Текст книги "Ничего, кроме личного. Роман"

Теперь – обугленные балки, ржавые банки, битое стекло и трава по пояс. Ободранный бродячий пёс, рассеянно обнюхивающий обёртку от мороженого, вдруг страдальчески извернулся, яростно пытаясь загрызть блоху на своём бедре… Бездомное существо на фоне пепелища – что может быть депрессивней, подумала она, огибая развалины прежнего чуда.

Возведено это чудо было на рубеже веков по проекту молодого, рано умершего архитектора (фамилия вечно забывается), и использовалось, как утверждают краеведы, в качестве частной лечебницы для душевнобольных. За кованой оградой тогда красовались клумбы, декоративный кустарник, фонтан и стилизованные скамейки. Хоть в чём-то повезло несчастным умалишённым – существовать среди такого изысканного благообразия! И уход за ними, надо полагать, был человечным, родственники могли не беспокоиться…

Неизвестно, куда их подевали в двадцатых годах; дом же превратили в коммуналку со всеми вытекающими. Однако он всё равно сохранился, даже утратив скамейки с клумбами и оградой, даже с уже напрочь засорившимся фонтаном… Поблекший, обросший какими-то гнилыми сараюшками, вечно опутанный верёвками с жалким бельём и старыми половичками, всё равно упорно продолжал быть самым интересным, выразительнейшим на всю округу строением.

Потом, когда коммуналку наконец расселили, дому даже удалось выбить статус охраняемого государством. Лет пятнадцать стоял заброшенный, власти всё обещали отреставрировать и отдать то ли под детскую школу искусств, то ли даже под краеведческий музей… ага, сейчас. Как только началось-таки шевеление по этому поводу – поджог был совершён в наглую, почти открыто. Кто заказчик – станет ясно, когда увидим, что воздвигнется на месте сём… Вот же безнадёга – хоть завой!

Миновав эти останки, Лада свернула в переулок, туда, где в самом начале притулилась скромная одноэтажная дачка, выкрашенная в некогда бирюзовый цвет. Никто тут до лета явно не появится; по темнеющим стёклам терраски беспомощно болтаются высохшие плети прошлогоднего хмеля, на участке после сошедшего снега – унылый слой перегнившей неубранной листвы, но самое главное – ура! – на месте: светло-серый, в потёках, силуэт гипсовой лошади посреди лужайки. Когда-то, очень давно, живший тут скульптор, имел где-то там, на задах, целую мастерскую, а некоторые свои изделия расставлял прямо в саду. Продав дачу, он вроде бы вывез всё, кроме этой лошади. Удивительно, что скульптура до сих пор цела, хотя, кажется, совсем уже вросла в землю мордой – коей, по замыслу, щиплет траву. В детстве, когда она проезжала мимо на велике, так мечталось пересесть на эту лошадь, забраться на неё, как на живую! Забраться так и не получилось, а вот потрогать, похлопать по холке довелось – тогда, когда ей, Ладе, исполнилось пятнадцать. Они с Виталичем вдруг стали сюда вхожи, потому что дачу сняло на лето семейство его сослуживца. Тот был значительно моложе, что не мешало им с Виталичем приятельствовать: шахматишки, обсуждение своих профессиональных картографическо-геодезических заморочек и конечно, политических слухов. Семейство было аж четырёхпоколенным, причём старшей бабке-прабабке недавно исполнилось ровно сто два года от роду.

Старуха эта, высохшая как мумия и всё равно достаточно рослая и прямая, самостоятельно гуляла туда-сюда по переулку, опираясь на трость с набалдашником. На почтительные приветствия она молча наклоняла подбородок и снова гордо его вскидывала, продолжая важно брести дальше. Лада была уверена, что это реликтовое создание, чудом сохранившее зрение и поступь, взамен давно не слышит и вообще мало чего осознаёт, покуда однажды не произошло следующее. Как-то ни с Виталичем оказались на терраске, где только что закончилось семейное чаепитие; им, несмотря на протесты, вдогонку несли кружки, пододвигали баранки и плошки с остатками варенья… Старуха восседала в плетёном кресле, обратив индифферентный взор на бормотавший в углу телевизор. На экране показался Горбачёв, от которого тогда ещё не успели устать; все разом прислушались, кто-то прибавил звук. А после того, как генсек исчез из кадра, неожиданно раздался негромкий, но отчётливый голос гарпии, проскрипевший (от изумления Лада запомнила это наизусть): «Тернист путь Керенского, зато автомобиль его усыпан розами…» Никто особо не удивился, лишь старухина дочь – пожилая подтянутая дама лет семидесяти – заботливо сказала: «Мамочка, вам, наверно, пора прилечь отдохнуть!..»

Тогда она, Лада, разумеется, совсем не поняла смысла сего диковинного комментария, и на обратном пути спросила у Виталича – старуха того, да?.. Марианна Леонидовна, строго ответил Виталич, – уникум, поскольку находится в трезвом уме и твёрдой памяти. Она, между прочим, – племянница крупного сахарозаводчика, и чего только на своём веку не повидала; так что – знает, о чём говорит. И добавил задумчиво: неизвестно, действительно, чем ещё всё закончится… Виталич так и не узнал, чем всё закончилось – на этой земле он проживал своё последнее лето.

…Она вышла к небольшому продолговатому пруду; с одной его стороны протянулась аллея с редкими скамейками, где летом всегда любят прогуливаться и даже загорать у воды (купаться, увы, нельзя – купаться ездят на ближайшее водохранилище) дачники, чего никогда не придёт в голову местным жителям. И пруд, и аллея тут в более или менее приличном состоянии – ибо дальше, на возвышении, стоит скромный особнячок поселкового совета (или как он теперь именуется – управа, мэрия? – лень подходить и читать табличку) с зарешеченными окнами и поникшим триколором над входом.

Неподалёку даже новенькую детскую площадку соорудили – сейчас пустующую. Летом, наверно, можно будет водить сюда Терентия. (Нет, возить – ходить пока далековато.) На противоположной стороне, над водой, раньше виднелась сомнительная летняя кафешка чуть ли не из фанеры, обычно заколоченная зимой. Теперь вроде бы какой-то приезжий армянин перестроил её и круглый год держит ресторанчик – говорят, даже якобы и неплохой; в окнах, во всяком случае, сейчас уютно горят малиновые фонарики, а у входа припаркована пара джипов…

Так, оставляем пруд позади, а идём туда, где виднеется поселковый Дом культуры – тоже старосоветского вида (на фронтоне – звёздочка и дата: 1956), обветшалый, милый. Во времена детства в кинозале дачники и местные толпой сходились на комедии Гайдая, индийские драмы, фильмы стран народной демократии. И библиотека в нём была неплохая, со взрослым и детским отделениями; мы были там записаны. Вспоминать любимые книжки не станем, иначе ностальгическая волна с ног собьёт, с головой затопит… Неужели Терентий, как всё их новое поколение, будет лишён того безграничного счастья, пробавляясь лишь фильмами да дурацкими компьютерными стрелялками? Допустить такого нельзя категорически, однако – легко сказать…

Ещё тут были разные кружки, и одно лето она даже ходила учиться выжигать по дереву. Возле входа тогда была большущая, густо засаженная, приторно цветущая клумба: львиный зев, душистый табак, флоксы; а вокруг ещё вазоны с ярчайшими настурциями! И лавочки под кустами сирени. Ныне – увы, ни вазонов, ни лавочек, ни кружков. Клумба вечно затоптана, сирень совсем одичала. ДК фактически прекратил существование; библиотека на втором этаже, к счастью, осталась, вывеска, вроде, на месте, но остальные помещения сданы в аренду под мелкие лавочки и мастерские, чья пёстрая неряшливая реклама облепляет стены и дверь.

Дверь взвизгнула пружиной; из здания вышла непрезентабельного вида тётка с большим букетом голландских роз в целлофановой упаковке и, скользнув подозрительным взглядом по ней, единственной встречной, пошла своей дорогой. Раньше, конечно, и мечтать было нечего о таком роскошестве, как розы в это время года, тут не поспоришь. Жизнь меняется – а в лучшую ли, худшую сторону… однозначного ответа не существует.

Дойдя до следующего перекрёстка, Лада углубилась в боковую улочку, почти полностью состоящую из пустующих дач. Невероятная тут тишина, лишь изредка каркнет ворона и вновь замолкнет. Не слышны даже электрички. В таких местах в такое время – немного не по себе: невольно начинает казаться, что в каждом из домов кто-то затаился, подглядывает за одинокой прохожей: из-за ворот, в щёлку неплотно закрытых ставень, в круглое чердачное оконце… Ерунда, на самом деле. Никого там сейчас нет. А что есть, так разные старые вещи вроде помутневших зеркал в резных деревянных рамах, плюшевых скатертей с бахромой, медных тазов для варенья, ветхих кресел, вытертых настенных ковриков с их вечными оленями и охотниками… И ещё разномастные пожелтевшие книги в изъеденных жучком шкафах. А главное, самое притягательное – это нестандартная планировка со всякими полуэтажами, неожиданными переходами, галерейками, внутренними лесенками, укромными нишами, тайными комнатками…

Так и всплывают давние, совершенно детские мечты: вот бы обернуться невидимкой и исследовать изнутри все эти загадочные жилища, от подвалов до чердаков, обозреть примыкающие сады и улицы изо всех окон, с разных ракурсов, пролистать все книги и перемерять все шляпы, какие встретятся на пути… Наверняка обнаружится что-то особенное: ручная кофемолка, ступка для специй, фарфоровый умывальный кувшин в незабудках и, конечно, весь в сколах и трещинах, – подлинный… А может быть, и вовсе – удивительная какая картина, шкатулка, гобелен, канделябр…

Иногда ей снятся подобные экскурсы, и это самые лучшие из снов, каковые, вообще, посещают. Недавно в Интернете попалось некое научное исследование о расхожих сюжетах человеческих сновидений: по нему выходит, будто бы эротика, кошмары и бессмысленная, выматывающая суета – вот то, что чаще всего дано видеть гражданам по ночам. Эротика, хе-хе, во сне ей является крайне редко и не шибко впечатляюще (вялый, видать, темперамент), кошмары – слава те господи, практически не навещают, а вот бессмысленная суета, когда ты то ли что-то теряешь и напрасно разыскиваешь, то ли куда-то опаздываешь, попутно натыкаясь на разные препятствия, то кого-то тщетно пытаешься догнать – это да, это частенько…

Но зато – случаются изредка и благодатные видения, что содержат удивительные подчас сюжеты. Когда, допустим, вроде бредёшь по дворам на задах родного проспекта, дворам, знакомым почти до каждого куста и помойного контейнера, как вдруг в одном из этих дворов обнаруживаешь большую карусель немыслимо сложной и красивой конструкции, которая никого вокруг не удивляет, будто была тут всегда; или же – плавно оказываешься где-то тут, среди большевистских дач, и видишь, как на балконах хозяева пьют чай из самоваров, словно на оживших полотнах не то Машкова, не то Кустодиева, и не кажется особо странным, что ты вдруг попала в какой-нибудь 1928-й или, допустим, 32-й год – наоборот, нормальным… А однажды и вовсе посетил навсегда памятный короткий сон, как будто заходишь в тёмную кладовку в своей московской квартире, чего-то ища, откидываешь занавеску, раздвигаешь зимнюю одежду на плечиках, которой тесно увешан этот угол и… – вместо глухой стены почему-то видишь сквозную решётчатую оградку, низкую, увитую полудикой вьющейся розой, за которой расстилается ровное поле, и вдали бродит лошадь, живая, в отличие от того гипсового муляжа, бесконечно прекрасная в своём простом бронзово-гнедом окрасе… И это всё, конец ролика; но а чего тут добавить? Знать бы, к чему, почему вдруг навещают такие незабываемые микросюжеты.

…О, да что же это: снег? – изумилась Лада, встрепенувшись от воспоминаний и разглядев редкие, крупные, будто махровые снежинки. До чего цепкая зима в этом году, смиряться никак не желает! Что ж теперь станет с набухшими почками? А с грядой, которую взрыхлила сегодня?

Улочка закончилась, и она вышла на следующую, широкую и длинную, где за двойным рядом домов уже тянулась трасса, издавая свой негромкий, неумолчный, почти круглосуточный гул. Эта улица продолжала гордо носить имя Энгельса; её надо было пройти до конца, чтобы упереться в перпендикуляр Серафимовичевской.

Снег усиливался – теперь валили настоящие хлопья; Лада на ходу накинула капюшон и засунула руки в карманы. Сколько ж, однако, новых, больших и каменных вилл тут понастроили всего за несколько лет! Даже заборы не в силах скрыть всю эту помпу… С одной стороны, конечно, радует, что вороватые чиновники и бизнесмены застолбили поселковую землю от строительной мафии, что норовит сейчас влезть в каждую щель, дабы воткнуть туда свои уродские вертикали многоквартирных ульев. Зато и сами-то – сколько душевных домиков тут посносили, сколько сосен, елей, плодовых садов повырубали!.. Скверно, всё-таки, жить в эпоху глобальных перемен.

На противоположной стороне, у новенькой, с иголочки, металлической ограды остановилась новенькая, с иголочки, субару. Из машины выпрыгнули дети – расцветки их комбинезонов полыхнули изумрудно и васильково среди белых вихрей; следом – молодая подтянутая мать, а может, и нянька, в элегантном чёрном пальтишке, вышла отпереть им калитку, затем не спеша возвратилась, чтобы загнать машину. Через распахнувшиеся ворота на миг показались стеклянные окна-стены прямоугольного двухэтажного особняка и ведущая к нему ровнёхонькая дорожка с двумя декоративными ёлочками по бокам. Чрезвычайно аккуратно, функционально и по-своему стильно. Такую бытовую сценку у такого же дома можно один в один увидать где-нибудь под Роттердамом или Стокгольмом, Братиславой или Оттавой… Ничего плохого, кроме ощущения полной индифферентности к конкретному месту. Хозяева наверняка ежедневно ездят на работу в Москву, возят туда детей на учёбу; и секции, и бассейн, и поликлиника у них тоже там, а отпуск они все проводят в европах, на крайняк в какой-нибудь Хургаде либо Анталии. Что им посёлок с его большевистскими дачами, храмом, прудом, железнодорожной станцией (они там, поди, и не бывают), что – легенды, старожилы, не случайные названия улиц? Так, комфортабельное спальное место, куда можно раз или два в году пригласить к себе на барбекю (бар-бе-кю, не ваш вульгарный шашлык!) нужных людей, вот и всё. Такое же, наверное, как и для всех прочих понастроившихся. Подобных случайных поселенцев ныне везде навалом; разве не из них состоит добрая половина столицы?..

Улица Энгельса уткнулась, наконец, в Серафимовичевскую. Изрядный, однако, крюк сделан за час времени, с удовлетворением отметила она. Хотя и задет посёлок чисто по касательной, почти без углублений. Сейчас свернём направо, и вскоре будем дома. А если – влево, то в двух шагах покажется она, трасса. Та самая, где тридцать лет назад погиб её двадцатилетний отец. Которого она, разумеется, практически не помнит…

То было раннее утро – тёмное, холодное, мартовское; почему-то не пошли электрички, а прилежный студент, он же юный муж и отец, переночевавший дома у родителей, упорно стремился успеть на лекцию. Машина сбила его на самом перекрёстке, из чего получалось, что он поспешил на шоссе, дабы попасть на рейсовый автобус или просто проголосовать… Учёба – это святое.

Через несколько минут пути, уже у поворота на родную Полежаевскую, Лада увидала сквозь падающий снег юношескую фигуру, бодро шагавшую навстречу. На пустой улице это вдруг показалось столь неожиданным, что она даже вздрогнула: стоило только представить что-то подобное мысленным взором, как…

– Лада? Здравствуйте! – услышала она.

– Ох, это вы, Савва? Добрый день. С поезда?

– Точно! Погодка, да? А вы какими судьбами?

– Да вот, прогулялась по родным местам.

– Можно, я вас провожу?.. А где же Терентий?

– Он дома, с няней. А Юля ещё на занятиях.

Поскольку идти было всего ничего, они двинулись нарочито медленно.

– Значит, гуляли? – спросил он. – Я тоже иногда выбираюсь. Пару раз даже заблудился! У меня нет карты посёлка, а он не такой уж маленький, как выясняется.

– Совсем не маленький, – подтвердила Лада. – И есть очень интересные дома.

– Ваш дом тоже интересный!

(Они уже подошли к калитке.)

– Наш дом хорош, – серьёзно ответила Лада, – но, строго говоря, простоват. Я, вообще-то, люблю строения позамысловатей, с разным декором… Тут ещё много таких осталось, несмотря ни на что!

– Хоть бы как-нибудь показали мне их, а? – осмелился попросить Савва. – Летом, например. Вы ведь, должно быть, будете тут жить, или бывать часто?..

– Летом всё будет в «зелёнке», как говорят люди военные. Плохо просматриваться. Но всё равно, конечно, гулять стоит.

– Ловлю на слове!

– А я, Савва, – вдруг сказала она, – видела вашу подборку в «Арионе».

Савва так изумился, что не сразу смог ответить.

– А как вы догадались, что это моя?..

– Но я же запомнила, что вы – не Савва, а Ксаверий! Увидав «Ксаверий Кононов» – сразу поняла, кто это. Слишком редкое имя, да ещё это стихотворение про бессарабский зной!.. Не совпадение же?

– Не совпадение, – пробормотал он и добавил: – Честно говоря, поражён: есть ещё люди, которые читают поэтические журналы!.. А я ведь даже не в курсе – кто вы, Лада? Ну, по образованию, профессии?

– Я вообще-то редактор, Полиграф заканчивала. Редактирую нон-фикшн разный: историю, искусствоведение…

– А где?

Она назвала издательство. Савва присвистнул:

– Солидная фирма! И… респектабельная.

– Да уж, до масскульта пока не скатились, но всё ещё выплываем! Я-то сейчас, правда, в отпуске из-за Терентия, но надеюсь возвратиться года через полтора.

– Здорово, – только и мог сказать он. Потом вздохнул: – Ну, что ж, до свидания, Лада. Очень рад был встретиться…

– Взаимно! – безмятежно улыбнулась она и толкнула калитку.

Он снова вздохнул и двинулся к себе домой. Снег успел закончится так же внезапно, как начался с час назад, и теперь быстро таял. Дорога под ногами была мокрой, глянцевито-чёрной; наваливались сумерки. Ну, конечно, редактор, чуть разочарованно думал Савва, чему тогда удивляться. Обычная, «с улицы», читательница (о которой не может не мечтать любой литератор) была б ныне чудом уже совсем запредельным. Но, с другой стороны, разве не встречал он кучу редакторов и прочих работников печати, которые к поэзии, тем более современной, относятся как к странному, подозрительному, почти неприличному излишеству? А ведь ещё лет десять-пятнадцать назад всё было по-другому; ничтожный миг исторического времени – и страны не узнать во всех отношениях. (А, уж провинция твоего детства и отрочества – вообще другое ныне государство…)

«Я видела», – сказала она, и ничего больше. У него, между прочим, – первая подборка в этом профильном журнале. И снова по нюткиной, чёрт её побери, протекции. Ещё обмыть даже не успели… Войдя в своё жилище, он чуть ли не впервые ощутил грусть от его пустоты и неприглядности. Да, это не то, что там, где ротонду сейчас ярко освещает апельсиновый абажур, где бродит с независимым видом кошка и лепечет ребёнок, а женщины буднично переговариваются, накрывая на стол… Интересно, они сегодня останутся ночевать или уедут в город? Было б очень приятно сознавать, засыпая, – что вот, неподалёку… И чувствовать, будто ты не вполне одинок.

– Не волнуйтесь – доставлю вас прямо до подъезда, как обещала. Сейчас чаю попьем и собираться станем, – сказала Лада, спуская на пол зацелованного сына.

– Да я ничего, куда торопиться, – согласилась Вера Петровна, мирно угнездившаяся у телевизора. От крепкой, седой круглолицей женщины веяло спокойной надёжностью. Мелкий вернулся к своему танцующему страусу, с которым возился у неё в ногах.

Лада поставила на огонь чайник и поднялась наверх, в «девичью светёлку», как её именовал Виталич. Хотя до неё эта светёлка принадлежала тому, чей висящий в простенке фотографический портрет, окантованный, под стеклом, неизменно, как не глянешь, не переставал удивлять: ну неужели этот юноша, прочти мальчик, действительно дал мне жизнь?

Здесь ему нет и девятнадцати; снимок сделан незадолго до свадьбы. Свадьбы, подумать только. Поразительно, как всё изменилось: тридцать, даже двадцать лет назад никого особо не удивляло, когда законным браком сочетались студенты, не достигшие и двадцатилетнего рубежа. И никаких, по крайней мере в этом конкретном случае, залётов – она родилась спустя одиннадцать месяцев после росписи своих юных родителей. Просто времена царили вполне пуританские, во всяком случае, для благовоспитанной молодёжи: влюбились, походили с годик, держась за ручки и целуясь по подъездам, подали заявление в загс. Родители, разумеется, возражают: куда так рано? Надо проверить свои чувства! Надо сначала окончить институт!.. Но сами уже планируют свадьбу – «не хуже, чем у других», разумеется. Контрацепцией, похоже, сия приличная молодёжь толком пользоваться не умела (да и была ли та вполне доступной?): едва ли не все замужние студентки быстро уходили в академический отпуск, а после чаще всего переводились на заочное. Как и маман, собственно.

Ох, маман… На свадебных и предсвадебных фотографиях она предстаёт созданием тоненьким, задумчивым, с акварельно-размытыми чертами милого личика – облик вполне романтический. Надеюсь, ты не успел понять, насколько ошибся, мой бедный юный папа!

Как бы то ни было, вот эта комнатка под крышей башни, с узкими бойницами-окошками, перешла по наследству ей. В ящиках письменного стола – до сих пор его блокноты, фонарики, перочинные ножички, на полках – словари и учебники, книжки про путешествия, любимые поэтические сборники: Маяковский, Вознесенский, Слуцкий, Юнна Мориц. (Папка с перепечатанным под копирку запретным Гумилёвым – в глубине столовой тумбы.)

В общем, учился в техническом вузе, а без стихов обойтись не мог – и такое тогда отнюдь не было редкостью. Играл на гитаре – вон она, висит в другом простенке; но это-то, как раз, дело обычное. Над узкой его (а затем и её) кроватью вместо коврика или каких-нибудь мальчишеских плакатов, постеров – большая карта мира. По ней она научилась ориентироваться сызмальства, легко, как детские считалочки, запоминая названия стран и их столиц.

Обычная игра с Виталичем: «И говорит, стало быть, тогда пра-пра-прадед твой Терентий Сысоич, николаевский солдат… Столица Уругвая, быстро!» – «Ну, Виталич, хватит, а? Монтевидео, конечно! Дальше давай рассказывай!..» – «Если только кашу доешь… Ну, и заодно столицу Ганы вспомнишь…» Или же, когда тот звонил ей в Москву (из будки на Бродвее, разумеется, ведь телефона в доме не было; в посёлке считалось большой роскошью – иметь собственный телефон), то первым делом слышал: «Ой, Виталич, ты? Столица Бутана, быстро вспомнил!.. Не Тимпу, а Тхим-пху! Когда приедешь? Когда в Дом Васнецова пойдём? А в Сокольники, ты же обещал?.. Ладно, договорились. А теперь на засыпку: Гватемала – столица чего?»

Она и сейчас может назвать любую. За исключением, пожалуй, крошечных островных государств Тихоокеанского региона – запомнить все, не то что их главные города, способен только гений; ну, и по поводу Карибов – тоже, пожалуй, не вполне уверена… А в остальном – да хоть ночью разбуди!

Мальчик Алёша, разглядывая карту, конечно, и не чаял объехать мир, как не чаяла потом и его подрастающая девочка Лада. До определённого времени. Ибо, если Алёше удалось воткнуть в карту булавочки с бумажным флажком, в честь своего пребывания (не считая Киева и Риги), только в одну из европейских столиц – Софию, плюс в приморский город Варну (успел побывать по студенческому обмену), то уж ей удалось навтыкать своих булавок куда как больше, понятное дело. Эпоха выпала иная, да ещё ведь и прожить на свете довелось больше него на десять с лишним лет… почти на двенадцать, с ума сойти!..

Карта, однако, совсем ветхая. Как бы её подреставрировать? Идентичных теперь, поди, не найдёшь, а новейшая ни к чему. Пока жива, она, Лада, попытается сохранять тут всё без изменений. Получив светёлку в своё распоряжение ещё ребёнком, она сюда принесла, кроме летней одежды в шкаф, лишь любимую картинку-репродукцию – нестеровскую «Лисичку». Потом ещё, конечно, при ней на полках прибавилось книг и кассет, но в остальном практически всё осталось, как было до. Виталич даже иногда ворчал: и что ты у нас за барышня – келья, а не жилище! И приносил ей срезанный цветок в бабушкиной вазочке или какую-нибудь декоративную свечку для утепленья интерьера…

Сейчас-то светёлка сама на себя не похожа, под завязку забитая ворохами терёхиных одёжек и игрушек, а также его кроваткой, притиснутой к её постели; особо не развернёшься. Интересно, подумала Лада, кидая вещи в сумку, когда он вырастет, то захочет жить здесь или, наоборот, внизу? Кто из нас однажды переберётся в комнату Виталича – или, может, в бывшую бабушкину? Меня, в принципе, устроил бы любой вариант…

Она увидела сверху, как Юля, в освещении тусклого света фонаря, заходит в калитку. Что ж, день, считай, прошёл, и весьма насыщенно. А впереди, между прочим, ещё длинный вечер… В конце которого, на границе с ночью, ожидает нас вожделенная передача. Как много до неё ещё предстоит всякого разного: только за рулём – никак не меньше полутора часов, даже если нигде не застрянут; потом ещё придётся что-то готовить, делать телефонные звонки, мыть и укладывать мелкого, сказку ему рассказывать… Но в преддверии просмотра всё, как обычно, пролетит мгновенно: и покажутся семь часов семью минутами, потому что… известно почему! Лада застегнула сумку и поспешила вниз.

– Какой тебе сок – апельсин или яблоко? Ещё морковь могу добавить…

Свой сок Инесса выпить уже успела, так же, как и молниеносно ополоснуться-одеться-причесаться-подкраситься. А может, даже и зарядку небольшую провернуть, он бы не удивился. Молодец, прямо стойкий оловянный солдатик – если бывают такие изящные и сложно подстриженные солдатики с такими утончёнными татушками в нужных местах…

– А ты всегда до работы один сок принимаешь? – равнодушно поинтересовался Октавин, только что выбравшийся из душа.

– Я – да. Но тебе сейчас кофе сделаю и тосты сырные…

– Стоп! Не надо, – повысил он голос из-за шума зажужжавшей соковыжималки. – Я, наверно, в Fame заеду. Там чаи какие-то особенные – здорово башку прочищают. Точно со мной не сможешь-то?

– Какое там, Андрей! Мне бежать надо. Дел с утра…

– Подождала б машину…

– Спасибо, мне на метро и то быстрей выйдет. Представляю, что за трафик сейчас…

Инесса оглядела в зеркале возле входной двери свой льняной пиджачок цвета горчицы, поправила кокетливый галстучек и бросила на него взгляд, прикидывая – подойти чмокнуть или достаточно будет воздушного?.. Решила, что достаточно.

– Ключи твои – вот здесь, видишь? Ну, счастливо!

Хлопнула дверь, шпильки зацокали к лифту. Будучи арт-менеджером галереи ультасовременного, прости господи, искусства, Инесса то боялась выглядеть слишком буржуазно, выряжаясь в драные джинсы (но прямиком из Галери Лафайет) и куря самокрутки (от Peterson), то склонялась в сторону большей гламурной благообразности, как нынче. Видать, намечается встреча с солидными дяденьками из потенциальных клиентов, которым она станет впаривать своих шарлатанов, как когда-то однажды пыталась – ему…

Скверно, что приходится надевать вчерашнюю рубашку – потому он и терпеть не может ночевать не у себя. Ладно, приедет в офис, переоденется. У него-то сегодня, к счастью, никаких важных встреч, только мелкая текучка. Октавин поглядел в то же самое зеркало: цвет лица, после вчерашних блужданий из клуба в клуб и остального прочего, – тот ещё. Хорошо, что мужчинам пока, к счастью, не вменяется маскироваться косметическими средствами. Зато, вот удача, в моде лёгкая небритость; правда, он бы предпочёл, чтобы щетина у него была малость потемней…

Глотнул, поморщившись, сока, подошёл со стаканом к окну. Машина уже во дворе, это хорошо. Отнёс стакан в раковину, бросил напоследок рассеянный взгляд на инессино гнездо: однушка, превращённая в студию посредством снесения всех стен, за исключением ванной. Кухонный угол, огороженный сквозным стеллажом с яркой посудой вытянутых форм, очень низкая тахта, всюду полосатые циновки, графика с фигурами масаев, высоченных чёрнокожих скотоводов, и лампы-калебасы. Даже саженец деревца венге в огромном сине-оранжевом бочонке: Африка ныне в тренде. (Хотя на сафари в Кении, где они побывали в позапрошлом году, ей совсем не понравилось.)

Инесса как-то призналась, что смогла приобрести и переоборудовать эту несчастную однушку в районе Нахимовского после продажи большой квартиры покойной бабки не то в Туле, не то в Твери, и её же дачи в придачу. С подтекстом: зато – всё сама, никто не помогал. И, должно быть, не без мысли: мог бы, между прочим, и подарить квартирку-то поприличней своей постоянной и такой удобной, нетребовательной подруге. За славную спортивную машинку на двадцатипятилетие, конечно, спасибо, но ведь та вечно простаивает в гараже из-за проклятого хаоса московских дорог. Она, Инесса, предпочитает, чтобы возили её, желательно посредством персонального шофёра. В противном случае, гордясь своей демократичностью и непритязательностью, спускается в подземку. (Прикупить ей, что ли, правда, хату побольше да к центру поближе? На какую-нибудь убедительную дату, может, и подарю, решил Октавин, – если, конечно, к тому времени всё будет оставаться по-прежнему…)

Вот девушке Ладе подарил бы, не задумываясь, – если б не увидал собственными глазами, что жилищных проблем там, как будто, не имеется: слава богу, трёхкомнатная в сталинском доме на Комсомольском проспекте осталась от отчима, советского чиновника средней руки. Так что и с ней дело ограничилось машинкой, причём куда как более заслуженной фактом произведения наследника. Та-то, причём, аж глаза округляла в непритворном ужасе: нет, нет, ты что, я не могу это принять, да и вообще, я не приспособлена для вождения, тем более в наших условиях… И – ничего, научилась, как миленькая, рассекает вполне разумно и собранно, так что ребёнка доверить можно (те, кому поручалось проверить, подтвердили).

А ведь она, подумал Октавин, неуверенно запирая входную дверь и спускаясь по лестнице (к лифтам в чужих домах, даже самых приличных, он всегда питал отвращение), сейчас вполне в пределах досягаемости, вообще-то. Не подхватить ли её по пути, чтоб не завтракать в одиночестве? А что, немного лёгкой болтовни с утра сегодня себе позволить можно.

Во дворе, в который он спустился, большом и просторном, невзирая даже на бестолковый автомобильный табун, что-то белое и розовое тут и там разбавляло майские зеленя; дикая яблонька, черёмуха? Октавин вдруг мимолётно пожалел, что совершенно не разбирается в таких вещах. Утренний воздух был, словно за городом. Май – лучшее, наверно, время в Москве. Если б не ощущение недосыпа, совсем было б отлично.

Из раскрытых форточек первых этажей доносились голоса, звон посуды, радиозаставки. Худая старуха в сером плаще вела на поводке толстую одышливую таксу. Шагая к машине, он вспомнил, что был период, когда не мог себе позволить вот так просто идти по двору в одиночку: от подъезда вёл телохранитель. Теперь, к счастью, времена слегка изменились: вполне достаточно одного шофёра, способного совместить водительские навыки с охранными. По ситуации.