Текст книги "Сочинения. Том 1. Эта странная жизнь. Искатели"

Глава четвертая

Электролаборатория, куда пришел работать Лобанов, занимала три большие комнаты в первом этаже. Кроме того, в ее ведении находились мастерские, отделенные коридором. В мастерских дребезжали старые, изношенные станки, которые держались, как было сообщено Лобанову, исключительно энтузиазмом Кузьмича, пожилого неразговорчивого мастера. Слово «энтузиаст» никак не шло к внешности этого человека. Знакомясь с новым начальником лаборатории, он пожал Андрею руку и буркнул, как будто они виделись накануне:

– Пока фрезерному мотор не сменят, заказы на фрезеровку брать не буду.

Широкий коридор делился как бы на две части. Под лампочкой, где висели стенгазета и выцветшая Доска почета, находилась официальная половина. Здесь секретарь комсомольского бюро Игорь Ванюшкин вел переговоры с неплательщиками членских взносов, советовался с членами бюро о некоторых нерастущих товарищах, а культпроп Саша Заславский консультировался у парторга Борисова, будет ли в Китае нэп или не обязательно.

На вторую половину коридора выходили поболтать, покурить; тут, у красного пожарного ящика с песком, рассказывали особого рода анекдоты, выясняли взаимоотношения, обсуждали роман Лени Морозова с Соней Манжула.

Комнаты лаборатории были разгорожены высокими шкафами на маленькие клетушки. Одна принадлежала измерителям, другая – автоматчикам и т. п. Внутри клетушек ютились столы инженеров, стиснутые верстаками и стендами. Каждая группа имела свои тайнички для инструмента, свои радости и огорчения. Неотступно гудели моторы, сухо трещали фиолетовые вспышки разрядов, отделяя каждый угол плотной завесой шума, усиливая разобщенность людей.

После просторных, сосредоточенно тихих лабораторий института здесь казалось невыносимо шумно и тесно.

– Какие-то удельные княжества, вотчины, – возмущался Андрей.

Приняв дела от Майи Устиновой, он никак не мог выбрать себе подходящего уголка. Насупясь, шагал из одной комнаты в другую, что-то вымеривая и прикидывая. В крайней комнате он заметил низенькую дверцу, запертую на висячий замок. За ней оказалась крохотная, похожая на чулан комнатушка. Вдоль некрашеных стен тянулись стеллажи с материалами. Из квадратного, заделанного решеткой оконца пробивался тусклый свет.

Пригнув голову, Андрей вошел в этот чулан, закрыл за собою дверь, прислушался: здесь был островок тишины.

Андрей велел перенести кладовку в другое место, а помещение вымыть и убрать с окна решетку. Каморка стала его кабинетом. В ней было холодновато и темно, так что днем приходилось включать лампочку, но все неудобства искупала тишина.

Новый кабинет, с легкой руки инженера Кривицкого, был окрещен «кельей отца Ондрея».

Лобанов распорядился очистить и крайнюю комнату, куда выходила дверь его кабинетика, лаборантам и техникам разместить свое оборудование в остальных двух, а инженерам с их письменными столами и чертежными досками перебраться сюда, в отдельное помещение.

Переселение было встречено в штыки, оно ломало устоявшийся годами порядок, оно не устраивало ни инженеров, ни лаборантов. Инженеры боялись оставить участки без «хозяйского глаза», лаборанты обижались, считая, что Лобанов хочет подчеркнуть разницу между людьми с высшим образованием и остальными работниками лаборатории. Кое-кто посмеивался – «новая метла» – и с любопытством ждал дальнейших событий.

– С вами-то хоть Лобанов посоветовался? – спросил у секретаря партбюро Борисова инженер Новиков.

Борисов с нарочитым равнодушием ответил:

– Зачем? Это вопрос чисто хозяйственный.

Между тем Андрей вовсе не желал уподобиться «новой метле». Лаборатория считалась передовой, и перестраивать всю ее работу он не собирался. Он будет заниматься своим прибором. Для этого ему необходимы тишина и несколько знающих инженеров, которые могли бы спокойно сидеть, думать и делать расчеты.

Переезд начался со скандала. Техник Леня Морозов заявил, что перетаскивать свой верстак он не намерен.

– Не моя это обязанность. Пусть приглашают такелажников. – Он вызывающе бросил эту фразу инженеру Кривицкому в тот момент, когда мимо проходил Лобанов.

В комнате мгновенно смолкли все разговоры. Пека Зайцев, сидящий на стремянке, перестал отбивать от стены щиток и приготовился наблюдать за ходом событий. В другое время Кривицкий нашел бы что ответить Морозову, сейчас он пожал плечами и с улыбкой повернулся к Лобанову.

Лобанов остановился. Майя поняла, что он растерялся. На него смотрели с выжидающим любопытством, и Майе Устиновой вдруг стало жаль его. Все, вся лаборатория были сейчас против него одного. Это было несправедливо. И в то же время ей было приятно, что Лобанову не подчиняются, что все настроены против него. А он своей неопытностью еще усугублял это. Ему следовало бы пройти мимо, не обратив внимания на слова Морозова, тогда она пристыдила бы Леню, и все. Теперь бог знает, чем это кончится. Морозов не из тех, на кого можно прикрикнуть, да и, кроме того, подзадоренный общим вниманием, он явно вызывал Лобанова на скандал.

Честно говоря, она, пожалуй, не стала бы вмешиваться – пусть Лобанов сам выкручивается. Но, странное дело, стоило ей признаться себе в этом, как она тут же возмутилась собой.

– Морозов, – твердо и холодно сказала она, – не валяй дурака.

Но в это время Лобанов подошел к верстаку.

– Неужели так тяжело? – просто спросил он. – А ну, попробуем.

Он нагнулся, расставил ноги, подхватил верстак снизу за поперечину, взвалил на плечо и, стуча бурками, понес в соседнюю комнату. Шея его надулась, покраснела. Пека скатился со стремянки и побежал за Лобановым.

– Чего же вы стоите! – крикнула Майя Морозову и его подручному. – Покажите, куда поставить.

Когда верстак водворили на новое место, Лобанов, потирая шею, сказал Морозову:

– Пожалуй, для вас действительно тяжеловато.

– Где ему! – презрительно подхватил Пека Зайцев. Он попробовал сдвинуть верстак с места. – Тут килограммов сто, тут тяжелоатлетика нужна.

То, что Лобанов отнесся к выходке Морозова с добродушной насмешливостью сильного человека, вызвало симпатию. Над Морозовым потешались: не тяжело ли ему перенести табуретку, – может быть, вызвать такелажников?

Инженеры, очутившись впервые вместе в просторной солнечной комнате, где стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и белели свежей бумагой столы, почувствовали себя так, словно их выставили на витрину.

Раньше с утра их тормошили со всех сторон, требуя указаний; на глазах у них мерили, разбирали, монтировали. Все это отвлекало, заставляло поминутно ввязываться. Теперь, дав задание и потолкавшись по привычке среди своих лаборантов, они возвращались в «инженерную». Да и техникам неудобно стало обращаться к ним со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно заниматься своими расчетами. Со смущением они обнаруживали, что располагают кое-каким свободным временем. Лобанов пока что не вмешивался в их работу. Всех расселив, он уединился в своей «келье» и раз в день вызывал к себе кого-нибудь из инженеров.

Они входили к нему настороженно, готовые ко всяким неожиданностям, а покидали до разочарования успокоенные. Он интересовался только их теоретической подготовкой. Словом, судя по всему, реформы кончились, можно было спокойно работать дальше.

Большинство сошлось на суждении, высказанном Кривицким: «Теоретик… Фигура не столько для пользы, сколько для украшения».

Борисов отмалчивался, не зная, можно ли еще чего-нибудь ждать от нового начальника.

– В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов далек от производства и не желает вникать в него, – говорил инженер Усольцев.

Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его просьбу дать новые установки по текущей работе, мельком взглянув на схему, сказал:

– Ну, тут вы сами разберетесь.

Усольцев действительно мог сам разобраться, он знал свое дело, и все же спокойно работать можно только тогда, когда знаешь мнение начальства, – мало ли какие обстоятельства возникнут…

– Какое там мнение, – усмехался Кривицкий. – Лобанов понимает, что ему лучше не соваться в практическую сторону. Известно: тот, кто вместо ответа на вопрос умеет пожать плечами, всегда считается умным. А для создания авторитета он беседует на отвлеченные темы – вот, мол, какие вы необразованные. Понятно?

Секретаря партбюро инженера Борисова покоробило то, что Лобанов начал свою деятельность с устройства собственного кабинета и «инженерной». Прошла неделя, другая, и Борисов на самом себе начал ощущать последствия переезда. Он нехотя признавался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать. Именно думать – не торопясь осмыслить свою работу, подумать над перспективой, над формулами.

Как-то для справки он взял новую книжку по радиолампам и незаметно зачитался. К нему подошел Леня Морозов с какой-то бумажкой. Борисов поймал его быстрый насмешливый взгляд и почувствовал себя словно застигнутым на месте преступления. Во время рабочего дня читает книгу!

Присматриваясь к инженерам, Борисов замечал, что и они испытывают такое же не осознанное еще то ли неудобство, то ли неуютность от избытка свободного времени.

Борисов понимал, что ему, как секретарю партбюро, надо как-то определить свою позицию. Строго говоря, он обязан был поддержать нового начальника, но если начистоту, без формальностей, то не лежала у него душа к Лобанову. То ли дело Майя Устинова. С ней было просто и легко. Она всех устраивала, все ее любили. Даже скептик Кривицкий и тот соглашался: «С Майей Константиновной работать можно. Она без претензий и удобна, как английский король».

Допустим, в действиях Лобанова есть какая-то система, какая-то цель – тогда почему бы прямо не собрать весь коллектив и не выложить все, что думаешь? Не желает собирать всех – пускай соберет коммунистов. Неужели он так и рассчитывает в одиночку действовать? Неопытность? Майя Устинова тоже начинала без опыта и со всеми советовалась. Борисов даже бранил ее: больше самостоятельности. А тут, пожалуйте, явился этакий ученый петушок, ни с кем знаться не хочет, держится особняком, восстановил людей против себя, разговорчики начались, а он при этом и в ус не дует.

Он ждал повода объясниться с Лобановым.

До сих пор Борисов никогда не задумывался, как ему подойти к человеку. Отношения со всеми складывались сами собою, плохие или хорошие, во всяком случае – без предварительных размышлений. На что уж несносный и трудный характер у Кривицкого – и с тем Борисову было просто: ругались, обижались друг на друга и никаких особых подходов не искали. С Лобановым не то. Борисов испытывал перед ним какое-то тягостное стеснение. Лобанов с плохо скрытым презрением относился к тому, чем занимались в лаборатории, и люди чувствовали себя неучами и словно в чем-то виноватыми.

Сам же Андрей был далек от подобных размышлений. Он действовал по точно продуманной программе. Прежде чем приступить к локатору, необходимо подобрать знающих инженеров. Успех предстоящей работы зависел также от квалификации техников, от опытности лаборантов.

Он вызывал к себе одного за другим своих сотрудников и бесцеремонно проверял их теоретический багаж.

Багаж!.. К сожалению, это сравнение оказывалось довольно точным. Многие давно уже отложили в сторону свои теоретические знания, как ненужный в походе груз. И он покоился на самых задних полках их памяти, ветшая и портясь от бездействия. Большинство прекрасно обходилось скромным набором практических рецептов.

Неиспользуемые знания – утрачиваемые знания. В грустной справедливости этой истины Андрей убеждался, беседуя со своими инженерами. Они позабыли решения простых дифференциальных уравнений, путались в основных формулах. Редко кто знал новые типы измерительной аппаратуры.

От драгоценного, некогда грозного оружия остались запыленные, заржавленные обломки. И странное дело: никого из инженеров не смущала эта бесхозяйственность, эта горестная, возмутительная картина.

Новиков даже оскорбился: что это еще за экзамен!

Самое резкое столкновение произошло с Кривицким. Один из ведущих инженеров лаборатории, Кривицкий принадлежал к категории так называемых неуживчивых людей. Его не терпели и побаивались. С обидной проницательностью он умел высмеивать слабости окружающих, без различия должности и заслуг. Несмотря на опыт и способности, он за пятнадцать лет так и не пошел дальше старшего инженера. Озлобленный несправедливостями, он превратился в скептика, любая правда представала в его словах цинично-оскорбительной.

Кривицкому было около сорока, выглядел он пятидесятилетним. Лицо серое, всегда плохо выбритое, с запавшей верхней губой. Пиджак болтался на его сутулой, костлявой фигуре, как халат. Пахло от него табаком и какой-то сладкой помадой, которой он мазал свои жидкие волосы.

Выставив острый щетинистый подбородок, он язвительно сказал Лобанову:

– Оттого что я позабыл тензорное исчисление, Андрей Николаевич, ремонт самописцев не задерживался и не задержится ни на один день. Это исчисление нужно мне для ремонта, как компас машинисту паровоза.

– Не знаю, – уклончиво отвечал Андрей. Пока что он предпочитал спрашивать и слушать.

– Один мудрый человек сказал: люди заблуждаются не потому, что не знают, а потому, что воображают себя знающими. Сие, конечно, относится к нашему брату производственнику. А вам… – Кривицкий, прищурясь, осмотрел свой длинный желтый ноготь на мизинце. – Да-с, так вот, как видите, я не сгораю от стыда за свою отсталость. И не побегу от вас в библиотеку. Мне и так хорошо.

Андрей молча сдерживал ярость.

– Позвольте на правах старшего по возрасту предупредить вас, – приторным голосом продолжал Кривицкий, – со стороны ваш розовенький энтузиазм кажется смешным.

Андрей заставил себя спокойно улыбнуться и ответил:

– Другой мудрый человек сказал, что привычка находить во всем только смешную сторону есть верный признак мелкой души, поскольку смешное лежит всегда на поверхности.

Откровенный цинизм Кривицкого возмутил Андрея. Они все насквозь пропитаны производственным делячеством, думал он. Всех негодных – а негодными после разговора с Кривицким ему казались все – уволить из лаборатории! Набрать способную молодежь и с нею начинать.

Теперь, когда картина была ясна, он вызвал Борисова. Оба они намеревались поговорить спокойно и обстоятельно, но ничего из этого не вышло. Они стремились скрыть свою враждебность, и каждый из них, видя это стремление у другого, все сильнее раздражался.

По сравнению с Андреем Борисов выглядел низкорослым. Лицо у него было невыразительное, безбровое, нос, как говорят в народе, картошкой. Единственное, что привлекало в Борисове, – это глаза. Затененные длинными ресницами, ярко-синие, они смотрели из-под надбровий с какой-то готовностью к радостному удивлению, словно уверенные, что сейчас должно случиться что-то хорошее.

Теперь, когда этот жизнерадостный огонек погас, взгляд стал чугунно-неподвижным. И все лицо, как у всех сдержанных людей в минуты гнева, стало тоже неподвижным. Вклинивая свои спокойно продуманные фразы между словами Лобанова, он обвинял его в зазнайстве, в нежелании прислушаться к людям, в голом администрировании.

Андрей и не думал защищаться. Видно, Борисов беспокоится только о своем самолюбии: как это так – с ним не посоветовались! А лучше б он поинтересовался знаниями всех коммунистов. Позор! Еще называются научными сотрудниками лаборатории! Невежды! Равнодушные деляги! Никаких творческих интересов!..

– Это типичное верхоглядство. – Борисов смотрел в упор на Лобанова круглыми злыми глазами. – Разве можно судить о людях, устроив им экзамены? И вообще, чего вы добиваетесь? Зачем вы шли в лабораторию?..

– Ну, знаете, – Андрей даже задохнулся. – Я не обязан вам давать отчет. Вы! Вы обязаны помогать мне! А не заниматься болтовней.

Борисов торжествующе повеселел:

– У нас производство. У нас парторганизация пользуется правом контроля, к вашему сведению. Это вам не институт.

– Да, это не институт, – с горькой иронией подтвердил Андрей, – к институту таких инженеров, как у вас, и не подпустят.

Андрей заметил, как Борисов начал нервно, часто моргать. «Ага, проняло!» – с удовольствием подумал он, чувствуя себя от этого сильнее.

Он вытащил новенькую папку. На белой наклейке старательно написано крупным почерком: «А. Лобанов. Локатор повреждений. Начато 28 октября».

Это была дата его размолвки с Одинцовым.

Положив перед Борисовым схему, Андрей, мрачно сдвинув брови, начал раскрывать свой замысел. Незаметно он увлекся, морщины его разгладились. Впервые произносил он вслух сокровенные, еще не привычные языку мысли.

Борисов смотрел на большие пылающие уши Лобанова, и ему было приятно, что этот человек, перед которым он тайно робеет, тоже волнуется и переживает.

Под натиском сердито-страстного, восторженного потока его смелых замыслов Борисов, казалось, отступил. На какое-то мгновение в глубокой синеве его глаз вспыхнуло веселой догадкой: «Давай, давай! Вот, оказывается, на что тебя можно зацепить». Лобанов, увлеченный своим рассказом, ничего не заметил.

– Ведь это чертовски интересно! А как важно! – восклицал Лобанов, вопросительно улыбаясь и ища ответной улыбки. Было неожиданно, трогательно видеть, как Лобанов, волнуясь, ждет ответа. Это продолжалось какую-то секунду; тотчас, словно устыдясь своего волнения, он сердито сказал: – Такой вот я хотел сотворить локатор, товарищ Борисов. На ваши благословенные порядки я не покушался. Я искал себе соратников, да, видно, зря. С такими инженерами, как у вас, ничего не выйдет. Это вам не приборы ремонтировать.

Борисов поднял голову от листков и тоже пренебрежительно усмехнулся:

– Сматываете удочки?

Андрей поставил на пустую папку свой огромный кулак.

– Э-э, нет, товарищ Борисов, не на такого напали. Уйдут те, кто не захочет со мной работать.

– Кого вы имеете в виду?

– А всех, начиная с Кривицкого, – сказал Андрей. – Да хотя бы и вас.

– Ого!.. – Борисов вдруг успокоился. Что-то веселое, колючее блеснуло в его глазах. – Насчет меня не выйдет. Меня этот прибор, кажется, интересует. Вот автор… меня не совсем устраивает. Послушайте, Андрей Николаевич, а переносный локатор можно сделать? – спросил он.

– Еще не ясно, – буркнул Андрей.

Он помолчал, сбившись с мысли. «Вот типичный потребитель. Еще схемы толком не знаем, а он о размерах беспокоится». Но та минута, когда он почувствовал интерес Борисова к локатору, не прошла бесследно. Борисов был первый посторонний человек, которому он показал свою схему. Андрея тянуло поговорить о деталях, и, сохраняя вызывающую интонацию, он спросил не без скрытого волнения:

– Вы же не только партийный руководитель, вы еще инженер. Почему прибор вас, «кажется, интересует»? Вам что, принцип действия непонятен?

Борисов впервые смешался.

– Не совсем, – запинаясь, ответил он, – Тут много электроники, я в ней не силен, – Он осторожно положил листки на стол, – Зато я понимаю другое. Вы себе помощников ищете, а нам нужен руководитель всего коллектива. Вас только локатор интересует, а нас – вся лаборатория.

– Не вижу, чтобы она вас особенно интересовала.

– Андрей Николаевич, я лично окончил институт всего два года тому назад. До этого на станции монтером работал, а по вечерам учился. Дома смеялись: четвертый десяток пошел, студентом сделался. Семь с половиной лет я ухлопал на пять курсов. Когда в лабораторию попал, как на крыльях был. Вот, казалось, тут-то и начнется то самое, ради чего стоило жизнь ломать. Что же получилось? Да ничего. Завертело среди этой окрошки из мелких делишек, и не успел оглянуться – прошел год, другой. Я входил сюда, как в святилище. Вам, конечно, не понять, а для меня… – Голос его дрогнул, и Андрей не решился поднять глаз. – Для меня это был храм науки. Оказалось, что храм – всего-навсего мастерская Метбытремонта: чиню, паяю.

– Ага! Вот-вот, – обрадовался Андрей.

– Не к чему было институт кончать, хватило бы и техникума. А нет – я до сих пор еще барахтаюсь. Читаю журналы, задачки решаю, лишь бы не забыть. Пересыпаю свое имущество нафталином. Да что толку! Этим не спасешься. Нас с вами учили: бытие определяет сознание. Вот вы и оглянитесь на бытие. Почему наши инженеры стали техниками, монтерами? Вы бы по-человечески побеседовали с нами, так узнали бы, что каждый из нас переживает. Даже такой, как Кривицкий. Весь его цинизм – маска, а под нею тоска по настоящей работе. Читаешь в газетах – повсюду борьба за новую технику, а у нас… как будто приплыли в тихую заводь. Пробовали мы несколько раз с Майей Константиновной добиваться новой тематики. Я убедился, что лестницу надо мести сверху, а не снизу. Начинать надо с главного инженера и техотдела.

– И с вас, – непримиримо ответил Андрей.

Борисов доказывал, что локатор важен прежде всего как средство, которым можно расшевелить коллектив лаборатории, заразить людей творческой лихорадкой, чтобы они поверили в свои силы. Пусть каждый почувствует: вот к нам пришла наука, без нас она не может, но и нам без нее неинтересно. Андрея все эти общие слова не трогали и даже обижали. Как, его локатор всего лишь средство? Перестраивать всю лабораторию? С какой стати! Конечно, кое-что придется все же изменить. Поддержкой Борисова воспользоваться не мешает. Тем более что ему нравится локатор. Что ни говори, а один в поле не воин…

Они медленно сближались, полные еще не остывшей настороженности, и каждый пытался тащить другого в свою сторону. Во всяком случае, хотя бы для этого они должны были протянуть друг другу руки.