Текст книги "Короткая глава в моей невероятной жизни"

Я лежу в постели. Клео выключает мой компьютер, проверив свою электронную почту, а затем поворачивается ко мне и говорит:

– Симона, ты уверена, что все в порядке? Ты сегодня выглядишь какой-то раздраженной.

Ну вот, опять. Это жжение в моих глазах. Эта сдавленность в моем горле. Что происходит?

– Ага. У меня все отлично. Просто устала. – Я притворяюсь, что зеваю.

Она сползает на матрас, который мы положили для нее на пол:

– Ну давай, Симона. Расскажи мне, что происходит.

Теперь мне кажется, будто внутри меня что-то надламывается. В комнате стоит кромешная тьма, и я рассчитываю на то, что мне удастся незаметно позволить паре слез скатиться по моим щекам. Мы долго молчим, и я вытираю текущий нос рукавом, стараясь не всхлипнуть. Внезапно я осознаю, как сильно устала, но устала в основном от того, что притворяюсь, будто это меня не волнует.

– Эта неделя такая ненормальная… – Мой голос дрожит.

Клео ждет.

– Родители сказали, что со мной хочет встретиться Ривка.

Я говорю, отлично понимая, что Клео не знает, кто такая Ривка, но не могу придумать, как еще ее назвать. Моя родная мать? Женщина, которая меня родила? Ничего из этого не кажется правильным. Но старой доброй Клео не требуется объяснений. Она, в отличие от Джейка, обладает даром интуиции.

– Ого, – говорит Клео. – Это жестко.

– О да.

– Ну и что ты думаешь?

– Не знаю.

– Тебе не любопытно?

Любопытно ли мне? Как мне может быть любопытно? Я всю жизнь пыталась побороть это любопытство. Я спрятала его под замок. Я выкинула его за борт. Я сделала из него отбивную. Но оно снова здесь, восставшее из мертвых. И хотя я стала старше, мудрее и сильнее, кажется, я снова проигрываю битву против него. Но я не готова признаться в этом сегодня Клео или кому-либо еще. Я просто лежу с этим жжением в глазах, уставившись на светящиеся в темноте звезды на потолке. В них почти не осталось света. Когда вы видите звезды на небе, это просто крошечные точки. Когда вы смотрите на них через телескоп, они больше похожи на маленькие шары света. Они совсем не похожи по форме на те, что на моем потолке, – так мы учимся их рисовать, будучи детьми, с пятью выступающими углами. Но, опять же, сердце совсем не похоже по форме на то, что мы также учимся рисовать в детстве. Такие дела. Я начинаю дышать глубоко, и Клео либо верит, что я сплю, либо она достаточно хорошая подруга, чтобы позволить мне больше ничего не говорить.

Часть третья

Утро, еще слишком рано для политических дебатов, но я уже стою в своей бейсбольной майке с АСЗГС возле Органического Оазиса.

– У вас есть минута на АСЗГС? У вас есть минута на АСЗГС?

Джейк и папа стоят у входа на парковку сзади, а я отвечаю за тротуар спереди, куда выставлены ящики с фруктами и вазоны со свежесрезанными цветами. Ладно, по крайней мере, здесь приятно пахнет. Несколько сонных покупателей ковыляют мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Я решаю, что сегодня пока никто не в духе, особенно я, так что захожу внутрь за чашкой ярмарочного кофе.

За прилавком с кофе работает Зак Мейерс. У нас было не особо много совместных занятий, но мы, естественно, знаем имена друг друга, потому что в Академии Двенадцати Дубов всего 1 98 одиннадцатиклассников.

– Привет, Симона. Ты сегодня рано.

Я задаюсь вопросом, не первый ли это раз, когда мы на самом деле заговорили друг с другом.

– Ага, пытаюсь вот привлечь новых членов в АСЗГС.

– Классно.

У Зака маленькие очки в тонкой металлической оправе и очень красные щеки, и он всегда ходит в школу в высоких кедах фирмы «Converse» камуфляжной раскраски, хотя я не могу заглянуть за прилавок, чтобы проверить, в них ли он, когда он находится за пределами школы. Он также носит сережку (в виде свисающей светящейся молнии), которая выглядит так, словно родом из восьмидесятых, но на нем она почему-то смотрится нормально. Он все время околачивается возле Эми Флэнниган. Интересно, встречаются ли они? Он фотографирует для школьной газеты. Кажется, я видела его играющим в теннис на корте возле школы. И сегодня утром я осознаю, что он, оказывается, очень, очень симпатичный.

Он опирается на прилавок:

– Итак, какой ты хочешь?

– Просто обычный хороший старомодный кофе. И никакой фигни.

О нет. Понял ли он, что под фигней я имела в виду молоко, или пену, или ореховый сироп? У меня внезапно появляется страх, что он подумает, будто я имею в виду разговор. Я пытаюсь исправиться:

– Почему люди больше не пьют кофе просто так? Зачем нужно все усложнять?

Теперь я и вовсе выгляжу по-идиотски. Это не оригинальное и даже отдаленно не остроумное наблюдение. И я далеко не первый человек, высмеивающий мир фраппучино и пафосного кофе.

– Ну, по крайней мере, это делает мою работу интересной. Представь, если бы весь день я наливал только обычный кофе. Какое в этом удовольствие? – Он протягивает мне мой кофе и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Потом я понимаю, что он ждет, когда я расплачусь, потому что кто-то стоит позади меня.

Я протягиваю ему доллар и двадцать пять центов и небрежно говорю:

– Спасибо. Еще увидимся.

Я возвращаюсь на улицу и вижу несколько других людей в бейсбольных майках с планшетами. Я не узнаю никого из них, что заставляет меня задуматься о двух вещах: 1) почему только моя мама заставляет свою семью участвовать в кампании по привлечению новых членов? и 2) почему мы должны начинать на целый час раньше всех остальных?

Я знакомлюсь с другими сборщиками подписей. Это волонтеры, пара шестидесятилетних пенсионеров, Анна и Сай, и женщина по имени Лена с короткими рыжими волосами, которой по виду скоро стукнет тридцать. Дела идут в гору – прибывает все больше покупателей, и некоторые даже останавливаются, чтобы записаться. Чисто из спортивного интереса я встаю на пути женщины, которая выглядит так, словно готова сделать что угодно, лишь бы избежать контакта со мной.

– Не уделите минутку разговору об АСЗГС?

Она останавливается и рассерженно вздыхает:

– Нет, у меня совершенно нет даже секунды на АСЗГС. Мне до смерти надоел ваш АСЗГС. – Мне хочется указать ей на то, что минутка технически может быть секундой и что она уже потратила около пятнадцати таких. – Может, стоит найти что-нибудь более достойное траты твоего времени? Почему ты стоишь здесь, продвигая деятельность организации, которая пытается разорвать этот город на части?

Я не совсем уверена, о чем она говорит, но готова за это уцепиться, чтобы начать борьбу. Речь о браках между геями? Об абортах? В смысле, аборты – та тема для дебатов, в которой я чувствую себя способной продемонстрировать убедительную точку зрения. Дело вот в чем: моя мать могла запросто сделать аборт, так ведь? Мне повезло и одновременно не повезло, и меня удочерила любящая семья. Но я все еще верю в право женщины выбирать, даже зная, что мое собственное существование было под угрозой. И все же эта женщина говорит о чем-то другом.

– Существует история, – говорит она мне, разозлившись настолько, что лицо ее раскраснелось, а сама она начала шипеть и брызгаться слюной. – Вы не можете стереть историю. И что еще важнее, вы не можете стереть Бога. Независимо от того, сколько денег соберете. – Сказав это, она уходит.

Лена видит мое смущение и подходит ко мне:

– Я сегодня уже говорила с несколькими подобными ей. Они все бесятся из-за городской печати.

Она объясняет, что речь идет не о морском млекопитающем[17]17
  Seal (англ.) – «печать», «морской котик».


[Закрыть] (уверена, это была шутка, хотя, возможно, Лене я кажусь ребенком), имеется в виду городская печать, разделенная на четыре сектора – с книгой, деревом, колоколом и крестом. Я не знала, что у нас вообще есть городская печать, и могу поклясться чем угодно, что едва ли удалось бы найти хотя бы пятерых в Органическом Оазисе или за его пределами, знающих о ней. Но могу предположить, что из-за этого дела ситуация начала меняться. Возможно, мама говорила об этом, а я не обратила внимания, но, что более вероятно, ничего она мне не говорила, потому что вы знаете, как это бывает – она моя мама и в большинстве случаев старается фильтровать для меня информацию о мое й жиз ни. По – другому не может быть.

Итак, у нас есть городская печать. Книга символизирует процесс познания. Дерево символизирует развитие. Колокол символизирует свободу. А крест – ну, тут все очевидно. Печать изображена на флаге нашего города, который, полагаю, развевается над зданием администрации, хотя, должна отметить, я никогда его там не замечала.

Мама ненадолго заглядывает к нам в обед, и, когда я спрашиваю ее о печати, она обращает внимание на то, что размещение колокола и креста рядом друг с другом на этой печати очень иронично. Крест, говорит она, ущемляет свободу любого, кто не является христианином. И все становится совершенно понятно. В смысле, я не верю в Бога, но я тоже живу в этом городе, так почему этот крест вечно должен быть у меня перед глазами? Неожиданно на меня накатывает волна возмущения. Я абсолютно согласна с этим и жалею, что не могу повернуть время вспять и вступить в аргументированный спор с той взвинченной бабой, которую встретила утром. Вот что забавно (ну, забавно и то, что конечно же я даже не знала о существовании городской печати, так что говорить о том, что она вечно у меня перед глазами, тоже довольно смешно), технически говоря, мама христианка. Как и папа. Так что, полагаю, и мы с Джейком тоже. Как я уже говорила, мои родители не верят в Бога. Я не верю в Бога. Я не хожу в церковь, не молюсь и не делаю прочих подобных вещей. И хотя, когда кто-нибудь спрашивает меня, какой религии я придерживаюсь, я отвечаю: «Никакой», мои родители относятся к христианской церкви: папа к католической, мама к англиканской. Насколько я знаю, они не проводили никакие ритуалы, чтобы стереть свое христианское прошлое и стать кем-то другим. Не значит ли это, что для всего остального мира мы христиане, вне зависимости от того, как мы сами себя определяем? Полагаю, что важным моментом в наличии креста на городской печати является то, что он ущемляет свободу не только тех, кто придерживается других религий, но и тех, кто, подобно мне и моей семье, не придерживается никакой из них.

Сегодняшняя вечеринка у Дариуса для меня полный отстой. Клео почти сразу скрылась Угадайте С Кем в спальнях наверху, мне скучно, и я собираюсь домой шокирующе рано – в десять вечера. Я выпила полбокала пива из кега, оно было теплым и по вкусу напоминало мочу. Думаю, день бесконечных дебатов с абсолютно незнакомыми людьми, многие из которых были мне неприятны, совершенно точно не настроил меня даже на малейший разговор. Громко играет музыка, басы бьют чересчур сильно, и моя голова раскалывается от ритма какого – то ужасного техно – трэша. Знаю, я возмущаюсь, как какая-нибудь старушенция, но у меня сегодня был очень долгий день, а музыка просто невероятно противная. Я слоняюсь туда-сюда с опущенной головой, избегая скоплений людей, с которыми мне не хочется разговаривать, и, ну ладно, признаю, осматривая пол на наличие пары высоких кедов камуфляжной раскраски.

Я прихожу в восторг при виде Джеймса, сидящего на шезлонге на заднем дворе.

– Привет, детка. – Он жестом предлагает мне сесть к нему на колени.

– Привет.

– Что с лицом?

– Я умоталась.

– В последнее время это прямо твоя тема.

– Ладно, я умоталась, а эта вечеринка полный отстой.

– Раз уж мы заговорили о полном отсосе[18]18
  Непереводимая игра слов. Англ. blow – «отстой», «отсос» (т. е. фелляция).


[Закрыть], ты, случайно, не видела Клео и Дариуса?

Я хлопаю его по груди:

– Ты такой пошлый.

– Да нет, я просто завидую.

– Чему? – спрашиваю я. – Ты хотел бы сам развлечься с Дариусом в безвкусно обставленной спальне его родителей?

– Нет, но было бы замечательно, если бы не все парни на этих вечеринках были бы такими неизлечимыми натуралами. У меня была бы хотя бы иллюзия, что я могу с кем– нибудь познако – миться.

– Ты бы мог отвезти меня домой и узнать, может, тебе повезет.

Клео привезла меня сюда, и мы договорились, что, если вдруг она потеряет меня из виду во время вечеринки по какой-либо причине (ха, что бы это могло быть?) и не сможет найти позднее, это будет значить, что я уехала с кем-то другим.

Мы садимся к Джеймсу в машину, и я говорю:

– Домой, Джеймс. – Эта шутка почему-то никогда мне не надоедает.

Джеймс водит дребезжащий «вольво» 1988 года. Мне кажется, шум в его машине еще громче, чем на вечеринке. Он снова рассказывает о своем лете, проведенном в Род-Айлендской художественной школе, о том, какие там все классные и насколько они лучше тех, кто живет в Двенадцати Дубах, и о том, что он не может дождаться момента, когда наконец уедет в колледж в Нью-Йорк Сити и свалит из этого городка. Я знаю, откуда у него эти фантазии насчет отъезда в колледж в Нью-Йорке. Этим летом у Джеймса появился первый бойфренд, и Патрик поступил на первый курс Нью-Йоркского университета. Он бросил Джеймса по окончании программы, сказав, что просто в Нью-Йорк Сити слишком много всего происходит, так что он не хочет думать о ком-то, кто живет так далеко.

Бедный Джеймс. Вечеринка Дариуса была совсем не тем противоядием, в котором сегодня нуждалось его разбитое сердце.

Когда мы останавливаемся перед моим домом, я говорю:

– Не хочешь зайти?

– А что, шутка насчет того, что мне, быть может, повезет, была не шуткой?

– Конечно, это была шутка, гомик. Я спрашиваю, не хочешь ли ты зайти, чтобы поесть мороженого и посмотреть, не идет ли какое-нибудь глупое девчачье кино по кабельному.

Джеймс берет минуту на обдумывание, а потом отказывается. Я не настаиваю. Я прекрасно понимаю, что он сегодня чувствует. Поэтому целую его на прощание и стою на тротуаре у дома, пока свет единственной работающей задней фары его «вольво» не меркнет в ночи.

Часть четвертая

Знаете ли вы, что существует теория: якобы после того, как женщина родит, в ее мозг вбрасывается особое вещество, заставляющее ее забыть боль, которую она испытала при родах, чтобы она смогла снова согласиться родить? Что – то подобное происходит у меня с зимой. Хотя я знаю, что пожелтение листвы – всего лишь предвестник (одно из моих любимых слов для SAT) бесконечных месяцев снега и слякоти, которые вот-вот наступят, я просто люблю это время года. Вдоль нашей улицы растут деревья, красные, как пожарные машины, и, стоя на тротуаре, я буквально смотрю на весь мир словно сквозь розовые очки. Я жду, когда Клео подберет меня по пути в школу.

Она опаздывает. Как обычно. Когда она наконец приезжает, то выглядит совершенно разбитой. В руке у нее кружка кофе – даже не походная кружка, а просто фарфоровая, с сердечками, на которой написано: «Кто-то в Саванне любит меня», а во влажной массе ее кудрявых волос застряла расческа.

– Подержи-ка. – Она протягивает мне кружку и переключает скорость, мы уезжаем.

Она пытается продраться сквозь волосы расческой, грубо матерясь, но потом сдается и кидает ее на заднее сиденье. Она замечает, что я разглядываю кружку.

– Моя бабушка, естественно. Но мне кажется, что эта дешевая безвкусица фактически настолько раздвигает границы дозволенного, что совершает полный оборот, становясь чем-то клевым. Ты так не думаешь?

Затем Клео с энтузиазмом делает свой ежедневный доклад о Дариусе, в основном состоящий из оправданий по поводу его отвратительного поведения. Мне начинают надоедать все эти разговоры о Дариусе, но я не хочу показаться осуждающей их или намекнуть на то, что Клео совершенно поглощена собой, потому что это не так. Клео отличная подруга, и мы, наверно, потратили столько же времени на обсуждение моей ситуации с Ривкой, сколько и на ее ситуацию с Дариусом. Но в ежедневном сериале «Клео и Дариус» произошло не особо много изменений, и тем не менее мы разбираем по косточкам каждый разговор, словно это пассаж из «Великого Гэтсби» (которого я наконец-то прочитала и который оказался офигительной книгой). Вот что важно знать: они встречаются, хотя он и не называет ее своей девушкой, к ее большой досаде. Они не держатся за руки и не делают прочих подобных вещей в школе, потому что он считает это глупым. Должна признать, по этому поводу я с ним согласна. И, что самое главное, у них еще не было секса. У них было много чего, максимально раздвигающего границы дозволенного, как выразилась бы Клео, но у них все еще не было настоящего старомодного секса, или соития, как назвали бы это на занятиях по половому воспитанию. Я рада, потому что не верю, что Дариус задержится рядом с ней надолго, и меня беспокоит, что Клео начинает привыкать, но в то же время мне немного хочется, чтобы они уже сделали это, потому что вот о таких деталях я бы не отказалась послушать.

Я рассказываю Клео о вчерашней приличной ссоре с моими родителями по поводу ситуации с Ривкой. Они сводят меня с ума. На протяжении нескольких недель, при каждой возможности, они делали намеки, на их взгляд еле уловимые, что в реальности совсем не так, и, полагаю, мое игнорирование этих намеков их достало, потому что вчера вечером они усадили меня за разговор.

Я ненавижу разговоры с родителями. Ненавижу, как они на меня смотрят. Особенно мама. Она смотрит на меня так, будто она юрист, а я нахожусь за кафедрой для дачи свидетельских показаний. Мне хочется крикнуть ей, что, хотя она проводит большую часть своего времени на работе, сейчас она дома, а я не клиент или кто-то, на кого она хочет подать в суд, и даже не один из обслуживающих ее волонтеров, тратящих свою субботу на диспуты с местными покупателями по поводу Первой поправки к Конституции США. Я всего лишь ее дочь.

С папой в таких ситуациях намного проще, но это, наверно, потому, что он просто сидит рядом, в то время как говорит в основном мама. Хотя если подумать, то и это может прилично раздражать.

– Ладно. Отлично. Что? – так я начала наш разговор.

– Милая, – сказала мама, – ты знаешь, что нам не нравится указывать тебе, что делать…

– Ну, тогда не указывайте.

– Но мы все-таки думаем, что тебе стоит хотя бы позвонить Ривке.

– Видишь? Ты сделала это только что. Ты сказала мне, что мне делать.

– Она хочет поговорить с тобой.

– И?

Мама посмотрела на папу. Он уставился в пол.

– Возможно, она расскажет тебе то, что тебе важно услышать.

– Например? Если бы у нее было что-то важное для меня, она не ждала бы шестнадцать лет.

– Милая, она не ждала шестнадцать лет. Мы говорили тебе, что поддерживали с ней связь с момента твоего рождения. Она всегда знала, как у тебя дела. Она всегда хотела знать, как ты.

– Прекрати! – закричала я на нее.

Я подтянула колени к груди и опустила голову.

Я не хотела этого слышать. Я не хотела слышать, что она звонила, что она знала, что я хожу в Двенадцать Дубов, что я повредила запястье, когда мне было пять лет, что я была пугалом в постановке в седьмом классе. Это не ее забота. Я не ее забота.

Подняв голову с колен, я увидела, что папа все еще смотрит в пол. Внезапно до меня дошло, что в их едином фронте может быть брешь.

– А ты почему молчишь, пап? Почему ты просто сидишь здесь? – спросила я.

– Не знаю, малыш. Для меня это тяжело. Я терпеть не могу расстраивать тебя.

Мама на диване отодвинулась от него. У него тяжелый, грустный взгляд. Смотря на него, я словно видела все те часы, что они потратили на обсуждение этой темы, и, могу сказать, для него это было нелегко.

– Ну, мои поздравления. Вы все равно меня расстроили. Спасибо большое.

Я взяла пульт и включила телевизор, давая понять, что, по моему мнению, наш разговор был окончен.

Мама протянула бумажку:

– Пожалуйста, просто возьми ее номер.

Я взяла, отчасти чтобы мать закрыла рот, отчасти из-за кругов под глазами отца и отчасти потому, что, как бы упорно я ни пыталась его побороть, любопытство вернулось, поднимая свою уродливую голову.

Я пулей выскочила из гостиной и трижды громко хлопнула своей дверью, чтобы быть уверенной, что родители это слышали. Включила звук на своем стерео на восьмерку, что на четыре единицы громче, чем разрешено у меня дома. Села за стол, включила компьютер и посмотрела кое-что в Интернете. И вот что я узнала: номер Ривки имел код штата и трехзначный код города, и, судя по ним, живет она где-то на Кейп-Коде.

Кейп – Код, штат Массачусетс, США, планета Земля.

Я убрала номер телефона в ящик стола, не зная, когда сделаю этот телефонный звонок, да и сделаю ли его вообще, но надеясь, что согласие принять этот клочок желтой бумаги и так было значительным шагом, а значит, я заслужила право не трогать его какое-то время.

Сегодня после школы состоится первое собрание моего нового клуба, Студенческого союза атеистов. Мой консультант по профориентации, мистер Макадамс, сказал, что подобный выбор не обеспечит мне желанного места в каких-либо списках допуска в колледжи Лиги Плюща и что он имел в виду совсем не это, говоря о том, что я должна посещать какие-нибудь внешкольные занятия. С другой стороны, когда я сказала ему, что буду участвовать в выпуске школьной газеты, он пришел в такой восторг, что аж начал аплодировать. Было так неловко. Бедному парню очень нужно наконец начать жить. Ладно, я знаю, о чем вы подумали. Так что, возможно, моим мотивом присоединиться к команде «Oaks Gazette» была не исключительная любовь к печатному слову, но, чтобы вы знали, мне на самом деле очень интересно поучаствовать в выпуске школьной газеты. И это не имеет абсолютно ничего общего с Заком Мейерсом, потому что у меня до сих пор не было возможности вступить с ним даже в такой мало-мальски заинтересованный разговор, как тем утром на рынке.

Моим первым заданием стало написать историю о второкурснике, выигравшем региональное соревнование по научным проектам. Знаю, звучит скучно, и если просто писать историю, что вот есть ученик, и вот какой у него был проект, и вот он выиграл приз в размере 500 долларов, то это на самом деле скучно. Но, работая над этой статьей, я поняла, что каждый может рассказать что-нибудь интересное. Отец этого ученика – профессор Университета Брандейса, и он год жил в Танзании, когда у отца был творческий отпуск, и именно там у него появилась идея провести эксперимент по сельскому хозяйству, благодаря которой он и выиграл научное соревнование. Он всегда ужасно боялся насекомых, а в Танзании узнал, что насекомых можно использовать во благо. Так этот ученик начал проводить эксперименты по выращиванию растений и использованию насекомых в почве, благодаря чему преодолел фобию, от которой страдал всю жизнь, и выиграл 500 долларов. Понимаете? В этой истории есть приключения, тайна и победа над невзгодами. Моя статья была подобна мини-биографии. История была довольно хороша, и я уверена, что, если бы у меня было больше времени и больше печатного пространства, я смогла бы написать намного больше об этом ученике, на первый взгляд кажущемся абсолютным ботаником, а в реальности имеющем жизненную историю, не менее интересную, чем у других, ну или, по крайней мере, не менее интересную, чем у любого, кто учится в Двенадцати Дубах.

Задание сделать фотографии для статьи получила Сьюзан Линдер, а не Зак Мейерс. Но во время моего недолгого пребывания в «Gazette» с помощью наблюдений и вопросов, аккуратно заданных другим работникам, мне удалось узнать, что Зак и Эми Флэнниган не встречаются, они просто лучшие друзья, которые все делают вместе.

Собрание Студенческого союза атеистов проходит в том же кабинете, что и мои занятия по математике, что меня, в общем-то, устраивает, потому что я не представляю, как кто-то с математическим складом ума может верить в Бога. Это ведь против логики. Группа довольно маленькая и при этом довольно разнообразная. Под разнообразием я имею в виду, что здесь собрались ученики с разных курсов и из разных социальных кругов. В Двенадцати Дубах нет полного расового и экономического многообразия, что, насколько я знаю, всегда беспокоило моих родителей, и потому с самого юного возраста я ездила в беговой летний лагерь в Бостоне. Со временем я согласилась с их точкой зрения и теперь работаю там вожатой. Но в этой комнате для такой маленькой группы разнообразие очень велико. Здесь Жасмин Бут-Грей. А также Минх Кларксон, мой друг, усыновленный во Вьетнаме, тот самый, чьи родители постоянно говорят, что его в их семью послал Бог. Знают ли он, что он член ССА?

Президент союза Хайди Кравитц, она и ведет собрание. Она говорит, что в День Колумба перед зданием администрации пройдет митинг по поводу городской печати, а мы будем участвовать в протестной демонстрации. Я размышляю о том, стоит ли сообщить, что моя мама – адвокат, представляющий это дело в суде, но это мое первое собрание, и мне не хочется выглядеть так, будто я хвастаюсь или что-то в этом роде, поэтому молчу. Мы организуем протестную демонстрацию совместно с Юными Демократами, и я уверена, что, если бы в нашей школе был Студенческий союз евреев или Студенческий союз мусульман, они бы тоже присоединились к нам, но у нас таких нет не только потому, что, как я уже упоминала, Двенадцать Дубов не является маяком социального и этнокультурного многообразия, но и потому, что в уставе нашей школы прописан запрет на функционирование религиозных групп. Так что у нас нет даже Студенческого союза христиан. Я немного на взводе из-за демонстрации и практически молюсь в своем я-не – верю– в – Бога роде о встрече с той женщиной из Органического Оазиса, чтобы у меня появилась возможность продемонстрировать свою отличную осведомленность.

Клео с мамой придут сегодня к нам на ужин. Папа на кухне использует все кастрюли, ножи и всевозможные кухонные принадлежности. Джейк возвращается домой с занятий по футболу (мой младший братец – качок) и устремляется наверх по лестнице, чтобы принять остро необходимый ему душ. Я сижу в гостиной, изучая новые слова для SAT. Мне не нужно заниматься никакой подготовкой к математической части SAT, поэтому я размышляю над тем, чтобы посвятить все свое время языковой части, и тогда, возможно, мне удастся получить достаточно высокий общий балл, чтобы компенсировать свое позднее включение в мир внешкольной активности. Вот одно из словечек: insensate. Вы думаете, что это значит разъяренный? А вот и нет. Это значение слова incensed. А insensate обозначает полное отсутствие каких-либо чувств. Кто вообще может все это запомнить?

С кухни доносится папин призыв о помощи. Он делает лазанью, и, так как папа не способен ничего делать вполсилы, он сам делает пасту. Он уже замесил тесто и раскатал его на тонкие листы, а теперь переходит к процессу, при котором их нужно сначала опустить в кипящую воду, а затем быстро погрузить в ледяную. Это требует большего количества рук, чем папины две. Мне любопытно, не является ли это показателем, что на работе для папы все происходит слишком медленно. Он карикатурист, рисующий политические карикатуры для журналов и «Boston Globe». Знаю, кажется, будто он должен быть тем еще юмористом, и папа на самом деле весьма многосторонняя личность, вот только юмор не входит в число его сильных сторон. Он великолепный повар, отдаю ему должное. Он может надрать мне задницу в скрэббл. Он довольно хорошо поет. Но юморист? Вот это точно не про него.

Я предлагаю свою помощь, как прилежная дочь. Мою руки в раковине, затем мы встаем плечом к плечу: сначала в кипяток, потом в ледяную воду.

– Что нового в школе, детка?

Почему родители вечно задают такие банальные вопросы? Взрослые постоянно жалуются, что дети с ними не разговаривают, но если они начинают разговор вот так, на что они надеются? Даю ему дежурный ответ.

– Да ничего особенного, – говорю я. А потом решаю его пожалеть. Его прекрасная льняная рубашка испачкана мукой. – У меня сегодня было первое собрание Студенческого союза атеистов.

– Да ладно?

– Ага.

– И как прошло? Рассказывай.

Я рассказываю ему все о собрании и о приближающейся демонстрации, и он смотрит на меня так, словно сейчас лопнет от гордости. Как будто я сказала ему, что получила 2400 по SAT. Такие дела.

Лазанья готова к сборке. Я помогаю ему уложить слои.

– Ты больше не думала над тем, чтобы сделать этот звонок? – Папа сосредоточенно смотрит на горку тертого сыра.

Я загнана в угол. Я утратила бдительность. Мне следовало это предвидеть. Я избегала подобных ситуаций с родителями именно по этой причине. Мы так прекрасно проводили время. Зачем он все испортил?

– Ага. Думала, – говорю я. – И вот что все еще думаю: зачем вы достаете меня по этому поводу? Почему вас это так сильно заботит? Почему бы вам просто не оставить меня в покое? – Я делаю паузу. Он стоит неподвижно. – Если только, конечно, вы не пытаетесь от меня избавиться.

Эту последнюю фразу я произношу, зная, что это неправда, но мне хочется сделать папе чуть-чуть больно, чтобы дать ему почувствовать небольшую часть того, что испытываю я.

– Что за чушь! Даже не шути так. Никогда! – Он вытирает руки о фартук и наконец устремляет свой взгляд на меня. Я вижу, что преуспела в своей миссии. Он выглядит задетым. – Моя работа заключается в том, чтобы защищать тебя. Это моя главная ответственность в этом мире. Так что навязывание тебе чего – либо, что так сильно тебя расстраивает, противоречит моим инстинктам. Но я также хочу, чтобы ты использовала каждую возможность, предоставленную тебе. Я хочу, чтобы ты знала о себе все, что можно узнать. То, что не можем рассказать тебе мы с мамой.

Я открываю рот, чтобы заговорить, но слова застревают у меня в горле. Делаю глоток воды:

– Но почему именно сейчас?

Папа долго молчит. Мы занимаемся готовкой рядом друг с другом в тишине.

– Тебе придется спросить об этом Ривку.

Мы кладем на лазанью последний слой, и она готова.

Клео приезжает без настроения. Я делаю вывод, что Дариус совершил очередную вопиющую (слово для SAT) оплошность в своем поведении по отношению к Клео. Но у меня нет времени спросить, потому что мы садимся за стол сразу после их прибытия, которое состоялось конечно же лишь через полчаса после назначенного времени.

Джулз говорит о какой-то женщине с работы, у которой то ли есть интрижка с боссом, то ли нет, и я внезапно осознаю, что на самом деле в жизни никогда ничего не меняется. Джулз с папой и мамой сидят и говорят о других людях точно так же, как мы с Клео, Джеймсом, Генри, Айви и остальными нашими друзьями. Разница только в том, что они говорят о людях постарше и, полагаю, ставки более высоки, так как, по всей видимости, босс женат, а та женщина с работы Джулз замужем.

Клео молчит и даже не смотрит на Джулз. Это необычно. Клео с Джулз обычно ведут себя как подруги, а не как мать с дочерью.

Моя мама изучает Клео:

– Могу я что-нибудь предложить тебе, милая? Клео не притронулась к еде и не сделала ни глотка из стакана с лимонадом.

– Нет, спасибо.

– Не обращай внимания на мою дочь, Эльзи, – говорит Джулия. – Она не в настроении.