Текст книги "Сочинения. Том 1. Эта странная жизнь. Искатели"

Глава пятая

Оказывается, он забыл ее отчество. Тогда она была еще Рита, просто Рита Гусева. Возможно, он никогда и не знал ее отчества. Поэтому, когда мужской голос в трубке сказал: «Я слушаю», – Андрей запнулся.

– Слушаю, – нетерпеливо повторили в трубке.

– Попросите, пожалуйста, Риту, – сказал Андрей.

Мужчина помолчал, потом сказал:

– Кто спрашивает?

Крепко сжав трубку, Андрей ответил, не скрывая усмешки:

– Старый товарищ.

Наступила тишина. Шорох. Шаги. Он весь обратился в слух, жило лишь одно его ухо, тесно прижатое к трубке. Тишина в трубке казалась черной, густой…

– Алло.

– Рита? – спросил Андрей, не веря, что слышит ее голос, и наслаждаясь этой неповторимой минутой узнавания.

– Кто это говорит?

– Ри, ты не узнаешь меня? – Когда-то он звал ее этим коротким именем.

– Кто это? – снова, но уже испуганно и жалобно переспросила она.

Андрей с силой провел свободной рукой по лицу, растирая одеревенелые мускулы.

– Ри, – повторил он. – Ри… – Он закрыл глаза, представляя ее в эту минуту. – Ты узнаешь меня?

– Андрей? Ты? – тихо сказала она, будто шепнула на ухо. Он засмеялся, прислонился плечом к стене.

– Я хотел бы повидать тебя, Ри.

Она долго молчала, потом вдруг сказала оживленно и успокоенно:

– Разумеется. Приходи к нам.

Андрей не понял.

– А… можно повидать тебя одну?

– Да, конечно.

Она замолчала, как бы ожидая, подталкивая его.

– Когда же?

– Я буду очень рада посмотреть, какой ты стал.

По мере того как они говорили, голос ее становился напряженней. Искренняя радость сменилась ровной, громкой веселостью, в которой было что-то успокаивающее для третьего человека, наверно слушающего ее.

– Ри, я не вовремя позвонил?

Она спокойно продолжала отвечать невпопад:

– Кто тебе дал мой телефон?

– Лиза. Так как же, Ри?

– Ах, Лиза! Мы с ней недавно вспоминали, как встретили вас с Виктором в Петровском саду. Помнишь?

Андрей наконец понял ее игру.

– Помню, помню. Ты стала дипломатом. Значит, завтра в Петровском? В котором часу?

– Мне это безразлично.

– Тогда в семь вечера.

– Хорошо, так ты заходи, Андрей. До свидания.

Он пришел в сад в половине седьмого. Вечер стоял безветренный, морозный. В глубине сада за черными стволами деревьев горел огнями каток, звучала музыка. Андрей искал место их прежних встреч. Но тогда была весна, и все было так непохоже. Их познакомила Лиза на каком-то танцевальном вечере. Потом они стали встречаться, и Лиза с Виктором, у которых были уже установившиеся отношения, как старшие посмеивались над ними.

Вдруг Андрей вспомнил: тот разговор произошел в глухой аллейке, ведущей к пруду.

Отыскать эту аллейку оказалось нелегко, недавно выпавший снег прикрыл дорожку. Пушистый, он лежал на единственной скамейке возле пруда. Андрей смахнул снег рукой, но не сел, а продолжал шагать взад и вперед по аллее.

Восемь лет прошло с того дня. Вот этой березки тогда еще не было, этот клен был, наверно, подростком, эти деревья стали толще, выше.

– Здорово, молодцы! Не узнаёте? – негромко спросил Андрей. Он смутно представлял себе, каким он выглядел в ту пору. Зато Риту он помнил хорошо: крутой изгиб ее ярких губ; низкий, грудной смех – смеясь, она запрокидывала голову назад и забавно вскрикивала: «Ох, умора!»

Провожая Андрея на фронт, Рита спохватилась – они не обменялись фотографиями.

– Подумаешь! – небрежно отмахнулся Андрей. – Я помню тебя всю. Если мы встретимся, к чему нам фотокарточки! Если разлюбим, тогда тоже ни к чему.

«Уж если разлюблю, то не я», – думал каждый из них.

Андрей продолжал шагать взад-вперед по заснеженной аллее. Узкая тропка тянулась за ним. Дойдя до спуска к пруду, он повернулся и увидел в начале аллеи темную фигурку.

Он остановился, сунув руки в карманы тужурки, с силой упираясь кулаками в дно карманов.

Она приближалась к нему знакомой, щемяще знакомой легкой походкой, как будто проходя все расстояние, разделявшее их эти годы. Сквозь синие сумерки все явственнее проступали краски ее одежды. На ней было светло-серое пальто с пушистым меховым воротником, закрывшим подбородок. Из-под широких полей голубоватой шляпки блестели глаза. Снег скрипел под ее маленькими черными ботиками.

Андрей хотел побежать к ней, протянуть руки, обнять, но остался стоять недвижимо.

И с каждым ее шагом мелкие осколки его воспоминаний все быстрее соединялись в одно целое.

Она мало изменилась. Черты ее приобрели законченность, стали почти жесткими в своей совершенной красоте.

Она все так же улыбалась, подняв верхнюю губу, открыв белые зубы. Андрей вглядывался, ища приметы прошедших лет, пугался, находя новое, непривычное, и радовался и страдал, узнавая старое. Вынув из широкой муфты руку, она нерешительно протянула ее ладонью кверху, рука была горячей, обжигающе горячей. Продолжая держать Андрея за руку, она присела на скамейку.

– Ну вот и встретились, – сказал Андрей, и Рита засмеялась.

– Я так и знала, ты скажешь эту фразу. Я очень постарела, Андрей?

Он сумрачно помотал головой.

– Ты стала моложе. Если так пойдет дальше, ты скоро начнешь болеть скарлатиной и коклюшем. – Он почувствовал, как натянуто звучит его шутка.

Она заговорила о Лизе, о Викторе. Он кивал, отвечал ей, благодарный за то, что она помогала ему одолеть смущение…

Странно, не правда ли, знать каждый ее жест и не знать самых простых вещей, как будто они только что познакомились, – где она живет, работает, кто ее муж… Чужая, такая чужая…

Она всегда отличалась удивительным душевным изяществом. Никогда ни у одной женщины он не встречал такого такта, с каким она умела выходить из самого неловкого положения. Вот и сейчас – выкрутилась как ни в чем не бывало.

Андрей наклонился, взял горсть снега, начал скатывать снежок, студя руки.

– Ну, как ты живешь? – спросил он так, будто спрашивал: «Ну, с кем ты теперь живешь?»

Она сразу же стала покорно отвечать, не увиливая, не переводя разговор на другую тему. Ответив, молча ждала следующего вопроса. Эта робкая покорность, такая несвойственная прежней Рите, портила его торжество. Упреки, которые он мечтал высказать, не принесли бы ему сейчас никакого удовлетворения.

– Между прочим, у тебя не было неприятности оттого, что я позвонил? – безжалостно спросил он.

Она пожала плечами. Ну была, какая разница. Пусть это его не беспокоит.

Кто бы мог подумать, что им придется прятаться и скрывать свои отношения!

Он полагал, что годы стерли его обиду. Во время войны она написала ему, что сошлась с одним полковником и у нее родилась дочь. Потом, лежа в госпитале, Андрей узнал о том, что полковник погиб в бою. Охваченный жалостью, Андрей выслал ей аттестат, она дружески-печально поблагодарила его. За месяц до его демобилизации Рита вернула аттестат с коротким письмом. Она сообщала о своем втором замужестве. Писала, что выходит за человека, который будет заботиться о ее дочери. Там были такие строчки: «… Я не вправе ждать тебя. Пойми, я всегда буду чувствовать себя виноватой. Как бы ты ни относился ко мне, между нами все время будет это. И потом, я устала жить одна. А он меня не может ни в чем упрекнуть».

Письмо пришло с Урала, оно было месячной давности и без обратного адреса. Андрей не оправдывал, не обвинял, он сделал все, чтобы забыть, прочно и навсегда.

Оказывается, не сумел забыть!

Рита не защищалась. Она робко держала его руку, и мелкие капли талых снежинок сверкали на спутанных нитях ее светлых волос.

– Вот как оно получилось, – говорила она. – А все могло быть иначе. Нам не хватило с тобой одного месяца. Я почему-то капризничала. Помнишь, ты взял билеты на «Красный мак», а я не пошла. Сколько таких вечеров у нас пропало из-за меня!

– А в мае ты поехала на неделю к тетке. Что тебе надо было у тетки?

– Я хотела проверить тебя… И себя. Мне всегда казалось, что ты – просто так. Что ты не любишь по-настоящему.

– Это я не любил тебя?! – воскликнул он, вставая и отбрасывая ее руки.

– Но ты всегда был такой… Ты даже ни разу не поцеловал меня как следует. Помнишь, когда мы поехали за город…

– Замолчи! Неужели ты не понимала? Я боялся оскорбить тебя.

– Теперь я все понимаю, Андрей. Понадобилось уйму пережить, чтобы понять… У тебя ничего не осталось, кроме горечи, а у меня… – Она грустно усмехнулась. – Ну что ж, ты, конечно, можешь наслаждаться своей правотой, у тебя сегодня праздник. А мне… Я виновата перед тобой. Чем я могу оправдаться?.. Единственное, что я могла, – это прийти и сказать. Видишь, я пришла…

Из всего того, что они говорили, эти слова потрясли Андрея сильнее всего. Рита пришла – пришла, готовая ко всему обидному, что ожидало ее. Пришла не защищаться, не оправдываться, а вознаградить его даже ценой своего унижения.

Она сидела замерзшая, боясь посмотреть на него. Тихонько, стараясь не привлечь его внимания, она постукивала одной ногой о другую.

– Ты на коньках еще катаешься? – робко спросила она.

Не отвечая, он шагал перед скамейкой взад и вперед.

– Тогда ты тоже так ходил, сунув руки в карманы, – сказала Рита, – только тогда ты говорил, а я слушала.

– Замолчи.

– Андрей, – неожиданная боль зазвенела в ее голосе, – неужели ты не понимаешь… Я все помню, все… Это единственно хорошее, что у меня есть!

– Замолчи! – еще громче сказал он.

Она вздрогнула, подняла голову, напряженно ловя его взгляд.

– Ты… ты мог бы еще любить меня? – Она поднялась, подбежала к нему на негнущихся, замерзших ногах, вцепилась в плечи. – Ты любишь, любишь, любишь!.. – смеясь и плача, повторяла она.

Сжав ее голову обеими руками, он посмотрел ей в глаза. Ожидание счастья в них доходило до страдания. Лицо его вдруг дрогнуло, сморщилось, он быстро наклонился, поцеловал ее в холодную соленую щеку, потом еще и еще и, зажмурясь, крепко прижал ее голову к груди.

Он боялся, он стыдился признаться. Он обнимал прежнюю Риту. Она шагнула из той довоенной весны прямо в эту зиму. Как будто они не расставались. Как будто она ждала его все эти годы, вот здесь, на этой аллее… Они словно продолжали тот неоконченный разговор.

Начиная с этого вечера, они виделись все чаще. Рита встречала Андрея после работы, и они уезжали куда-нибудь на окраину. Особенно они любили старый парк в Сосновке. Бесчисленные лыжни петляли между редкими деревьями. Толстый снег пригибал зеленые лапы сосен. От заката снег на вершинах становился красным, и этот веселый румянец удивительно шел к смолистому морозному воздуху, к высокому темнеющему небу. В лиловых сумерках горели желтые окна маленьких деревянных домов. Дома здесь были старые, с обломанными резными наличниками.

– Спой, – просил Андрей. Память хранила все ее песни. Бывало, Виктор играет на гитаре, а она, закрыв глаза, поет самозабвенно.

Сейчас она пела для него одного. Голос ее окреп, приобрел глубину. Низкий, грудной, что называется хватающий за душу, он дурманил Андрея.

Она пела полузабытые старые песни. Казалось, они были созданы для этого леса, для них двоих.

 
На Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Мы с миленьким прощались
До будущей весны.
Он клялся, обещался
Одну меня любить…
 

Он стоял за ее спиной, обнимая ее. Руки его чувствовали сквозь пальто, как дрожит голос в ее груди. Он уже не понимал, пела она или шептала ему на ухо, или звуки сами возникали в воздухе вместе с летящим снегом.

Рита умолкала, и ему становилось грустно. Он вспоминал, что им надо расстаться. Еще час – и она уйдет.

Неслышно падал снег. Андрей бережно отряхивал снег с ее плеч, ее волос – в сумерках на ней все казалось белым, только зрачки, черные, блестящие, не мог запорошить снег.

Кроме как на улицах, встречаться им было негде. Заходить домой к Андрею Рита не хотела. Андрей жил с отцом и сестрой. Перед самой войной, когда Николая Павловича Лобанова перевели в город и Андрей переселился из общежития к родным, Рита часто бывала у них. С Катей, сестрой Андрея, она подружилась. И Николай Павлович хорошо знал Риту. Она не могла представить себе сейчас, как это она скажет Николаю Павловичу про свое замужество. Зачем же она тогда ходит к Андрею? А перед Катей совсем неудобно. У Кати дочь, семья, и, как каждая замужняя женщина, она будет осуждать и Риту, и брата.

– Как поживает Катя? – спрашивала Рита.

Андрей пожимал плечами: живет нормально. Муж у нее вроде хороший, этакий добродушный тюфяк, дочку обожает.

– Отец болеет… Ты бы его не узнала, – грустно говорил Андрей. И ему было жаль, что Рита не увидит отца, не придет, не посидит с ним.

…Она прибегала к всевозможным уловкам, не давая почувствовать Андрею, как трудно ей отлучаться по вечерам из дому. Они избегали касаться ее настоящего, они не заговаривали о ее семье, о муже, о дочке. Андрей рассказывал Рите о себе все, она – ничего. Не потому, что она не хотела, – она знала, что ему это неприятно. Чем это все кончится, куда они идут – не все ли равно. Будь что будет…

Глава шестая

Один человек в лаборатории оставался внешне равнодушным ко всем переменам. Это была Майя Устинова. Сдав Лобанову дела, она твердо решила уволиться или перейти в другой отдел.

Чрезвычайно щепетильная и мнительная, она считала свое положение настолько двусмысленным, что увольнение казалось ей единственным выходом. Любое ее слово против новых порядков могло быть истолковано дурно. Одобри она что-нибудь, обязательно скажут: «А вы что смотрели, когда были начальником?»

Начальником она, положим, не была, а временно исполняла должность; в служебной характеристике напишут: с обязанностями справлялась. Ничего больше ей и не требуется.

Она пришла на работу раньше обычного. В лаборатории никого не было, только тетя Нюра заканчивала уборку. Майя прошла в кабинет Лобанова и положила на стол заявление об уходе. Она постояла перед пустым креслом, пытаясь представить выражение лица Лобанова, читающего ее заявление. Наверняка будет доволен. Возьмет перо и напишет: «Согласен». И обоим удастся избежать неприятного объяснения.

Она медленно переходила из комнаты в комнату, прощаясь с вещами. Потрогала холодный мрамор щита. На пальцах остались следы пыли. Опять тетя Нюра не вытерла – сколько ей ни растолковывали, она все боится прикасаться к щиту. Звонко капала вода в раковине. Майя завинтила кран и вспомнила, скольких хлопот ей стоило провести в лабораторию водопровод. Кто об этом сейчас помнит? На готовеньком легко распоряжаться. Она тоже могла бы потратить минувший год на диссертацию, вместо того чтобы возиться с водопроводом, составлять сводки…

Она вынула из кармана халатика зеркальце и долго с жалостью рассматривала свое лицо.

Как только Лобанов явился, Майю вызвали к нему.

– Это еще что за выходки? – спросил он тихо, но Майе показалось, что он кричит. – Бежать? – Он фыркнул. – Наверно, в душе умиляетесь своим благородством.

Он стоял у печки, по-видимому так и не успев присесть, и потирал озябшие красные руки.

– По-моему, если бы вас даже увольняли, вам нужно бы скандал поднять. Именно вы должны работать сейчас. Кто за вас обязан чистить эти авгиевы конюшни?

Майя возмутилась – какие конюшни, как не стыдно, ведь лаборатория получила знамя! Конечно, новому начальнику выгодно представить все в черном свете!..

Андрей шагнул к ней, смерил ее глазами.

– Я подпишу ваше заявление, – сквозь зубы сказал он, – но прежде я вам докажу, как скверно вы работали.

Он выложил начистоту все, что думал о лаборатории и о ней как о бывшем руководителе.

По совету Борисова он просмотрел старые отчеты лаборатории. И Борисов, и Виктор были правы. «Оперативная служба»! Она сводилась к наладке и подгонке простейших схем, ремонту приборов, разработке инструкций. Теперь он понимал, как, избалованные отсутствием сложных работ, развращенные мелкими текущими поручениями, люди постепенно отучались самостоятельно творить. Благополучные цифры плана тушили интерес к новой технике. При такой тематике лаборатория свободно обходилась скудным оборудованием. Аппаратура соответствовала примерно школьному кабинету физики. Куда-то расходовались средства, запланированные на новые приборы. Где-то в других отделах работали люди, числившиеся в штате лаборатории.

Он разбивал вдребезги все, что казалось Майе самым ценным и нужным.

Она была моложе Андрея, ей было двадцать четыре года, и то, что ее почти прямо со студенческой скамьи поставили на эту должность, хотя бы и «врио», тоже показывало, как мало начальство заботилось о лаборатории. Эта мысль сейчас впервые пришла к Майе как горестное подтверждение лобановских доводов.

– О чем вы, собственно, думали? – словно тряс ее за плечи голос Лобанова. – Людей разбазарили… Бегали на посылках у начальства. Хотели быть для всех хорошей…

Губы у нее дрожали, она презирала себя за то, что не могла унять их.

– У нас был план научных… – с трудом начала она.

– Бросьте! – тотчас перебил он. – Министерство поручило вам заниматься автоматизацией. А вы? Рисовали ваши схемки и сдавали их в архив. А в отчетах зато ставился процент. Это автоматизация, по-вашему? Это обман!

– Я писала. Я вам покажу копии докладных. Потапенко и главный инженер знали.

– Заготовили себе соломку, чтобы мягче падать. – Андрей сел за стол, взял заявление, печально повертел в руках. – Я представляю, сколько сил вы ухлопали. Сейчас самая драка разгорается… – Он позабыл свою молодую начальническую суровость. – Не понимаю, неужели так спокойно можно зачеркнуть полтора года своей жизни?

Она хмурилась, кусала губы, но глаза неудержимо наполнялись слезами. Так странно было видеть слезы на ее строгом лице, так не вязались они со всем обликом не склонной к шутке, сдержанной Майи Устиновой, что Андрей растерялся.

На его счастье, зазвонил телефон. Он поднял трубку. Начиналось диспетчерское совещание.

Майя вышла, медленно притворив дверь. В «инженерной» к ней подошел Кривицкий.

– Бушует. А? – сочувственно спросил он. – Ничего, помню, вы тоже поначалу горячо брались.

Майя криво улыбнулась. Да, она помнила, слишком хорошо помнила.

– Кривицкий, вы верите вообще в людей? – спросила она, не прерывая хода своих мыслей.

– Ого! – усмехнулся Кривицкий. – В моем возрасте непривычно философствовать на такую тему. Я прежде всего стараюсь увидеть человеческие недостатки.

– Вы заметили их у Лобанова? – задумчиво спросила Майя.

Кривицкий церемонно взял ее под руку.

– Майя Константиновна, обсуждать качества начальника рискованно, хотя и приятно. Все же рискнем: Андрей Николаевич – романтик! – Кривицкий сделал страшное лицо и продолжал шепотом: – Нис-про-вер-га-тель! Не улыбайтесь, есть такая симпатично-безнадежная категория. Ну-с, и, обладая подобной точкой опоры, он будет переворачивать мир, невзирая на технику безопасности. Начнет с того, что перессорится с начальством. Затем возможны два варианта: либо смирится, либо плюнет и уйдет, оставив нас у разбитого корыта.

– Да… в одиночку ему не справиться, – сказала Майя, думая о своем.

Он выпустил ее руку, придвинул кресло.

– По законам старой драматургии, вам следовало бы вставлять ему палки в колеса. По крайней мере злорадствовать. На худой конец, швырнуть ему просьбу об отставке.

– Как? – очнувшись, переспросила Майя.

– Уйти в отставку. Но вы не обладаете для этого необходимым количеством пережитков. Так вот, знайте, – меняя тон, серьезно сказал он, – если, вопреки моим предсказаниям, ваш Лобанов добьется хоть чего-нибудь реального, если хоть где-нибудь треснут наши задубелые порядки, тогда я его союзник. – И такая необычно свирепая решимость проступила на лице Кривицкого, что Майе стало почему-то стыдно. Но и он смущенно откашлялся и сказал со всегдашней иронией: – К сожалению, скептики и циники вроде меня легче других становятся пророками.

Безрассудная запальчивость была вообще свойственна Андрею. В этом отношении Кривицкий был прав. Однако он не учитывал другого – научной добросовестности, с которой Андрей привык подходить к каждому вопросу.

Никогда раньше Андрей не сталкивался с экономикой. Теперь на каждом шагу он упирался в какие-то неведомые статьи расходов. Ему приходилось иметь дело с фондами на зарплату, с лимитами по труду, с нормами – все это наваливалось, связывало по рукам и ногам, и, не умея разобраться во всех этих тонкостях, он был беспомощен.

Прямота, свойственная Андрею, подсказала ему самый короткий путь. Он пришел в бухгалтерию и, разведя руками, сказал:

– Помогите мне. Научите. Я абсолютный невежда в вашей науке, но без нее мне не обойтись.

Главный бухгалтер, проработавший в Управлении свыше двадцати лет, слывший человеком бессердечным, встретил его сухо и подозрительно. Два дня он наблюдал, как Лобанов, отложив в сторону лабораторные дела, с утра садился в бухгалтерии, постигая тайны статей расходов и ассигнований.

Ожесточенное в непрерывных боях сердце главного бухгалтера постепенно смягчалось. Ему нравилось, что новый начальник лаборатории уважительно называл бухгалтерию наукой и, не кичась своей ученой степенью, почтительно слушал счетовода, двадцатилетнюю Машеньку.

Но бухгалтерия не только наука, она – искусство. И главный бухгалтер, взяв в свои руки дальнейшее образование Лобанова, открыл перед Андреем сущность финансовой жизни предприятия. Он показал, как вдумчиво, по всем направлениям идет борьба за экономию каждой копейки. Раньше Андрей считал главным занятием бухгалтеров вовремя выдавать зарплату и бороться с растратами. На самом же деле речь шла о более серьезных вещах – об огромных ценностях, залежавшихся на складах «запасливых» хозяйственников, о начатых и законсервированных стройках…

– Финансовая политика нашего предприятия… – любил говорить главный бухгалтер. Больше всего Андрея изумляло, что этот пожилой человек, словно вросший в огромный письменный стол, где в каждой мелочи сказывался годами установленный порядок, этот человек с черными сатиновыми нарукавниками, с каллиграфическим почерком – словом, со всеми приметами канцеляриста, – оказывается, превосходно знал производство. Он свободно разбирался в особенностях каждой станции; оборудование лаборатории он знал лучше, чем Андрей.

В шумных комнатах бухгалтерии, на столах, заваленных бумагами, где стояли длинные ящики картотек, щелкали костяшки счетов, трещали арифмометры, люди вели самую настоящую исследовательскую работу. Они изобретали средства, повышающие рентабельность. По неуловимым признакам выявлялись слабые места отдельных электростанций, и сразу же заботливая и грозная рука главного бухгалтера останавливала, предостерегала, показывала.

И Андрей начинал понимать, что упрекать главного бухгалтера в бесчеловечности могут лишь близорукие эгоисты, для которых интересы цеха выше интересов государства.

После ухода Андрея главный бухгалтер задумчиво сказал:

– В человеке важен не чин, а начин.

Таким же образом Андрей познакомился с отделами труда и зарплаты, с плановым отделом. Таинственные кабинеты Управления, где чем-то занимались десятки людей – плановики, экономисты, – оказывались такими же необходимыми для Энергосистемы, как машинные залы и котельные, в которых работали машинисты турбин и кочегары.

Андрей по-иному стал смотреть на мир, окружавший его. Работа лаборатории составляла частицу работы всей системы, и все это надо было заранее обеспечить материалами, найти средства, разумно их истратить.

В кабинете Андрея висел написанный им от руки плакатик «Курите дома!», под ним он прибил новый – «Техника = физика + экономика». Но физики не было.

Каждый вечер он прятал свою лиловую папку в стол, так и не успев притронуться к ней. Жизнь воздвигала все новые препятствия между ним и локатором. Все требовало времени. Он дрожал над ним, как скупец, и все же ему пока не удавалось выкроить и часа в день для работы над локатором. Единственное, в чем он не мог отказать себе, – это в свиданиях с Ритой. После них он чувствовал в себе неукротимое желание работать (работой он называл локатор, все остальное было подготовкой), и это желание копилось в нем, бесплодно перегорая. «А может, вернуться в институт, – думал он, – пока из-за моего упрямства меня не засосало с головой?»

Усталый, он валился на кровать, стараясь поскорее заснуть, чтобы избавиться от своих малодушных мыслей.