Текст книги "«Лейс» с особым вкусом"

«Лейс» с особым вкусом

А потому, было так, что дьявол искусил Адама, и тот вкусил от запретного плода и нарушил заповедь, и этим он подчинился воле дьявола, ибо поддался искушению.

У. и З. 29:40

1

Если б какой-нибудь совершенно незнакомый нам проходящий мимо человек удосужился направить беглый взгляд в сторону, прямо на одетого в серый мешковатый свитер и широкие джинсы мальчика, в нерешительности бродящего у ступенек продовольственного магазина, то в его голове непроизвольно вспыхнула бы мысль: «Хей! Да этому пареньку и вправду не мешало бы скинуть пару десятков килограммов. Иначе к тридцати годам он явно сумеет заполучить роль Лёни Воронина, возможно, даже затмив своей формой всеми любимого Станислава Михайловича». Кому-то это может показаться не более чем забавной шуткой, ведь вряд-ли может найтись подобный великан. Однако будьте уверены – мысль незнакомого нам проходящего мимо человека абсолютна истина, ибо пред ним предстал двенадцатилетний Вова Лякин, мальчик, который даже и не догадывался о костлявых руках смерти, возложившей их на его широкие плечи.

В столь малый возраст весом Вова превосходил многих старшеклассников и некоторых взрослых: при росте сто сорок сантиметров, весил он вдвое больше положенной нормы. И самое страшное заключалось в том, что цифры всё больше и больше отшатывались от неё. Некогда выпирающий живот уже давно отвис над ремнём с проделанным шилом дырой, и многие обыденные дела стали доставлять ощутимый дискомфорт: Вова перестал носить кроссовки или ботинки, как только понял, что завязывание шнурков с брюхом «а-ля Пухляш» даётся крайне тяжело. Потому его выбор чаще останавливался на резиновых калошах или шлёпанцах. Таким же образом можно объяснит необычную привязанность к мешковатым свитерам (интересуясь хоть немного современной литературой, Вова точно обрадовался, узнав в одном герое Стивена Кинга самого себя). Родителям сложно было раздобыть для него подходящую одежду, и тогда в дело вступали широкие отцовские фланелевые рубахи и мешковатые свитеры. В остальном особых проблем не наблюдалось: Вовина мать расшила все имеющиеся его штаны до таких размеров, что запросто могла влезть в них вместе с мужем.

Смех, да и только… верно? Со стороны ситуация выглядела крайне несуразной и несерьёзной, особенно, когда проходя вблизи дома Лякиных, видишь эти самые штаны висящие на бельевой верёвке после стирки. Против воли вспоминались образы оторванных во время морского шторма парусов кораблей, ещё развевавшихся на рееке лёгким морским ветерком. Мы тихо хихикаем, прикрывая рот ладонью, а кто-то в ту же секунду тихо плачет, прикрыв ладонями глаза, который раз ощутив собственную беспомощность в попытке противостоять ожирению Вовы…

Мальчик вновь обеспокоенно оглянулся по сторонам, словно ожидая чей-то нежелательный (или же нет?) приход. После он поднял голову и уставился своими поросячьими глазками на длинное табло, висевшее на стене магазина. Медленно проплыло в сторону состоящее из гигантских красных букв название магазина «Малинка», и Вова увидел появившийся показатель времени: 14:15. Почти час назад в михайловской школе окончился пятый урок – последний урок для шестого класса. Дети давно разошлись по домам, и лишь он остался сидеть на скамейке у магазина, разделяя нарушаемое шумом немногочисленных проезжающих автомобилей одиночество с булкой из школьной столовой, которую ему отдала одна девятиклассница, не желающая портить фигуру выпечкой. Вова с радостью принял её, ибо свою давно съел. Вгрызаясь в сдобный мякиш и вкушая сочившийся из него вишнёвый джем, будто упырь, наслаждавшийся кровью разорванной бритвенно-острыми клыками жертвы, Вова почти не чувствовал преследовавший его с раннего утра волнительный трепет, граничащий с неприятным страхом, когда он, решив воспользоваться занятостью родителей, доящих коров, вскрыл свою копилку и извлёк из её содержимого сотню рублей.

Вы наверняка зададитесь вопросом: к чему такие сложности и опасения? Неужто ли без них нельзя обойтись? И я отвечу: по-другому Вова не мог поступить. Дело было в том, что катастрофически быстрый набор веса начал не на шутку беспокоить его родителей: восемьдесят килограммов точно не сумеют довести ребёнка до добра. Они уже видели жутко пылающие багряными огнями Вовины щеки и слышали одышку, душащую его при малейшей физической нагрузке. И дабы спасти ребёнка, им пришлось обратиться к крайним мерам: по советам осмотревшего Вову врача, из рациона мальчика исключилось большинство вкусных блюд (он считал, что исключили абсолютно всё съедобное). Приходя домой он более не чувствовал витающий в воздухе аромат готовящейся в духовке курицы или свинины, не слышал скворчание жареного картофеля с тонкими ломтиками сала и незабываемое бульканье варящихся в кастрюле пельменей, макарон и прочих обожаемых толстяками вроде него блюд. Им на смену пришли пареные в пароварке овощи и бесконечное множество овощных салатов и бульонов без единой крошки специй и мяса. Вместо газировки – обыкновенная вода, вместо зажаренных бабушкой в печи так полюбившихся ломиков хлеба – столь же хрустящие брокколи, нарубленные капустные листы, обильно сдобренные нерафинированным подсолнечным маслом, ломтики свежей моркови и огурцов. Короче говоря, Вовина жизнь превратилась в сплошной кошмар, иногда развеваемый школьными котлетами и аппетитными булочками (в душе Вова молился об не наступлении того рокового дня, когда мама решит прийти к директору школы с целью запрета дальнейших посещений им столовой). Но он даже не ведал, что овощная диета является только началом тех жутких событий, затягивающих Вову в себя, словно трясина, поглощающая неосторожного путника, ступившего мимо надёжной тропы.

Почувствовав поражение в неравном противостоянии с новым здоровым образом жизни, Вова всё-таки смирился с овощной диетой, хотя он уже и не чувствовал, садясь за стол, бывалого желания ощутить вкус приготовленного. Мальчик понял, что попытки противиться родительским прихотям (иначе он не мог их назвать) не только бесполезны, но и лишены смысла – возможно именно этот факт задел Вову сильнее всего. Родители особо не замечали результатов своей строгой деятельности: стрелка весов сдвинулась влево всего на какие-то ничтожные два килограмма, а пузо продолжало наносить жуткий дискомфорт сыну. Тогда-то им на ум и пришла идея поддержать его растительный рацион различными физическими упражнениями. С той поры Вова под нещадным и лишенным милостивого отголоска взором отца со слезами на глазах вынужден был не только бегать вокруг дома и на радость соседским детям исполнять гусиный шаг, скорее напоминающий шаг опьяневшего селезня, но ежедневно выполнять несколько подходов отжиманий и приседаний. В общем, кошмар достиг своего апофеоза. Кошмар любого пухлого ребёнка…

Мимо медленно проплыла серая «девятка». Необычно громкий шум двигателя, явно свидетельствовавший о некой неисправности или о её скорейшем приходе, заставил витающего в облаках собственных мыслей Вову вздрогнуть. Ведь точно так же шумел двигатель их семейного автомобиля, неизвестной ему марки! Но резко вздёрнув голову и чуть не рухнув со скамейки на пустующей детской площадки, он убедился в собственном наивном заблуждении и, ушедшее куда-то в Преисподнюю сердце, гулко прокатило по всему необъятному телу мальчика свой удар. За рулём сидел лысый мужчина, нацепивший на яйцеобразное лицо со сверкающим на солнце лбом тёмные очки. «Успокойся, – подумал Вова, провожая взглядом автомобиль, не спешащий на удивление разгоняться до той скорости, которая успешно позволит ему на повороте тараном взять забор находящегося вблизи дома. – Они ещё далеко. Достаточно далеко, чтобы пропустить половину той паршивой турецкой драмы, сводящей маму с ума, и не явиться к ужину».

И не успел мальчик закончить начатую мысль, как ряд мурашек прошёлся по его широкой спине.

Ибо он напомнил сам себе о неминуемой, и, возможно, долгожданной развязке этого пасмурного, прохладного дня…

Сегодня утром его пятилетняя сестра Соня проснулась с неприятным, раздражающим хныканьем, причиной которого послужила боль в районе коренных зубов. Никто особо и не удивился: четыре «Кит Ката», «Милки Вей», несколько желейных конфет и половинка разделенного с отцом «Киндера Сюрприза» исчезли во рту девочки чуть ли не за раз. А пронизывающая боль продолжала волнами пульсировать где-то в нервах, становясь с каждой минутой всё невыносимее и невыносимее. Потому родителями незамедлительно приняли решение везти усердно сопротивляющуюся дочь в центральную районную больницу на осмотр к зубному врачу. Всё было бы гораздо проще, если б подобные процедуры могли проводить и в Михайловке. Но, к сожалению, в этом умирающем селе, где количество магазинов превышает число возможных покупателей, от больницы осталось одно название и разваливающееся здание…

Они направились в сторону райцентра сразу же после того, как высадили Вову у ворот школьного стадиона, заросшего травой и разнообразным мусором, начиная от пластиковых стаканчиков и выцветавших обёрток из-под чипсов и кончая битыми пивными бутылками и коровьим дерьмом. Интересная ситуация выходила: лишь сугробы снега исчезали под жаркими лучами солнца, а талая вода впитывалась в землю, сюда с граблями и метёлками выходили почти все немногочисленные ученики в сопровождении учителей и классных руководителей, тративших несколько часов на тщательное облагораживание этой территории. Все они трудятся в поте лица, собирая гигантские кучи опавших листьев и отломанных веток. Но стоит только солнцу скрыться за горизонтом, окрасив его кровавыми красками, как все те же ученики вновь разбрасывают этикетки, бутылки и тому прочее. А у некоторых и вовсе хватает ума отпереть ворота и впустить стадо коров попастись на чистом, недавно убранном поле, где уже завтра они начнут проводить уроки физкультуры. Есть ли вообще логика? Вова не знал, да и вряд-ли хотел забивать свою голову такими скучными, по мнению мальчика, оставляющего то там, то тут фантики и обёртки батончиков, вопросами. Он лишь искренне радовался выпавшему на долю сестры наказанию, ведь та могла безнаказанно есть сладкое. И именно она, вовсе не подозревая, отвлекла на себя внимание родителей, оставив Вову с его планом в стороне.

Ещё один автомобиль промчался в направлении центра села, выплёвывая из-под колёс брызги дождевых луж. Солнце бледно возвышалось в сером небе. Смотря на него, Вова почему-то чувствовал грусть, скребущуюся в самой глубине сердца. От утренней радости не осталась и следа. На её фоне поблек страх, однако теперь мальчик снова ощущал лёгкие нотки, витающие вокруг. Может причиной печали послужило отсутствие чего-то, на чём можно было сконцентрировать новые мысли? Чего-то мягкого и сдобного… Чего-то вкусного и хрустящего…

И снова ему явился соблазнительный образ – образ тонко нарезанных картофельных ломтиков, обжаренных в кипящем и брызжущем масле. Аппетитная золотистая корочка, чуть пригоревшая у края, от которой струился сказочный аромат, знакомый каждому прыщавому школьнику. Блаженный хруст, сводящий слух с ума и рождающий на языке вкус…

Вова жадно сглотнул заполнившую хомячий рот слюну. До чего же доводят мысли! На протяжении дня он старался избежать их пленительных оков, что, кстати, получалось не так уж и хорошо. Аккуратно свёрнутая сторублёвая купюра незаметно покоилась в кармане свитера. Однако мальчику казалось, будто на её месте лежал совершенно иной предмет: тяжёлый камень, притягивающий к себе его внимание. Рука помимо воли прижималась к этому карману, желая удовлетворить разбушевавшиеся беспокойства: ни случилось чего-либо с купюрой, не потерялась ли она? И всегда светло-бежевая бумажка с постыдным изображением полуобнажённого Аполлона, управляющего квадригой Большого театра, оказывалась чудесным образом на месте, совершенно нетронутой. Оттого некоторая часть Вовы всей душой хотела обратного. Его сущность будто бы разрывалась надвое в попытке достичь желанного: с одной стороны долгожданное наслаждение любимым лакомством, а с другой – страх, незаметно подкрадывающийся кошачьей поступью в тот момент, когда он уже готовился совершить задуманное. Готовился встать с этой чёртовой скамейки на детской площадке, миновать пару метров, отделяющих его и ступеньки «Малинки», купить шуршащий пакет чипсов «Лейс» и почувствовать себя Эдемовским садовником, вкушающим запретный плод. Но стоило Вове только оторвать отуманенный задумчивостью взгляд от вытоптанной детскими ногами земли и посмотреть на распахнутую входную дверь магазина, как в дверном проёме возникал суровый образ подбоченившейся матери. Её накрашенные тёмной тушью брови чуть ли не соприкасались друг с другом, сводясь над прищуренными глазами, всматриваясь в которые тебе не приходилось ощущать той строгости, отразившейся на лице (может, дело было в окаймляющих их тёмных кругах, взращённых пролитыми слезами и давно ушедшей радостью?). Рот растянулся в сплошную тонкую линию, а о наличии губ говорил еле заметный слой тёмно-гранатовой помады. Он запомнился Вове почти так же хорошо, как и прическа под манер молодой Светланы Моргуновой, пылающая цветом янтаря, сползшие на кончик носа очки и старенькое чёрное бабушкино пальто. Запомнился, ибо в тот ноябрьский вечер выбился из общего числа медленно текущих своим чередом дней.

Тогда Вова сидел за столом и жадно хрустел высыпанными в большую стеклянную миску чипсами, повернувшись спиной к окну, из-за чего он не заметил подъехавший к дому родительский автомобиль, прорывающий длинные колдобины в грязи, слега усыпанной недавно выпавшим снегом, и не услышал громкий стук маминых каблуков по оголённому полу веранды. Она возвращалась из Михайловского сельсовета, где занимала бухгалтерскую должность. Отвратительная работа в не менее отвратительном месте. И дело совсем не в получаемых грошах, еле хватаемых на нормальное существование. Отношение. Всё заключалось в свинском отношении коллег и других окружающих её людей. Проще говоря, все только хотели плевать на тебя, а после обвинять во всех случившихся проблемах, как крайне некомпетентного работника. Вова мало что понимал из этого, прекрасно зная одно: после работы мама редко находилась в хорошем настроении, и её раздражённость часто отражалась именно на нём: долгие, долгие лекции на тему копания ложкой и вилкой собственной могилы и проблем, которые будут мучить его до той поры, пока не ляжет в эту могилу и не заснёт, не дай бог, конечно, беспробудным сном.

Нежелание вновь и вновь возвращаться к пройденной несколько раз теме заставляло Вову избегать ситуаций, способных породить внутри матери новый пыл. Одним словом – быть ниже травы и тише воды. Но не в тот ноябрьский вечер. Опьянившись тайным искушением, он полностью позабыл голос внутреннего разума и все свои предостережения. А с приходом матери стало слишком поздно для исправления непоправимого.

Входная дверь распахнулась, и Вова увидел усталые мамины глаза. Она вошла в комнату, и – самое страшное – не двигаясь, встала у порога, словно впав в ступор, когда поблекший очередной волной головной боли взор опустился на миску с обжаренными картофельными ломтиками. Она будто пыталась решить: реально ли сын осмелился нарушить строгий запрет или ей попросту привиделось? Лицо её приобрело вышесказанное выражение, а плотно сжатые губы спустя минуту молчания медленно, можно даже сказать с ласковой интонацией в тихом голосе произнесли:

– Вовочка, мне это не нравится.

Она сделала несколько шагов вперёд, пронзая сына взглядом.

– Мне это совсем не нравится, – повторила она, оказавшись рядом с Вовой на расстоянии вытянутой руки. Тот уже мог чувствовать исходивший от матери слабый запах духов. – Немедленно выброси эту гадость!

Но он даже не пошевелился. Страх холодными сетями опутал его тело и твёрдым комком встал в горле, не давая и звуку просочиться наружу. Светлым оставалось лишь сознание, при виде матери освободившееся от уз искушения. Оттого ему был известен дальнейший исход этого события, и слёзы сами собой наворачивались на глазах, готовясь покатиться по пухлым щекам в жалостливом знаке, хоть внутренний голос яростно приказывал ему держаться из всех сил. Ведь слёзы ещё больше взбесят и без того злую мать, которая, не став дожидаться сына, схватила миску и твёрдой, решительной походкой направилась в сторону жарко горящей печи.

«Нет, постой, пожалуйста, постой!» – вопил взывающий к милости Вовин разум, желая пообещать, что подобного никогда более не повторится. Однако его губы оставались сомкнутыми, и расплывчатому в слезах взгляду открылась страшная картина: надев близлежащую прихватку, мама подняла крышечку конфорки чугунной печной плиты с протянувшейся от неё небольшой трещиной и перевернула миску. Вова увидел, как лакомые кружочки один за другим исчезают в поднимающихся языках танцующего пламени. Затем с громким стуком она опустила крышечку и вернулась обратно к столу, поставив миску перед сыном.

– Ты меня очень расстроил, Вова, – произнесла она, медленно проговаривая каждый слог. – Ты не послушался меня и пренебрег всеми моим стараниями помочь тебе… Сделать тебе как можно лучше…

– Прости… я… я… – Вова хотел было попросить прощение, но выступившие слёзы заглушили слова. Он не мог отвести глаз от миски: к прозрачным краям прилипло несколько зелёных частичек укропа, и, глядя на них, игла обиды скорбящей болью пронзала сердце мальчика, будто смотрел он в гроб, на покоившегося в нём дорогого душе человека (или другого живого существа). Ему хотелось отвернуться, не видеть миску и печальные образы, что рождались в голове. Хотелось, и не получалось, ибо некая неведомая сила лишила его воли.

– Ещё ты делаешь мне больно, – тихо, почти шепча, сказала мама, – очень больно. Гораздо больнее, чем ты себе представляешь…

Вова резко вскинул голову и непонимающе уставился на неё. От обиды не осталось и следа – трепетный холодок скользнул по позвоночнику и коснулся сердца. Он совсем не хотел причинять свое матери боль. Ни моральную, ни уж тем более физическую. Но, смотря на неё, мальчик с ужасом увидел слезинку, медленно текущую из уголка глаза. Затем показалась ещё одна, а за ней – другая.

«Она плачет! Плачет из-за меня! Я заставил её плакать!» – столь неожиданно явившаяся истина подействовала на Вову подобно хорошей пощечине. Он редко мог наблюдать их на матерном лице, по обыкновению похожем на строгую маску, застывшую в холодной расчётливости. Но если она плакала, то дело было серьёзным. Достаточно серьёзным, как, к примеру, похороны её отца, сражённого раком три года назад. Тогда она рыдала. Рыдала у кровати покойного, опустив голову на впалую грудь, на века застывшую в предсмертном вздохе. Рыдала на похоронах, оперевшись на плечо мужа. И выглядела она ужасно печальной, что лишь от одного взгляда души неравнодушных окутывались тяжелым горестным туманом.

Вова почувствовал себя невообразимо гадко. Почувствовал себя ничтожным преступником, совершившим одно из самых грязных злодеяний – довести роднейшего человека до слёз. И всё из-за каких-то поганых ломтиков картофеля, нестоящих и капли чужого времени! Как он мог поступить так?! КАК?!

С щемящем чувством вины сердцем мальчик поднялся из-за стола и протянул распростёртые руки в направлении к матери, желая обнять её и искренне попросить прощение. Но та к его удивлению и ужасу отшатнулась назад. Неужели она не заметила в искренности сына действительную основу? Или просто не желает её замечать? Так или иначе, своим поведением она не просто озадачила Вову, а напугала его. Напугала ничуть не хуже клоуна Пеннивайза, Самары Морган или Слендермена – героев любимых Вовиных фильмов, заставлявших иной раз кровь стынуть в жилах. Думаю, я окажусь прав, сказав, что ей удалось напугать его даже сильнее, ибо навевающая жуть ситуация была реальна, в отличие от кино.

Он вовсе не ожидал такого поворота событий…

Вовсе не ожидал отвержения своей любви и заботы…

– Твоя жалость не сумеет унять причиненную мне боль, – несмотря на слёзы, её голос оставался суров и твёрд. – Тебе следует просить прощения не у меня, а у самого себя.

– Но мама… – Вова попытался повторить неудачную попытку обнять мать и вновь потерпел поражение: она выставила вперёд руку, указывая указательным пальцем на дверь его комнаты, виднеющуюся в дверном проёме гостиной.

– Пойди туда и хорошенько поразмысли над своим поведением! Только тогда проси прощения…

И она ушла. Ушла в родительскую спальню, попутно снимая пальто. Ушла, даже не оглянувшись назад, закрывая за собой дверь. Тёмная тень опустилась на их головы, пролегла меж ними, отдалив на некоторое расстояние, созерцаемое переполненным ужасом Вовиным взглядом. Ещё немного, и он расплакался, не в силах больше терпеть холодное матерное отношение к себе. Он ощутил подобную огню боль внутри своей груди, извивающиеся языки которой достигали и обжигали детское сердце – невыносимая пытка, до сих пор напоминающая о себе…

До сих пор вызывающая внутри мальчика небывалый страх вновь огорчить мать, когда казалось, что между ними всё наладилось, а произошедшее навеки позабылось. Она больше не плакала, и Вова пытался всячески поддерживать это состояние. Он дал слово никогда больше не притрагиваться к чипсам и подобным им гадостям, и как ему потом показалось, очень обрадовал её. А когда возникало жуткое желание нарушить данное обещание, вместе с ним возникал и образ матери, напоминающий о некогда случившемся. Точно такой же, какой он видел сейчас. Она неотрывно смотрела на него, и будто говорила: «Вова, мне это не нравится… Совсем не нравится. Неужели ты хочешь нарушить обещание и погубить во мне веру в тебя?». Слова порождали воспоминания, и дьявольское искушение стремительно таяло, словно брошенный на крышку кипящего металлического чайника кубик льда.

«Но ведь это было так давно», – подумал Вова и содрогнулся, ибо эта мысль не принадлежала ему. Но про себя он отметил, что образ матери слегка побледнел. Сквозь бабушкино пальто, он сумел разглядеть размытые очертания вращающейся стойки с газетами, журналами, книжками и открытками.

«К тому же тебя здесь нет», – образ почти исчез. Его примеру последовали и страх, и волнение, и нерешительность, приковавшие Вову к скамейке. Им на смену явилось то, что и заставило мальчика ранним утром вскрыть копилку. Явился соблазн, и в голове закружился безумный водоворот желания, всё сильнее и сильнее поглощающий в себя Вову. Неожиданно он встал со скамейки и сделал несколько шагов вперёд, думая, почему должен бояться последствий, которых на самом деле и не существует?! Что сможет сделать мать, если ничего не узнает?!

«Абсолютно ничего…», – ответил Вова сам себе и понял, что смотрит не на мать, а в угол магазина на большого плюшевого медведя, держащего в руках сердце с банальной надписью «LOVE». Образ окончательно исчез и путь свободен! Теперь ничто не способно удержать мальчика от исполнения своего секретного, и можно даже сказать запретного желания! И факт того показался Вове совсем уж нереальным. Как волшебство или что-то похожее. Минуту назад он готовился распрощаться с выпавшим шансом и, сожалея об упущенном, пойти домой. А сейчас он стоит около выложенных из керамических плиток ступенек магазина и чувствует стремительную лёгкость, поднимающее тело и уносящее далеко за границу дозволенного. Вова наконец-то решил исполнить задуманное и, осмотревшись напоследок по сторонам, радостно, чуть ли не вприпрыжку поднялся в «Малинку». О, как же здорово было ему! Как же легко и радостно на душе от выбранного решения (пусть и принято оно другим).

Смерть медленно двинулась за ним…

2

«Вот оно! Вот, прямо перед носом!» – восторженно ликовал разум Вовы, пока утопающие в блеске глаза перебегали по отражающим флуоресцентный свет прикованных к высокому потолку ламп пакетикам для снеков. Шесть металлических полок предназначавшейся для подобной продукции стойки почти битком заполнились «лёгкой закуской»: самый верх занимали чипсы «Про», производителя которых видимо совсем не беспокоит запредельное количество в них соли, и две оставшиеся пачки «Хрустящего картофеля». Ниже – «Лейс», пара упаковок подушечек «5D» и скрывшиеся за ними южнокорейские «Бингрэ» со вкусом пулькоги и краба (будто других и не существует) и самые дешёвые снеки, невольно заставляющие усомниться вдумчивого покупателя в качестве предлагаемой продукции: гадкие «Хомка» и не менее отвратительная «Русская картошка».

Не самый большой выбор, однако, этого было достаточно, чтобы крылья радости вознесли Вову на седьмое небо счастья. Сколько же времени он не чувствовал себя столь прекрасным образом? Долго, очень долго, начиная с того кажущегося видением ночного кошмара дня. Будто тот день проложил пред ним целую вечность. Тёмную, непроглядную вечность. И только блаженная эйфория чувств и эмоций, испытываемая мальчиком в данную секунду, озарила своим неземной чистоты сиянием. Как скрученная в трубку из бумажной полоски травка, освещающая на короткий миг погрязшую в темноте зависимости жизнь наркомана.

Всё внимание мальчика предельно сконцентрировалось на средней полке, а именно на блестящих пакетах «Лейс». Его мысленный взор собрался вокруг крайне затруднительного вопроса, какой вкус лучше взять? Благо доступный ассортимент не мог похвастаться особым разнообразием. Всем знакомый беспроигрышный дуэт сметаны и лука, просто зелёный лук, сыр и краб. Вовиной памяти запомнился каждый из перечисленных вкусов без исключений, и даже перемена в лице здорового образа жизни не смогла подавить их. Если говорить по существу, то Вова, не задумываясь, мог взять абсолютно любую пачку и получить одинаково равное удовольствие от запихивания в рот её содержимого. Сегодняшний же день выходил из этого правила, диктуя свои условия. Некоторая часть мальчика отлично понимала, что в будущем вряд-ли выпадет такой редкостный случай, потому сейчас ему следовало с полной серьёзностью отнестись к этому выбору. Краб определённо был хорош собой, но тот же сыр ему ничуть не уступал, когда же совершенно не мог побороться со сметаной и зелёным луком.

«Это определённо лучший вариант!» – кто-то мысленно подсказал Вове, и его рука потянулась к голубой упаковке. Лёгкая кислинка предвкушения возникла где-то на боках языка, омываемых приливом слюны, когда кончики пальцев коснулись гладкой шуршащей поверхности. Но только и всего, ибо за спиной послышался тихий, знакомый шепот:

– Вовочка, мне это не нравится…

Вова резко обернулся, уже готовясь лицом к лицу встретиться с матерью, решившей по возращению в село прикупит чего-нибудь. «Но это невозможно! НЕВОЗМОЖНО» – подумал он, ослепленный на мгновение навалившейся волной страха. Сердце бешено колотилось в пересохшем горле, намереваясь, похоже, вырваться наружу из открытого от неожиданности рта, а ногти сжавшихся в кулаки пальцев вонзились в мягкую кожу ладоней. «Мама, я не хотел этого делать!» – намеревался произнести он, но увиденное заставило челюсти сомкнуться, громко щёлкнув. Вова во всей красе представил перекошенное в ярости лицо матери, с прищуром смотрящее на него. Представил, как она, с покрывающим щёки злобным багрянцем хватает его за руку и, привлекая взгляды присутствующих, тащит к выходу…

На самом же деле произошло нечто иное, и Вовины представления так и остались итогом работы натянутого подобно гитарной струне сознания. В холле магазина его матери не оказалось, хоть он мог богом поклясться, что ясно и чётко слышал её голос, словно та стояла прямо за спиной. «Странно» – подумал мальчик, оглядываясь по сторонам. Вове это явно не могло послышаться – уж больно ярки были слова для бдительного сию секунду восприятия. Рядом с ним не было никого и тех, кому бы могло принадлежать сказанное, и чей голос так близко походил на мамин. Единственный покупатель – сутулая старушка в чёрном платке и тёмно-зелёном, почти болотного цвета пальто – стояла у прилавка и неторопливо погружала целлофановые кульки с печеньем в разваливающуюся сумку-тележку. За её действиями ничего не выражающим, лишенным всякой живительной искры взглядом наблюдала молоденькая продавщица. В прохладном воздухе слышался лишь шорох целлофана, тихое бормотание старушки и мерное гудение двух морозильных камер, расположившихся у стены, и холодильника у открытого настежь окна, завораживающее своим однотонным звучанием.

Вова облизнул пересохшие губы и невольно почувствовал странную дрожь. Нынешняя обстановка совершенно не нравилось ему, всё будто бы намекало на то, что нечто жуткое должно произойти в скором времени. Слова, сказанные невесть кем, давящая на сознание тишина… даже в поведении старушки он уловил что-то неприятное. Вова не мог найти в своей голове точного определения или малейшего рационального объяснения окружающей обстановке, но понял, что ему следует как можно быстрее покинуть это место. Такое решение ослепительно вспыхнуло в мозгу, и молнией пронеслось по всему телу, доставая до самых отдаленных его частей и выводя тем образом мальчика из ступора.

«Да, нужно уйти отсюда».

Удары Вовиного сердца продолжали неприятно отзываться в груди. Кровь пульсировала в висках, предвещая отчётливое чувство надвигающейся опасности. Но что это за опасность, и откуда она исходит? Ведь отсутствуют её видимые признаки, ибо Вова прекрасно знает, что родители находятся далеко, а в округе никого, кто бы мог узнать его. Ситуация никаким образом не может сыграть ему во вред, а Фортуна всё-таки решила остаться рядом с ним, коль он ещё здесь! Тем не менее внутри медленно нарастала тревога, спешащая увести Вову туда, где опасения не смогут дотянуться до него. Туда, где он будет в полной безопасности…

Шум, образовавшийся за спиной, заставил Вову обернуться. Пачка с чипсами, к которой он коснулся несколько секунд назад, лежала прямо у ног, играя отражающимся от её глянцевой поверхности светом ламп, словно не дождавшись мальчика, решила подобным жестом напомнить ему об уходящей на второй план изначальной цели.

– Эй! Будь там осторожнее! – прикрикнула продавщица, увидев валяющийся на полу товар. – Кому захочется жевать раздавленные тобой крошки?

Вова бегло направил в её сторону удивлённый, слегка растерянный взгляд, и быстро опустил голову обратно, стараясь понять, каким образом упаковка чипсов сумела упасть. Между ней и краем полки протянулось не менее пятнадцати сантиметров свободного места, чтобы стоящие у края вещи не могли также очутиться на полу. Никто и никогда не пытался сократить их, и уж больно не понравилось Вове это. Непонимание заставило его насторожиться и вновь ощутить лёгкое прикосновение мнимой опасности. Он знал, вещи не способны менять своё местоположение, если того не захочет человеческая рука, выполняющая очередной каприз мозга, не наблюдаемой к сожалению мальчиком. Однако факт оставался фактом, ударяя присущей неоспоримостью похлещи твёрдого кулака: «Лейс» покоилась на полу, и никакая сила не воздействовала на них в данную секунду. Ничего ощутимого, сумевшего столкнуть их.