Текст книги "Сволочь ненаглядная"

Глава 3

Но ни завтра, ни послезавтра я не смогла заняться обещанными поисками Насти, потому что в нашей палате произошло страшное несчастье. Утром Ирочка не проснулась, как всегда, раньше всех. Не откинула она одеяло и во время обхода. Дежурный врач, рассердившись на сонную больную, резко потряс девушку за плечо и окаменел. Ирочка была мертва. Оля и Юля в ужасе закричали. Анна Ивановна, пожилая женщина с поломанной рукой, выскочила, голося, в коридор…

Когда я пришла в палату, Ирочкина кровать сияла чистым бельем, а Оля с Юлей категорично просили забрать их под расписку домой.

– Не останусь тут ни минуты, – всхлипывала Юля, – ничего не лечат, просто лежишь в гипсе. Это и дома можно. Лампочка, забери меня.

– Господи, – забормотала я, неловко запихивая в пакеты вещи, – конечно, конечно, только к доктору зайду.

Мрачный Станислав Федорович что-то сосредоточенно писал в пухлой тетради.

– Какой кошмар, – дала я волю чувствам, – такая молодая, и всего-то нога сломана была, ну что могло случиться?

– Тромбоэмболия легочной артерии, – сурово ответил Коза, – такое изредка происходит. Грубо говоря, сгусток крови оторвался и закупорил сосуд.

– Ужас! – Я не могла прийти в себя. – Я хочу забрать Юлю домой.

– Глупо, – отозвался Станислав Федорович, – в смерти Сапрыкиной никто не виноват, судьба, карма. Разве вы сумеете дома обеспечить надлежащий уход?

– Ну, честно говоря, – обозлилась я, – у вас тоже не слишком ухаживают, нянечку не дозовешься, медсестру не допросишься. Только деньги берут, по пятьдесят рублей за смену, а ничего не делают…

Коза возмущенно фыркнул, но возразить ему было нечего.

– Все равно я целый день у кровати сижу, – неслась я дальше, – лучше уж дома. Кстати, Настю-то забрали, а ее случай похуже нашего будет.

– Звягинцеву перевели в ЦИТО, – пояснил Коза

– Зачем бы это, если у вас такой отличный уход, – поддела я его.

– Ей требуется поставить искусственный сустав, – спокойно пояснил Станислав Федорович, – он стоит тысяча четыреста долларов, очень дорого, не каждому по карману, а в ЦИТО у них родственник работает, вроде обещали сделать бесплатно.

– Странно, что сначала ее в Склиф привезли, – протянула я.

– Так ее на улице подобрали, – пояснил Коза и велел: – Пишите расписку.

К обеду 717-я палата опустела полностью. Сначала отец забрал Олю, потом за Анной Ивановной примчался внук, а около двух прилетел Сережка, и мы отвезли Юлечку домой.

Оказавшись в родной спальне, Юлька блаженно откинулась на подушки и вздохнула.

– Хорошо дома! В палате ужасно воняло.

– Да уж, – согласилась я, – пахло не розами.

– Какой все-таки ужас, – пробормотала Юлечка, – молодая, здоровая, только-только девятнадцать исполнилось, и, пожалуйста, умерла.

– Блинчики с мясом будешь, – я попробовала переменить тему разговора, – или лучше оладушки с вареньем?

Юлечка облизнулась.

– Если честно сказать, Лампушечка, больше всего хочется жареной картошечки на сале с зеленым луком.

– Не вопрос, – пообещала я, – как раз в морозильнике лежит отличный кусок сальца с прожилочками. Давай, погляди пока телик, картошка враз изжарится.

– Да, – завопил из коридора Кирюшка, – Юльке картошечки, а мне?

– Ты уже вернулся, – удивилась я, – на тренировку не пошел?

Кирюшка мрачно протянул записку:

– Вот.

Мои руки быстро развернули бумажку: «Кирилл Романов лишен права занятий на десять дней».

– За что? – возмутилась я. – А ну, колись, чего натворил.

– Ага, – заныл Кирка, – он первый начал, пришлось ответить, кто же знал, что у него нос такой нежный, сразу кровь потекла. А уж вопил! Будто я убил его!

– Кого?

– Никиту Фомина.

– За что? – продолжала интересоваться я.

– Ну, – вновь завел Кирка, – говорю же, Кит первый полез, он меня, а я его, а нас тренер…

Поняв, что никогда не узнаю правды, я со вздохом спросила:

– В школе как?

Кирюшка совсем поскучнел и вытащил дневник. Я быстренько его пролистала и обомлела. В графе «математика» стояло восемь двоек.

– Ничего себе, как ты ухитрился в один день столько «неудов» нахватать?

Мальчишка начал загибать пальцы:

– Одна за домашнее задание, другая по контрольной, третья за самостоятельную, потом у доски отвечал, работа в классе, решение задачи, выученное правило…

– Только семь получается…

Кирка забормотал:

– Домашнее задание, контрольная, самостоятельная, ответ, работа, решение, правило… Что-то еще было…

– Конечно, – вздохнула я, – раз восемь «лебедей», а не семь.

– Вспомнил! – обрадовался мой «Эйнштейн». – Учебник дома забыл! Последняя пара за него!

Я не знала, как реагировать. Однако какая странная учительница, вполне хватило бы одной двойки, ну двух, ладно, трех, но не восемь же!

– Она сегодня всем неудов вломила, – пояснил Кирка, – злая, жуть!

– Небось довели! – посочувствовала я. – Болтали или жеваной бумагой стрелялись.

– Не-а, – ухмыльнулся Кирка, – от нее муж улизнул. Другую нашел, молодую. В общем, неудивительно. Адель Петровна страшная дура и скандалистка, ну какой мужик выдержит? Вот она и бушевала! В девятом всех с урока повыгоняла, в седьмом контрольную на два часа закатила, ну а нам пар навтыкала! Говорю же, дура! Другая б на ее месте спокойненько объяснила: горе, ребята, развожусь! Ее еще бы пожалели! Вон историчка забеременела, да неудачно, выкидыш случился. Так она всем все объяснила, и тишина у нее на уроках – могила. Лишний раз волновать не хотели. Мы же люди, все понимаем. А эта – тьфу!

И он, сопя от возмущения, принялся стаскивать джинсы. Я молча стояла рядом. До чего странные нынче учителя! Когда я училась в школе, мы никогда ничего не знали о личной жизни педагогов. Все преподавательницы были строги, вежливы и держали дистанцию. Наверное, в учительской они рассказывали друг другу о своих бедах и радостях, но на уроках сохраняли непроницаемое выражение лица, словно боги с Олимпа. Невозможно было даже представить себе, что они ссорятся с мужьями, готовят обеды и стирают белье… А теперь! Рассказывать детям о выкидыше! Может, я становлюсь ханжой?

– Лампушечка, – залебезил Кирюша, – а мне картошечки?

– Ладно, иди мой руки, – вздохнула я, – не морить же тебя голодом, Лобачевский.

– С салом, зеленым луком и чесноком, – уточнил Кирюшка и с гиканьем понесся в ванную.

Я ухмыльнулась. У Кирюшки самый счастливый возраст, забот никаких, и если в школе плохо, то пусть хоть дома будет хорошо, иначе зачем человеку семья?

Не успела пожариться картошка, как прибежал Сережка, потом Катя. Вечер пролетел незаметно, в домашних хлопотах. На следующий день пришлось сначала улаживать дела в школе, потом сходить к тренеру… Словом, о Насте я вспомнила только в субботу, собираясь на рынок. Вытряхнула на диван сумку в поисках кошелька и наткнулась на ключик. Делать нечего, придется ехать в ЦИТО, мало ли что хранится в ячейке, насколько я знаю, без ключа к ней и близко не подпустят.

В Центральном институте травматологии приветливая женщина в безукоризненно белом халате принялась методично перелистывать большую книгу. Минут пять она внимательно вчитывалась в страницы и наконец заявила:

– Такая не поступала.

– Проверьте еще разок, – попросила я. – Звягинцева Анастасия, с переломом шейки бедра, переведена из Склифа.

– У нас не пишут, откуда больной, – вежливо возразила служащая и опять принялась изучать пухлый том.

– Нет, не было.

Я страшно удивилась:

– Как же так! Говорили, к вам отправили, сустав искусственный собрались ставить.

Женщина развела руками.

– Может, передумали или в другое учреждение определили. Сейчас пластику многие делают, на самом деле ничего сложного, цена, конечно, кусается…

В глубоком изумлении я вышла на Садовое кольцо и решила доехать до Склифосовского, не так уж и далеко было.

Коза был в ординаторской. Увидев меня, он хмыкнул и ехидно спросил:

– Небось назад хотите…

– Ни за что, – успокоила я его, – скажите, куда увезли Настю Звягинцеву?

– Звягинцева, Звягинцева, – начал чесать в затылке хирург.

– Перелом шейки бедра из 717-й, – напомнила я.

– Ах, эта, – обрадовался Станислав Федорович и потянулся к толстым историям болезни.

Нет, все-таки у врачей омерзительная привычка запоминать не человека, а его хворобы. В прежней жизни я часто посещала гинеколога, все надеялась родить ребенка, да видно, не судьба. На прием ходила только к профессору Карымышинскому. Так вот, милейший Михаил Федорович никогда меня не узнавал. Я появлялась в кабинете, и доктор сухо бросал:

– Раздевайтесь.

Но стоило влезть на кресло, как добряк-врач расплывался в радостной улыбке.

– Фросенька, детка, как дела?

Узнавал он меня не по лицу. Вот и Коза припомнил Настю, лишь услышав про диагноз.

– Ее свезли в ЦИТО, – пояснил хирург, – вот черным по белому записано: родственники пожелали дальнейшее лечение проводить в НИИ травматологии.

– Но там Насти нет, – пробормотала я, – разве вы не ответственны за больных?

– Только пока они в моей палате, – хмыкнул Станислав Федорович, – вышли за ворота, и привет!

– Дайте ее домашний адрес, – попросила я.

– Красноармейская, дом 27, – охотно пошел навстречу Коза, – и телефон есть.

Я быстренько записала данные, но тут хирург неожиданно насторожился:

– Погодите, вам зачем?

Секунду я поколебалась, а потом соврала:

– Она случайно наш чайник прихватила, «Тефаль» с золотой спиралью.

– А, – успокоился врач, – конечно, нехорошо, ну ничего, позвоните, и все устроится.

На улице стояла немыслимая стужа. Постанывая от мороза и клацая зубами, я понеслась по проспекту Мира к метро. Навстречу бежали прохожие, укутанные по самые брови. Уличные торговцы, все как один в гигантских валенках и армейских полушубках, резво подпрыгивали на месте, хлопая себя по бокам рукавицами.

Я влетела в просторный вестибюль, чувствуя, что желудок превратился в кусок льда. В тепле щеки защипало, а нос начал безостановочно чихать.

– Ходит тут, заразу распространяет, – прошипела тетка лет шестидесяти, торгующая газетами, – сиди дома, коли грипп подцепила.

Решив не обращать внимания на хамство, я подошла к телефонам-автоматам и набрала номер, полученный от Козы. Мерные гудки спокойно падали в ухо, на десятом рука потянулась к рычагу, но тут раздался щелчок и сердитый мужской голос:

– Кого надо?

Однако можно ведь и повежливей.

– Анастасию Звягинцеву.

– Она больна, к телефону не подходит, – отрезал голос и уточнил: – Лежит в клинике.

– В какой?

– Кто вы? – еще более сердито произнес мужик. – Чего хотите?

Я даже не успела подумать, как язык сболтнул:

– Медсестра из Склифосовского беспокоит. Мы обязаны указать в карте, куда перевели больную.

– В 1269-ю клинику, – пояснил нелюбезный собеседник, делаясь почти учтивым.

– Да? – изобразила я удивление. – А говорили, в ЦИТО…

В трубке что-то хрустнуло, и парень пояснил:

– Правда, думали туда, только очень дорого, в 1269-й бесплатно делают. Так что не волнуйтесь, отметьте, где надо, и оставьте меня в покое.

Потом, очевидно, чтобы смягчить свое хамство, добавил:

– Извините, хлопот полон рот, Настя в больнице, а тут еще мать заболела.

Я повесила трубку и стащила варежки. Интересно, где это 1269-я больница? Оказалось, в Перово, причем в двух шагах от метро, я даже не успела замерзнуть, только вдохнула пару раз ледяной воздух.

И снова женщина в окошке с табличкой «Справочная» принялась ворчать:

– Звягинцева, Звягинцева…

Палец с обломанным ногтем медленно скользил по строчкам.

– Нет такой, – вздохнула служащая.

Я удивилась и обозлилась до крайности. Ехала черт знает куда и совершенно зря. Ну нет, я так просто не отстану.

Войдя в здание метро, я опять принялась названивать Насте домой. И снова трубку сняли лишь на пятнадцатый гудок, и вновь злой голос рявкнул:

– Что надо?

– Простите, недавно звонила вам, я медсестра из Склифа.

– Что еще? – пробормотал мужчина.

– Боюсь, неправильно записала номер клиники, куда перевели Звягинцеву.

– 1269-я, – гавкнул мужик.

– Ее там нет, – спокойно парировала я.

Воцарилось молчание. Потом парень, сбавив тон, пробормотал:

– Вы что, интересовались в больнице?

– Конечно.

– Зачем?

– Мы несем ответственность за больную и обязаны удостовериться, что она госпитализирована надлежащим образом.

– Подождите, – буркнул мужик.

Пару минут спустя в трубке зажурчал сладкий дамский голос:

– Ах, дорогая, простите великодушно. Сын окончательно растерялся. Настенька больна, я захворала, вот он все и путает. Лежит она в 874-й больнице, на Варшавском шоссе, в третьем корпусе, палата 213. Не беспокойтесь.

– Спасибо, – пробормотала я и повесила трубку. 874-я больница! Каким же идиотом следует быть, чтобы перепутать два таких непохожих номера, как 1269 и 874!

Кипя негодованием, я поехала домой. Замерзла и проголодалась я ужасно, а Варшавское шоссе так далеко от дома.

Приехав, я быстренько выпила подряд три чашки чая и почувствовала, что начинаю согреваться. Потом покормила Юлю, сунула в духовку сляпанный наскоро кекс и решила чуть-чуть отдохнуть у телевизора. Программа обещала обожаемых мной «Ментов», и я в предвкушении удовольствия устроилась в кресле. Милый детектив, чашечка ароматного кофе, пара шоколадных конфет… Ну что еще надо человеку для счастья? Только одно – чтобы его не трогали, и, честно говоря, я не ожидала неприятностей. Сережка уехал на два дня в Петербург, Катя дежурит, Юлечка спит, а Кирюшка корпит над уроками…

Но не успела на экране появиться знакомая заставка, как в комнату всунулась растрепанная голова, и Кирюшка трагическим шепотом произнес:

– Все, пропал!

– Ну, что еще? – весьма недовольно пробормотала я, смотря одним глазом на экран, где Ларин как раз обнаружил очередной труп.

– Пропал, – повторил Кирюшка и отчаянно зашмыгал носом.

Поняв, что спокойно посмотреть кино не удастся, я с сожалением покосилась на телевизор и безнадежно поинтересовалась:

– В чем проблема?

– Задали…

– Только не алгебра, – быстренько прервала я его, – я ничего не смыслю в математике.

И это святая правда. В школе, правда, у меня всегда была тройка, поставленная жалостливой учительницей. Честно говоря, подобная оценка моих знаний была явно завышена, так как даже таблица умножения мне оказалась не по зубам. Считаю я отвратительно и, умножая 15 на 20, каждый раз получаю разный результат. Впрочем, за пределами моего понимания остались физика, химия, астрономия, геометрия. Кстати, и по истории я никогда не могла запомнить дат, а в биологии – всяких членистоногих, земноводных и пресмыкающихся…

Знания, вынесенные мною из школы, были настолько хрупки и малочисленны, что подходить ко мне с просьбой помочь в выполнении домашних заданий было просто бессмысленно. Но Кирюшка все же не терял надежды и ныл:

– Ну, Лампочка, подскажи…

Выяснилось, что учительница литературы задала сочинение на тему: «Как бы я поступил на месте городничего» по бессмертной пьесе Н.В. Гоголя «Ревизор».

– Как? – вопрошал Кирюшка. – Как поступить?

– Ну, – предложила я, – уволь всех чиновников, искорени взяточничество и посади Хлестакова в тюрьму!

– Ладно, – охотно согласился мальчик и убежал.

Не ожидая, что меня так быстро и легко оставят в покое, я поуютнее устроилась в кресле и принялась наслаждаться успевшим остыть кофе и детективом.

Глава 4

Больница на Варшавском шоссе выглядела отвратительно. Старое, облупившее здание дореволюционной постройки, явно знававшее лучшие времена. Когда-то вход украшали скульптуры, теперь же от них остались лишь постаменты.

Внутри – ничего похожего на Склифосовский или на чисто вымытый вестибюль ЦИТО. На полу – грязь, а окошко справочной – закрыто. Я подошла к скучающей гардеробщице и поинтересовалась:

– Третье отделение где?

– Я не нанималась на вопросы отвечать, – завела баба, – зарплата копеечная, со всеми языком болтать недосуг, кто за справки деньги получает, тот пусть и работает.

Тяжелый вздох вырвался из моей груди. Ну не проще ли сказать коротко: «налево» или «прямо по коридору». Но гардеробщица продолжала брюзжать:

– Шапку не возьму, шарф тоже, потеряются, отвечать придется.

Засунув отброшенные вещи в пакет, я двинулась было к лестнице, но гардеробщица взвизгнула:

– Ишь, хитрая, бахилы одень! Много вас тут ходит, грязь таскает!

– Где их взять?

– Купить! Пять рублей.

Я беспрекословно протянула монетку. Тетка швырнула на прилавок два голубеньких мешочка, явно не новых. Все ясно, вынимает из урны использованные «тапочки» и продает еще раз. Нацепив на сапоги «калоши», я поднялась по щербатой лестнице, правда, широкой и мраморной.

Третье отделение находилось на втором этаже. Я потянула дверь с табличкой «Травматология» и невольно отшатнулась. В лицо ударил резкий запах мочи, хлорки, кислых щей и каких-то лекарств. В Склифе тоже воняло, но не до такой степени. Двери палат были открыты, виднелись огромные железные кровати с загипсованными людьми. 213-я палата была в самом конце корпуса. Я вошла в тесное помещение, заставленное койками, и стала озираться. Что-то не видно Насти.

Всего там лежало восемь человек, в основном старухи, укутанные до подбородков тонкими одеялами. Шестнадцать пар глаз с надеждой уставились на меня.

– Звягинцева здесь лежит? – громко спросила я.

Последовало молчание, потом дребезжащий голосок откуда-то из угла сообщил:

– Спросите на посту.

– Так Насти тут нет?

На свой вопрос я не услышала ответа. Я выпала в коридор и, чувствуя, как от затхлого воздуха начинает кружиться голова, пошла искать хоть кого-нибудь из представителей медицины. Но люди в белых халатах словно испарились. Над некоторыми палатами горели красные лампы, но никто не спешил на помощь к страждущим. Лишь в самом конце кишкообразного коридора я обнаружила толстую, крайне недовольную няньку рядом с ведром грязной воды и шваброй.

– Доктора на конференции, – мрачно пояснила она и, покосившись на мои бахилы, прибавила: – Ходют, грязь таскают, убирай потом! Посещения с трех, тут больница, а не парк, чтоб являться, когда захочешь.

Решив не злить и без того сердитую бабу, я изобразила самую сладкую улыбку и пропела:

– Простите, я не знала, в справочном окошке никого…

– То-то и оно, – вздохнула санитарка, шлепая грязной тряпкой по вонючему линолеуму, – ты пойдешь работать за триста рублей в месяц?

За три сотни целый день разговаривать с родственниками больных?

– Никогда.

– Вот поэтому и в окошке пусто, – ответила нянька и неожиданно подобрела: – Ступай на черную лестницу, девки там курят небось!

– Где это?

– Там! – ткнула баба пальцем в дверь с табличкой «Не входить. Служебные, очень злые собаки».

Заметив мои колебания, она прибавила:

– Иди, иди, не бойся, бумажку повесили, чтоб больные не шлялись, а то везде пролезут, покоя не дадут, ироды эфиопские.

Недоумевая, при чем тут Эфиопия, я толкнула дверь и оказалась на маленькой и узкой лестничной площадке. Возле грязного, давно не мытого окна, на подоконнике сидели две девчонки в голубых хирургических пижамах. Между ними стояла набитая окурками железная банка из-под «Нескафе». Девицы были похожи на позитив и негатив. Одна беленькая, румяная, голубоглазая, словно недавно выпеченная булочка, пухлая и аппетитная. Другая – смуглая, черноволосая, с ярким ртом и глазами-маслинами, скорей ржаной сухарик, если продолжать кулинарные сравнения.

– Что надо? – окрысилась «булочка». – На секунду отошли.

– Обезболивающие только по распоряжению врача, – быстро добавила «сухарик».

– Нет, нет, – поспешила я их успокоить, – ничего не надо. Скажите только, в какой палате Звягинцева…

– Ты помнишь? – спросила беленькая.

Черненькая пожала плечами.

– Сейчас докурим и посмотрим.

Процесс курения растянулся на полчаса, я маялась в коридоре, лихорадочно соображая, какой табак может куриться так долго. Гаванская сигара толщиной в ногу? Кальян? Наконец девчонки выпорхнули, и беленькая смилостивилась:

– Пошли.

Следующие минут десять она разглядывала какие-то списки и наконец произнесла:

– Звягинцева Анастасия Валентиновна, 1975 года рождения?

Я не знала отчества Насти, но все остальное совпадало.

– Да.

– Она умерла, – равнодушно обронила медсестра.

От изумления я чуть не упала.

– Как?

– Подробности у лечащего врача, – поскучнела девица.

– Что же случилось? – недоумевала я, – конечно, перелом шейки бедра дело неприятное, но ведь не смертельное…

– Ничего не знаю, – отрезала девчонка, – вот придет с конференции Роман Яковлевич и расскажет.

– Кто?

– Минаев Роман Яковлевич, ее лечащий врач, – пояснила собеседница.

– А когда…

– Все у Минаева.

– Когда она умерла?

– Позавчера.

– Господи, – подскочила я на месте, – почему же родственникам не сообщили?

– Вы чего, тетя? – вызверилась «булочка». – Очень даже сообщили. Нам трупы не нужны. Приезжали и свекровь, и муж, супруг даже в обморок упал.

Отказываясь что-либо понимать, я принялась мерить шагами коридор. Наконец вдали послышались голоса, и появилась группа людей в голубых, зеленых и белых костюмах.

– Роман Яковлевич, – позвала я.

Молоденький парень в больших очках притормозил на бегу и спросил:

– Вы ко мне?

– Да.

– Слушаю.

– Я относительно Звягинцевой.

Крупные, оттопыренные уши очкарика вспыхнули огнем, и он пробормотал, опуская глаза:

– Пойдемте в ординаторскую

В довольно большой комнате на письменном столе мирно лежали остатки завтрака. Несколько ломтиков колбасы, наломанный батон и пакетик «Липтон».

– Звягинцева скончалась, – со вздохом сообщил парень, опускаясь на стул.

Лицо доктора было совсем молодым, больше двадцати ни за что не дашь. Но раз работает в больнице, наверное, закончил институт.

– Мне уже сказали, – ответила я, – хотелось бы знать, отчего.

– Кто вы, собственно говоря, такая? – выпустил когти Минаев.

– Тетя Насти.

– Все объяснения даны мужу, – сухо пояснил врач, – у него и спрашивайте.

Я уставилась на «Гиппократа» в упор. Надо же, небось только начал практиковать, а уж освоил повадки стаи. Но откуда молодому нахалу знать, что моя лучшая и единственная подруга – хирург? Так вот Катюша не раз говорила:

– В больнице главное – не пускать дело на самотек. Уложили в палату и успокоились, дескать, врачи сами все необходимое сделают. Нет, не сделают; надо проявлять бдительность, не стесняться спрашивать названия лекарств, требовать консультаций профессора, следить, как выполняют назначения медсестры. К сожалению, сейчас много недобросовестных работников. Если у больного скандальные родственники, побоятся связываться. Они с жалобами побегут, потом по комиссиям затаскают, еще в суд подадут…

Вздохнув поглубже, я процедила:

– Вот что, любезнейший, извольте дать исчерпывающий ответ на вопрос. Иначе, посмотрев на здешние порядки, я отправлюсь в Минздрав, а следом в суд. Пусть проведут служебное расследование, назначат комиссию да проверят, как вы, с позволения сказать, лечили мою несчастную племянницу, здоровую во всех смыслах, не считая сломанной ноги.

Уши врача превратились в факелы, и он забормотал:

– Ничьей вины тут нет, иногда случается подобное, в частности, у лежачих больных…

– Что это было?

– Тромбоэмболия легочной артерии.

– Что? – не удержалась я.

Но Минаев не знал о кончине Ирочки, поэтому решил, что слушательница просто не поняла мудреный термин, и пустился в объяснения:

– С каждым может приключиться, в особенности если варикоз наблюдается или свертываемость крови повышена. Правда, у молодых женщин это бывает реже, чаще после климакса. Сгусток крови оторвался и закупорил сосуд.

– И ничего нельзя было поделать?

Минаев напрягся.

– В принципе можно – мгновенную операцию, дело решают минуты, но, как правило, такое удается, если казус произошел в присутствии доктора, ну, во время обхода или осмотра. А так человек просто перестает дышать, и соседи по палате думают, что он спит. Ваша племянница страдала тромбофлебитом, муж говорил, постоянно жаловалась на судороги в ногах… Печально, конечно, двадцать пять лет – не возраст для смерти, но, поверьте, никто не виноват, судьба!

– Ничего себе! – пришла я в полное негодование – Судьба! Да у вас просто отвратительные условия! В 213-й палате безумное количество больных!

Роман Яковлевич внимательно глянул на меня.

– Кто сказал, что Звягинцева лежала в 213-й палате?

– В справочной, – быстро нашлась я.

– Перепутали. Ее место было в 213-й «а», это платное отделение, и, поверьте, условия – лучше не найти. Для вашей племянницы сделали все.

– Так уж и все, – фыркнула я. – надо было в Склифе оставить или в ЦИТО перевести…

– Но Звягинцевой ведь требовалось психиатрическое наблюдение, а сделать подобное ни в Склифосовском, ни в НИИ травматологии нельзя, только у нас имеется специальное отделение, одно на всю Москву. Таких больных в психиатрическую клинику не кладут, там не умеют за травмой ухаживать!

– При чем тут психиатрия? – не поняла я.

Минаев моментально захлопнул рот, потом процедил:

– Хороша же вы тетя. Разговор закончен!

– Но…

– Никаких «но», и вообще, предъявите паспорт!

Пришлось спешно отступать, бормоча под нос:

– Оставила дома.

Перед тем как покинуть больницу, я отловила медсестру и поинтересовалась:

– Где палата 213 «а»?

– В платном отделении, на пятом этаже.

Да, там открылась иная картина. Ковровые дорожки, телевизоры, ласковый персонал, комнаты на одного, и никакого запаха мочи и щей… Но и медсестры, и нянечки, сверкая улыбками, категорически отказались рассказывать о Насте.

– Сведения о больных только у лечащего врача, – в голос твердили они.

Я медленно побрела от больницы к метро. Какие-то смутные, неприятные мысли копошились в голове. Кончина молодой и, в общем, достаточно здоровой женщины выглядела более чем странно. Я провела в палате возле Юли десять дней, приходила утром, уходила вечером и не помню, чтобы Настя жаловалась на судороги. Конечно, у нее отчаянно болело травмированное бедро, она говорила, что тяжело спать в одной позе, на спине, просила вытряхнуть скопившиеся на простыне крошки, поправить подушки. Частенько мучилась головной болью, но судороги? Не слышала ни разу. И потом, пару раз, не найдя нянечку, я подавала ей судно. Настенька лежала в коротенькой рубашечке до пупа, и хорошенькие стройные, длинные ножки оказывались на виду, когда откидывалось одеяло. Конечно, правая, сломанная, нога выглядела не лучшим образом, распухшая и больная, но никаких уродливо выступающих вен и синих «узлов» я не заметила.

И потом, какое нелепое поведение родственников! Может, у них обоих шок от происшедшего, и муж, и свекровь не понимают, что говорят? Не хотели сообщить о кончине Насти постороннему человеку? Почему? Это секрет? И что лежит в банковской ячейке?

Потолкавшись бесцельно между аптечным киоском и газетным ларьком, я приняла решение и отправилась в «Мапо-банк».

Все-таки странное название для финансового учреждения, напоминает «Маппет-шоу», но с виду здание выглядело солидно. Небольшой дом, выкрашенный розовой краской, вход во двор закрывает калитка. Я ткнула пальцем в кнопку.

– Изложите цель визита, – прогремел из динамика металлический голос.

Очень забавно. Найдется ли в целом свете хоть один налетчик, честно отвечающий на подобный вопрос:

– Хочу ограбить ваше деньгохранилище.

С языка уже был готов сорваться этот ответ, но я взяла себя в руки и сухо сообщила:

– Я здесь абонировала ячейку.

Замок щелкнул, ажурная калитка отворилась, я пересекла крохотный дворик и вошла внутрь. В холле маялся чудовищно толстый охранник. Интересно, как подобному экземпляру удалось устроиться на работу секьюрити? Да он и двух шагов не пробежит, задохнется. Впрочем, вдруг он метко стреляет, с двух рук, по-македонски.

Ничего не подозревавший о моих мыслях мужик велел:

– Посидите, сейчас придут.

Спустя минут пять вышел стройный парень в безукоризненном костюме и с папкой в руках и спросил:

– Вы в ячейку?

Я кивнула, и мы пошли налево. В небольшой комнате в стене были сделаны железные ящики.

– Номер? – спросил служащий.

Я растерялась.

– Не помню.

– Не беда, – успокоил парень, – покажите ключик. Ага, пятьдесят вторая.

Он раскрыл папку и вытащил какой-то листок.

– Что это? – не утерпела я.

– Договор об абонировании ячейки.

– Зачем?

Клерк глянул на меня и спокойно пояснил:

– Сейчас проверим, кто имеет доступ к содержимому.

– Разве ключа не достаточно?

– Нет. Впрочем…

– Что?

– В договоре указано – доступ имеет Звягинцева Анастасия Валентиновна или любой человек, имеющий ключ. Странно, как правило, так не делают, но такова воля клиента, и я не имею права чинить препятствий. Открывайте, проверяйте содержимое, потом позовете меня, я подожду в приемной.

И он быстро вышел. Я отыскала дверку с цифрой «52», ключик легко повернулся в скважине, открылась небольшая темная ниша. В глубине белела коробочка. Я вытащила на свет картонку, оказавшуюся упаковкой от тонометра, открыла и ахнула. Вся внутренность была забита стодолларовыми бумажками, внизу, под купюрами, оказался конверт. Четким, ясным почерком, без всяких кренделей и завитушек был написан адрес: улица Мирославская, дом восемнадцать, Рагозину Николаю Федоровичу.