Текст книги "Смягчающие обстоятельства"

Глава шестая
Расследование

Поквартирный обход домов ничего не дал. Практически все хозяева утверждали, что в интересующее нас время находились дома и занимались сугубо мирными делами: чаепитие, телевизор, лото и т. д. и т. п. Возможно, кто-то и лгал, но реальных оснований предполагать это не имелось.

Одна квартира вызвала подозрения: хозяин уезжал в командировку, а ключ одолжил приятелю. Но дальнейшая проверка показала – то, чем он в ней занимался, могло заинтересовать только его собственную жену да еще полицию нравов, если бы таковая у нас имелась.

Я занялся подругами потерпевшей, ее мать назвала трех, и я побеседовал с каждой.

Марта Еремина – крашеная блондинка, старающаяся, и небезуспешно, быть красивой, элегантной. Если бы не едва заметная фривольность манер, пробивающаяся время от времени сквозь броню внешнего лоска, она бы производила совсем неплохое впечатление.

Шура Яковлева – эта выглядела не так эффектно: погрузнела, потеряла фигуру, морщины – рано, не следит за собой, одета попроще, да и держится менее уверенно, но кажется искренней, хотя кто знает...

Вера Угольникова – откровенно вульгарная, манерная, но с претензией, хотя косноязычность и ограниченный словарный запас не позволяли сохранять на ее счет каких-либо иллюзий. Во время беседы меня отвлекало одно обстоятельство – деталь, легко объяснимая, если бы передо мной сидел мужчина, да еще из нашего постоянного контингента, но совершенно не вписывающаяся в конкретную ситуацию и оттого раздражающая, как всякая неуверенность в правильности собственных ощущений. Показывая, где подписать протокол, я перегнулся через стол и убедился, что не ошибся: от Угольниковой чуть заметно пахло спиртным.

Свидетельницы не прояснили дела Нежинской, скорее добавили вопрос: что связывает столь разных людей с потерпевшей?

Еремина и Угольникова разведены, Яковлева не была замужем... Единственный общий признак? Нет, вот еще. Все трое практически ничего не рассказали о Нежинской: с мужем разошлась, растит сына, работает – вот и все, что знают лучшие подруги, точнее, вот и все, что они рассказывают. А знают, конечно же, гораздо больше. Такое характерно для людей, связанных круговой порукой: чрезмерная откровенность любого из них неизбежно обернется против него самого. «Омерта – закон молчания». Почему в памяти вдруг всплыло название давней книжки? Подсознательные процессы ассоциативной связи соединили невероятную гипотезу Зайцева с позицией свидетельниц и выдали конечный результат? Что ж, еще пару раз схватить воздух вместо доказательств – цепочка неудач следствия достигнет достаточной длины для того, чтобы принимать всерьез любую версию!

Мы схватили воздух трижды.

Пожарники, балансируя на длинной и устрашающе хрупкой на вид выдвижной лестнице, тщательно осмотрели фасад девятиэтажки в месте предполагаемого попадания пули, но следов рикошета не нашли. Поиски на площадке между домами, к которым привлекли человек двадцать дружинников и нештатных сотрудников, тоже не увенчались успехом. Эти попытки «найти иголку в стоге сена» и по логике вещей должны были оказаться безрезультатными, а вот на допрос бывшего мужа потерпевшей я возлагал большие надежды. Но...

Оказалось, что Михаил Нежинский погиб полтора года назад: утонул, купаясь в реке. В архиве прокуратуры Зайцев нашел уголовное дело, возбужденное по факту его смерти.

Я рассматривал фотографию симпатичного парня с тоскливыми глазами, читал характеристики, отзывы знавших его людей. Инженер, характеризуется положительно. Замкнут, иногда вспыльчив. Очень тяжело пережил развод – болел, хандрил, даже начинал пить, но это у него не получалось. Хорошо плавал, уверенно чувствовал себя в воде. Между строк отчетливо проступала никем прямо не высказанная мысль о самоубийстве.

Допрошенная в числе других свидетелей, Нежинская на вопрос о возможности самоубийства четкого ответа не дала, но пояснила, что муж страдал нервными срывами и от него всего можно было ожидать.

Уже неделю механизм следствия крутился вхолостую, такого в моей практике еще не бывало.

На невысокую результативность и намекнул Фролов после утреннего селектора:

– Скучаешь? Съезди с Широковым на задержание, помоги ОБХСС да прогуляйся заодно, а то совсем мохом обрастешь!

В дежурке получили оружие. Расхитители – народ спокойный, не то что наши подопечные, и все же ухо с ними надо держать востро: слишком много теряют при проигрыше и тогда могут быть опасны, ни перед чем не остановятся, куда там хулигану или грабителю!

Широков, видно, о том же думал, в машине спросил:

– Помнишь Чигина?

– Помню.

Замдиректора магазина, кругленький, добродушный. Проворовался по-крупному, когда за ним пришли, встретил оперативников, как дорогих гостей, посадил на диван в гостиной, чуть ли не чаем угощал, а сам стал собираться. Побрился, портфель сложил, потом зашел в спальню, переоделся, положил в карман паспорт на чужое имя, пачку денег, застрелил обоих – и поминай как звали. Ребята молодые, начинающие, расслабились...

Давняя история. Уже лет десять, как расстреляли этого Чигина, а вот гляди-ка, помнится, не забывается. Намертво вошла в анналы оперативной работы как пример недопустимости подобных ошибок.

– А Косовалокову помнишь?

Широков улыбнулся:

– Только подумал.

Тоже давний пример и тоже памятный. Старуха-самогонщица во время обыска обварила кипятком участкового.

– Об одном и том же думаем, старик. Есть все-таки телепатия!

Широков не был расположен к разговорам, лежал, развалясь на сиденье, глаза прикрыл – думает. Оно и понятно: у меня чисто техническая, обеспечивающая функция, предстоящая работа полностью ложилась на него.

Когда мы приехали, на трикотажной фабрике шло собрание по вопросу сохранности соцсобственности. Как раз выступал директор – Бадаев Алексей Андреевич, бичевал группу расхитителей, действовавшую здесь несколько лет. Увидев Широкова, он удвоил энергию, заклеймил позором всех, кто халатно относится к сохранности народного добра, и себя не пожалел – покаялся в благодушии, доверчивости, но тут же заверил: с этим покончено, железной рукой наведем порядок, личный контроль и все такое. Зал аплодировал.

Потом мы втроем прошли к Бадаеву в кабинет, Широков положил перед ним постановление об аресте, ощупал карманы, осмотрел сейф и ящики стола.

Алексей Андреевич вначале возмутился, к телефону бросился, фамилиями ответственными пугал, потом сник, как будто стержень из него вытащили.

– Оговорили, сволочи, – сипло произнес он. – Только я тут ни при чем, сами убедитесь...

Выходил из кабинета он уже не тем человеком, которым вошел в него сорок минут назад.

С фабрики поехали к Бадаеву на дачу, и, когда выкопали из клумбы две литровые банки, туго набитые крупными купюрами, с ним произошло еще одно превращение: на глазах осунулся, постарел, даже ростом меньше стал.

– Оболгали, подкинули, – монотонно, как автомат, бормотал он, не вникая в смысл произносимого. – Руководитель всегда за всех отвечает...

Потом мы отвезли Бадаева в прокуратуру. Я стал у окна, Широков – позади стула допрашиваемого, как положено, тот еще ощущал себя директором, косился непонимающе, но в мыслях у него был хаос, глаза беспокойные, оторопевшие, и видел он все не так, как мы: и стандартный казенно пахнущий кабинет, и зеленую листву за окошком, и следователя, молодого еще, но цепкого, с тремя звездочками юриста второго класса в петлицах, который коротко рассказал Бадаеву, как обстоят его дела.

А обстояли они скверно. Его зам оказался человеком ушлым и дальновидным: сохранял все записочки, документы на «левый» товар с бадаевской подписью да еще переписывал номера купюр, когда отдавал директору его долю. А пришло время отвечать, он все это на свет Божий и вытянул – любуйтесь, мол, не я здесь главный, меня прямой начальник вовлек, с него и основной спрос! Паскудная публика, подленькая, эти друзья-расхитители.

Деваться Бадаеву было некуда, но он от всего отказался, даже от подписей собственноручных отперся и только повторял, что это происки недругов, дескать, запутать, грязью замарать кого угодно можно.

В машине Бадаев заплакал:

– Как же так, столько лет на руководящей работе, грамоты, премии, и все коту под хвост? Оказывается, вор я, преступник... Да где же тогда справедливость?

Тягостная сцена. Воры, мошенники, грабители – тоже справедливости хотят, требуют даже. Только справедливость для них заключается в том, чтобы можно было красть и грабить сколько угодно, в любое время суток, у кого захочется и при этом оставаться безнаказанными. А так, к счастью, почти никогда не бывает.

Когда мы сдали арестованного в следственный изолятор и возвращались обратно, Широков неожиданно спросил:

– А ведь тебе стало жаль Бадаева?

– Пожалуй. Когда задерживаешь убийцу или насильника – все на своих местах. А тут вроде бы приличный человек...

– Вид респектабельный: костюмчик финский, рубашка крахмальная, галстук выглаженный, а выбрит как! Бритва у него «Браун» – из «Березки», – медленно продолжил Широков. – Да если бы только это! Авторитетный руководитель, хороший семьянин, куча благодарностей. Собрания проводил, обязательства брал, речи пламенные произносил! Душой за производство болел, фонды на реконструкцию выбивал, станочный парк обновлял! Вот что страшно! В кабинете своем за одним столом начальников цехов, охрану инструктировал насчет контроля, бдительности, а потом с шайкой своей делишки грязные обсуждал. Одной ручкой благодарности передовикам производства и липовые наряды подписывал. Ну да кабинет, стол, ручка – ерунда. А сам-то он, сам – тоже один: то в президиуме заседает, то о сбыте левака договаривается, то с трибуны правильные слова говорит, то в подсобке, в закутке, деньги за украденное получает! Ты знаешь, сколько работаю, а привыкнуть к такому не могу. Иногда думаю: вот найти бы у него в мозгу участочек, откуда все идет, облучить рентгеном, ультразвуком, вырезать, наконец, к чертовой матери, и готово – выздоровел человек!

– Что ж, он – больной, по-твоему?

Широков невесело усмехнулся:

– Это я для примера. Нету, конечно, вредоносного кусочка в мозге, есть натура двойная – одна для всех, другая – для себя да для таких же, как сам, которых не стыдишься. Оборотни. Знаешь, что интересно: бадаевы поначалу всегда отпираются. По инерции. Стыдно. Надеются, что до второй их натуры не докопаются, обойдется. Потом очные ставки, экспертизы, ревизии, все дерьмо и выплыло, для следователя ты как на ладони, отпираться глупо, надо срок сматывать, тогда и пойдут «чистосердечные» признания да задушевные разговоры. Когда следователь про тебя и так много знает, признаваться легче...

А в суде по-другому оборачивается: здесь не наедине беседуют – судьи, прокурор, адвокаты, публика в зале – родственники, соседи, друзья, сослуживцы. И принародно надо свое грязное белье выворачивать: так, мол, и так, вор я, мерзавец, негодяй... Стыдно. И в обратную сторону картина завертелась: я не я, хата не моя, следователь заставлял, запугивал, а я писал, протоколы подписывал, не читая, ну знаешь, обычная шарманка.

А процесс идет, и вот оно – бельишко-то твое срамное, куда от него денешься, и слушают все, узнают твою вторую натуру, а коли так – чего стыдиться, опять каяться надо. Когда есть привычка к лицедейству, нетрудно наизнанку выворачиваться: признался, отказался, снова признался... Что выгодно – то и правда, что невыгодно – то и ложь. Нет, не кусочек мозга – у них каждая клеточка заражена, ни ультразвук, ни скальпель не помогут...

– Ты мне так подробно про вторую натуру рассказал, что можно подумать, мои разбойники в лесах живут, а по ночам на большую дорогу с кистенем выходят.

– Да это я в запале. – Широков махнул рукой. – Твои тоже нормальных людей из себя разыгрывают. Только знаешь, расхитители, взяточники, они куда как больше боятся, чтобы про их второе лицо не узнали. Сможешь сформулировать – отчего?

– Чего ж не смочь. Я Ваньку Крюка две недели гонял, схватил наконец в каком-то проходном дворе, и первое, что он сказал: «За мной только один магазин, а больше ничего и не цепляйте». А ты своего Бадаева прямо в кабинете взял, и он тебе совсем другое пел: «Руководитель я, оболгали...» Вот и разница. Одному падать с чердака на нары, другому – с небес в преисподнюю. Да и маскировка-то у них разная: Крюк изображает «не вора», а Бадаев твой – порядочного человека.

– Вот это особенно противно. Завтра он, конечно, начнет «колоться» и обязательно найдет для себя что-нибудь в оправдание. Или обманули его, или впутали, или соблазнили, или запугали... А сам он хороший, не такой, как другие...

– А ты вообще видел хоть одного преступника, который считал бы себя хуже других, не оправдывал бы то, что он сделал? Лично я не видел. Даже всякая опустившаяся пьянь – ворье, бродяги и то находят кого-то более жалкого, грязного и вонючего, у кого больше трясутся руки, кто совершил еще более мерзостную пакость и на кого можно презрительно указать пальцем сверху вниз! Разве кто-то из них судит себя полной мерой?

– А Волопасский?

Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с мысли.

Действительно, Волопасский...

Его знали и я, и Широков – высокого, крепкого, импозантного мужчину с густой, чуть начинающей седеть шевелюрой. Завсегдатай ресторанов, большой любитель скачек, уверенный, напористый, умеющий постоять за себя в споре, ссоре, а если понадобится, то и в драке. Со звучным и необычным именем Цезарь.

Когда-то он учился в юридическом, его отчисляли за пропуски и неуспеваемость, потом восстанавливали, и никто уже не помнил, получил он в конце концов диплом или нет.

В последние годы Цезарь Волопасский возглавлял самодеятельные строительные бригады, работавшие по договорам в колхозах области. Его шибаи возводили коровники, асфальтировали тока, ставили навесы над площадками для хранения техники. Работа шла аккордно, от зари до зари, не обходилось и без приписок, на которые в таких случаях заказчики смотрят сквозь пальцы: лишь бы получить в срок готовый объект.

Сам Волопасский не брал в руки инструмента, иногда неделями вообще не появлялся на стройке – у него были иные функции. Он называл их организационно-управленческими. С солидной кожаной папкой, набитой рекомендательными письмами колхозов, ходатайствами районных организаций, чистыми бланками с оттиском печати, на которых можно было за несколько минут изготовить нужное в данной ситуации письмо, Цезарь Волопасский представительствовал в областных учреждениях, выбивая технику, фонды, стройматериалы.

Веселый, остроумный и обаятельный, он быстро сходился с людьми, производил приятное впечатление, и там, где он один раз побывал, потом его встречали как хорошего знакомого.

Цезарь постоянно расширял круг знакомств и делал это в первую очередь в силу общительной натуры, а уже во вторую – с расчетом, что в будущем каждое знакомство может оказаться полезным. Он не забывал однокашников – некоторые уже занимали ответственные должности, и неопределенность рода занятий бывшего соученика их смущала, но, в конце концов, ничем противозаконным он не занимался, с просьбами не обращался, хлопот не доставлял, напротив – прекрасно организовывал рыбалку с ухой, мог раздобыть лицензию на отстрел кабана, знал нескончаемое число тостов, блестяще вел стол – почему не потрафить старой дружбе?

В охотничье-рыболовных компаниях Цезарь встречался с друзьями своих однокашников – тоже руководителями различных уровней – и впоследствии мог заходить в их кабинеты без стука.

Он никогда не просил для себя лично: хлопотал для колхоза «Рассвет» или «Заря», представлял необходимые документы, так что все было законно и официально, требовалось только небольшое участие, желание пойти навстречу. И он его получал вместе с визами, подписями, резолюциями.

Для хозяйств Цезарь Волопасский был золотым человеком, так как с ходу решал самый безнадежный, годами не сдвигаемый с мертвой точки вопрос.

Он перерос роль бригадира шибаев, превратившись, по существу, в ходатая по хозяйственным делам. Бригадирство являлось формой официальной связи с колхозами-заказчиками да возможностью получать вознаграждение за свои услуги.

Расчеты со строителями шли через руки Волопасского, члены бригады получали до тысячи в месяц, сам Цезарь, не зарываясь, расписывался в ведомости за полторы.

Такого рода деятельность безгрешной не бывает, логика событий требовала, чтобы Волопасским рано или поздно заинтересовалась служба БХСС. Но случилось по-другому.

Цезарь был жизнелюбом. Вкусные обеды, марочные вина, дорогие коньяки, азарт ипподрома... Вокруг него всегда крутились приятели, он не мелочился, и все это знали, бурлеск, веселье, шоколад, шампанское, яркие тряпки... Как мотыльки на огонь, летели на Волопасского девицы определенного сорта. Цезарь отбирал красивых. Отношения между ними складывались легко, просто и бездумно, так же легко обрывались, но в любой момент могли снова возобновиться.

Волопасский щедро дарил подарки, катал подруг на такси, возил к морю, помогал в житейских делах. Даже после происшедшего все его бывшие любовницы сходились в мнении, что он был хорошим, добрым, отзывчивым человеком.

Таня Линник скиталась по чужим углам и попросила Цезаря помочь ей получить квартиру. Тот пообещал – он любил показать себя влиятельной фигурой. Посоветовал собрать нужные документы, стать на квартирный учет.

Тем временем на ниве шибайничества произошли серьезные перемены. Началось все с разоблачения нескольких наемных бригад, бригадиры которых в сговоре с руководителями хозяйств разворовали сотни тысяч рублей. Прошли громкие судебные процессы, были вынесены частные определения, выступила пресса. Облисполком запретил колхозам пользоваться услугами самодеятельных строителей, управление сельского хозяйства проводило сплошные проверки соблюдения штатно-финансовой дисциплины, полетели со своих кресел многие приятели Волопасского. А сам он оказался не у дел.

Выбитый из привычной колеи, Волопасский растерялся. Деньги закончились очень быстро, куда идти работать, он не знал, тем более что обычная месячная зарплата могла обеспечить его жизнь по ставшим привычными меркам не более чем на два-три дня.

Он кинулся по колхозам, вспоминая, где, когда и сколько ему недоплатили, но из этой затеи ничего не вышло.

Надвигались праздники, жене он обещал увлекательную поездку, приходилось лихорадочно врать, что вот-вот ему должны выплатить крупную сумму, надо только подождать чуть-чуть, самую малость.

А на горизонте снова появилась Таня Линник со своей просьбой. Волопасский повел ее в крупный строительный трест, посадил в приемной, а сам зашел к управляющему – одному из тех шапочных знакомых, с которым как-то раз вместе ловили рыбу. Поговорил десять минут, посетовал на трудные времена, спросил, не найдется ли для него место в юридическом бюро или отделе снабжения. Потом вышел к Тане Линник и сообщил, что все в порядке: ее включат вместо выбывшего члена кооператива, дом сдается в следующем квартале, надо довершить формальности и внести паевой взнос.

Таня Линник сняла с книжки деньги, снесла в ломбард зимние вещи и золотые украшения, позанимала у знакомых. Когда в следующий раз она встретилась с Волопасским, в ее сумочке лежали четыре тысячи рублей.

Теперь Волопасский привел ее в исполком и скрылся за внушительной, обтянутой кожей дверью. Там работал соученик, и Цезарь поделился с ним планом: собрать однокашников, чтобы отметить двадцатилетие их выпуска, организационные хлопоты он, разумеется, брал на себя.

Пока бывшие студенты беседовали, вспоминая молодые годы, Таня Линник отчаянно волновалась. Но вот наконец дверь в приемную распахнулась и сияющий Волопасский гордо потряс какими-то бумагами:

– Порядок, дело сделано. Поедем, обмоем.

В загородной шашлычной выпили за будущее новоселье, затем Волопасский предложил прогуляться в рощу. Там и нашли на следующий день Таню Линник задушенной.

Раскрыть преступление не составило труда. Хотя Волопасский предупредил, чтобы она никому не рассказывала, куда и с кем идет, но, видно, Линник чувствовала исходящую от «доброго и отзывчивого человека» опасность, потому что оставила дома записку: «Если я не вернусь, ищите Цезаря».

Цезаря Волопасского нашли в столичной гостинице, где он с присущим ему и привычным размахом проводил праздники. Слово, данное супруге, он сдержал – отдых удался на славу: номер «люкс», увеселительные поездки на такси, рестораны, шумные компании новых друзей, словом, все, как обычно. Жене он сказал, что один из задолжавших ему колхозов выплатил наконец кругленькую сумму. Деньги были небрежно рассованы по карманам пиджака – оставалось почти три тысячи.

Все, кто знал Волопасского, не хотели верить в происшедшее: «Цезарь не из тех людей. Подумаешь, четыре тысячи! Мало через его руки денег прошло? Он же деловой мужик, ну, афера какая, хищение – это он еще мог, но убийством себя замарать – извините! Тут что-то не так».

Он признался сразу, на первых допросах, лишь корыстный мотив отрицал: якобы Линник передала ему деньги для сохранности, потом они поссорились, он пришел в ярость, а когда опомнился, было уже поздно...

Могло показаться, что Волопасский изворачивается, пытается избежать высшей меры, но когда ему предоставили последнее слово, он глухо, но отчетливо проговорил: «Я убийца. Прошу меня расстрелять. Не хочу жить».

Ему дали пятнадцать лет. После суда он пытался покончить с собой.

– Так что скажешь про Волопасского?

– Волопасский не исключение. На убийстве он сломался, жить не захотел, попросил расстрела – это достаточно непривычно. А в остальном? Осудил себя, пришел в ужас, пытался очиститься? Нет, обычная история: «Себя не помнил, как все получилось, не знаю, деньги взял случайно». Вроде и не особенно виноват. Самоубийство не получилось – и ничего, живет. Ест с аппетитом, спит крепко, смотрит кино в клубе, передачи получает. Небось рассказывает, что попал случайно.

А вот другая история: на днях пьяный ножом ударил прохожего. Ни за что. И туда же: «Это все он – дал бы мне закурить, ничего бы и не было». В чем же разница между ним и Цезарем? Один – опустившийся бродяга, другой – лев полусвета. Но и в нем было что-то этакое: недаром Линник записку оставила... А в остальном полное сходство.

Да так всегда: каждый находит себе смягчающие обстоятельства. Пусть притянутые за уши, глупые, пусть для окружающих их нелепость очевидна, ничего, сойдут для самого себя, для дружков, родственников, соседей – для всех, кто хочет, чтобы они были.

Возвращаясь после обеда к себе, я привычно огляделся на этаже. Длинный пустынный коридор упирался в окно, яркие солнечные лучи высвечивали плавающие в воздухе бесчисленные пылинки, казенные стулья у стен, жесткие с вытертыми сиденьями, отбрасывали длинные тени.

У окна спиной ко мне стояла женщина, высокая, стройная. Я подумал, что это Рита, но тут же понял, что ошибся. Когда щелкнул замок, она обернулась, но против солнца лица видно не было, только светлым ореолом вспыхнули волосы, как нимб какой-нибудь Богородицы на старинной иконе. Наверное, красивая. Интересно, кого она ждет?

Оказалось – меня. Когда она без стука распахнула дверь и положила на стол повестку, я быстро прокрутил в памяти, по какому делу и в качестве кого может проходить у меня такая дама.

Худощава, тонкие черты лица, красивые задумчивые глаза, маленькая головка на длинной шее. Подчеркнуто прямая спина, плечи шире бедер, длинные тонкие ноги. Несмотря на рост, высокая «шпилька», безукоризненно сидящий дорогой велюровый костюм, который не купить в свободной продаже. Картинка из французского журнала мод.

В прошлом году, когда обворовали городской Дом моделей, ко мне приходили многочисленные свидетельницы – яркие, экзотические пташки-манекенщицы, модельеры, со стандартными фигурами, в броских ультрасовременных нарядах, и это служило коллегам источником однообразных и не слишком остроумных шуток. Но сейчас у меня в производстве не было ни одного подобного материала.

Разглядывание посетительницы затянулось, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке. Я перевел взгляд на повестку и чуть не присвистнул:

– Это вы – Нежинская?!

Улыбка стала явной.

– Да, Нежинская Мария Викторовна. Почему вас это удивляет?

Я достал нужную папку и вытряхнул маленькую фотографию.

– Вашего фотографа следует привлечь к уголовной ответственности за такой снимок!

Нежинская рассмеялась. Она не стала говорить обычных в подобных случаях слов о своей нефотогеничности, просто приняла комплимент как должное, так же, как свое право без стука входить в любую дверь. Но я не собирался говорить ей комплиментов! А выходит – сказал. Впрочем, скорее она своей реакцией превратила нейтральную фразу в комплимент. Пожалуй, ухо с ней надо держать востро!

– Садитесь.

– Спасибо.

Села она аккуратно на краешек стула, положив изящную кожаную сумочку на плотно сдвинутые колени.

– У вас, наверное, уйма работы, как в фильмах про следователей?

Держалась Нежинская уверенно, даже первой начала разговор, превращая допрос в светскую беседу.

– Я не следователь.

Она вопросительно подняла брови, ожидая разъяснений, но я перехватил инициативу вовсе не для того, чтобы объяснять разницу между следователем и инспектором ОУР[2]2
  ОУР – отделение уголовного розыска.


[Закрыть].

– А как вам работается?

Она улыбнулась:

– Работа как работа.

– Как себя чувствуете?

– Почти нормально.

Улыбка ей шла, и она это знала, поэтому выработала манеру, разговаривая, улыбаться.

– При резких движениях рана побаливает, но это скоро пройдет. Врач сказал, что мне повезло.

Она опять обаятельно улыбнулась.

– Потому что в вас выстрелили?

Почувствовав мое раздражение, она стала серьезной.

– Ну что вы! Потому что не попали.

– А кто мог в вас стрелять?

– У меня уже спрашивали. – Нежинская совсем по-девчоночьи пожала плечами. – Но я не знаю. Тут какая-то ошибка.

Она поморщилась, видно, пошевелила рану, и мне стало ее жаль, разом пропала настороженность и желание ловить на мелких неточностях и противоречиях в предыдущих показаниях. Я все-таки попробовал зайти то с одного, то с другого бока, но слышал одно и то же: не знаю, ума не приложу, понятия не имею.

В том, что не касалось происшествия, Нежинская была словоохотливой, непринужденно поддерживала разговор, по своей инициативе пересказала несколько городских сплетен, вспомнила забавный случай из студенческой жизни.

Она была приятной собеседницей и вообще производила хорошее впечатление.

Чувствовалось, что она привыкла быть в центре внимания и умеет такое внимание поощрять. Это могло ничего не значить, а могло значить очень многое.

Беседа затянулась. Мы проговорили почти час, хотя протокол получился коротким – неполный лист специального бланка.

Когда Нежинская подписывала показания, я заметил, что у нее крупноватые кисти, сильно выраженные суставы пальцев и морщинистая кожа рук. Надо сказать, что общего впечатления эти недостатки не портили и компенсировались ухоженными, миндалевидной формы ногтями, покрытыми перламутровым лаком. С таким маникюром не очень-то удобно стирать, мыть полы, готовить.

– Когда вы выписались из больницы? – спросил я напоследок, чтобы заполнить паузу между окончанием допроса и прощанием.

– Позавчера. Еще с неделю амбулаторное лечение. Ужасно надоело. Невезучий у меня этот год – третий раз по врачам: уколы, лекарства.

– Почему третий?

– Что?

Переспросила она довольно естественно, но что тут переспрашивать?

– Почему третий раз вы обращаетесь к врачам? Что с вами случалось первые два раза?

– Ах, вот вы о чем.

Нежинская легко поправила прическу. Умышленно сделанная пауза?

– Не так давно я попала в аварию. Переходила улицу – на Фонарной, напротив промтоварного, там стояла очередь, давали какую-то ткань красивую, думаю, дай посмотрю. Ну, и угодила под машину. Хорошо, водитель затормозить успел – ушибы, синяки, легкое сотрясение мозга. Провалялась в клинике почти месяц. И вот опять.

– А второй раз?

Нежинская непонимающе посмотрела на меня.

– В связи с чем вы второй раз попали к врачам?

– Ну... После аварии меня отвезли в травмопункт, оттуда я ушла домой, а потом стало хуже, пришлось лечь в больницу. Вот я и считаю – два раза.

У меня снова возникло двойственное ощущение, такое же, как при прослушивании фонограммы.

Смотрит Нежинская открыто, голос искренний, убеждающий, а объяснение какое-то совершенно беспомощное и явно неправдоподобное. Так могла бы отвечать девочка шестнадцати лет, а она совсем непохожа на наивную простушку, скорее наоборот, в Марии Викторовне чувствуется этакая искушенность.

Если человек врет, он прокалывается на мелочах, второстепенных деталях. Но сейчас речь даже не о второстепенном – посторонний вопрос, не имеющий отношения к делу, официальный протокол уже составлен и подписан... Непонятно.

На прощание Нежинская еще раз улыбнулась, и я проводил ее до двери, хотя вообще не имею такой привычки и сейчас тоже не собирался этого делать.

Черт возьми, как ей удаются подобные штуки? Флюиды какие-то, биотоки, неотразимое обаяние?

Нежинская, безусловно, располагала к себе, и чего я цеплялся к ней со всякими глупыми вопросами? Сколько раз попадала в больницу, да как лечилась, да какая авария... Кстати!

Если бы меня спросили, я вряд ли смог бы объяснить, зачем позвонил в ГАИ и запросил данные по наезду на пешехода у промтоварного магазина. Но я это сделал и получил ответ, что в текущем году ни одного подобного происшествия на улице Фонарной не зарегистрировано.

Неужели соврала? Но зачем?!

Я набрал номер травматологического пункта. Здесь подтвердили: да, три месяца назад с автодорожного происшествия доставлена гражданка Нежинская. Ей оказана первая помощь, выписано направление на госпитализацию.

Странно. Раз пострадавшая госпитализирована, авария не могла не попасть в сводку происшествий и учеты ГАИ. Возникшее противоречие следовало разрешить.

«А нужно ли? – спросил я сам себя. – Какое мне дело до этой аварии, до полноты учета происшествий госавтоинспекцией, до противоречий, не имеющих отношения к выстрелу в окно квартиры Нежинской? Этак можно закопаться по уши и никогда в жизни не переварить обильный поток лишней информации!»

Тем более что полезных данных у нас практически нет. Я полистал дело. Да, такого у меня еще не было. Ну понятно, неудачи, топтание на месте, досадные, а иногда извинительные ошибки – это, конечно, случается. Но чтобы совсем ничего... Груда скользких, округлых, выскальзывающих из рук разрозненных фактиков, не имеющих прямого отношения к делу. Довольно пухлая папка – все равно что пустая.

Оставалось рассчитывать, что по месту работы Нежинской удастся установить какие-нибудь новые обстоятельства. Но, честно говоря, я на это не очень надеялся.