в бороду вцепиться, а дело сделать.

– Сами же говорили – ежели кто про Богдаша гнилое слово скажет, бить, – буркнул Данилка.

– Богдаш никак забыть не может, что он подкидыш. А коли каждого бить, кто мою рожу татарской назовет, – так это и впрямь кулачного бойца нанимать надо да с собой водить… – Семейка резко повернулся.

За конюхами следом мчались Третьяк и Филатка, следом поспевала Федосьица.

– Прости дураков, батюшка Семен, прости, не знаю, как по отчеству! – нагнав, взмолился Третьяк. – Ну, не умеем мы по-человечески! Нам и покричать надобно, и поругаться, душа так просит! А потом, покричавши, мы преспокойно обо всем сговоримся и дело сделаем. Нам, скоморохам, без этого нельзя!

– Вы нам спастись помогли, а мы чтобы вас бросили? – добавил Филатка. – Христос нас от этого упаси.

– Данилушка! – Федосьица кинулась к парню. – Прости!

И так уж ей прощения заслужить захотелось, что посреди Волхонки к парню на шею бросилась и прижалась…

– Бог с ним, с Томилой! – продолжал Третьяк. – Скоморох он, понятное дело, умелый, и глотка у него широка, и присловьев знает немало, да я сам при нужде не хуже него сыграю! А что лается…

– Я ему полаюсь!.. – снова взвился Данилка. – Я его отучу людей бесчестить!

И ощутил на плече руку.

– Дай Бог тому честь, кто умеет ее снесть, – строго сказал Семейка. – Ну, коли вы от дела не прячетесь, будем искать того кладознатца. Где ты, Третьяк, его в последний раз видывал?

Шагая прочь от «Ленивки», на ходу наметили три места. И первое было – церковь Николы Угодника, что в Столпах. Почему-то Абрам Петрович очень ее возлюбил и все молебны о своем промысле только там заказывал, просфоры и свечи тоже там брал. Поразмыслив, Третьяк вспомнил, что был такой купец, Фома Огапитов, из черной сотни в гостиную сотню взят, так вроде с ним у кладознатца какое-то дело было. И, как это ни казалось нелепо, водил он дружбу с некой игуменьей, но тут уж Третьяк был в сомнении – то ли Зачатьевской, то ли Моисеевской девичьей обители, то ли родня она ему, то ли, Боже упаси, охотница до кладов…

– Ну так кто – куда?

Сперва порешили: Третьяк с Филатом пойдут к купцу, Семейка с Данилкой – в церковь, а Федосьице удобнее всего будет пробраться в обитель и осторожно расспросить инокинь. Чуть было такую дурость не совершили – спасибо, Филатка опомнился. Стал тыкать пальцем в Федосьицу и хохотать, приговаривая:

– У-у, инокиня! Пошла бы в монастырь, да много холостых!

Федосьица, догадавшись, схватилась за щеки.

И точно – с таким бешеным румянцем ее бы и на порог не пустили. Иди, дура, умойся сперва – сказали бы! Румянятся на Москве, да, но не до такой же яркости!

Чтобы смыть свеклу с лица, нужно дома оказаться, где и теплая вода, и мыло, и ширинка есть. Так что пришлось все поменять – по обителям пошли Третьяк с Семейкой, люди на вид немолодые, почтенные, внушающие доверие, в церковь отрядили Филатку, а Данилка собрался было идти вместе с Федосьицей к купцу, да она сама отказалась:

– Там мне без тебя сподручнее будет!

– И то верно, – согласился Третьяк. – У девок свои ухватки.

Так что пришлось Данилке вместе с Филаткой бежать к Николаю Угоднику, что между Мясницкой и Маросейкой.

У самой церкви шло строительство – там возводили знатные каменные хоромы.

– Чьи бы таковы? – спросил Филатка.

Если Данилка не знал Москвы из-за своего конюшенного затворничества, то юный скоморох не так уж часто тут бывал, за всяким строением уследить не мог.

Спросили у прохожих. Оказалось, хоромы боярина Артамона Матвеева, одного из государевых любимцев.

– И правильно, что из камня, – одобрил Филатка. – Таким хоромам пожар не страшен. Ты настоящий пожар видывал? Когда вся слобода разом горит?

– Бог миловал, – и Данилка, не в силах вообразить такие страсти, перекрестился.

В церкви первым делом подошли к свечному ящику, осведомились у свечника, не появлялся ли некий человек, не здешнего приходу, но постоянный богомолец, по прозванью Абрам Петрович. Описали человека так, как научил Третьяк, – муж не дороден, стар, седоват, ростом повыше Филатки, пониже Данилки, цветного платья не носит.

Свечник человека опознал. Видел с утра на литургии – а, может, и не его, а кого похожего.

Бабушка, что помогала свечнику – ходила от образа к образу, сокращала огоньки выгоревших свеч и вынимала огарочки, – сказала, что того человека подлинно зовут Абрамом, сам родом с каких-то украин, а на Москве по летнему времени живет в чьей-то бане. Откуда у нее такие сведения, вспомнить не умела.

– Может, в купеческой? – догадался спросить Филатка.

– В купеческой! – подтвердила старушка.

Когда конюхи со скоморохами сошлись в назначенном месте, был уже вечер. Удачи не выпало никому. Затевать новые розыски на ночь глядя не хотелось. Народ бережется – чего доброго, на незнакомцев и пса спустят. И следовало подумать о ночлеге.

– Мы-то на Аргамачьи конюшни пойдем, – сказал Семейка.

Данилка на него покосился. Парню хотелось спросить, где Федосьица. И было неловко еще и потому, что он почуял ту потеху и усладу, которой в жизни еще не знал, и волновался, и горел весь, и пылание это прятал как только мог.

– И у меня есть одна вдовушка на примете, всегда мне рада, – похвастался Третьяк. – Да и Филатка, даром что молод, уже умеет у бабы под бочком пристроиться.

– Давно уж умею! – добавил Филатка.

Данилка глянул на него с некоторой ревностью. Юному белобрысому скомороху на вид было лет шестнадцать, еще и борода не росла. У самого Данилки в восемнадцать кое-что уже пробивалось, и Богдан, вытащив его как-то на свет и разглядев внимательно, присоветовал – то, что есть, сбрить, тогда настоящая борода с усами расти начнут. Но бороды парню не хотелось. Вот усы – другое дело!

С детства он запомнил, что у мужика непременно должны быть усы. И теперь ему казалось, что он их таких навидался – хоть сказки о них сказывай, густых, длинных, и вислых, и торчком, и едва ль не до ушей!

Решили подождать Федосьицу. И ждали вроде недолго, а Данилка весь извелся. Наверно, еще и потому, что впервые в жизни ждал девку.

Все у него почему-то получалось впопыхах. Все – с пылу, с жару. Там, где другой сперва бы возле церкви в праздник самую румяную и длиннокосую высмотрел, да, таясь, до дому проводил, да сестрицу или мамку бы подослал, да у садового забора единственным словцом обменялся, да полгода спустя полненькую ручку бы пожал – там Данилка сразу заполучил девку в охапку, и девка тоже, видать, вся горела!

Федосьица прибежала, когда Третьяк, развлекая общество, скоромные байки сказывал, как сыскал зять перстенек, повернешь – мужской кляп в версту вырастает, и как теща, придя к спящему зятю побаловаться, на такое чудо напоролась…

– Сговорилась я, сговорилась! – С тем запыхавшаяся девка пробилась, минуя старших, прямо к Данилке. – Видела я его – ух, страшный старичище!

– В бане живет? – спросил Данилка, слегка отстраняясь.

Ему было неловко давать себе волю при Семейке.

– А ты как проведал?

Федосьица-то и сыскала кладознатца. Покрутилась вокруг двора того Фомы Огапитова, с девками скоренько знакомство свела. Девки во двор впустили, до баньки довели, обождать велели. Она и передала Абраму Петровичу, как было велено, что-де хотят с ним встретиться и потолковать. Кладознатец назначил время послеобеденное. Он столовался у купца, которому помогал искать еще дедом закопанный горшок с деньгами, и не хотел лишаться сытного обеда.

– Гордый! – определила Абрама Петровича Федосьица. – Привык, что все к нему на поклон идут! И хитрый! А что, спрашивает, ты сама, девка, тоже придешь? Я, говорит, клад один недавно взял, так там колечко с бирюзой было в два рубля, я его себе оставил – вот, думаю, ласковой девке бы подарил!

– Видишь, и твой прибыток наметился, – поддразнил Третьяк.

Данилка надулся. Колечко в два рубля было знатным подарком для девки с Неглинки. У самого-то таких денег не водилось…

– Стало быть, в обеденное время встречаемся у Варварских ворот, знаете, где ветхая церковь Всех-святых-на-Кулишках? – спросил Третьяк. – Он, Фома-то, как раз там на Солянке двор имеет.

– Ин ладно, – согласился Семейка. – Расходимся, что ли? Пошли, Данила. Вот закроют кремлевские ворота – во рву под мостом ночевать будем!

Но Данилка оказался возле Федосьицы с тихим вопросом:

– Как ты одна до Неглинки-то доберешься?

– Да ты не бойся за меня, – сказала Федосьица. – Я вон с Филаткой дойду, он в обиду не даст.

– Почему с Филаткой? – внезапно охрипнув, спросил Данилка. – По-по-чему н-не со м-мной?…

Всякий парень представляет себе заранее, как начнет девку улещать да как продолжит это богоугодное дело. Данилка, наслушавшись конюшенных баек, уже неплохо разбирался, за что и как нужно хватать. Но о том, что в такую минуту от беспокойства начнет заикаться, – и помыслить не мог.

Федосьица тихонько, зазывно засмеялась.

– А хочешь? – спросила. – Ему-то по пути, он с одной нашей девкой живет.

Данилка несколько помолчал. Хотеть-то он хотел, до такой степени, что весь горел и известное место горячим свинцом налилось. Но полагаться лишь на девичий смех тоже не мог…

– Идешь, Данила? – окликнул, уже отойдя и обернувшись, Семейка.

– А ты? – заступив Федосьице дорогу, прошептал Данилка.

– А коли скажу – нет?

Она шутила, лукавила, проказничала, прекрасно зная, что парню – невтерпеж. Но другого Федосьица еще не знала – что этот самый Данилка имеет в себе гордости, может, поболее, чем вся боярская Дума.

– А коли нет, неволить не стану! – отрубил он, куда и заиканье пропало!

И шагнул в сторону – ступай, мол, девка, куда сама знаешь.

– Экий ты! – Она склонила голову набок и вдруг показала кончик языка.

– Да уж какой есть!

Федосьица поступила с известной бабьей и девичьей последовательностью – едва навеки парня не оттолкнув, сама подошла и прижалась.

– Да Господь с тобой Данилушка! И чего это ты такой ершистый?

– Так идем, что ли? – обняв ее не своими-какими-то, деревянными руками, боясь сжать пальцы на девичьем теле, спросил Данилка.

– Да идем же, идем! Я тебя огородами проведу! Пусти!

Семейка развернулся и обнаружил такое зрелище. Данилка с Федосьицей стояли в обнимку, а Третьяк с Филаткой весело на них таращились.

– Ступай себе с Богом, Семен, прости, все еще не знаю, как по отчеству! – сказал Третьяк. – Федосьица девка разумная, в нужное время и в нужном месте твой парень будет! Все равно раньше беседы с кладознатцем мы ничего предпринять не сможем.

Семейка пожал плечами и развел руками – что, мол, с молодцом поделаешь? Пришла ему, знать, пора… Повернулся – да и ушел окончательно.

– Пройдемся-ка мы, брат Филатище, – Третьяк обнял юного скомороха за плечи. – По вечерней-то прохладце! Я – к своей дуре, ты – к своей.

– Ишь, Федосьица-то! – заметил Филатка. – Так в него и вцепилась!

– Нужна тебе больно Федосьица! Сейчас-то она еще в соку, хороша, а годика через два будет с кабацкой теребенью на драной рогожке валяться, – отвечал Третьяк. – Эх, была бы ватага как ватага – с собой бы девку взяли! Плясица-то она знатная. А теперь-то? Горе, а не ватага…

– Вот еще и с Томилой полаялись…

– Это не беда. Настасьица узнает – живо Томиле укорот сделает. Парень-то, Данила-то – слышал, что Федосьица шепнула? – он Настасье кум!

– И знал же, с кем покумиться!