Текст книги "Подметный манифест"

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Светская жизнь удалась – несколько человек скрепя сердце согласились извещать Архарова о всех подозрительных разговорах. Архаров же взамен обязался вернуть векселя – во благовременье, когда минует опасность, или же за действительно важные сведения.

Недоросль Вельяминов явился не на Пречистенку, а на Лубянку. И сидел там, голубчик, как миленький, дожидаясь возвращения обер-полицмейстера. Далее беседа была презабавная – Вельяминов все еще кривился от слова «доносить», употребляемого Архаровым теперь уже нарочно, и божился, что все его знакомцы – люди достойные, и делал вид, будто впервые слышит про маркиза Пугачева. Но в конце концов пообещал, что, услышав подозрительные речи, тут же пришлет человека на Пречистенку, чтобы условиться о встрече.

Архаров искренне наслаждался его испугом.

Домой обер-полицмейстер прибыл довольно поздно – и был ошарашен встречей. Дворня, ожидавшая его в сенях, разом повалилась в ноги. Один только Меркурий Иванович стоял прямо и твердо. Он и вышел навстречу.

– Это что еще за всемирное покаяние? – спросил Архаров.

– Не желают ехать к Шварцу на Лубянку, ваша милость, – объяснил Меркурий Иванович. – Всех я допросил, бабы клянутся и божатся, что чужих в дом не пускали. Авдотья… чего прячешься, дура?.. Авдотья повадилась на соседский двор бегать. Землю, говорит, есть буду – сюда никого не водила.

– Ох, Авдотья… – только и сказал Архаров невысокой плотной девке, плосконосой и узкоглазой, с огромными красными ручищами. – Еще раз услышу – быть тебе поротой. Мое слово крепко.

И посмотрел своим особенным мрачным взглядом – девка ахнула и съежилась.

– А коли бабы не врут – по моему разумению, в указанное время в доме один лишь чужой человек и был.

– То есть как? – Архаров был несколько удивлен, ведь и гости порой к нему жаловали, и людей с записками к нему присылали.

– Я имею в виду того, кто доподлинно знал, где у нас лежит немец, – объяснил Меркурий Иванович. – И это, ваша милость, тот костоправ, коего прислала Марфа.

– Дед Кукша! – воскликнул обер-полицмейстер. – И точно! Вставайте, дурачье. Вот теперь все сходится.

Дед появился в особняке на Пречистенке задолго до того, как Марфа сообщила о прибытии Ваньки Каина. Однако старик вполне мог быть давним знакомцем этого каторжника – потому его и Марфа знала… И где доказательства, что Каин не торчит в Москве еще с зимы? Опять же – если он тут уже давно, то, может статься, обер-полицмейстер, сам того не ведая, помешал ему в его злодейских планах, за что едва не схлопотал пулю в свою упрямую голову.

– Что изволите приказать? – спросил Меркурий Иванович.

– Немец молчит?

– Все молчит, ваша милость.

– Пошли к нему.

Архаров встал в дверях каморки и долго смотрел на лежащего.

– Ну что, говорить будешь? Нет? Прелестно. Ивашка, Михей! Тащите его в сени! Велите Тихону извозчика поймать! И живым духом – к Шварцу!

– Ваша милость, коли за домом следят – могут отбить, – подсказал Меркурий Иванович.

Архаров усмехнулся.

– Или мы с тобой не архаровцы? – спросил он вдруг бывшего моряка. – Никодимка, беги, вели Сеньке седлать Фетиду и Агатку. Сами отконвоируем. Заодно перед ужином моцион совершим.

Он редко садился в седло, так что Сенька даже жаловался – верховые кони застаиваются, им того, что конюшонок Павлушка их проезжает, заведомо мало.

Сейчас на Архарова накатило – от потребовал пистолетов, приказал также седлать гнедого мерина для лакея Ивана, здоровенного детины. И они целой экспедицией отправились к Рязанскому подворью, причем к извозчику в последнюю минуту присоседился Никодимка, вооруженный тем самым ржавым палашом, что сыскался на чердаке. И, горя бдительностью, ждал нападения из каждого переулка.

Эта буйная деятельность вышла ему боком – когда обездвиженного и молчащего, как колода с глазами, немца сдали с рук на руки Кондратию Барыгину, а потом такой же кавалькадой вернулись домой, Архаров усадил камердинера чистить оружие – раз уж за него к месту и не к месту хватаешься, должно сверкать. Никодимка принес со двора толченого кирпича и, причитая, что не камердинерское это дело, взялся за работу.

– Вишь, испугали мы их, – сказал Архаров Меркурию Ивановичу. – Вперед буду умнее – не всякого болезного прикажу в своем доме выхаживать… Мать честная, Богородица лесная – про Федьку-то я и забыл. Как он там?

При Федьке были обнаружены Матвей и Левушка. Матвей доложил, что положение архаровца незавидное, однако могло быть хуже. Коли ночь хорошо пройдет, то наутро можно попытаться осторожно его расспросить.

– А что Анюта?

– Анюта, слава Богу, уже третий день встает, ходить может, только слаба стала. И с тебя, Николаша, причитается – боялись же, что хроменькой останется, так нет – обошлось!

– Чего вдруг с меня? Я ей не жених, – отвечал Архаров. – Вон с Тучкова за лечение взымай. Слушай, Тучков. Тебе надобно в полк возвращаться.

– Сам знаю! – отвечал Левушка. – Так ведь Анюта…

– Слушай, говорю. У князя Волконского есть большая покойная берлина. Я у него уж попросил. В ней Анюта доедет превосходно. Туда же посадим Настасью, она уже привыкла за девицей ходить. И поедете втроем в Санкт-Петербург. Оттуда ты Настасью обратно отправишь, а сам пойдешь в Главную полицейскую канцелярию, я тебе письмо дам. И дам другое письмо – мне его сегодня княгиня Волконская написала. Но, кроме того, посоветуешься со своей матушкой. У нее там родня, и при дворе, и всюду. Тебе надобно разобраться – чья дочь Варвара Пухова. Кто ее двадцать, или сколько там, лет назад тайно родил…

– Николаша, да ты сдурел! – воскликнул возмущенный Левушка. – Да кто ж это знать теперь может?!

– Бабы могут. У них другой заботы нет – кто за кем машет да которая от которого забрюхатела, – по-простому объяснил обер-полицмейстер. – И тебе в помощь дадут хороших сыщиков. Ступай, собирайся.

– Так что, прямо сейчас ехать? Нет, ты точно сбрел с ума.

– Завтра, Бог даст, берлину привезут, Сенька ее приведет в божеский вид, я тебе подорожную выправлю. Матвей для Анюты все нужное в дорогу даст, мази там, бинты, травки – заваривать. Слышишь, Матвей?

– Жаль, недолечил, – сказал Воробьев. – А то было бы чем похвалиться. Случай просто замечательный – пуля, затронув мышцы…

– Молчи, Христа ради. В Санкт-Петербурге долечат.

Архаров присел на корточки у Федькиной постели, вздохнул, покачал головой. Знать бы, что такое стряслось у дома старой княжны Шестуновой… Но Федька молчал и тяжко, с хрипом и свистом, дышал.

– Пошли ужинать, – сказал, выпрямившись, Архаров. – Денек был – и Боже упаси, проголодался хуже волка.

Но на самом деле он вовсе не устал, настроение было бодрое. Враг, доселе видевшийся расплывчатым силуэтом, черным на фоне черной же ночной темноты, и такое случается, стал обретать четкие очертания. Имя ему было – Каин. Многие непонятности, собранные вместе, взаимно друг друга объясняли.

Стало быть, бывший и нынешний хозяева Москвы скоро столкнутся на узкой дорожке…

Архаров пожелал Левушке приятных сновидений, велел Меркурию Ивановичу отправить Матвея домой на извозчике, а сам пошел в свои покои, соображая, чем займется наутро. Он полагал вызвать к себе тех из архаровцев, кто, с его соизволения, не открещивался напрочь от мира московских шуров и мазов, а при необходимости знал, где их найти, чтобы вступить с ними в переговоры. Это были Демка Костемаров, Яшка-Скес, Харитошка-Яман. Немало пропаж возвратила полиция обывателям лишь потому, что ловкий Демка умел договориться с бывшими своими приятелями-шурами. Теперь же Архарову требовалось узнать, когда Каин в действительности заявился в Москву, с кем из давних дружков имеет дело, что затевает.

Кроме того, на ум обер-полицмейстеру пришло и амурное соображение. Коли он отсылает Настасью с Анютой, то по меньшей мере две недели быдет лишен возможности звать ее в опочивальню. Случалось, что, занятый службой, он ее и долее не звал, однако сейчас две недели показались большим сроком, и он, на ходу зовя Никодимку, уже собирался отправить его за своей красавицей-прачкой.

– А к вашим милостям особа дамского сословия, – сказал поджидавший его у дверей спальни камердинер.

– Кто такова?

– То вашим милостям самим ведомо, – выкрутился Никодимка.

– Ты что же, болван, сразу ее в спальню впустил?

– А куда же еще? Сами же изволили!..

Сильно недовольный таким сюрпризом, Архаров быстро вошел в собственную спальню, намереваясь назвать ночную гостью любезной сударыней и тут же выставить ее вон, коли понадобится – в тычки. Он знал обыкновение московских, да и петербуржских чиновниц: коли муж попал в беду, пробираться в дом к человеку, решающему его судьбу, и на постели купить хоть какое послабление. Но сейчас в полицейской конторе как будто не было дел, связанных с чиновниками…

В спальне горели две свечи, а на постели сидела Дунька. На сей раз – не в сарафане, а в богатом наряде дорогой мартоны. То есть, не побоялась, что ее похождение сделается известно господину Захарову.

– Не бей Никодимку, Николай Петрович, я ему сказала, будто ты сам велел мне прийти, – объяснила она.

– Да Бог с ним…

Никодимка застрял было на пороге, но Архаров махнул ему рукой, и камердинер, войдя, принял на руки сброшенный обер-полицмейстером тяжелый кафтан, тут же помог вдеть в рукава большущий розовый шлафрок. И исчез.

– Иди, сударь, сюда. Сядь тут.

Архаров послушался. Грузно сел рядом. Положил кулаки на колени. Дунька была какая-то странная – невеселая, готовая на что угодно, лишь не на амурные шалости. Сдвинутые брови ему сильно не понравились – такой он эту девку еще не видывал.

– Дай денег, – сказала Дунька.

– Сколько?

– Сколько-нибудь. Пятак. Грош.

Он вынул из кармана кошель, положил ей на край юбки.

– Бери сама.

Дунька выбрала самую мелкую монету, посмотрела на нее задумчиво.

– Видишь – взяла.

– Вижу.

Она запустила кошельком в стену, деньги полетели по всей комнате. Монетку же сунула в ложбинку низко открытой груди, под большой зеленый бант.

– Коли ты таков … пусть будет за деньги!

Архаров даже не понял сперва, что это за умственный выверт. И молчал, соображая, пока не вспомнил, как пытался расплатиться с Дунькой браслетами. Еще раз спросил себя, чем мог ее обидеть в тот вечер, – и сам себе доложил, что обижаться ей не следовало, а коли браслеты плохи – так и сказать.

Однако до сих пор девка вела себя вполне разумно, ничего лишнего не выделывая… так чего же вдруг примчалась?..

– Зачем я тебе, Дуня? – спокойно, словно в благопристойной беседе, спросил Архаров.

– Кабы я знала… А что, не хочешь? Не угодила?

– Угодила…

– А ты, сударь, закрой глаза и думай, будто это она, – вдруг решительно предложила Дунька. – Нельзя же столько времени в себе эту амурную дурь таскать! Она же тебе жить не дает! Разве я не вижу?

Это был второй умственный выверт, требующий хоть недолгого размышления. Во-первых, что Дунька назвала амурной дурью? Во-вторых, откуда Дунька взяла, будто Архарову нечто мешает жить? И что за «она»?..

Коли бы такое брякнул Левушка, Архаров бы тут же отвечал, что ту французенку из ховринского особняка давным-давно позабыл. Дуньке же знать про Терезу Виллье вовсе было неоткуда – и точно ли она имела в виду эту давнюю занозу, сидевшую в душе незримо, ощутимую лишь изредка, и всякий раз – как если бы накатывала тоска о несбыточном?

Архаров хотел было сказать девке, что она вконец сбесилась, но промолчал. Не пожелал докапываться, как и что ей сделалось известно. Ни к чему это было… особенно сейчас…

– Устала ты, гляжу, от своего сожителя, – почти по-товарищески сказал он.

– Да ну его. Ему немного и нужно… Иди ко мне. Ну, иди.

Она встала, повернулась к нему спиной – и он увидел, что шнурование уже ослаблено, совсем немного требуется, чтобы высвободить Дунькин стан, чтобы платье рухнуло, шурша, к ее ногам, а сама она вышла из голубовато-зеленых волн и белых кружев, как Венера из морской пены. Вот разве что на Венере не было тонкой вырезной рубашечки по колено, с рукавом по локоток.

Он справился не сразу – ему редко доводилось раздергивать дамское шнурование. Дунька же, отпихнув ногой платье, опять села на постель – изогнувшись и облокотившись о подушку.

– Подвинься, Дуня, – сказал Архаров, закинул на кровать ее ноги, стряхнув с них сперва башмачки, и сам лег рядом на левый бок. Но ласкать все не начинал. И она тоже не спешила.

Архаров видел, как меняется ее лицо. Злость первых минут встречи прошла – Дунька расслабилась. Она не услышала того, что было бы ей неприятно, и даже одержала какую-то свою, крошечную, невразумительную, бабью победу.

– Вот чудно, – заметила она. – Мы с тобой как сто лет назад повенчаны. Вот сейчас потолковать о хозяйстве да и задремать потихоньку.

Архаров удивился – ему на ум пришло то же самое. Приподнявшись на локте, он посмотрел на Дунькино запрокинутое лицо. Нет, она не хотела сейчас амуриться, она чего-то иного хотела, неужто разговоров?

– Коли тебе охота о хозяйстве… Прачка у меня сбесилась. Для людей прачку держал, Настасью, она не справлялась, белья много, еще одну взял – Авдотью, хотел ее за Тихона отдать, а она себе любовника завела, стала к нему бегать.

– А много у вас стирки?

– А посуди сама – двенадцать человек дворни. На меня, на Меркурия Ивановича и на Сашку Михеева жена Дарья стирает, она же тонким столовым бельем заведует.

Дунька устроилась поудобнее, распахнула на Архарове розовый кафтан и забралась в него, накрылась огромной толстой полой.

– Как тепло, – сказала она мягким, засыпающим голосом. – Ты сказывай, сказывай. Я слушаю.

– Про прачку, Дуня?

– Можно и про нее.

Дунька прижалась, как малое дитя, и коли правда, что в таких случаях налетают амуры с луками и ядовитыми стрелками, то в архаровской спальне тем часом не было ни единого. Архаров рассказал про новые стулья, про Никодимкино злоумышление купить большой серебряный сервиз из полусотни предметов, чтобы было как в богатых старинных фамилиях, про лошадей, про дырявую крышу в каретном сарае. Она слушала, спрашивала, дала дельный совет – где взять серебро, чтобы без обману. А потом как-то неожиданно подалась наверх и уложила его крупную голову к себе на плечо.

– Вот так, – сказала. Он ждал еще слов, но она задумалась. И трудно было понять, чего ей в конце концов надобно.

Это сделалось ему подозрительно.

Женщина ни о чем не просила и ничего не брала – спрятанный на груди пятак не в счет. Сколько он знал свет, всякая женщина чего-то от него – да хотела. Матушка – примерного поведения, молодая нянька Акулька – чтобы молчал о ее шашнях с конюхами, тетка Авдотья Борисовна – чтобы при каждой визитации слушал, как она государю Петру Алексеичу чарку водки выносила и поцелуя в уста сподобилась.

Знакомая сводня в Петербурге просила и брала деньги. Дамы в светском обществе ничего от него не просили и не желали – это и на высокомерных личиках было написано. Ну так ни одна ж и не забралась к нему в постель, как сейчас шалая Дунька.

Чего ж она хотела, чего добивалась? Известных приятных действий? Так нет же, даже не пыталась его расшевелить. Может, все-таки нужно было настоять и дать ей деньги? Крикнуть Никодимку, чтобы подобрал разлетевшиеся из кошелька монеты?..

Неприятно пребывать в таком озадаченном состоянии, лежа на постели с двадцатилетней красавицей, которой почему-то пришла охота болтать о прачках и столовом серебре.

Может, ее Марфа чему-то этакому обучила, подумал Архаров и вдруг понял: ловушка! Не может быть столь расслабляющих бесед, заменяющих в постели все иное, не должно быть! Дунька хитрит, чего-то ей все же надобно, хотя по лицу не скажешь… впрочем, притворство у этих девок – в крови…

Он забарахтался, освобождаясь от подбитого мехом кафтана. Дунька пискнула – и тут же настал ее черед. Архаров высвободил ее тело настолько, насколько было ему необходимо, и взялся было домогаться, но она удержала его, а руки у девки из Зарядья, которая с детства и вилами в хлеву намахалась, и вязанки дров привычна таскать, сильны. Дунька остановила его, упершись в плечи и глядя снизу с удивившей его тревогой. Он знал, что орудует правильно, как оно и полагается с девками, однако Дунькин взгляд смутил его.

Вдруг стало ясно: она, как и он, способна читать по лицу. И полагает, будто на широком тяжелом лице любовника написано: он в растерянности, он не выдержал необъяснимого тепла, возникшего между ними двумя, он не в состоянии держать оборону и потому в панике переходит к жестокому нападению.

Объяснять Дуньке, насколько она ошибается, Архаров не мог и не желал. Ее догадка была оскорбительна, а почему – он докапываться опять же не желал. Он страсть как не любил открывать в себе слабинки и достойные сожаления душевные загогулины. И потому он сломил легкое сопротивление, он всего себя выплеснул в бездумном торжестве мужской силы и потом только совесть подсказала: коли не денег, хоть поцелуя не пожалей, дурень.

Он, уже расположившись хоть немного полежать рядом с Дунькой без движения, приподнялся на локте и чмокнул ее в щеку.

И этот приятельский жест был для него самого необычайно странен. Как если бы только что не было всей пылкой суеты, на несколько минут объединяющей мужчину и женщину, как если бы продолжалась занимательная беседа о простых вещах.

– Вот как ты, оказывается, целуешься, – прошептала Дунька. – А хочешь – научу?

– В иной раз.

И впрямь – только того недоставало, чтобы девка обучала его этому мастерству!

Архаров хмыкнул – сам себя поймал на логической неувязке. И впрямь, не у мужчин же брать уроки. Эти дела вызывали в нем брезгливость, хотя был случай, было легкое помутнение рассудка…

Это случилось после драки, на манер той, что сделала Архарова любимцем графа Орлова, только задолго до нее. И тоже, как ни странно, в бильярдной. Противник был большой, тяжелый, вызвал почему-то злость более высокого накала, чем полагалось бы, и когда его удалось наконец успокоить, когда он в кровавых соплях валялся на полу, а Архаров стоял над ним, расставив ноги, и молча требовал признания поражения, возникла дикая мысль: чтобы поражение этой скотины было полным, окончательным и бесповоротным, нужно сделать с ней то, что мужчина делает с женщиной…

Конечно же, мысль была изгнана, но Архаров ничего не выбрасывал из головы окончательно, вот и она засела где-то в глубине. Может, и хорошо, что засела: теперь он знал про себя, что и на такие затеи может оказаться способным, коли не станет сдерживаться.

Но была и другая сторона дела: какое-то время Архаров в каждом яростном противнике подозревал намерение поступить с собой в случае поражения точно таким же образом.

Так что пришлось задуматься.

Он знал, что обучающий на время приобретает некоторую власть над учеником, пусть символическую. Он вправе давать столько знания, сколько считает нужным, и ставить свои условия. Зависеть от Дуньки Архаров не желал. И опять логическое мышление подсунуло задачку: коли придется однажды добиваться женщины, куда более недоступной, чем Дунька, мастерство ведь потребуется.

О том, что оно может родиться на устах само по себе, Архаров и не подозревал.

Но и логике не посчастливилось: Архаров тут же возразил ей, что в свете нет, быть не может и быть не должно таковой особы. А коли вспоминать всяких Жанеток с их клавикордными затеями, то раскиснешь и будешь дурак дураком.

Тут Дунька, видно, вспомнив что-то, тихонько рассмеялась.

Ее лицо было лицом счастливой женщины, и Архаров невольно улыбнулся в ответ.

– Хочешь апельсина? – спросил он. – Я велю Никодимке принести.

– И верно, есть хочу, – согласилась она.

Тут же Архаров почувствовал себя куда свободнее. Покормить женщину, с которой делишь ложе, – это было правильно, разумно, даже радостно.

– Постой, тут где-то был шнурок, подвинься…

Никодимка устроил шнурок с колокольчиком, подвешенным снаружи. Архаров все никак не мог понять, для какой надобности, – ведь камердинер все равно входил в спальню незваный, чтобы разбудить его, а вечером и ночью его общество не требовалось. И вдруг осознал тонкий Никодимкин замысел, всю его скрытую пикантность. Осознал – и расхохотался.

Дунька уже знала этот его внезапный заливистый смех, который так противоречил вечно насупленной физиономии и подозрительному взгляду.

Архаров не заметил – но был миг, когда она залюбовалась его оживленным лицом, изменившимся ровно на то время, что длился хохот. И вдруг совершила запретное, непозволительное, опасное – погладила его по щеке.

Тревога и ощущение ловушки тут же вернулись.

Он стряхнул руку и быстро встал.

Все было безнадежно испорчено…

Дунька посмотрела на него озадаченно. Что-то с этим любовником было не так… Но вставать с постели не стала. Ей еще были обещаны апельсины, можно попросить сладостей, орешков, сухого варенья. В этой суете Архаров, глядишь, успокоится и позволит понять, что с ним такое творится.

Никодимка, похоже, ждал за дверью. Тут же, выслушав приказание, скрылся, явился так скоро, как будто поднос с апельсинами и конфектами стоял тут же рядом, на подоконнике. И его красивая физиономия выражала полное удовлетворение от происходящего: их милости Николаи Петровичи не простую девку к себе приблизили, а амурятся с настоящей мартоной, Марфиной выучки!

– Угощайся, Дуня, – сказал Архаров, собственноручно очистив ей апельсин. – А хочешь, Никодимка самовар вздует, кренделей притащит.

– Садись, Николай Петрович, – она уселась на постели, указала ему место рядом с собой и взяла апельсинную дольку. – Слыхал, кто к Марфе-то нашей приплелся?

Лицо у Дуньки при этом было хитрое-хитрое.

– Как не слыхать. Она этого купидона, поди, лет двадцать дожидалась, – отвечал Архаров.

Дунька рассмеялась.

– Ох, дождалась, ох, дождалась! – воскликнула она. – И сама уж не рада! Видел бы ты его, сударь!

– А ты видела?

– А я к ней по дельцу забегала, за травками, она хорошие травки знает… Гляжу – кавалер по горнице босиком ходит! Ахти, думаю, Клаварош-то отставку получил!

– Она тебе что-нибудь про Каина рассказывала?

– Раньше-то – да, только и речи, что о нем. Такой-то дивный кавалер! А теперь – только и шепнула, что вернулся…

– Ты, Дуня, вот что сделай. Ты к ней вдругорядь приходи, исхитрись, чтобы его не было рядом, скажи – о бабьих делах потолковать надобно, понимаешь? Расспроси хорошенько.

– А о чем расспрашивать-то?

– А о старых Каиновых дружках… Да и не только. Она мне костоправа присоветовала, деда Кукшу, так вот о нем – где квартирует, как сыскать. Что проведаешь – тут же ко мне беги, я в долгу не останусь.

Архаров здраво рассудил, что Каин вряд ли свяжет гостевание беспутной девки Дуньки с событиями в доме московского обер-полицмейстера.

– Коли просишь – схожу, разведаю. А долг вот чем отдашь… – тут Дунька призадумалась. – Хозяйка моя прежняя сгинула, госпожа Тарантеева. Как корова языком слизнула.

– На что она тебе? Или у господина Захарова плохо живется?

– Да нет, Николай Петрович, живется-то сытно… а только скучно…

– С той госпожой веселее, что ли?

– Так она ж актерка! – воскликнула Дунька. – Героинь на театре представляет! Кого я только дома не повидала, пока у ней служила! Она и меня обещалась выучить! И начала было учить, да пропала!

– Как пропала?

– Жила она на Сретенке в хорошем доме и меня туда привозила. А потом – нет ее и нет, нет и нет… Я туда ездила, так и не впустили. Привратник говорит – такая-де гостила да съехала. Я к ней на старую квартиру – и там ничего не знают. А она ролю учила, играть собиралась, сказывала – в новом театре на главных ролях будет. И пропала…

– Подобрал кто-нибудь твою актерку и увез, – сказал Архаров. – Это для них обычное дело.

– Нет, Николай Петрович, – твердо сказала Дунька. – Моя Маланья Григорьевна сказывала – скоро на Москве будет новый театр, и ей там обещали всех героинь играть. А я ее знаю, она, чтоб быть на первых ролях, всех любовников к черту пошлет! И она мне трагедию показала, с которой театр откроют. Раньше-то ей в той трагедии ничего не перепало бы, а теперь – саму княжну играть собралась.

– Новый театр? Что-то не слышал я про такое… разве что какой бешеный помещик из своих Степок да Акулек навербует Венер с купидонами да велит в гостиной плясать…

Домашний театр, по мнению Архарова, был глупейшей забавой, бездарным переводом денег, развращением дворни, особливо девок, которые вместо своих обязанностей твердили дурацкие вирши и скакали, задрав юбки.

– Да нет же, сударь, какие Акульки? Там славную трагедию ставить хотят! Видел бы ты, какие платья госпоже Тарантеевой для этой трагедии сшили! Не хуже, чем у государыни! – храбро заявила Дунька.

– Ну, стало быть, к богатому господинчику на содержание пошла.

– Да коли так – зачем же ей от меня-то прятаться? Я ж все ее затеи знаю!.. – тут Дунька призадумалась. – А, может, и верно? Коли она в генеральши собралась – я для нее уже моветонное знакомство…

– Никодимка! Самовар тащи, дармоед! – крикнул Архаров, тем самым прекратив рассказ о госпоже Тарантеевой с ее главными ролями и новыми платьями.

Дунька надулась и потребовала, чтобы Архаров помог ей надеть и зашнуровать платье – хоть кое-как, только чтобы добраться до дому. Архаров запутался в шнурках и вынужден был звать на помощь камердинера. Никодимка помог, да заодно и выручил – спросил, не бежать ли за извозчиком.

Архаров понимал, что Дунька обиделась, сама уж не хочет оставаться, и чувствовал некоторую неловкость – любую другую девку выпроводил бы, не задумываясь, как ту же прачку Настасью, а вот с Дунькой так поступить уже не получалось. Причину ее обиды он, однако, не понял.

Но расстаться с ней так, как расставался среди ночи с прачкой Настасьей, он не мог. Дунька означала для него не только воплощенную возможность выплеснуть свою мужскую силу, эта девка задела душу – пусть даже самый краешек души, но для Архарова и это было много. Ровно настолько она прилепилась в душе, чтобы он мог честно себе в этом признаться. А вот коли бы она заняла чуть больше места – тут бы он и не пожелал знать правды… имел уж такой опыт неприятия правды, имел, куда от этого денешься…

– Ты, Дуня, еще приходи, – сказал Архаров, – ты будь без чинов… запросто…

Дунька, уже шагнувшая к дверям, обернулась, посмотрела на него внимательно, подошла. Судя по лицу, простила.

Что-то следовало сказать или совершить. Возможно, поцеловать. Но он не мог. Да и ей бы не позволил.

Дунька молча смотрела ему в лицо и дождалась – глаза встретились. Надолго. Он не думал, не ожидал, что когда-либо в жизни сможет вот так, длительно и спокойно, смотреть в женские глаза. А это оказалось возможно.

Странное чувство посетило архаровскую душу – то ли благодарность, то ли безмерное облегчение, словно у человека, сбросившего с плеч тяжкий груз. Оно продержалось ровно столько времени, сколько потребно для двух вдохов и выдохов, а потом растаяло.

– Бог даст, еще приду, – отвечала Дунька. С тем и ушла, не оборачиваясь. Никодимка поспешал впереди нее со свечой, и Архаров проводил взглядом улетающий, исчезающий в сумраке большого дома свет.

Вот теперь день был завершен окончательно.

Можно было лечь, раскинуться на смятой постели, вспомнить Дунькино тело и свою власть над ним, глубоко вздохнуть. И, не задаваясь лишними вопросами о причинах неожиданного Дунькиного визита, закрыть глаза и ощутить блаженство. Как будто самое сладкое в мире – уплывать в сонное царство, позволяя голове медленно кружиться и возноситься, пока не исчезнут все ощущения.

Наутро Архаров еле дождался, пока Никодимка уберет ему голову, – так хотелось поскорее узнать, что там, в полицейской конторе, с безгласным немцем.

Нетерпение оказалось столь велико, что он сам полез было в подвал, но был перехвачен Шварцем.

– Рано, сударь, – сказал немец. – Он еще ничего толком не видал. К вечеру созреет.

И Архаров пошел в кабинет – заниматься делами. Мало было хлопот – так теперь еще следовало наладить более основательное наблюдение за домом Марфы, откуда Каин и не собирался никуда уходить.

Он вызвал к себе Демку Костемарова, Харитошку-Ямана и Яшку-Скеса.

– Ступайте куда хотите, ройтесь в любом дерьме, а докопайтесь, кто чего слыхал про былых дружков Каина, – приказал он. – Вот на пропой.

И вручил им на троих два рубля.

– Ваша милость, маловато, – сказал дерзкий Демка. – Прибавить бы.

Архаров дал еще рубль и погнал было эту троицу вон из кабинета, но вспомнил про деда Кукшу. Деда на Пречистенке видал один лишь Демка. Он, заведя глаза к потолку, вслух перечислил приметы Каинова лазутчика, особо выделяя желтизну его седины и малиновый нос. Харитошка с Яшкой вполголоса их повторили. Архаров еще велел Демке забежать в канцелярию, продиктовать описание костоправа, чтобы снабдить им всех полицейских и десятских, а потом потребовал в кабинет Клашку Иванова. Тот был в отсутствии, явился не сразу.

– Помнишь, ты с тетрадкой бегал в театр? Ну-ка, отправляйся туда вдругорядь, поузнавай – не собирается ли кто из московских бояр у себя дома трагедию ставить.

– Какую трагедию, ваша милость?

– А бес ее знает. Любую. Актеришки должны знать, коли где любитель завелся. Ступай.

Отправив Клашку, Архаров счел, что сделал для Дуньки все, что в его силах. Иного пути отыскать пропавшую актерку он не видел. Впрочем, на успех не рассчитывал – Маланья Григорьевна могла и наврать, что взяли в новый театр на первые роли. С беспричинным бабьим враньем Архаров уже не раз сталкивался и даже уяснил себе его механизм: баба есть существо, не видящее дальше собственного носа, и для нее имеет смысл лишь то, что творится сию секунду, а как ее слова отзовутся в будущем, ей невдомек. Особливо когда хочется показать свое превосходство – по части богатства ли, знатной родни ли, махателей ли, придворной фортуны ли…

Впрочем, он был готов и на дальнейшие поиски госпожи Тарантеевой – лишь бы Дунька выпытала у Марфы, где искать чересчур ловкого деда Кукшу.

Вечером, когда Архаров уже засобирался домой, в кабинет заглянул Вакула.

– Вашу милость просят вниз пожаловать.

– Заговорил? – не веря чуду, спросил Архаров.

– Да как будто пытается, только ни хрена не понять, – попросту отвечал Вакула.

Архаров вслед за ним спустился в нижний подвал, а там его встретил Шварц и, взяв со стола свечу, повел в дальний угол.

– Извольте убедиться – пусто, – сказал он, освещая лежащий на полу тюфяк.

– Сбежал, что ли? Ну, черная душа…

– Далеко ему, сударь, не убежать. Вон он где, под лавку закатился.

И точно – доставленный с Пречистенки безгласный и недвижимый немец был обнаружен под лавкой. Архаров, присев на корточки, долго смотрел, как горемыка, раскрывая рот и корча гримасы, пытается беззвучно сообщить нечто важное, колотя вдобавок кулаком по полу.

– Как он сюда забрался? – спросил Архаров Шварца.