Текст книги "Восемнадцать. Танец теней"

Восемнадцать
Танец теней
Дара Ауэр-Ким

© Дара Ауэр-Ким, 2024

ISBN 978-5-0064-5613-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

океан

 
пожалуйста, друг мой, постой!
вглядись,
вглядись в бескрайность синих вод.
и как поймёшь, о чём они поют – назад вернись,
а ведь не то тебя волною унесёт.
 
 
а ведь не то тебя волною унесёт
безбрежный океан.
и глубина его в твоей душе зажжёт
сей пламенный пожар.
 
 
сей пламенный пожар – голодный сын
чернейших волн,
и беспощаден он, жесток – беги!
девятый грянет вал;
закрой глаза – тебе нельзя, нельзя!
увидеть, кем вошедший в эти воды
стал.
 
 
ведь ужасом в кратчайший миг
окрасится лицо.
когда увидишь ты, каков он, лик
утопших в собственном обмане —
мертвецов.
 
 
утопших в этих водах так давно,
что больше не услышит мир их голосов.
утопших и ушедших глубоко на дно,
туда, где никогда никто не видит
боле страшных снов.
 

 
туда, где никогда никто не видит
боле страшных снов,
и не знакома лицам мраморным
тоска;
и чужда им любовь.
 
 
подумай ты, друг мой – прошу тебя сердечно я,
захочешь ль ты
туда войти по пояс,
а по грудь?
по шею?
захочешь ль ты попасть туда,
где вместе с телом —
и душа немеет?
 
 
захочешь ты принять всё то,
что скрыла глубина?
и не боишься ли
в ней потерять себя?
 
 
скорей решение прими, скорей,
о скалы стонет, разбивается волна.
и если не жалеешь ты ушедших прежде дней,
тогда – позволь принять тебя.
 
 
пожалуйста, друг мой – постой!
вглядевшись – обернись!
 
 
развей предрассветный туман.
а ведь не то тебя
в ночи
волною унесёт
безбрежный океан.
 

коронация

 
коронованный, коронованный —
до чего же ты горд собой!
хмельной знатью вкруг
облюбованный.
да не мной.
 
 
«я здесь власть!» – голос подаёшь,
чтобы головы поданных
пали ниц;
«я – свобода, и я – есть страсть!»
ясные, жаркие очи ловя восхищённых
красою твоей девиц.
 
 
балу нет конца: трепет, смех; пьяный поток грёз.
до утра в коем слышится
нежное
пение птиц.
 
 
но тревожен взгляд:
мой король, намекни – так кого ты ждёшь?
рыщешь, словно пёс:
 
 
смерть свою, неизбежную,
средь знакомых доселе лиц?
 

учитель

 
нашли в воскресенье, в парадной:
утро всё пролежала, милая,
солнца свет зачерпнув.
 
 
кем была? да девицей простой,
в общем-то —
незаурядной.
что всю жизнь прожила,
никого не любя, не мечтая и не рискнув.
 
 
кто такая? ну, того я и сам не знаю.
говорили, что музыки школьный учитель.
но взглянув, да попристальней —
понимаю.
предо мной мёртвый ангел;
 
 
мёртвый ангел-хранитель.
 
 
красоте её всякий завистлив станет:
круглолица, как кукла, румяна,
с необычайно тонкой шеей;
кожа цвета фарфора с глазурью,
и запах: все мужчины млеют.
 
 
формы пышные, зрелые;
правильны и приметны —
заманить бы такую в постели.
и глаза – ах, глаза – чёрные агаты!
губы шлейфа кофейной пастели.
 

 
пальцы хрупкие, будто спички —
но изящества свет! одним словом,
не человек – скульптура;
голос не услыхать – но, поверьте, он
как у птички;
вся проглядывается натура.
 
 
нашли в воскресенье, в парадной.
и причину к обедне сообщили: удушье.
обводя мелом тело, между делом, произнесу:
«до чего нескладно!»
 
 
кто же – тот, кто решил
что нам всем без учителя лучше?
 

кофе и вишня

 
горький кофе, кислая вишня —
кровавая баня в пять утра.
ты не ослышался, милый —
здесь ты лишний;
в этой комнате только демоны, ангелы вышли;
и я.
 
 
зачем ты явился, зачем потревожил?
говори.
и вот только давай без сложностей —
о любви.
 
 
ты нашёл во мне бога? я – твой идеал?
до чего же беспечен и глуп ты, мой друг.
где ж это видано, чтоб дьявол – идеалом стал?
поищи себе лучше, сподручней круг.
 
 
уходи, уходи! – хомутай девиц,
только ты меня больше не тревожь,
я сегодня не спал, и, признаться,
при виде сердитых лиц
мне ужасно хотелось схватиться за нож…
 
 
горький кофе, кислая вишня —
кровавая баня в пять утра.
ты не ослышался, милый —
здесь ты лишний;
кто остался? демоны тоже вышли;
ты остался да я.
 
 
семь утра – с кротким опозданием
солнце взойдёт, небеса храня.
что же ты, милый, здесь делаешь?
иссиня, без дыхания;
 
 
«я ведь предупреждал тебя?»
 

препараты

 
препараты, препараты…
зловещей эзотерики листы,
болезнь души ведёт меня куда-то,
сжигая разума мосты.
 
 
препараты, препараты,
«правду, душу выжигай!»
белые стены, оковы, халаты,
музыки вечный спектакль играй.
 
 
препараты, препараты,
огня языки;
образы улиц заброшенных,
порванных пьес и отравленных взглядов,
лишь туман непроглядный спасёт от тоски.
 
 
препараты, препараты,
бледность образа вечного…
 
 
препараты, препараты,
композитор покоя беспечного.
 
 
режиссёр моей оперы,
сценарист моей роли, обитель мечты,
скажи мне на милость:
 
 
«каков же итог, дорогуша?
увижу ли я эшафота крюки?»
 
 
трагичная пьеса должна завершиться,
неся гибели лик над собой;
«суждено ли мне счастья добиться?
иль забытым актёром почить под звездой?»
 

бульвар

 
скажут мне, может быть, что когда-то
ледяною зимой, в декабре
я ходил по бульвару
в лондонском илинге.
 
 
мерил в шаг тротуары,
всё как будто во сне —
в обороте сансары,
с мыслями о тебе.
 
 
я все шёл по брусчатке,
верно, наглухо пьян.
и любви этой нежной зачатки
терпким виски в себе убивал.
 
 
мерил в шаг тротуары —
всё как будто во сне.
и, не выдержав кары,
всё писал я тебе:
 
 
написал, что, быть может,
я б и сдался – не боявшись ничуть.
но душа молвит: «рано!»
и всё просит вздохнуть.
 
 
скажут мне, может быть, что когда-то,
что зимой, в декабре
я ходил по бульвару
в лондонском илинге.
 
 
мерил в шаг тротуары
и всё думал – «карниз».
шаг и влево, и вправо —
один шаг! – сорвусь вниз.
 
 
но душа в крик всё: «рано!»
«обожди ты, постой!»
в обороте сансары
так далёк мой покой.
 
 
я всё шёл по брусчатке,
верно, наглухо пьян.
и любил, и кричал – как в припадке —
что не сам я себя и тебя убивал.
 
 
скажут мне, может быть, что когда-то
ледяною зимой, в декабре
я ходил по бульвару
в лондонском илинге.
 
 
я отвечу: «это всё, верно, мне лишь приснилось»,
но свинца теплотой окропляется грудь.
я любил, а душа всё кричала:
«ах, рано!»
и просила, молила
вдохнуть.
 

аннигиляция солнца

 
настанет день, когда погаснет «вечное» светило
и мерно пропадёт в последнего заката синеве,
лишь те, кто помнят, что на самом деле было,
лишь те – без сожалений! —
посмеются тьме.
 
 
лишь те без сожалений посмеются тьме,
кто знает всю жестокость прошлых лет.
лишь те уснут, без страха на лице,
кто знает, что их власть сошла на нет.
 
 
война за свободу, война за любовь —
беспробудным сном руины спят.
война – и мирное время вновь…
почившие с улыбкой с небес глядят.
 
 
так давайте, братья, сыграем для них
в последний раз.
так давайте упокоим души тех,
кто освободил
нас.
 
 
расправь свои крылья!
узри, пленный, новый рассвет.
что узурпаторов в бег обратил!
и сквозь года пусть протянется след
о том герое, что «солнце с небосвода сбил».
 
 
настанет день, когда погаснет «вечное» светило,
ниц падёт – на колени! – жестокий тиран.
лишь те, кто помнят, что на самом деле было,
срок наказанию дан.
 
 
настанет день, когда погаснет «вечное» светило
и мерно пропадёт в последнего заката синеве,
земля сожжена, но давно уж остыла,
и выжившие плачут о погибших в тишине.
 

пион

 
ты – цветок поднебесья,
богатой жизни, полной роскоши, бутон.
в саду тебя созерцаю, и сладостной песнью
разум мой окрылён;
 
 
разум мой окрылён твоим цветением;
россыпью лепестков.
стань, сладкий аромат, моим наваждением —
освобожденьем от суматох.
 

общество

 
я, может быть, трудом этим своим отвечу
на вопрос, что в душе иногда у планеты всей.
«как же в обществе интегрироваться,
как мне отыскать в нём своих людей?»
 
 
мой ответ – «никак»; не спешите клясть,
что не понимаю простых вещей;
просто люди – сквозь время – делятся
все на «тех» и «не тех» людей.
 
 
просто люди всё время делятся,
но вся речь моя – не о росте и весе,
иль цвете глаз;
просто люди извечно делятся
на идущих, стоящих, бегущих,
храбрецов и на тех,
что боятся нарушить приказ.
 
 
на любителей чая и кофе —
ценителей осени, солнца и зимних стуж;
на тех, что спасаются в катастрофе —
и на тех, кто умом не дюж.
 
 
просто люди всё время делятся —
есть имеющий всё, что весь мир клянёт;
просто люди все время делятся —
есть и тот, у кого ничего, но улыбка с лица
и вовек не сойдёт.
 
 
просто люди всё время делятся
на защитников и тиранов.
на поклонников «светотени»,
беспринципных и принципалов.
 
 
на водителей мотоциклов,
традиционно меняющих шины.
и на тех, кто следит не за новостью,
а за циклом луны,
доверяя картам и зеркалам – не машинам.
 
 
я, может быть, трудом этим своим отвечу
на вопрос, что в душе иногда у планеты всей.
«как же в обществе интегрироваться,
как мне отыскать в нём своих людей?»
 
 
мой ответ – «никак»; не спешите клясть,
вы поймёте сами в потоке дней:
просто люди – сквозь время – делятся.
но, увы, для себя,
а не для людей.
 

семь на двоих

 
понедельник.
семь утра.
звонок в хирургию: «пора»,
пора подавать.
 
 
– а кого?
– больных.
– что же с ними, доктор?
– а у них, милая сестра, – пруд пруди, ножевых
целых семь на двоих.
 
 
три на четыре, четыре на три – всё одно.
две искалеченные судьбы, не поделившие
полотно;
один, стало быть, бизнесмен,
а второй – портной.
как же вышло так?
что продажа холста превратилась
 
 
в кровавый бой?
 
 
бизнесмен всё ворчал без конца,
покуда шёл аукцион:
«ах, мала цена за такой товар! не цена, позор!»
нервно галстук всё тормошил
и на месте не мог усидеть.
за часы хватался, видать – спешил.
да на дверь порывался смотреть.
 
 
никогда прежде, так и сейчас не умел
бизнесмен сей жить «для себя».
с младых лет на работе он погорел —
окаменела душа.
 
 
да, это верно, что он богат!
но знаете? слышали, что ещё о нём говорят?
нет жены у него, нет детей, нет собаки, кота…
нет садов и особняков —
так какой из него меценат тогда?
 
 
хитрый он, будто дьявол, красив – как бог;
но в целом и общем – тот ещё шаматон и плут.
воздыхателям своим он втихую копает
за речкой ров
и в лицо улыбается им же —
«что вы, ну же, вам всё это лгут!»
 
 
но довольно гордыни и полно про злато петь!
перейдем-ка мы к добряку.
да, к портному, пришедшему на зрелище
посмотреть
да послушать «славную чепуху».
 
 
у него отродясь не найдётся средств,
чтоб сие полотно, освещённое солнцем, купить;
он не из королей, не из принцев,
не из министерств;
но мешает ли это искусство любить?
 
 
любить всех, любить всё и вся – безответно
или в ответ.
и стараться во благо людей других!
поглощать беспросветную тьму, дарить свет,
и хоть при смерти – быть живее живых.
 
 
наш портной – аж с пелёнок и по сей день
посвящал себя лишь труду.
свитера да носочки снимал с петель,
предпочитая лени суету.
 
 
у него – жена, да и дети есть!
сыновей штуки три и дочь.
в тесноте живут, там, где не присесть!
да однако ж всем успевают помочь.
 
 
только он устал, устал, будто пёс,
в свои тридцать три с небольшим.
он хотел – и пытался – не воспринимать
всерьёз
свою чёрную зависть к «большим».
 
 
к большим людям, которые здесь сидят —
лишь потешить эго пришли.
как вон тот бизнесмен, на которого девы глядят:
он ушёл бы, смотрите, но ждёт, чтоб другие ушли!
 
 
и бессильная ярость хватила его!
человека, что из простых.
ярость за всю боль, за несправедливость,
за «волшебство» —
шестизначных чисел среди скупых.
 
 
портной вынул нож, каким нить обрывал,
завершая шить;
вынул нож, к бизнесмену ринулся, закричал:
«что, так сложно тебе, ты, скотина,
счастливым быть?!»
 
 
но и меценат был не лыком шит:
и сверкнул кинжал, что из серебра, в зала тьме;
раз удар, два удар, три удар!
и портной ниц упал:
«да не легче, чем жить – тебе».
 
 
их теперь подошьют и отпустят – спасла судьба!
или спас народ, народ-маргинал?
да в газетах трубят: «классовая борьба!»
но о чём не упомянут, как в агонии меценат —
бедняка…
за руку держал:
 
 
слёзы ведь не лгут?
 

осколки

 
ну вот и всё, ты так решила?
окончен театр
двух любящих сердец?
ну вот и всё,
забыто то, что сказано когда-то,
и, может быть, любви пришёл конец?
 
 
я признаю вину,
и думать совестно об этом,
а осознать – ещё страшней.
что всё, души что было светом,
отныне Марианской глубины темней.
 
 
все зеркала разбиты, я же вижу —
нет слов ни истине, ни лжи.
осколки хрусталя к сердцам всё ближе,
а рядом – ни души.
 
 
а рядом нет тебя,
что из хранителей покоя
и сердца чистоты.
а рядом нет тебя, так, может быть,
и мне не стоит?
кричать до хрипоты?
 
 
но нет – я не могу умолкнуть,
и рвётся прочь, наружу крик,
позволь любви дождю – идти,
а волосам, губам – промокнуть,
 
 
я так хочу, чтоб сердца зов мой
в эту ночь
тебя достиг.
 
 
я знать не смею, не смогу
всех граней.
того, что в голове твоей
томится,
и от чего теперь душа твоя болит.
но никогда не поздно было извиниться,
и существо моё, и падкое сознанье —
как лист осиновый дрожит.
 
 
отчаянье последующей ошибки
мне раздирает в клочья душу.
а видимость того, что не могу помочь…
уверенности нет совсем,
и нет – что так уж точно будет лучше.
 
 
я не могу, ты не позволишь мне —
ты не позволишь мне…
беречь тебя?
но как тогда должны мы жить?
и если уж тебе намного легче без меня…
то я не знаю, как отныне поступить.
 
 
нет сил ни слова мне произнести,
а горло вспорото
осколками стекла.
не отрицай, и я не стану,
что некуда идти… и не хочу —
коль рядом нет тебя.
 
 
нет сил смотреть на то,
как мучаешься болью ты.
но что поделать я могу?
с пылающим огнём моей любви?
 
 
он превратился в слёзы,
что впредь рекой идут из наших глаз,
он превратился в горечь —
ведь так же ты не знаешь, как и я?
каков он – мир без нас?
 
 
я не могу забыть и отпустить,
ведь сердце, мучимо осколком,
всё более любви полней.
и всё, что было мне когда-то светом,
отныне – Марианской глубины темней.
 
 
я покаяния прошу, прощения —
быть может быть, в последний раз.
ведь я люблю,
а как же ты?
как я, быть может, и не знаешь,
каков он – этот мир
…без нас?
 

герой

 
прошу тебя – не снись мне больше часто так.
а если снишься, умоляю, укажи
то место, где ошибся я и где попал впросак.
то место, где кончаюсь я —
и где остался ты.
 
 
прошу тебя, позволь же мне до самого конца
испить моря, что на земле
раскинуты.
лазурная вода – а в ней твои глаза.
о, как же мы тобой
покинуты.
 
 
прошу и умоляю – заглуши ты голос
свой,
что у него, ребёнка вовсе, в горле
поперёк застрял.
прошу и умоляю – обрети же, наконец,
покой,
я не такой судьбы тебе
желал!
 
 
прошу тебя – не снись мне более,
герой, отдавший свою жизнь,
и сердце, и мечту.
прошу, не снись, не снись мне, милый, ты —
я не могу снести всю боль,
да и любовь твою.
 
 
они всё лгут, всё склабятся, мол, поделом
и дьявола правлению конец.
не знавши правды всей о том,
кто обвиняемый здесь и кто свидетель, кто истец.
 
 
не снись мне больше – это нынче мой теперь
приказ,
не снись, уйди, развейся дымной
суетой.
а впрочем, знаешь, лучше что?
ты лучше забери меня с собой.
 

бастард

 
теперь я не могу уснуть,
отныне страшно засыпать.
ведь не уверен – кто-нибудь
придёт, чтобы меня забрать?
 
 
придёт, чтобы меня забрать?
окончить путь моей глухой тоски.
и суждено ли мне узнать?
о сердце, что свободно, не захвачено в вины
тиски?..
 
 
я не приучен в зеркала глядеть,
чтобы поправить одеянье,
но вам признаюсь – я боюсь смотреть,
смотреть туда, смотреть в глаза,
в которых плещется страданье.
 
 
я обращусь, ища надежду, к людям —
и исхожу весь город я, из ярда в ярд.
всё помышляя: «будь что будет»,
они кричат, едва меня завидев:
«прочь, бастард!»
 
 
слезам конца нет, стоит мне лишь вспомнить,
а кто же есть на самом деле я.
и нечем чашу мне души наполнить
в начале, в окончанье дня.
 
 
сняв золотой наряд передний,
к луне восходу отправляясь в сад,
я жду: иссякнут народные бредни,
и крик всё тот же: «с глаз долой тебя, бастард!»
 
 
перебираю в мыслях толки —
что, неужели правда и ошибся страшно я?
и кровью наливаются осколки,
все те, что вместо сердца у меня.
 
 
и если б видел кто – в каком же состоянье
отныне пребываю я,
то он бы прошептал:
«ты мне скажи, ты мне скажи, души признанье,
смотреть мне больно на тебя».
 
 
но рядом нет того, навек
и испарилась призраком моя надежда на покой.
я стал свидетелем ошибочной истории всего
того, что приключилось с миром – и со мной.
 
 
теперь я не могу уснуть,
отныне страшно засыпать.
ведь не уверен – кто-нибудь
придёт, чтобы меня забрать?
 
 
окончить путь грехов,
что на плечах, фарфора хрупче,
уж много дней прогулка, словно в ад.
освободить – освободить же от оков:
«которыми ты с роду награждён, бастард».
 
 
теперь я не могу уснуть,
а впрочем – я же никогда не мог,
без тех, кто сможет руку в утешенье протянуть,
остановить холодных слёз поток…
 
 
боюсь во тьме я безвозвратно потерять
остатки разума, себя —
но пусть и плох порой, но всё же человек,
но всё же человек,
и, может, богу – но не вам
в конце концов…
судить за то меня.
 

сенсей

 
так давно наступила осень,
и покрылась плита слоем пыли,
дети, что были тут раньше, заботу
бросили.
и всё реже приходят к могиле.
 
 
он был совершенно обычным,
совершенно простым капитаном.
но с сердцем – большим, большим неприлично.
с карих глаз взволнованным взглядом.
 
 
хмурил брови, когда приходилось
со дня на день забыть про сигары.
улыбался так искренне, если годились
цветы, что дарил он одной из «принцесс».
изменялся в лице, если то были гнева тирады,
а теперь…
он лишь смотрит с небес.
 
 
только те, может быть, кто на самом деле
под широким, надёжным плечом его рос,
только те, кто, увы, рано так повзрослели,
приносят
букеты
роз.
 
 
и одной той, что сердце его занимала,
наскучили слёзы уже.
она позабыла его и совсем другой стала.
да только сохранен сей образ —
в рождённой из чрева душе.
 
 
так давно наступила осень,
и покрылась плита слоем пыли,
дети, что были тут раньше, заботу
бросили.
и все реже приходят к могиле.
 
 
лишь один, лишь один силуэт,
прислонившийся к мёрзлой земле,
всю забывчивость сводит на нет:
отдаваясь погибшей любви,
потускневшей, как перья
в старой птицы крыле.
 
 
невозможно унять, невозможно забыть,
даже если свершилась месть;
он не знает, как дальше жить —
и от горя душой не сгореть.
 
 
прижмётся алою от холода вечернего щекой
к последнему пристанищу,
ощущая души тяжкий гнёт.
заговорит с ним по душам —
или сам с собой?
а окончив монолог, не сдерживая боль,
взревёт.
 
 
и пущай не тронут сумасшедшего горя
ходящие мимо.
пусть не все – но поймут, в чём причина
моря,
моря слёз, на дне какого уж год или два
радость сгнила.
 
 
так давно наступила осень,
и покрылась плита слоем пыли,
дети, что были тут раньше, заботу
бросили.
и всё реже приходят к могиле.
 
 
иссякнут неделею позже
солнечные лучи.
в конце концов боль обратится тоже —
в засохшие цветы.
 
 
засыпая холодной сентябрьской ночью,
над доскою, хранящей тепло
прошлых дней,
не хочется признать, и не хочется очень —
 
 
«я скучаю по вам, сенсей».
 

чёрная земля

 
ты мне
укажи,
я молю, где правда.
ты мне укажи.
земля давно уже прогнила —
черным-черна от людской она лжи.
 
 
мы не сможем веру возложить
на других, кроме самих себя.
но если стены падут,
то как жить?
с мечтою и тело, и разум
вслед схороня.
 
 
земля черна, и серо небо,
и улицы полны невежд.
но погоди ты горевать, ведь чисто сердце —
прибежище надежд.
 
 
умерь свой страх, мой верный воин,
свободы самурай.
умерь свой страх, ведь это им и нужно —
лишь отобрать твой вечный рай.
 
 
взрасти в себе надежды блеклый луч,
и молю я – назад не смотри.
и тогда найдёшь ты и в горсти мёрзлой земли
ключ
к вечной любви.
 
 
если свыше тебе – не защита,
то не бойся же дальше идти.
ведь не зря говорят,
неисповедимы господни пути.
 
 
ты мне и себе укажи,
я молю, где правда.
о мечтах сокровенных в ночи
в последней расскажи,
не боясь неизбежного —
завтра.
 
 
умерь свой страх, мой верный воин.
и я тем же путём пойду.
позволь нам отдохнуть, ведь смерти близкой
мы не стоим
и сил набраться бы к утру.
 
 
и сил набраться бы к восходу солнца,
пряча вновь ядовитый клинок в рукавах,
и вновь наш разум к людской несовершенной
лжи вернётся,
к заходу – спрячется во снах.
 
 
земля черна, и серо небо,
но слышу, что наши сердца
ещё смогут
с восходом гореть.
дали бы шанс – любить ещё хоть немного.
прежде чем вовеки с временем истлеть.
 
 
я молю, где в твоём сердце правда,
ты мне укажи.
земля давно уже прогнила —
черным-черна она в ночной тиши.
 
 
страх обуял нас – боимся идти,
говорить
и любить.
но коль мы без битвы умрём,
зачем же тогда было
жить?
 
 
быть тому, если мы никогда не узнаем правды —
сидит сама смерть предо мною порой
визави;
но страха нет у меня – беспрестанно
шепчу я: «живи!»
 
 
умерь свой страх, не умирай,
ты битву в сердце раскали, мой верный воин,
свободы сердца своего ты – самурай.
умерь свой страх, мечтою окропив клинок,
и шествуй, шествуй —
 
 
в вечный рай.
 

терпение

 
наверное, только в сказках так —
что после смерти наступает
жизни новой тление.
наверно, только в сказах так —
любовь, добро,
терпение.
 
 
а в жизни всё совсем, совсем не так,
за всё, за всё корят:
за мысль, за убеждение.
да наставляют вечно, говорят:
«храни своё терпение».
 
 
а в жизни, друг мой, рядом нет
всесильного меча.
а в жизни – ночью гаснет свет
и тушится свеча.
 
 
наверно, только в сказках так —
положен за бесценок
шанс на исправление,
и победит герой злодея мрак.
любовь, добро,
терпение.
 
 
а в жизни?
тысяча шипов прорежут грудь,
и розы прорастут:
награда откровения!
и в криках безутешно-тихих, и в слезах
сломается вовек…
то, что зовут
 
 
терпением.
 

восемнадцать

 
мерцает пастельный на кухне свет,
последней гаснет уж сгоревшая свеча.
но мне не надо становиться взрослым,
чтоб превратиться в палача.
 
 
чтоб превратиться в палача свобод,
достаточно рожденья.
чтоб превратиться в палача свобод —
и блеклой грустью заменить
уставшее веселье.
 
 
мне восемнадцать этой ночью —
и верил я, что изменится
жизненный путь.
но как держусь я за нож – так и держусь,
а прошлых – уже не вернуть.
 
 
а прошлых – уже не вернуть,
да и не нужны, что так злостно глядят!
мне б поспокойнее – и только – сегодня уснуть,
«ты уже не ребёнок» – заезженно в уши гудят.
 
 
но не увижу этот мир глазами я
другими.
и лишь число сменилось, а слова, а слова,
поступки,
поверь, останутся
такими.
 
 
не повзрослел я толком, младше я не стал
тем боле.
ведь возраст – и ребёнка не спасёт,
и старика
от всей душевной боли.
 
 
от всей душевной боли, холода и лжи —
так в обществе обычной,
ни возраст не спасёт, ни опыт,
ни игнор привычный.
 
 
мне восемнадцать этой ночью,
ещё один год повернулся вспять.
и лишь одно спасёт меня – лишь светлая душа!
умение мечтать.
 
 
умение мечтать, умение любить —
вот мой безвредный, весомый
топор палача.
мерцает пастельный на кухне свет,
гаснет в ночи последняя торта свеча.