Текст книги "Маска чародея"

– Нет, этого оказалось недостаточно, отец.

Я взялся за меч. Его голова отлетела с одного удара. Моя рука, казалось, поднялась сама, прежде чем я понял, что делаю.

Это оказалось простым и естественным, как дыхание.

Кровь разлилась у моих ног подобно расплавленной стали. Я попятился. Доски пола загорелись.

– Ты не мой отец, – едва слышно сказал я. – Ты просто не мог быть моим отцом.

Но я знал, все время знал, что это неправда.

Я встал рядом с ним на колени и обнял руками за плечи, положив голову на сгорбленную спину. Я плакал, плакал долго, горько, мучительно горько.

Пока я плакал, ко мне начали приходить видения, чужие мысли, обрывки воспоминаний, которые не были моими, а вместе с ними и осознание– результат многолетних изысканий и жизненного опыта многих других людей. Мне казалось, моя голова вот-вот разорвется. Я узнал про тысячи смертей, как и про то, что послужило их причиной и какие знания, заклятия и чары были получены от каждого из убитых. Я узнал предназначение всех инструментов в комнате, содержание всех книг и рукописей. Я узнал, кто был заключен в каждом кувшине и как можно заставить его заговорить.

Я убил чародея, а убив чародея, сам становишься чародеем, получая все его могущество.

Таково было наследство, оставленное мне отцом.

На рассвете мы с Хамакиной похоронили отца в песке за домом. Черные звезды погасли. Небо осталось темным, но это уже было знакомое небо Эшэ, Земли, мира живых. Мир по-прежнему казался пустынным и необитаемым. Мы рыли песок голыми руками. Выкопав неглубокую могилу, мы перекатили его туда, положив голову между ног – так должен быть похоронен чародей, если его вообще можно похоронить, чтобы он не возродился из мертвых. Какое-то время и мама была с нами. Потом она заползла к нему в могилу, и мы похоронили их обоих.

Небо просветлело и стало пурпурным, затем голубым. Под причалом заплескалась вода, а над тростниками запорхали первые птицы. Хамакина еще некоторое время стояла в тростнике и смотрела на меня. Потом она растаяла в воздухе.

Меня снова затрясло, на этот раз просто от холода. Хотя было уже начало лета, ночи по-прежнему оставались холодными, а я был почти голым. Я забрался в дом по веревочной лестнице, предусмотрительно подвешенной мной к люку, и надел брюки, теплую рубашку и плащ. Чуть позже, спустившись с кувшином, чтобы набрать воды для умывания, я увидел мужчину в белой мантии и серебряной маске, идущего ко мне по воде. Я стоял и ждал. Он остановился в отдалении, но я прекрасно слышал каждое его слово.

Вначале он заговорил голосом моего отца.

– Я хотел рассказать тебе окончание истории про Мальчика-Цаплю. Но боюсь, что у нее нет конца. Она все время… продолжается. Он не был цаплей, но не был и мальчиком, хотя с виду казался обычным мальчишкой. Он жил среди людей, притворяясь таким, как все, но доверил свою тайну тем, кто любил его. И все же он не стал обычным человеком. Он так и не смог сделать этого. Поэтому ему приходилось скрываться и обманывать. Но ему помогали, так как те, кому он доверился, любили его. Дозволь же и мне довериться тебе. Секенр, когда мальчик становится мужчиной, отец дает ему новое имя, которое будут знать лишь они двое, пока сын, в свою очередь, не передаст его своему сыну. Так что прими имя, которое носил твой отец, – имя Цапля.

Потом он заговорил голосом Сивиллы:

– Секенр, ты отмечен моим знаком, потому что ты мое орудие. Всем известно, что по хитросплетениям узора мира я узнаю тайны людей, предсказываю их жизни. Но известно ли им, что по хитросплетениям узоров их жизней я узнаю тайны мира? Что я играю ими, бросая к кости, как мраморные шарики, смотрю, как они выпадают, и читаю узор. Думаю, что нет.

И наконец он заговорил голосом Сюрат-Кемада, Бога Смерти и Бога Реки, и голос его грохотал, как гром; он снял свою маску, явив свой чудовищный лик и широко распахнул свои челюсти, и зубами его были бесчисленные потухшие звезды, земля и небо были его ртом, река извергалась из его нутра, а громадные ребра его были столпами мира.

Он обратился ко мне на языке богов, языке Акимшэ, пылающей святыни в сердце Вселенной, и назвал имена еще нерожденных богов, и рассказал о королях и народах всего мира, о событиях прошлого и о том, чему еще предстоит свершиться.

Потом он исчез. И предо мной распростерся город. Я увидел корабли из далеких стран, стоявшие на рейде, и яркие флаги, развевающиеся на ветру.

Я снял одежду и уселся на причал, чтобы умыться. Проплывавший мимо лодочник помахал мне рукой, но, поняв, кто я такой, сделал знак, отгоняющий злых духов, и изо всех сил заработал веслом, уплывая прочь.

Он был настолько охвачен суеверным страхом, что все это показалось мне невероятно смешным.

Я упал на причал, корчась от истерического хохота, а потом еще долго лежал там. Дом осветили лучи солнца. Воздух прогрелся, и было удивительно хорошо.

И тут я услышал, как мой отец ласково шепчет из могилы:

– Сын, если ты сможешь стать чем-то большим, нежели просто чародеем, я не буду бояться за тебя.

– Да, отец. Я постараюсь.

Я прижал ладони друг к другу и медленно развел их, и пламя, возникшее в чаше моих рук, было совершенным, бледным и спокойным, как пламя свечи безветренной летней ночью.

Глава 5
ЧАРОДЕЙ, СЫН ЧАРОДЕЯ

И что с тобой теперь, чародей Секенр, сын чародея Ваштэма, с тобой, обещавшим стать чем-то большим?

Что..? Я был подобен пловцу в бурном потоке, которому после долгой изнурительной борьбы с течением удалось наконец схватиться за надежное бревно. Я надеялся хотя бы на кратковременную передышку.

Но я больше не мог обманывать себя, не признаваясь, кем я стал. Отец оказался прав. Мои поступки трудно было назвать деяниями простого каллиграфа.

Так что же?..

Начиная описывать свои приключения, я поставил перед собой цель посмотреть на все случившееся со мной со стороны, точно так же, как делает резчик, закончивший изысканную сложную деревянную скульптуру. Он придирчиво оглядывает ее со всех сторон, вспоминая, как создавал каждую деталь, но, сжимая ее в руках, еще не представлял, что получится в целом. Теперь же скульптура из разрозненных фрагментов в его руках превратилась в единое целое и начала жить сама по себе.

Все дни напролет с утра до ночи я просиживал за работой на одном из балконов нашего дома – нет, моего дома – марая бумагу и в утренней сырости, когда тает туман над рекой, и на жарком полуденном солнце; меня загоняли в дом лишь сгущавшиеся тени и поднимавшиеся с болот тучами москиты. Я писал основательно, стараясь по мере своих сил описывать все, что вспоминал, почти не прерываясь, пока наконец перед закатом не откладывал перо, чтобы понаблюдать за садящимся в тростники солнцем в ожидании знамения или пророчества, которые могли явиться в бесконечном разнообразии цветов и теней. Но ничего не происходило. Спускались сумерки. Появлялись москиты. И опасность встретиться с эватимом.

Наступили голодные дни. Никто больше не оставлял корзин с едой под дверью, а у меня даже и мысли не возникало отправиться в город. За причалом постоянно стояли сети, и иногда мне даже удавалось что-то поймать, но чаще всего приходилось довольствоваться нехитрыми запасами, оставшимися в доме: черствый, как камень, хлеб, немного копченого мяса, напоминавшего по вкусу старый кожаный ремень, сушеные фрукты. Я уже начал казаться себе призраком, таким же, как и все остальные члены моей семьи: дух бродит неизвестно где, ну а что с телом, в общем, неважно…

Зачастую я вообще забывал поесть и, поднимаясь от своей писанины, шатался как пьяный – собственное тело меня не слушалось. Сам себе я напоминал полую бумажную фигурку, качавшуюся из стороны в сторону и едва не сносимую порывами ветра. В таких случаях я лишь бессильно хватался за перила и ждал, пока головокружение пройдет.

К концу лета я полностью закончил черновик своей истории и начал переписывать ее на лучшую тростниковую бумагу, особенно старательно вырисовывая заглавные буквы. Если мне удавалось полностью сосредоточиться на работе и ни на что не отвлекаться, рука у меня была твердой. И это меня вполне устраивало. Пока я писал, я не страдал от неудовлетворенности собой, так как мою историю, казалось, рассказывал кто-то другой, какой-то воображаемый Секенр. Возможно, я даже знал его когда-то, давным-давно, но я им не был. Я был не героем книги, а простым каллиграфом.

Ложь, сплошная ложь. Чародей Секенр, а поверишь ли ты сам хоть слову из написанного тобой?

Нет, невозможно. Иногда мои страхи непроизвольно прорывались наружу, и мне оставалось лишь покрепче закрыть глаза и попытаться загнать их обратно, в ту маленькую клетку, которую я сам выстроил в собственном разуме. Я падал навзничь и плакал. Я стучал кулаками по балконным перилам, по стене или по полу, но не мог обмануть никого, по крайней мере, самого себя.

Ничего, по правде говоря, не изменилось. Наследие Ваштэма камнем висело у меня на шее.

Говорят, чародей никогда не умирает полностью. Просто его тело перестает существовать, и он становится невидимым для глаза простого смертного. Но он по-прежнему прячется на задворках мысленного зрения, там, в тени. Он проскальзывает между досками пола, между закрытыми ставнями, сквозь замочную скважину запертой двери. Ты открываешь книгу, а он затаился на странице, спрятавшись между буквами, как крохотная, но страшно ядовитая змея в букете цветов. Он выжил, пусть даже лишь в снах, его неупокоенный дух вновь и вновь возвращается из затянутой туманом Лешэ. Даже Сюрат-Кемаду не поглотить его до конца.

И магия тоже никогда не исчезает полностью. Она может бесконечно ослабеть, как эхо в горном ущелье, но чуткому уху все равно удается различить его слабые отклики.

Итак…

Ночью дом раскачивался и скрипел, как корабль на якоре. Часто я просыпался, прислушиваясь к его таинственным звукам. Их можно было принять и за шорох шагов, и за шепот, и за чавканье бревна, застрявшего в мягком речном иле. Иногда, проснувшись, я вставал и бродил по комнатам. В углах мелькали, исчезая из поля зрения, призраки.

Однажды утром в кладовке я наткнулся на старушку. Она негромко напевала, занятая каким-то непонятным делом – казалось, она пряла невидимую нить.

Я подошел и заговорил с ней. При моем приближении она так и не подняла глаз и не оторвалась от своего занятия. Я тронул ее за плечо и ощутил в руках нечто менее материальное, чем паутинка, но все же что-то там определенно было. И вдруг – ничего, пустота. Я так никогда и не выяснил, кем она была.

Вечером того же дня похожий на труп гость – о, как я боялся их в детстве! – один из многочисленных посетителей отца, которых я видел лишь через щель в двери спальни, один из тех самых, выполз из реки на балкон и приник к окну, где я сидел с книгой.

– Ваштэм… – позвал он, и от его голоса повеяло холодом зимнего ветра.

Я поднял глаза и медленно закрыл книгу, не показывая ни страха, ни удивления.

– Я не Ваштэм.

– Ничто не забыто, Ваштэм. Твой новый облик не скроет тебя от ищущего взгляда.

Тварь придвинулась ближе. Речной ил и черная слизь капали с нее прямо на обложку книги. Я хладнокровно вытер ее рукавом и отложил книгу в сторону.

Больше всего существо напоминало скелет, одетый в лохмотья, и пахло от него скорее протухшей водой, чем гниющей плотью, но я сомневался, что он вообще когда-то был человеком. Череп его был вытянут вперед, а челюсти определенно напоминали собачьи.

– Я не Ваштэм. Я Секенр. Я не отвечаю за то, что Ваштэм сделал тебе или тому, кто тебя послал.

– Ничто не будет забыто и прощено, Ваштэм, до тех пор, пока светит солнце, ничто не сотрется из памяти, пока тьма вытекает из чрева Сюрат-Кемада, ничто не изменится просто от того, что ты наденешь новую личину.

– Повторяю еще раз, я не Ваштэм.

– А я утверждаю, что ты лжешь.

Тварь ткнулась мне в лицо уродливой лапой с четырьмя пальцами. Я отпрянул назад.

– Зови меня, как хочешь, – сказал я. – Это ничего не меняет.

Я заметил, что в доме воцарилась полная тишина. Все скрипы и шорохи прекратились, словно само здание замерло, чтобы подслушать наш разговор.

– Я зову тебя Ваштэм, как до Ваштэма, я звал тебя Орканр, и Тально, и Бальредон, и Таннивар. Я звал тебя множеством имен. Но они не меняют сути. Твой злобный дух подобен копью, летящему сквозь столетия и пронзающему одно сердце за другим…

– А кто ты?

Я так и остался сидеть, с трудом заставляя себя сохранять хладнокровие, но крепко сжимая края столешницы.

– Посланец.

– М-мда? А ты, случаем, не из эватимов? Уж не думаю, чтобы могущественнейшему из богов пришло в голову нанимать такое ничтожество…

Тварь зашипела сквозь поломанные зубы, страшно похожие на собачьи.

– Кривлянье тебе не поможет, Ваштэм.

– Когда увидишь Ваштэма, расскажешь ему об этом…

– Я вижу его перед собой сейчас.

– Я могу… могу убить тебя. – Мой голос глупейшим образом сорвался до визга. Я с трудом сдерживал страх. Мне однозначно дали понять, что угрозы бесполезны. Но, если я повернусь и побегу, тварь моментально вцепится мне в спину. Значит, мне придется убить ее. Я не имел представления, как это сделать. Особенно, если учесть, что она уже в некотором роде была мертва. Я оглянулся вокруг в поисках отцовского серебряного меча и вспомнил, что он остался наверху в сундуке.

– Это тоже ни к чему не приведет. Я ничего не значу.

– Таких, как я, еще сотни и тысячи.

– И чего же ты хочешь?

– Ваштэм, те, которых ты убил, те, которых ты предал, не упокоятся в мире. Они не сидят без дела. В свое время все они вернутся к тебе. Все-все-все.

– Почему же тогда они послали тебя предупредить меня?

– Потому что это их забавляет.

Я издал страшный нечеловеческий вопль – прежде я просто не представлял себе, что что-то может заставить меня так кричать – а потом сделал нечто, за чем рациональная часть моего сознания могла лишь бессильно наблюдать со стороны: вскочил с места, схватил чудовище за голову и резко повернул ее. Мне казалось, что все это делает кто-то другой. Я же следил за происходящим глазами бесстрастного наблюдателя. Кто-то другой свернул эту уродливую голову, а затем схватил тварь за плечи, холодные, мокрые, крошившиеся в пыль, как куча железных прутьев, долго пролежавших на дне реки, и выбросил ее из окна.

Мгновение спустя раздался всплеск – мой незваный гость упал в воду под балконом.

Я не стал смотреть ему вслед. Вместо этого я моментально закрыл ставни и запер их на засов, а потом как сумасшедший понесся по всему дому, запирая на своем пути все окна и двери, даже не выходившие на улицу, я запер даже все люки, ведущие во многочисленные неглубокие погребки. Лишь покончив со всем этим и забившись в дальний угол на чердаке между старыми сундуками, инструментами и разрозненными фрагментами маминых поделок, я по-настоящему пришел в себя, и меня едва не стошнило от того, что я сделал. Ноги не держали меня. Я присел на край сундука и откинулся на спину, устроившись на кипе маминых платьев. Я зарылся в пыльную одежду.

Заплакать я почему-то не смог. В голову пришла мысль о том, что магия, как и присутствие потусторонних существ, иссушает слезы. Великий чародей не может плакать. Это удел людей. Так, по крайней мере, я где-то прочел или услышал в рассказах или в сплетнях, или это открылось мне во сне.

Так ли это? Я не знал. Лежа на спине в сундуке с маминой одеждой, я очень осторожно протянул руку, чтобы ощупать лицо в поисках слез, и сердце тревожно забилось в предчувствии того, что я их там не обнаружу.

Лицо было мокрым от пота. Пальцы пропитались запахом ила и разлагающейся плоти. Тошнота подступила к горлу, и я вытер руки о подол рубашки, не о мамино платье – сама мысль об этом казалась мне кощунственной.

Пока я лежал там, дом вновь ожил, наполнившись негромкими звуками. Мне он представлялся громадным зверем, бормочущим во сне.

В конце концов я и сам заснул, и во сне ко мне пришел отец. Я понимал, что это сон, так как убил его, и какая-то часть моего разума даже радовалась этому, хотя, возможно, он сам отчасти вынудил меня это сделать. В его душе тоже пролегала глубокая пропасть, как и в моей. Теперь же он стал частью меня самого вместе с Орканром и Талъно, Бальредоном и Танниваром, и всеми остальными моими предшественниками в убийствах и в черной магии.

Отец поднялся из моего спящего разума, как струйка пара из чайника, потемнел, обрел форму и принялся расхаживать по чердаку взад-вперед. В своем сне я поднял голову и смотрел на него, испытывая необычную смесь чувств: любви и ненависти, восхищения, отвращения, сожаления и странной заинтригованности… Я ждал, когда он заговорит.

Но он продолжал в полной тишине мерить комнату шагами, не было слышно даже звука этих самых шагов. Лишь когда серый рассвет забрезжил сквозь щели в ставнях, он остановился и посмотрел на меня, губы его дрожали, а на лице были написаны те же противоречивые чувства, что и я испытывал к нему.

Он вложил мне что-то в руку, крепко сжав мои пальцы – нечто твердое и квадратное, пахнувшее кожей, воском, чернилами и чем-то непонятным.

В своем сне я попытался заговорить с ним. Думаю, мне хотелось одновременно и проклинать его, и вымаливать у него прощение. Но каким-то образом я понял, что должен приветствовать его с надлежащим почтением, словно он посол далекой страны. Сон требовал от меня такта и сдержанности. Я должен был не давить на него, а ждать, пока он сам не расскажет о своей цели. Откуда я это знал, я не имел ни малейшего представления.

Я попытался позвать его, но так и не смог этого сделать – мой голос был не громче шепота утреннего ветра, а слова подобны волнам, слабо плещущимся у свай под домом.

Солнечные лучи пронзили его, и он исчез. Тогда я проснулся, с изумлением обнаружив, что прижимаю к груди квадратный деревянный предмет. Я подумал, что это шкатулка; обнаружив замок, я открыл его и нашел внутри книгу, оказавшуюся дневником чародея, написанным необычайно корявым почерком и столь же корявым языком – хотя все слова были в ходу в Стране Тростников, я не мог связать их между собой. Страницы были сделаны скорее из дубленой кожи, чем из тростника или пергамента.

Имя автора сразу же приковало мое внимание – Таннивар Отцеубийца.

Не веря собственным глазам, я поспешно закрыл книгу, крепко сжав ее в руках. Через какое-то время я вновь открыл ее – имя осталось на своем месте. Этот Таннивар в каком-то смысле был мною. В этом смысле я сам написал эту книгу. Значит, и я был виновен в преступлении, о котором Таннивар с такой гордостью повествовал на этих страницах.

Моим первым порывом было выбросить рукопись в реку, но вместо этого я открыл окно, чтобы стало светлее, уселся на чердаке среди реликвий из жизни моих родителей и прочитал книгу от корки до корки.

Бедняга Таннивар тоже убил своего отца, но он – да, в самом деле, глупо – гордился этим, полагая, что таким образом положил конец возрождению магии. Он был гораздо старше меня – взрослый человек, уже под тридцать, когда совершил этот поступок, и уже за тридцать, когда писал свою книгу, которую он зачем-то представил как выдуманную историю о ком-то постороннем по имени Таннивар. Но в отличие от меня он решительно отрекался от своего отца. Все это время его мучили кошмарные сны и видения, чужие воспоминания и ночные гости, очень похожие на моего вчерашнего посетителя, но он продолжал заниматься самообманом, внушая себе, что все это – исчезающие следы магии. «Подобно дыму, остающемуся в воздухе после того, как погас костер», – вот как писал он по этому поводу. И все в таком роде. Иногда он прерывал повествование и констатировал, что дым пока не рассеялся. Он боялся за свой рассудок. Мне кажется, он и писал лишь для того, чтобы изгнать из собственного разума поселившихся там демонов. И все же он упорно отказывался признать очевидную истину. Каким был его конец, в книге не говорится. Рукопись резко обрывается, буквально на полуслове…

…Как будто, с ехидством подумал я, вернулся его отец, вытащил его из-за письменного стола и утащил в утробу Сюрат-Кемада.

А теперь мой отец вручает мне его книгу, возможно, лишь в качестве предупреждения, а возможно, и потому, что в ней кроется тайна. Я снова просмотрел рукопись в поисках сокрытого между строк. Многое в ней я не понимал. Мне даже показалось, что истинный смысл отцовского послания заключается в том, что разобраться в самом себе мне будет столь же сложно, как и в этой книге.

Все, что мне нужно было знать, уже было во мне, но это не принесло мне никакой пользы. Я напоминал заполненный до краев резервуар, содержавший не меньшее количество потерянных душ, чем бывает у одержимого демонами безумца. И хотя они дремали во мне, я, Секенр, чей разум бодрствовал, до сих пор практически ничего не понимал в магии. Я не мог пользоваться тем, чем владел. Представьте себе короля, который создал совет из самых мудрых и влиятельных людей своей страны, а потом с удивлением обнаружил, что они говорят на незнакомом ему языке.

Только в моем случае по-настоящему мудрый человек не стал бы присоединяться к избранному обществу. Да, все они были влиятельными и могущественными, и по крайней мере некоторые из них, в отличие от Таннивара Отцеубийцы, жертвы, несмотря на совершенное им преступление – были по-настоящему опасными. Но мудрыми? Нет.

Я их боялся. И вместе с тем понимал, что они мне нужны. Внутри меня должно было свершиться нечто заранее предопределенное, истории Таннивара еще предстояло завершиться, быть рассказанной и записанной.

Значит, это должно произойти через меня, посредством меня, решил я для себя раз и навсегда. Не через кого-то, кто придет после меня. Хватит. Таннивар Отцеубийца жил во времена Сестобаста, властелина Средней Реки, до того, как первый из Великих царей основал Гегемонию Дельты и разделил страну на провинции, раздав их своим сатрапам. Это свершилось пять веков назад. А наша история длится гораздо дольше. Даже Таннивар не знал ее истоков. Он был так же несведущ в этом вопросе, как и я.

И все же теперь эта истории обязательно должна завершиться. Хоть каким-то образом, но завершиться. И именно я должен буду поставить в ней последнюю точку.

Несмотря ни на что я продолжал обманывать себя, отрицая очевидное. Сиюминутные отважные мысли, смелые слова в этих мыслях, а потом…

Вот что произошло потом: я отнес книгу вниз, в отцовский кабинет.

Там отчетливее всего были слышны голоса дома – скрипы, скрежет, вздохи, стоны. И стоило мне присесть там в тени, которая никогда не рассеивалась, не важно, как бы ярко ни светило солнце и как бы широко я ни открывал ставни, в кабинете постоянно ощущалось присутствие отца. Он так и остался его кабинетом. Священники со своим ладаном и заговорами, изгоняющими нечистую силу, так и не смогли ничего изменить, даже развесив по стенам иконы (одну икону Сюрат-Кемада, вторую – Шедельвендры, Матери Вод, третью – Бель-Кемада, Всепрощающего Бога), а по потолку – амулеты и талисманы. Все это оказалось сплошным вздором: и громадные сферы со звездами и причудливыми линиями, которые священники нацарапали на стенах и раскрасили на скорую руку, и подчеркнуто разорванное изображение змея, заглатывающего собственный хвост – что должно было означать вечный круг жизни и смерти, прерывающийся окончательно и бесповоротно.

В почерневшем ночном горшке у двери когда-то курился ладан.

Но это ни к чему не привело. Священники полностью очистили полки от книг, бутылок и странных приспособлений, и все же, когда наступал вечер и сгущались тени, полки, казалось, заполнялись вновь. Трудно было проследить отдельные детали – они походили на мимолетные видения, которые можно заметить лишь краем глаза – но все по-прежнему оставалось на своем месте.

Изо всех сил сконцентрировавшись на своей цели, я протянул руку и взял с полки бутылку.

Она оказалась довольно тяжелой. Сжав ее в руках, я сквозь темное стекло рассмотрел в ней нечто бледное и бесформенное, напоминавшее сырой яичный желток – нет, оно неуклюже носилось внутри, как аморфный паук со множеством ножек. Меня внезапно озарило – я знаю, как зовут этого человека. Да, этот узник был человеком. При желании я мог бы допросить его или помучить, приди мне это в голову.

Я быстро поставил бутылку на полку, словно она жгла мне руки. Она затерялась и растаяла в тени вместе со всеми остальными. Я бессильно опустился на отцовский стул перед его рабочим столом.

И еще кое-что я тоже понял. Без сомнения, это разум Ваштэма работал у меня в голове – его мысли поднимались из темных глубин моего сознания, как пузыри со дна тихого пруда. Он сообщал мне, что в доме чародея время течет по-другому, что прошлое и будущее неразрывно связаны между собой и переплетаются, как причудливые яркие линии эффектных заглавных букв. Комната осталась прежней – вопреки всем усилиям священников, время и события были не властны над ней. Чем дольше я сидел там, тем очевиднее становилось, что все возвращается на свои места. Книги и бутылки, которые на моих глазах утопили в реке, вновь появлялись на полках.

Более того…

– Секенр, быстрее. Мы опоздаем на урок.

В дверях стояла моя сестра Хамакина, нет, не призрак, действительно она, живая, в своем простом повседневном платье, тщательно причесанная, с сумкой с бумагой, кистями и перьями под мышкой.

Я не знал, что сказать.

– Поспеши! Велахронос ждет!

Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой, но мне так хотелось этого, что я не стал задаваться вопросом, как мне удалось вернуть те счастливые дни, когда мы вдвоем обучались каллиграфии и классическим наукам под руководством Велахроноса. Я просто поднялся со своего места.

– Я иду.

Она взяла меня за руку. Ее рука оказалась теплой и мягкой. Она нетерпеливо потянула меня в сторону спальни. Я огляделся вокруг в поисках своих школьных принадлежностей и был готов забыть обо всем на свете, пока складывал в сумку ручки, бутылочки чернил и свой неоконченный труд. Потом до меня дошло, что я одет в старую рубашку, перепачканную грязью и илом.

Поспешно сбросив ее, я надел все лучшее, что у меня было: светло-голубую тунику, слишком длинную для меня, доходившую до коленей, свободные белые штаны и широкий пояс с сумкой.

Но я по-прежнему остался босым. А я уже был мужчиной. Сивилла совершила торжественный ритуал, я прошел посвящение. Значит, я должен носить туфли. Но весь абсурд ситуации заключался как раз в том, что несмотря на все, что мне довелось пережить, мне так и не довелось надеть башмаки – у меня их просто не было.

Я в замешательстве уставился на Хамакину.

– Идем же!

Я последовал за ней, и в тот же миг мне показалось, что все идет своим чередом, что обуви у меня и не должно быть. Я уже был готов – так мало мне потребовалось, дабы убедить самого себя, что событий последних месяцев попросту никогда не было. Значит, я так и остался мальчишкой.

Мы открыли люк и спустились на причал за домом. Моей лодки не было на месте. Какая-то часть моего сознания прекрасно понимала, что в последний раз я видел ее, стоявшей на якоре у дома Сивиллы, и что теперь она, без всякого сомнения, вошла в ее необъятную коллекцию талисманов. Но туда ходил другой Секенр, герой книги. И все же мне стало грустно из-за пропажи лодки, как бы это ни было банально, ведь я плавал в ней, сколько себя помнил, к тому же она была своеобразной ниточкой, связывавшей меня с детством. Однако часть моего сознания, упорно желавшая, чтобы я остался ребенком, мечтавшая вернуться в счастливые детские годы, так и не смогла понять, что же произошло с моей лодкой.

– Пойдем же! – повторила Хамакина, потянув меня за руку.

Мы снова поднялись по лестнице в дом. Мне даже показалось, я слышу, как мама возится на кухне. Она печет хлеб. Кто-то расхаживает взад-вперед по кабинету…

Мы с Хамакиной выбежали из парадной двери на балкон, а с него – на деревянный настил, соединявший наш дом с городом. Многие доски на нем оторвались, расшатались или сломались. Это не было последствием бури, постарался кто-то из соседей.

Почему? – недоумевала часть моего сознания. Ответ на этот вопрос так и не пришел мне в голову, пока мы осторожно балансировали по единственному бревну, оставшемуся там, где были оторваны все остальные доски и опоры.

Моя способность игнорировать очевидное поражала даже меня самого – я шел в город, где не был уже много месяцев, хотя в это время рука Хамакины постепенно таяла в моей руке. Вначале я словно держал пустую перчатку, затем – перышко, потом – дым, а потом и вовсе ничего.

Я продолжил свое путешествие по закоулкам Города Тростников в одиночестве. Никто не узнавал меня. Никто не ругался и не кричал, когда я проходил мимо. Возможно, я исхудал до неузнаваемости (волосы, отросшие ниже плеч, я завязал хвостом), а может быть, просто обо мне забыли. Так я и шел, не привлекая к себе внимания, сквозь толпу иноземных моряков, по улицам со множеством лотков, мимо храмов, где немногочисленные просители предлагали свои подношения тысячам разных богов. Так я и достиг хорошо знакомого квартала богатых домов, где многие здания поддерживали каменные опоры, а некоторые и целиком были выстроены из камня. Я миновал главный городской храм Сюрат-Кемада, где жили священники, но и там меня не заметили.

И вот я уже стоял, исхудавший до крайности, пеший и босой, но одетый во все свои лучшие вещи, с сумкой с письменными принадлежностями в руках, в очень знакомом дворе перед очень знакомой дверью. Я постучал, а мои пальцы нежно погладили резных птиц, украшавших дверь.

Дверь распахнулась, на пороге стоял Велахронос с широко раскрытыми глазами. Он узнал меня. Выражение боли и ужаса у него на лице шокировало меня, и я отшатнулся, как от удара хлыстом, не зная, куда деть глаза, и сгорая от стыда.

– Я… я…

– Ты! – Споткнувшись о порог, он сделал знак, от гоняющий злых духов.

И вновь я игнорировал очевидное даже для самого себя – прошмыгнул в дом за спиной у опешившего старика и уселся на свое обычное место за партой. Я достал из сумки ручки и чернила и разложил перед собой пергамент.

Велахронос тяжко вздохнул и сплюнул, пытаясь подобрать подходящие слова.

– Да ты просто сошел с ума, мальчишка… Заявиться сюда с намерением продолжать уроки, будто ничего не произошло…

– Пожалуйста, – попросил я его без всякой надежды. И вновь у меня внутри началась буря: одна часть меня все же по-прежнему цеплялась за эту радужную, но, увы, рухнувшую надежду, а вторая – рвалась прочь, сгорая от стыда.

Старик не испытывал ко мне жалости. Первоначальное оцепенение сменилось страхом и даже гневом, и, сколько я ни искал, я так и не нашел ни в его словах, ни в выражении лица, ни в глазах доброты и прощения.

– Зачем же ты в действительности пришел сюда? – вопрошал он. – Это входит в какие-то твои зловещие планы, нужно для колдовского заговора, вызывающего дьявола?