Текст книги "Подметный манифест"

– Мы его, коли вы, сударь, изволили заметить, так уложили, чтобы он весь ход допроса хорошо видел. А сегодня Ваня с Кондратием налетчика Лодыгина маленько постегали, не кнутами даже, плетьми. А оный Лодыгин голосист до полной невыносимости, его послушать – так словно ржавой пилой поперек брюха пилят. Всего-то ничего, двадцать пять плетей вкатили, а шуму поднял – словно две сотни. И на то был мой главный расчет. Наш гость с перепугу выздоравливать принялся. У него уж и левая рука, и левая нога шевелятся. Коли его поставить – так он, сдается мне, на левой ноге уж превосходно стоять может и даже прыгать. Те, кто его похитить пытались, про это, видать, знали, потому и смогли доставить до окошка…

– Стало быть, встать не мог, так хоть уполз?

– С перепугу, сударь, с перепугу. Ясно же, что от нас ему никуда не деться. И говорить он согласен.

– А как ты с ним говорить собираешься, черная душа?

– А мы уж припасли грифельную доску. Ванюша, доску сюда неси. И стул для его милости.

– Мне так удобнее, – сказал Архаров. Он хотел непременно видеть лицо дающего показания безъязыкого немца. Шварц, догадавшись, потребовал еще свечей, установил доску, прислонив ее к стулу, велел положить рядом мокрую тряпицу – стирать написанное, и дал перепуганному немцу в левую руку грифель.

– Ваня, поддержи под локоток его, да бережнее, – велел напоследок Шварц Ване Носатому, и тот, опустившись на колени, выполнил приказание. После чего все поглядели на Архарова.

– Ну что, братец, долго ты колодой с глазами притворялся, пора и честь знать, – сказал обер-полицмейстер. – Начнем с того, как твои товарищи меня зимой пристрелить хотели. Коли ты с ними оказался, стало быть, знаешь поименно. Ну-ка, кто у вас был за старшего?

Рука с грифелем дернулась, провела кривую линию снизу вверх, неловко ее перечеркнула.

– Это ты «како», что ли, изобразить желаешь? – спросил Архаров. – Прозвание тому человеку, стало быть, с буквы «како» начинается?

– Вы, сударь, не с того конца начали, – заметил Шварц. – Коли он, как и я, из лифляндских немцев, то русской грамоте плохо разумеет, для него что «како», что «рцы», что «мыслете» – пустой звук.

– Так ты с ним по-немецки потолкуй, – велел Архаров. – Перечисляй буквы, пусть он знак подаст, когда услышит нужную.

– Ваши милости, гляньте! – гнусаво сказал Ваня.

На грифельной доске уже было изображение – кривой, хуже некуда, кружок, и в нем фигура, несколько похожая на крест.

– Это у него немецкая буква, что ли? – недоверчиво спросил Архаров.

– Нет, сударь, на букву что-то непохоже, – произнес озадаченный Шварц.

– Знак это, – вмешался Ваня, – что на заборах ставят.

– Сотри, – велел ему Архаров. – Послушай, голубчик, нам тут не до шуток. Нам нужно знать прозвание главаря, что велел в меня стрелять. Давай-ка еще раз, буква за буквой, хоть по-немецки, хоть по-русски, мне все едино. Ваня, подсоби…

Лишенный речи немец попытался изобразить лицом некое отрицание, рука же вывела кружок, несколько более ровный, и вписала в него крест.

Архаров и Шварц переглянулись.

– Знак-то знак, – сказал Архаров. – А к чему сие?

– Очертаниями на мальтийский крест походит, – заметил Шварц, взял грифель и изобразил мальтийский крест, вписанный в круг. – Так, что ли?

– Он именно это и хотел начертать, – глядя в лицо безгласному немцу, определил Архаров. – Ты что же, не ведаешь, как вашего предводителя звать? Ага, не ведает! А сие – на воротах, что ли, было намалевано? Нет? А где же?

– Изволите видеть, сударь, он уже охотно дает показания, – произнес Шварц. – Так что ступайте наверх, а мы тут сами понемногу выпытаем правду.

Архаров выпрямился. Он был несколько огорчен – крест в кругу пробудил его неуемное любопытство.

– Не извольте сомневаться, ваша милость, – знак это, – сказал ему Ваня. – Сам сколько таких понаставил…

Если бы не дела – черта с два выманили бы Архарова из подвала. Но слишком много их накопилось – пришлось лезть наверх по высоким каменным ступеням.

Следующие дни прошли в суете. Было не до крестов в кругах – Архаров затеял нешуточную охоту на Каинову братию. Привели ему бабу, которая была несколько лет назад сожительницей Мохнатого, баба побожилась, что он от нее ушел к молодой вдове куда-то чуть ли не в Ростокино. Привели другую бабу, травознайку, эта клялась, что костоправ дед Кукша на прошлый год как раз на Филипповки помер. И до того убедительно толковала про похороны, что Архаров даже ежился – вранья в ее рассказе не ощущалось ни на грош, так что на Пречистенку, судя по всему, являлось привидение. И еще много всякого народа таскали в полицейскую контору архаровцы, стараясь проделать это как можно более незаметно. Харитошка-Яман сыскал конюха, служившего у Каина, когда тот жил в Зарядье, в собственном дворце, по коему так тосковала Марфа. Конюх промышлял ныне цыганскими штуками с крадеными лошадьми – так умел перекрасить скотину, что собственный хозяин, прицениваясь, не признал бы. Харитошка с ним потолковал и понял, что старик что-то знает. Решили за ним присматривать – коли Каин чего на Москве затевает, то без лошадей не обойдется.

Наконец Демка затребовал подкрепления – по уговору с Герасимом, хозяином славного кабака «Негасимки», что на Васильевском спуске, чуть ли не под самым Покровским собором, как нора без окон, кто-то из архаровцев должен был постоянно сидеть в углу, изображая выпивоху, и при появлении некого Бухарника (крестильного имени Герасим не знал, да и на что ему оно?) спешить за подмогой. Поскольку оный Бухарник похвалялся, что будто бы старый Каинов дружок Камчатка – ему кум и сват.

Архаров не удержался – сам, когда стемнело, отправился к Герасиму. Они были знакомы еще с чумного времени, когда обер-полицмейстер, будучи капитан-поручиком Преображенского полка, затеял в «Негасимке» драку. Герасим Архарову понравился – был он мужик спокойный, понятливый, и хотя ростом почти вровень с Архаровым, из-за ширины своей казался низким, приземистым, а усугубляла это впечатление сивая борода, торчащая не вперед, а в стороны.

Герасим тоже по-своему был расположен к обер-полицмейстеру и не раз после той драки говаривал, что сразу распознал в офицере, знающем московские ухватки кулачного боя, настоящего начальника, которому лучше не перечить.

Архаров, невзирая на теплую погоду, явился в епанче и в надвинутой на брови треуголке, полагая, что тем достаточно себя обезопасил от проницательных глаз. Ни у кого в полицейской конторе, включая Шварца, еще не хватило мужества сказать обер-полицмейстеру, что его несложно опознать сзади по широкой спине и особой манере чуть наклонять вперед плечи.

С собой Архаров взял Степана Канзафарова, переодетого извозчиком, что имело особый смысл – почти у самых дверей «Негасимки» архаровцы привязали лошадь, запряженную в бричку, так что при необходимости Степан мог произвести столь любимое Шварцем наружное наблюдение с высоты кучерскох козел, преследовать беглеца или же везти начальство, куда будет велено.

– Добро пожаловать, ваша милость, – сказал, опознав обер-полицмейстера и выйдя ему навстречу, Герасим. – Не побрезгуйте угощеньицем.

– Когда же я твоим угощением брезговал? Неси, – позволил Архаров, садясь с краю длинного стола. Степан, войдя следом, молча уселся за другим столом, как будто даже не глядя на Архарова, но не упуская из виду ни его, ни Герасима, ни входную дверь.

– Солонина есть, бочечная и копченая, – предложил Герасим, – спинка свиная копченая, полотки гусиные и утиные, семга соленая, водка приказная, водка коричная и, не извольте гневаться, водка своего сиденья…

Это был непоказанный товар, но Архаров на такую деятельность кабатчика смотрел сквозь пальцы.

– Свою тащи. Она у тебя славная. И полоток гусиный. Сам себе налить не забудь.

Когда Герасим самолично выставил на стол водку и закуску (к полотку гусиному много чего впридачу на большую тарелку уложил), Архаров велел ему самому сесть напротив.

– Стало быть, Каиновы дружки так все это время на Москве и обретались? – спросил он.

– А кто их знает. Может, когда Каина в Сибирь повезли, они и разбежались. А про Камчатку Бухарник не врет – Камчатка тут. Я не от него одного слышал.

– Деда Кукшу знаешь?

Герасим покивал.

– Что о нем скажешь?

– Вам, ваша милость, охота знать, не кум ли он Ванюшке Каину?

– И это, и многое другое.

– Каин его с Волги привез, тому уж лет двадцать.

– Разве он с Волги? – удивился Архаров, собственноручно разливая водку.

– Да нет, Каин-то здешний. Только соскучился на Москве, решил в иных местах пошалить. Молод был, на месте не сиделось. Как он армянских купцов на Макарьевской ярмарке обобрал – по сей день рассказывают. А потом подался на Волгу.

– Я так разумею, он смолоду был клевый маз, – сказал Архаров, – а мазы по городам промышляют.

– А он всего попробовал. На Волге уж так погулял. Вот хоть Камчатку спросите, он знает, – спервоначалу при нем шестеро молодцов было, а когда за ним уж драгуны гонялись – сотни две, поди.

– На Волге? – переспросил Архаров. Про эти Каиновы подвиги Марфа ни разу не обмолвилась.

– А куда ж еще молодцу податься? Винный завод он там штурмом брал, несколько деревень пожег… Да против него сговорились, как где появится – тут же во всей округе на колокольнях в набат бьют. Так-то ему несподручно было, покончил с новым ремеслом.

– А люди? На Москву привел?

– Ан нет, ваша милость, людишки на Волге и остались.

– Точно ли?

– Ну, может, с десяток и привел, врать не стану. А было у него там войско.

– Как у самозванца?

Герасим задумался.

Он догадался, к чему клонит обер-полицмейстер.

– Каин, ваша милость, хитер и опасные игры любит, – сказал он осторожно. – В какую игру на Москве-то сыграл – и насилу одолели.

– Полагаешь, он меня переиграет?

Герасим крепко подумал, прежде чем дать ответ.

– С него станется, ваша милость, уж больно хитер. И коли опять на Москве объявился – то неспроста. Хочет еще тут похозяйничать.

– А ты? – вдруг спросил Архаров. – Коли бы Каин сюда явился Москву взбаламутить, ты бы к кому пристал?

– Ох, ваша милость… – только и промолвил, растерявшись от напора, Герасим.

– К нему, стало быть. Ну, выпьем уж, что ли! – Архаров лихо, одним глотком, опорожнил стопку и закинул в рот крошечный соленый огурчик, потом взял двумя руками, по-простецки, гусиный полоток и выдрал из него зубами, из самой середки, клок плотного темного мяса.

– Выпьем, коли на то пошло, – согласился Герасим и тоже выхлестал стопку, но не закусил, а занюхал хлебцем. – Прямизны в вас многовато, ваша милость, не выучились еще петли вить.

– Ох, что за водка, давно такой не пивал… Гляди, детинушка, коли Москва взбунтуется – первым делом пойдет кабаки крушить, – предупредил Архаров. Все его лицо уже было перемазано в гусинов жире, но он сердито выгрызал из полотка все новые куски.

Герасим глядел на него, склонив лохматую башку набок.

– А с чего Москве бунтоваться-то? – спросил он вроде бы и не обер-полицмейстера, а самого себя. – Плохо, что ли, живется?

– Ты самозванцевых манифестов, что ли, не читал? Вся Москва ими полнехонька. Обещает всякие милости и велит ему навстречу выходить с образами. А ну как и впрямь покойный государь?

И тут Герасим тихо засмеялся.

– Плохо вы Каина знаете, ваша милость! Служил он однажды государыне, да зарекся! Под государеву руку уж не пойдет.

– А с самозванцем поладил.

– Черт его душу ведает, может, и поладил…

Они уставились друг на дружку – обер-полицмейстер с бритой физиономией, перемазанной в гусином жире, и кабатчик, детина – клейма ставить негде, у которого из бороды лишь нос и торчал. Глаза же у обоих были одинаковые – глубоко сидящие, внимательные, настороженные.

Архаров видел, что все в его умопостроениях сошлось – Герасим возражал лишь для виду, и Каин действительно зимой прибыл в Москву, а шайку налетчиков, с которой свел знакомство по дороге, отправил на Виноградный остров, готовя ее для каких-то тайных и малоприятных дел. И все это попахивало бунтом, чтобы при нужде открыть московские ворота самозванцу… скорее всего, и свеженькие манифесты маркиза Пугачева тоже попадают в столицу благодаря Каину, вселяют смуту в умы, готовят обывателей и дворян к явлению мнимого государя…

– Ну, гляди. За угощение спасибо, – Архаров встал и вытер рот рукой. – Как, наводить на Бухарника не раздумал?

Встал и Герасим – негоже сидеть при особе обер-полицмейстера.

– Присылайте человека, ваша милость, – сказал он. – Я уж не выдам.

– Оттого, что водку вместе пили?

Густые усы шевельнулись – Герасим ухмыльнулся.

– Вовремя бас, талыгай, масова сиденья гомыру похвалил, ох, к месту похвалил…

– Бас пулец пельмистый, стремайся, – соблюдая мазовский этикет, на байковском же наречии отвечал Архаров. – Не облопайся.

– Не обначит масу Каин.

Степан, прислушиваясь, не сразу понял эти слова. Кое-чему архаровцы его уже обучили. Гомырой мазы и шуры называли водку, талыгаями – военных людей. Кто таков пулец пельмистый – Степан не понял, но сказал Архаров эти слова явно в похвалу. Облопаться – значило попасться на горячем. Обначить – как будто обмануть…

А коли судить по лицам да по голосам – Архаров с Герасимом поладили.

Обер-полицмейстер пошел из «Негасимки» прочь, Степан молча вышел следом.

– Видал, Канзафаров? До чего ж хитрый бес, – пожаловался Архаров. – Бухарника-то он нам сдаст, коли обещал, да и затаится. Ни нам, ни Каину служить не станет, пока не разберется, что к чему.

– Бухарник, ваша милость, из того же наречия? – спросил Канзафаров.

– Откуда ж еще? Посудина, из коей водку либо пиво пьют. Тот еще, видать, трезвенник…

Степан улыбнулся шутке, а вот Архарову было не до смеха.

Он шел мимо кладбищенской ограды, время было вечернее, тихое, но тишина не радовала, не радовал теплый летний вечер. Душа уловила летящий издалека сигнал тревоги – что с архаровской-то обычной подозрительностью было и немудрено. Даром что военные реляции были сплошь победными… Присутствие Каина в Москве и заплетаемые им интриги свидетельствовали – война не окончена.

Каких же неприятностей теперь ждать?

Архаров полагал, что неприятности будут откуда-то извне, с разных сторон, однако рухнули они на него сверху.

Он сидел в кабинете, слушая доклад Шварца. Тот подробно повествовал, как немец (из нижнего подвала его перетащили в чистую каморку) по буквам составил фамилию, над которой чуть ли не полдня трудился: Лилиенштерн.

– Кто таков? – тут же спросил Архаров, и Шварц начал было объяснять, каким путем надеется отыскать носителя сей превосходной фамилии, но тут прибыл человек от князя Волконского с запиской. Князь срочно требовал к себе господина обер-полицмейстера. Пришлось ехать.

К некоторому удивлению Архарова, князь встретил его в гостиной один – княгиня с княжной даже не вышли.

– Угодно вам проследовать в кабинет? – хмуро спросил князь.

Обращение было неожиданным – не «ты, сударь», не «Николай Петрович», а словно Волконский вынужден принимать у себя неприятеля.

Архаров вошел вслед за хозяином, не показывая тревоги. А основания для нее были – Волконский, жестом заставив лакея попятиться, сам закрыл дверь и не предложил сесть. Сам тоже остался стоять.

– Дошло до меня, что вы, господин Архаров, странствуете по домам почтенных людей, предлагая им стать полицейскими доносителями, – сразу и прямо объявил князь.

Архаров не ответил – ждал, не прозвучит ли еще чего важного.

– Стало быть, правда… Я не спрашиваю, как вы до этого додумались, я прямо запрещаю вам подобное безобразие. Тут же поезжайте и принесите оскорбленным вами господам свои извинения, – приказал князь.

Архаров молчал.

– Вам Бог весть что мерещится! Вы за призраками уж гоняться стали! Как еще вы меня не догадались нанять в осведомители?! Господи Иисусе, благородным господам предлагать доносительство… Я полагал, от стыда сгорю, когда мне про сей ваш демарш доложили.

И на это Архаров тоже ничего не ответил.

Хотя мог бы напомнить, что сии благородные господа выбраны им неспроста, но потому, что их долговые обязательства были в свое время отняты у французских шулеров, и роль благородных господ в деятельности притона все еще представляется полиции весьма сомнительной.

– Чего ожидали вы услышать от этих господ, сударь? Что московское дворянство на стороне самозванца, коего уже давно в башкинских степях разгромили? Когда еще были реляции, что ему под Троицкой окончательное поражение нанесли! А вам все неймется! Более заняться нечем? Пьяны вы были, когда додумались до такого вздора?! Или разума вовсе лишились? Ступайте и уладьте это дело миром.

Архаров поклонился и вышел.

Иного от князя ждать не приходилось – когда можно было по горячим следам добраться до благородных господ, бывших пособниками шулеров, он распорядился оставить их в покое – отчего пришлось упустить и князя Горелова, и молодого графа Михайлу Ховрина, а вместе с ними – и кавалера де Берни, коему они наверняка помогли скрыться и из притона в Кожевниках, и из Москвы, а статочно – и из России.

Неудивительно, что кто-то из господ, видевших у Архарова в руках свои расписки, сперва струхнул и обещал содействие, а потом, вспомнив, что за него непременно вступится московский градоначальник, завизжал от возмущения и понесся по родне жаловаться на спятившего обер-полицмейстера.

Архаров приказал везти себя обратно на Лубянку.

Сдаваться он не собирался. Вот именно теперь он точно знал, что тревога не напрасна. Тот, у кого совесть нечиста, и додумался жаловаться князю Волконскому, упреждая события. Прочие пошумели бы да перестали… хотя от Москвы всего можно ожидать…

Вот она, Москва… Коли угодно, можно задернуть занавески и не видеть ее из экипажа. Но она-то видит эту дорогую карету, знает – вон поехал обер-полицмейстер, который всюду разослал своих соглядатаев и доносителей, уж лишнего слова не скажи… И кабы всякое слово обретало плоть, то карета, и версты не проехав, была бы облеплена толстым слоем дерьма.

О том, что он совершил ошибку, Архаров и помыслить не желал. Ошибка между тем уже обрисовалась четко – карточный долг, пусть даже игра велась в притоне, считался долгом чести, и потому был плохим поводом для вербовки в доносители… тем более – столь общирной вербовки… нетрудно же было догадаться, что кто-то один опомнится…

На Лубянке он спева заперся было в кабинете – потом понял, что от такого сидения на душе легче не станет. Ездить с извинениями он, понятное дело, не собирался. Наконец призвал канцеляриста и, сверяясь с бумажками в коричневых конвертах, продиктовал список причастных к притону господ. Кто-то из них мог быть близок сейчас к очагу опасного возмущения… к князю Горелову?..

Некая смутная мысль стала было оформляться в голове – да развеялась.

Архаров прикинул – коли князь Волконский не остынет, то дня через два-три он полюбопытствует, были ли принесены достойные извинения. Обнаружив непослушание обер-полицмейстера, князь будет сильно недоволен. Стало быть, придется прятаться… Москвичам-то хорошо – они в таких случаях отсиживаются в своих подмосковных! А как быть бедному обер-полицмейстеру, обремененному прорвой забот? Где прятаться? У Герасима в «Негасимке»?

В дверь постучал и тут же вошел Шварц.

– Ну что, черная душа? – напустился на него Архаров. – Хранил, хранил вексельки – а знаешь ли, что из этого вышло?

– Не имею чести знать, – сдержанно отвечал немец.

– Пустил я их в ход – да разве ж эти проклятые бояре умеют держать язык за зубами? Какая-то сволочь князю наябедничала… – тут Архаров сообразил, что ябеда шла не от одного человека, ведь и князь тольковал не о господине, а о господах.

– Коли так, сударь, придется установить, кто был сей доносчик, – преспокойно сказал Шварц. – К нашему счастью, из московских жителей многие имеют нечистую совесть. Потому тут и оказались. И коли для них карточное мошенничество – предмет незначительный, придется нам поискать более значительные предметы.

Архаров поднял голову.

– Ты о чем это, Карл Иванович?

– Много ли вам, сударь, известно о Тайной канцелярии и ее архивах? – спросил Шварц.

Архаров пожал плечами – он всегда был совершенно законопослушен и с этим учреждением не сталкивался вовсе. Тем более, что в то время был еще очень молод.

– Государыня, сколько помню, ее упразднила, – осторожно сказал он. Осторожность была благоприобретенная – всякий раз, когда обер-полицмейстер обнаруживал прореху в знаниях, Шварц делал многозначительную паузу и продолжал затем беседу, как ни в чем не бывало, и архаровское самолюбие от тех пауз несколько страдало.

– Да, вскоре после того, как изволила взойти на престол. А как вы полагаете, куда подевались все те дела, что сохранялись в ней со времен государя покойного Петра Алексеевича? Их же набралось немало пудов.

– Где-то, поди, лежат в Петербурге.

– Нет, Николай Петрович, многие из тех дел лежат у нас, в Москве. Очевидно, мне следует рассказать все, чему я был свидетелем…

– Ох, черная душа, уволь! – Архаров даже руками на него замахал. – Коли вспомнить все, чему ты был свидетелем, так ночью с перепугу и не заснешь!

– Касательно бумаг, сударь. Не более того.

– Ну, сказывай…

– Как было при государе Петре Алексеевиче, я не помню, ибо не был еще рожден. Но старые служители сообщали, что многими делами занимался Преображенский приказ. Он ведал полками, Преображенским и Семеновским, а поскольку государь преображенцам и семеновцам доверял, то они исполняли поручения, связанные с сыском.

– Вот оно откуда пошло, – вспомнив, как шутил Орлов о тяжком кресте преображенцев – в трудное время заниматься сыскными делами, буркнул Архаров.

– Когда завели дело на царевича Алексея Петровича… – тут Шварц замолчал, внимательно глядя на Архарова, но ничего у него в лице не высмотрел; очевидно, обер-полицмейстер и впрямь ничего толком не знал о тех печальных событиях. Кашлянув, чтобы оправдать молчание, Шварц продолжал: – Тогда в Петропавловской крепости была устроена самая первая Тайная канцелярия. Она имела в Москве отделение, но никого из служителей я уже в живых не застал. Затем ее упразднили, дела передали Верховному тайному совету, затем возродили, назвали Канцелярией тайных розыскных дел, и оставили в Москве. Потом опять главную контору в Петербурге устроили, а здесь, в Преображенском, московскую контору. А над ней начальником – графа Салтыкова, батюшку нашего бывшего главнокомандующего, царствие ему небесное.

Шварц перекрестился по-православному, однако никакой скорби на лице не показал. И то – накрепко Москва запомнила, как в самое трудное время, при первой яростной вспышке чумного бунта, главнокомандующий попросту сбежал из столицы в свою подмосковную – Марфино.

– Затем Канцелярия снова была назначена к истреблению, уже покойным государем Петром Федоровичем, и ныне здравствующая государыня Екатерина Алексеевна сие подтвердила. Служащие Тайной канцелярии переведены были в иные учреждения, в их числе и ваш покорный слуга.

– Так я и знал, – заметил Архаров.

– Но я не собираюсь обременять вас подробностями своей карьеры. Я имею в виду нечто иное – те дела, которые постоянно предавались по высочайшему повелению вечному забвению, на деле же сохранялись, связанные стопками, невзирая на то, что по розыску явилось в них немало зловредной клеветы.

– Ну так для чего нам с тобой эта клевета? Тут князь из-за правды взбутился, а из-за клеветы головы с нас поснимает.

– Клеветы и наветов немало, однако и правдивых сведений о многих лицах там тоже в избытке.

– А ты берешься отделить одно от другого?

– Берусь.

Вопрос был задан отнюдь не в расчете на ответ – Архаров хотел показать подчиненному, что по прошестии стольких лет в тех бумагах до правды уже не докопаться. И, получив это краткое «берусь», только вздохнул – чего еще он мог ожидать от Шварца…

– Впоследствии создана была Тайная экспедиция при Сенате, – продолжал Шварц.

– Знаю. Это что при сенатской конторе якобы колодниками ведает.

– А первым ее делом было дело помещицы Салтыковой, Людоедки.

– Приятельницы твоей? – невольно усмехнулся Архаров.

– Шесть лет его вели, однако справедливость восторжествовала, – тихо сказал Шварц. – Но старыми делами Тайная экспедиция уж более не занималась, ей хватало новых. Старые же в немалом количестве хранятся у нас в Москве, в селе Преображенском. Я отроком был, копиистом, видел те связки – их еще при первом моем начальнике, господине Хрущеве было превеликое множество. Мы со Степой Шешковским, он меня несколькими годами моложе, помню, как-то их перетаскивали. Но Шешковский ныне – обер-секретарь Тайной экспедиции Сената, я же оказался в полиции.

– Ты клонишь к тому, что надобно добывать те заплесневелые дела и в них откапывать людей, которые могли бы стать осведомителями? Побойся бога, черная душа! Там, поди, с сотню сундуков этого добра! Кто их разгребать станет?! Эти многие тысячи дел?!

Архаров при одной мысли, что придется копаться в бумагах, читать их или же слушать, ощущал натуральный озноб.

– Коли бы соблюдать правильный порядок, то следовало бы посадить канцеляристов составить реестр тех дел, – заметил Шварц. – Но я вам и без реестра скажу – одних дел, веденных при покойном государе Петре Алексеевиче, под семь тысяч наберется. И после того, надо думать, вдвое более приросло.

– Двадцать тысяч дел? – уточнил Архаров. – Ежели по десять дел в день переворошить, то это будет, будет…

– Поболее пяти лет это будет, – сказал хорошо считающий в уме Шварц. – Но ведь нам все дела и не нужны. Нам нужны дела, коим не более двадцати лет.

– Утешил!

– Вы, сударь, здесь надолго. И коли не сейчас, так в грядущем вся та правда не раз пригодится. Тому, кто хочет быть на Москве хозяином, следует знать все уязвимые места на полвека вглубь и держать вожжи крепко, в ином случае подлинным хозяином станет именно тот, кто…

– Каин, что ли? – перебил Архаров.

– Каину все в устном виде досконально старые дружки доложат. А нам, сударь, не доложат, нам придется в пыльных бумагах копаться.

– Не успеем… Слушай, черная душа, у тебя ведь нюх имеется. Как полагаешь – может, я с ума сбрел?! Может, беда миновала, а я все, как Матвей в горячке, чертей ловлю?

– Поезжайте домой, сударь, – сказал Шварц. – Возьмите Никодимку своего, человека четыре из дворни и поезжайте ну хоть в Донскую обитель Богу помолиться. Там и заночуете. Да и пробудете какое-то время безвестно, пока все не утихнет, чтобы некоторых приказов не исполнять. Можно бы и куда подальше, только трудновато будет с вами связь держать, эстафеты слать.

Архаров изумился – как немец мог пронюхать, что князь требовал от него непременных извинений? Но Шварц глядел, как всегда, невозмутимо.

– Прелестно… – пробормотал он наконец. – Прелестно…

Потом встал и прошелся по кабинету.

– Что безъязыкий наш? Еще каких крестов намалевал?

– Старается, сударь, очень старается. Понять же можно вот что – он не знает имени и прозвания предводителя, знает лишь человека, который привел его в некое собрание, где ему предложили исполнить обязанности кучера. Человек сей то ли давний знакомец, то ли родственник, тут мы с Ваней не докопались…

– Его Ваня допрашивает?

– И не поверите, сударь, с каким похвальным прилежанием он сию обязанность исполняет. Прошу отметить, добровольно.

– Не иначе, сладкого пряничка домогается…

– Кабы не рваные ноздри, был бы у нас не из последних.

– Да-а… с его норовом в подвале сидеть – тяжко, а ведь не убегает… Так что крест в кругу означает?

– Ваня всех расспрашивает. Наши молодцы в один голос твердят – знак, что мелом где-то поставлен. Ваня даже не поленился, дошел до церкви, там узнавал, крест все же. И там только руками развели. На образах крест в круге, случается, написан, но не мальтийский.

– Мать честная, Богородица лесная, вот чего нам во всей этой суматохе недоставало – так это мальтийских крестов. Ладно, ступай, Карл Иванович.

– А о Преображенском вы, сударь, – подумайте все же. Не сейчас, так вдругорядь пригодится.

С тем Шварц и ушел.

Архаров сидел, сидел – да и понял, что немец прав. И ежели князю Волконскому вдруг потребуется обер-полицмейстер Архаров – пусть он того обер-полицмейстера еще поищет. А заодно призадумается, кто ему и Москве более нужен – склочные ябедники или особа, до сих пор честно поддерживавшая в городе порядок.

На Пречистенке он наведался к Федьке и матерно изругал отсутствовавшего Матвея. Федька лепетал невнятное – возможно, бредил. Меркурий Иванович получил инструкции и кратко ответил, что все будет исполнено. Никодимка собрал два баула с имуществом, свой узелок, Саша прихватил сундучок с бельишком и с книгами, лакей Иван тоже как-то снарядился. И поехали, как придумал Шварц, прямиком в Донской монастырь.

Место сие Архарову было памятно по чумному бунту. Здесь был похоронен злодейски убитый митополит Амвросий – который и в страшном сне не увидел был, что своей мученической кончиной столь причудливо посодействует архаровской карьере.

Новоявленного богомольца приняли любезно, определили на постой вместе с челядью, пригласили на чаепитие к отцу игумену, и Архаров, ожидавший обнаружить в обители постные лица да вековечную тишину, был расспрошен о всех столичных новостях, чистосердечно обласкан, получил в дар образок своего святого угодника, был усажен за общую трапезу – время пролетело незаметно. К тому же, никто его не неволил стоять службы – и он, выспавшись, добровольно пришел в храм, несколько угрызаясь совестью за то, что так редко посещает литургию. Вместе с ним неотлучно пребывал Никодимка в том же состоянии духа, судя по вырвавшимся от чистого сердца словам:

– Ахти мне, детинушке, совсем одичал, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Какое тебе еще несчастье? – тут же спросил подозрительный даже в храме Архаров. Никодимка смутился и ничего толком не ответил. Но, глядя, как он шепчется с Иваном, Архаров понял: дворня вообразила, будто хозяин не на шутку разругался с князем Волконским и дело пахнет сибирской ссылкой. Разочаровывать дураков не стал – им побеспокоиться о своей судьбе не вредно, горячее будут грехи замаливать.

Несколько раз Шварц присылал парнишек – то Максимку-поповича, то Макарку, они привозили краткие записки, исполненные мелким, но причудливым почерком. Архаров читал их сам. Князь Волконский посылал за ним и на Лубянку, и на Пречистенку, с его гонцами беседовали Меркурий Иванович и Шварц. Меркурий Иванович, в соответствии с указаниями, повернул дело так, будто хозяин уехал, получив некое важное послание – вот теперь и гадай, Михайла Никитич, не сама ли государыня в сие дельце вмешалась, как не раз в московские дела письменно вмешивалась Волконский должен был помнить, как она в первую после чумы зиму из столицы эпистолярно руководила поимкой фальшивомонетчика Пушкина. Шварц же самостоятельно, не нуждаясь в указаниях, сделал намеки на некие дела государственной важности.