Текст книги "Ничего, кроме личного. Роман"

Теперь – обугленные балки, ржавые банки, битое стекло и трава по пояс. Ободранный бродячий пёс, рассеянно обнюхивающий обёртку от мороженого, вдруг страдальчески извернулся, яростно пытаясь загрызть блоху на своём бедре… Бездомное существо на фоне пепелища – что может быть депрессивней, подумала она, огибая развалины прежнего чуда.

Возведено это чудо было на рубеже веков по проекту молодого, рано умершего архитектора (фамилия вечно забывается), и использовалось, как утверждают краеведы, в качестве частной лечебницы для душевнобольных. За кованой оградой тогда красовались клумбы, декоративный кустарник, фонтан и стилизованные скамейки. Хоть в чём-то повезло несчастным умалишённым – существовать среди такого изысканного благообразия! И уход за ними, надо полагать, был человечным, родственники могли не беспокоиться…

Неизвестно, куда их подевали в двадцатых годах; дом же превратили в коммуналку со всеми вытекающими. Однако он всё равно сохранился, даже утратив скамейки с клумбами и оградой, даже с уже напрочь засорившимся фонтаном… Поблекший, обросший какими-то гнилыми сараюшками, вечно опутанный верёвками с жалким бельём и старыми половичками, всё равно упорно продолжал быть самым интересным, выразительнейшим на всю округу строением.

Потом, когда коммуналку наконец расселили, дому даже удалось выбить статус охраняемого государством. Лет пятнадцать стоял заброшенный, власти всё обещали отреставрировать и отдать то ли под детскую школу искусств, то ли даже под краеведческий музей… ага, сейчас. Как только началось-таки шевеление по этому поводу – поджог был совершён в наглую, почти открыто. Кто заказчик – станет ясно, когда увидим, что воздвигнется на месте сём… Вот же безнадёга – хоть завой!

Миновав эти останки, Лада свернула в переулок, туда, где в самом начале притулилась скромная одноэтажная дачка, выкрашенная в некогда бирюзовый цвет. Никто тут до лета явно не появится; по темнеющим стёклам терраски беспомощно болтаются высохшие плети прошлогоднего хмеля, на участке после сошедшего снега – унылый слой перегнившей неубранной листвы, но самое главное – ура! – на месте: светло-серый, в потёках, силуэт гипсовой лошади посреди лужайки. Когда-то, очень давно, живший тут скульптор, имел где-то там, на задах, целую мастерскую, а некоторые свои изделия расставлял прямо в саду. Продав дачу, он вроде бы вывез всё, кроме этой лошади. Удивительно, что скульптура до сих пор цела, хотя, кажется, совсем уже вросла в землю мордой – коей, по замыслу, щиплет траву. В детстве, когда она проезжала мимо на велике, так мечталось пересесть на эту лошадь, забраться на неё, как на живую! Забраться так и не получилось, а вот потрогать, похлопать по холке довелось – тогда, когда ей, Ладе, исполнилось пятнадцать. Они с Виталичем вдруг стали сюда вхожи, потому что дачу сняло на лето семейство его сослуживца. Тот был значительно моложе, что не мешало им с Виталичем приятельствовать: шахматишки, обсуждение своих профессиональных картографическо-геодезических заморочек и конечно, политических слухов. Семейство было аж четырёхпоколенным, причём старшей бабке-прабабке недавно исполнилось ровно сто два года от роду.

Старуха эта, высохшая как мумия и всё равно достаточно рослая и прямая, самостоятельно гуляла туда-сюда по переулку, опираясь на трость с набалдашником. На почтительные приветствия она молча наклоняла подбородок и снова гордо его вскидывала, продолжая важно брести дальше. Лада была уверена, что это реликтовое создание, чудом сохранившее зрение и поступь, взамен давно не слышит и вообще мало чего осознаёт, покуда однажды не произошло следующее. Как-то ни с Виталичем оказались на терраске, где только что закончилось семейное чаепитие; им, несмотря на протесты, вдогонку несли кружки, пододвигали баранки и плошки с остатками варенья… Старуха восседала в плетёном кресле, обратив индифферентный взор на бормотавший в углу телевизор. На экране показался Горбачёв, от которого тогда ещё не успели устать; все разом прислушались, кто-то прибавил звук. А после того, как генсек исчез из кадра, неожиданно раздался негромкий, но отчётливый голос гарпии, проскрипевший (от изумления Лада запомнила это наизусть): «Тернист путь Керенского, зато автомобиль его усыпан розами…» Никто особо не удивился, лишь старухина дочь – пожилая подтянутая дама лет семидесяти – заботливо сказала: «Мамочка, вам, наверно, пора прилечь отдохнуть!..»

Тогда она, Лада, разумеется, совсем не поняла смысла сего диковинного комментария, и на обратном пути спросила у Виталича – старуха того, да?.. Марианна Леонидовна, строго ответил Виталич, – уникум, поскольку находится в трезвом уме и твёрдой памяти. Она, между прочим, – племянница крупного сахарозаводчика, и чего только на своём веку не повидала; так что – знает, о чём говорит. И добавил задумчиво: неизвестно, действительно, чем ещё всё закончится… Виталич так и не узнал, чем всё закончилось – на этой земле он проживал своё последнее лето.

…Она вышла к небольшому продолговатому пруду; с одной его стороны протянулась аллея с редкими скамейками, где летом всегда любят прогуливаться и даже загорать у воды (купаться, увы, нельзя – купаться ездят на ближайшее водохранилище) дачники, чего никогда не придёт в голову местным жителям. И пруд, и аллея тут в более или менее приличном состоянии – ибо дальше, на возвышении, стоит скромный особнячок поселкового совета (или как он теперь именуется – управа, мэрия? – лень подходить и читать табличку) с зарешеченными окнами и поникшим триколором над входом.

Неподалёку даже новенькую детскую площадку соорудили – сейчас пустующую. Летом, наверно, можно будет водить сюда Терентия. (Нет, возить – ходить пока далековато.) На противоположной стороне, над водой, раньше виднелась сомнительная летняя кафешка чуть ли не из фанеры, обычно заколоченная зимой. Теперь вроде бы какой-то приезжий армянин перестроил её и круглый год держит ресторанчик – говорят, даже якобы и неплохой; в окнах, во всяком случае, сейчас уютно горят малиновые фонарики, а у входа припаркована пара джипов…

Так, оставляем пруд позади, а идём туда, где виднеется поселковый Дом культуры – тоже старосоветского вида (на фронтоне – звёздочка и дата: 1956), обветшалый, милый. Во времена детства в кинозале дачники и местные толпой сходились на комедии Гайдая, индийские драмы, фильмы стран народной демократии. И библиотека в нём была неплохая, со взрослым и детским отделениями; мы были там записаны. Вспоминать любимые книжки не станем, иначе ностальгическая волна с ног собьёт, с головой затопит… Неужели Терентий, как всё их новое поколение, будет лишён того безграничного счастья, пробавляясь лишь фильмами да дурацкими компьютерными стрелялками? Допустить такого нельзя категорически, однако – легко сказать…

Ещё тут были разные кружки, и одно лето она даже ходила учиться выжигать по дереву. Возле входа тогда была большущая, густо засаженная, приторно цветущая клумба: львиный зев, душистый табак, флоксы; а вокруг ещё вазоны с ярчайшими настурциями! И лавочки под кустами сирени. Ныне – увы, ни вазонов, ни лавочек, ни кружков. Клумба вечно затоптана, сирень совсем одичала. ДК фактически прекратил существование; библиотека на втором этаже, к счастью, осталась, вывеска, вроде, на месте, но остальные помещения сданы в аренду под мелкие лавочки и мастерские, чья пёстрая неряшливая реклама облепляет стены и дверь.

Дверь взвизгнула пружиной; из здания вышла непрезентабельного вида тётка с большим букетом голландских роз в целлофановой упаковке и, скользнув подозрительным взглядом по ней, единственной встречной, пошла своей дорогой. Раньше, конечно, и мечтать было нечего о таком роскошестве, как розы в это время года, тут не поспоришь. Жизнь меняется – а в лучшую ли, худшую сторону… однозначного ответа не существует.

Дойдя до следующего перекрёстка, Лада углубилась в боковую улочку, почти полностью состоящую из пустующих дач. Невероятная тут тишина, лишь изредка каркнет ворона и вновь замолкнет. Не слышны даже электрички. В таких местах в такое время – немного не по себе: невольно начинает казаться, что в каждом из домов кто-то затаился, подглядывает за одинокой прохожей: из-за ворот, в щёлку неплотно закрытых ставень, в круглое чердачное оконце… Ерунда, на самом деле. Никого там сейчас нет. А что есть, так разные старые вещи вроде помутневших зеркал в резных деревянных рамах, плюшевых скатертей с бахромой, медных тазов для варенья, ветхих кресел, вытертых настенных ковриков с их вечными оленями и охотниками… И ещё разномастные пожелтевшие книги в изъеденных жучком шкафах. А главное, самое притягательное – это нестандартная планировка со всякими полуэтажами, неожиданными переходами, галерейками, внутренними лесенками, укромными нишами, тайными комнатками…

Так и всплывают давние, совершенно детские мечты: вот бы обернуться невидимкой и исследовать изнутри все эти загадочные жилища, от подвалов до чердаков, обозреть примыкающие сады и улицы изо всех окон, с разных ракурсов, пролистать все книги и перемерять все шляпы, какие встретятся на пути… Наверняка обнаружится что-то особенное: ручная кофемолка, ступка для специй, фарфоровый умывальный кувшин в незабудках и, конечно, весь в сколах и трещинах, – подлинный… А может быть, и вовсе – удивительная какая картина, шкатулка, гобелен, канделябр…

Иногда ей снятся подобные экскурсы, и это самые лучшие из снов, каковые, вообще, посещают. Недавно в Интернете попалось некое научное исследование о расхожих сюжетах человеческих сновидений: по нему выходит, будто бы эротика, кошмары и бессмысленная, выматывающая суета – вот то, что чаще всего дано видеть гражданам по ночам. Эротика, хе-хе, во сне ей является крайне редко и не шибко впечатляюще (вялый, видать, темперамент), кошмары – слава те господи, практически не навещают, а вот бессмысленная суета, когда ты то ли что-то теряешь и напрасно разыскиваешь, то ли куда-то опаздываешь, попутно натыкаясь на разные препятствия, то кого-то тщетно пытаешься догнать – это да, это частенько…

Но зато – случаются изредка и благодатные видения, что содержат удивительные подчас сюжеты. Когда, допустим, вроде бредёшь по дворам на задах родного проспекта, дворам, знакомым почти до каждого куста и помойного контейнера, как вдруг в одном из этих дворов обнаруживаешь большую карусель немыслимо сложной и красивой конструкции, которая никого вокруг не удивляет, будто была тут всегда; или же – плавно оказываешься где-то тут, среди большевистских дач, и видишь, как на балконах хозяева пьют чай из самоваров, словно на оживших полотнах не то Машкова, не то Кустодиева, и не кажется особо странным, что ты вдруг попала в какой-нибудь 1928-й или, допустим, 32-й год – наоборот, нормальным… А однажды и вовсе посетил навсегда памятный короткий сон, как будто заходишь в тёмную кладовку в своей московской квартире, чего-то ища, откидываешь занавеску, раздвигаешь зимнюю одежду на плечиках, которой тесно увешан этот угол и… – вместо глухой стены почему-то видишь сквозную решётчатую оградку, низкую, увитую полудикой вьющейся розой, за которой расстилается ровное поле, и вдали бродит лошадь, живая, в отличие от того гипсового муляжа, бесконечно прекрасная в своём простом бронзово-гнедом окрасе… И это всё, конец ролика; но а чего тут добавить? Знать бы, к чему, почему вдруг навещают такие незабываемые микросюжеты.

…О, да что же это: снег? – изумилась Лада, встрепенувшись от воспоминаний и разглядев редкие, крупные, будто махровые снежинки. До чего цепкая зима в этом году, смиряться никак не желает! Что ж теперь станет с набухшими почками? А с грядой, которую взрыхлила сегодня?

Улочка закончилась, и она вышла на следующую, широкую и длинную, где за двойным рядом домов уже тянулась трасса, издавая свой негромкий, неумолчный, почти круглосуточный гул. Эта улица продолжала гордо носить имя Энгельса; её надо было пройти до конца, чтобы упереться в перпендикуляр Серафимовичевской.

Снег усиливался – теперь валили настоящие хлопья; Лада на ходу накинула капюшон и засунула руки в карманы. Сколько ж, однако, новых, больших и каменных вилл тут понастроили всего за несколько лет! Даже заборы не в силах скрыть всю эту помпу… С одной стороны, конечно, радует, что вороватые чиновники и бизнесмены застолбили поселковую землю от строительной мафии, что норовит сейчас влезть в каждую щель, дабы воткнуть туда свои уродские вертикали многоквартирных ульев. Зато и сами-то – сколько душевных домиков тут посносили, сколько сосен, елей, плодовых садов повырубали!.. Скверно, всё-таки, жить в эпоху глобальных перемен.

На противоположной стороне, у новенькой, с иголочки, металлической ограды остановилась новенькая, с иголочки, субару. Из машины выпрыгнули дети – расцветки их комбинезонов полыхнули изумрудно и васильково среди белых вихрей; следом – молодая подтянутая мать, а может, и нянька, в элегантном чёрном пальтишке, вышла отпереть им калитку, затем не спеша возвратилась, чтобы загнать машину. Через распахнувшиеся ворота на миг показались стеклянные окна-стены прямоугольного двухэтажного особняка и ведущая к нему ровнёхонькая дорожка с двумя декоративными ёлочками по бокам. Чрезвычайно аккуратно, функционально и по-своему стильно. Такую бытовую сценку у такого же дома можно один в один увидать где-нибудь под Роттердамом или Стокгольмом, Братиславой или Оттавой… Ничего плохого, кроме ощущения полной индифферентности к конкретному месту. Хозяева наверняка ежедневно ездят на работу в Москву, возят туда детей на учёбу; и секции, и бассейн, и поликлиника у них тоже там, а отпуск они все проводят в европах, на крайняк в какой-нибудь Хургаде либо Анталии. Что им посёлок с его большевистскими дачами, храмом, прудом, железнодорожной станцией (они там, поди, и не бывают), что – легенды, старожилы, не случайные названия улиц? Так, комфортабельное спальное место, куда можно раз или два в году пригласить к себе на барбекю (бар-бе-кю, не ваш вульгарный шашлык!) нужных людей, вот и всё. Такое же, наверное, как и для всех прочих понастроившихся. Подобных случайных поселенцев ныне везде навалом; разве не из них состоит добрая половина столицы?..

Улица Энгельса уткнулась, наконец, в Серафимовичевскую. Изрядный, однако, крюк сделан за час времени, с удовлетворением отметила она. Хотя и задет посёлок чисто по касательной, почти без углублений. Сейчас свернём направо, и вскоре будем дома. А если – влево, то в двух шагах покажется она, трасса. Та самая, где тридцать лет назад погиб её двадцатилетний отец. Которого она, разумеется, практически не помнит…

То было раннее утро – тёмное, холодное, мартовское; почему-то не пошли электрички, а прилежный студент, он же юный муж и отец, переночевавший дома у родителей, упорно стремился успеть на лекцию. Машина сбила его на самом перекрёстке, из чего получалось, что он поспешил на шоссе, дабы попасть на рейсовый автобус или просто проголосовать… Учёба – это святое.

Через несколько минут пути, уже у поворота на родную Полежаевскую, Лада увидала сквозь падающий снег юношескую фигуру, бодро шагавшую навстречу. На пустой улице это вдруг показалось столь неожиданным, что она даже вздрогнула: стоило только представить что-то подобное мысленным взором, как…

– Лада? Здравствуйте! – услышала она.

– Ох, это вы, Савва? Добрый день. С поезда?

– Точно! Погодка, да? А вы какими судьбами?

– Да вот, прогулялась по родным местам.

– Можно, я вас провожу?.. А где же Терентий?

– Он дома, с няней. А Юля ещё на занятиях.

Поскольку идти было всего ничего, они двинулись нарочито медленно.

– Значит, гуляли? – спросил он. – Я тоже иногда выбираюсь. Пару раз даже заблудился! У меня нет карты посёлка, а он не такой уж маленький, как выясняется.

– Совсем не маленький, – подтвердила Лада. – И есть очень интересные дома.

– Ваш дом тоже интересный!

(Они уже подошли к калитке.)

– Наш дом хорош, – серьёзно ответила Лада, – но, строго говоря, простоват. Я, вообще-то, люблю строения позамысловатей, с разным декором… Тут ещё много таких осталось, несмотря ни на что!

– Хоть бы как-нибудь показали мне их, а? – осмелился попросить Савва. – Летом, например. Вы ведь, должно быть, будете тут жить, или бывать часто?..

– Летом всё будет в «зелёнке», как говорят люди военные. Плохо просматриваться. Но всё равно, конечно, гулять стоит.

– Ловлю на слове!

– А я, Савва, – вдруг сказала она, – видела вашу подборку в «Арионе».

Савва так изумился, что не сразу смог ответить.

– А как вы догадались, что это моя?..

– Но я же запомнила, что вы – не Савва, а Ксаверий! Увидав «Ксаверий Кононов» – сразу поняла, кто это. Слишком редкое имя, да ещё это стихотворение про бессарабский зной!.. Не совпадение же?

– Не совпадение, – пробормотал он и добавил: – Честно говоря, поражён: есть ещё люди, которые читают поэтические журналы!.. А я ведь даже не в курсе – кто вы, Лада? Ну, по образованию, профессии?

– Я вообще-то редактор, Полиграф заканчивала. Редактирую нон-фикшн разный: историю, искусствоведение…

– А где?

Она назвала издательство. Савва присвистнул:

– Солидная фирма! И… респектабельная.

– Да уж, до масскульта пока не скатились, но всё ещё выплываем! Я-то сейчас, правда, в отпуске из-за Терентия, но надеюсь возвратиться года через полтора.

– Здорово, – только и мог сказать он. Потом вздохнул: – Ну, что ж, до свидания, Лада. Очень рад был встретиться…

– Взаимно! – безмятежно улыбнулась она и толкнула калитку.

Он снова вздохнул и двинулся к себе домой. Снег успел закончится так же внезапно, как начался с час назад, и теперь быстро таял. Дорога под ногами была мокрой, глянцевито-чёрной; наваливались сумерки. Ну, конечно, редактор, чуть разочарованно думал Савва, чему тогда удивляться. Обычная, «с улицы», читательница (о которой не может не мечтать любой