Текст книги "Убойная примета"

– А… куда мы поросенка денем?

– В багажник положим.

– Живого? – Лиза заулыбалась. – Он же в багажнике бояться станет, визжать будет всю дорогу…

– Ну так тем более, поедешь со мной: мне одному, что ли, этот визг слушать? Считай это оплатой за проезд!

– Думаю, она завышена, – пошутила Лиза. – Конечно, давайте заедем.

Мелькнул указатель «Торопки», мужик на перекрестке повернул налево, в сторону Кирпилиевки. Машина подпрыгивала на ухабах: асфальт закончился на трассе, теперь они ехали по пыльной проселочной дороге. Метров через триста он свернул на какую-то совсем уж узкую тропку между деревьями, проехал немного вглубь и остановился.

– Сейчас, место в багажнике освобожу, – пояснил он. – Там брат мой торопыга, начнет ворчать, что долго вожусь, а так мы – раз, порося туда закинем и поедем. – Он выдернул ключи из замка зажигания, вылез из машины и пошел к багажнику.

Слушая, как он гремит железками, Лиза думала, как же сейчас обрадуется мама. Слез будет – поток, это уж точно, мама у нее любительница поплакать по любому пустяку: от сбежавшего молока до ссоры телевизионных героев, а уж если счастье – так она рыдать будет час, не меньше. Скорее бы уже домой…

– Лиза! – крикнул водитель. – Иди помоги, нужно мешок расстелить!

Она выбралась из машины, подошла к нему. Мужик показал на свернутый в тугую колбаску мешок в багажнике – руки у него были заняты канистрой и ящичком, у Лизиного соседа был такой – с разводными ключами.

– Мешок разверни и расстели, чтобы поросенок не поранился, а я его прижму с двух сторон железками. Он ножками дрыгать начнет, может поцарапаться, заразиться, видишь, багажник какой ржавый.

– Если он начнет дергаться, то он, скорее, о железки ударится, – справедливо возразила Лиза, наклоняясь за мешком.

И вдруг получила страшный удар справа, по почке. Она захлебнулась криком, сгибаясь пополам, следом обрушился новый удар – по позвоночнику, что-то хрустнуло у нее сзади.

Лиза повалилась возле машины, на миг ее сознание уплыло, только соленый вкус крови чувствовался во рту – она сильно прикусила язык. Сквозь пелену тумана от разрывающей боли она видела, как мужик торопливо расстегивает и спускает с себя джинсы. Он наклонился над ней и дернул кофточку так, что полетели пуговицы. Шевелиться Лиза не могла, горящее от боли тело стало чужим, а в горле будто застрял огромный камень: изо рта вырывался только страшный хрип. Она уже ничего не чувствовала, когда сильные руки сомкнулись на ее шее, не видела, как мужчина, содрогаясь от оргазма, кончил ей на грудь.

Когда он разжал руки и без сил опустился, накрыв ее своим телом, Лиза была уже мертва.

…Поскольку студентка Романова в деканат в установленный срок не явилась, на ее бюджетное место взяли другую девушку, которая уже и не надеялась стать хирургом. В семье новоиспеченной студентки по этому поводу был большой праздник.

Постовенцева заинтересовала история с маньяком-серийником, но вернуться он к ней смог только под вечер. В одиннадцать из политехнического училища № 45 поступило заявление о пропаже трех несовершеннолетних учащихся. Бегали оттуда детишки пачками, в основном в день выплаты стипендий или пособий. Сегодня был второй случай – все трое получали пенсии по потере кормильца, вот и «сделали ноги», как неофициально предположила директор училища, «на юга».

– Аня Луцкая последнее время только и говорила, что на море можно и отдохнуть, и заработать, – пожимала плечами директор. – Мы и беседы проводили, и пугали – все без толку. А парни эти с ней хоть на край света, такая вот команда.

Учащихся или ловили сразу по выходе из поездов-автобусов, или, если они пользовались услугами попуток, при патрулировании пляжей; в исключительных случаях ребята, как только у них заканчивались деньги, сами обращались в милицию, и оттуда их уже переправляли в родные пенаты.

Постовенцев надеялся на то, что этих беглецов вернут в ближайшее время, потому что соседка Луцкой по комнате упоминала об электричке, а в ЛОВДТ ориентировки оперативник подал незамедлительно.

После «потеряшек» из училища поступило еще одно заявление. Правда, его удалось «отбить» – возмущенная женщина утверждала, что ее сын пропал без вести, хотя и оставил записку, что устал жить с ней и уходит к отцу.

В кабинете розыска был сделан звонок, в ходе которого женщина удостоверилась в решимости своего сына не возвращаться, после чего устроила истерику с требованием немедленно отвезти ее к бывшему мужу, который насильно удерживает ребенка. Постовенцев с небольшими угрызениями совести послал ее в отдел по делам несовершеннолетних.

Наступило затишье, которое было прервано гражданкой Зуминой.

Элина Зумина с детства хотела стать известной. Актрисой, певицей, депутатом, футболисткой, да хоть кем – лишь бы о ней говорили и все ее знали. Родилась и росла она в поселке Тихоньком: тридцать домов, церковь и кладбище; детей в населенном пункте было всего трое. Каждое утро, когда Элина шла пешком два километра до автобусной остановки, где детей забирал школьный автобус, она повторяла про себя свою мечту – хочу прославиться.

Отчасти желание сбылось: в восемнадцать лет Зумина выиграла местечковый конкурс красоты, потом вышла в финал на районном конкурсе, после даже попала в тройку первых красавиц края. В двадцать она удачно вышла замуж, записала пару песенок, сняла пару клипов, которые, правда, прокрутили опять же только на краевом телевидении, да и то три раза – сколько заплатил муж.

Сейчас Элина была владелицей единственного в Борисовске приличного салона красоты, у нее была только одна беда – дети: два подростка с серьезными отклонениями в развитии. Обычно эти спокойные, меланхоличные девочка и мальчик бо́льшую часть своего времени проводили в интернате. Но, чтобы не портить репутацию, на лето Зумина забирала детей и в домашней атмосфере – очень далекой от распорядка и режима – меланхолия детей давала сбой. Они не были агрессивными или неуправляемыми, они просто сбегали из дома, предварительно испортив что-то из техники. Правда, находились дети быстро, потому что их тянуло или к реке, или к железнодорожным путям, но это создавало дополнительную нервотрепку, места там были не самые безопасные.

– Ушли утром, – не здороваясь, сообщила Зумина. Постовенцева бесила ее манера не представляться и напрочь игнорировать нормы этикета. Пусть так, он знал мамашу в лицо и по фамилии, как и всех «постоянных», но раздражала ее уверенность в собственной известности. – Как только увидела – сразу в милицию. Я вернулась с корпоратива в восемь. Разбили два телевизора. – Она не сдержалась: – Уроды.

– Что-то из дома взяли?

– Взяли. Сумочку с украшениями. Там не все, но достаточно.

– Конфликтов не было?

– Какие конфликты с этими слабоумными!

– Как вы думаете, почему они сумочку взяли? Они же не могут продать украшения?

– Потому что она нравится Эле! – раздраженно сказала Зумина. – Материал приятный. Хорошо, там сложный замочек, они открыть не смогут, а то бы высыпали уже все.

– Разрезать смогут, – не удержался Постовенцев.

Зумина отмахнулась:

– Ума не хватит.

Потрясающий пофигизм.

Оперативник мысленно развел руками и принялся заполнять заявление. В этот момент на мобильный позвонила дежурка. Он выслушал внимательно, отложил ручку, поблагодарил.

– Заявление можно не писать, – сообщил он Элине, раздраженно тыкающей ногтями в экранчик телефона. – Дети нашлись.

– А сумочка при них?

– Участковый нашел их возле речки, на опасном участке, – продолжал Постовенцев, не обращая внимания на женщину. – Мальчик физически в порядке, у девочки сломана рука. Обоих отвезли в больницу.

– Так, а украшения? Сумка где?

– При детях ничего не было.

– И где мне ее теперь искать?

Постовенцев посмотрел на заявительницу:

– Вы серьезно?

– Очень серьезно, – зло бросила Элина, поднимаясь. – Там одни серьги девяносто тысяч стоят.

– У вас дети нашлись.

– Лучше бы сумочка. Вы меня осуждаете, – вдруг переменила она тон, – и я вас понимаю. Но если бы вы знали, как я устала. Это несправедливо.

– Больница вторая детская, – только и успел сообщить ей в спину Постовенцев.

Дальше время пошло еще быстрее. О «серии» оперативник вспомнил только проходя мимо кабинета Дягилева; тот сосредоточенно что-то печатал, иногда сверяясь со своими записями.

Максим постучал в дверь:

– Минута есть?

Дягилев оторвался от компьютера, потер глаза:

– Говори.

– Расскажи, что за «серия». Весь день хожу, думаю. Я ни разу не слышал, чтобы у нас были так объединены ДОУ.

– Они и не объединены, – сказал Дягилев. – Какой-то мудак периодически насилует баб в районе двух хуторов, душит их и поджигает. Найти не можем, но и объективных оснований полагать, что это один и тот же человек, нет.

– Как, а место, способ?

– И что – «место», «способ»? Ни улик, ни отпечатков, свидетели если и есть, то все разное говорят.

Постовенцев задумался.

– И это продолжается уже много лет?

– Да, достаточно. Что примечательно – только с июня по август.

– Ну, если с сексуальной окраской, то это понятно – вокруг юбочки там, кофточки с декольте.

– Не знаю, Макс. У нас четверо убитых за этим уродом точно числятся, еще трое – под вопросом.

– Это как – под вопросом?

Дягилев посмотрел на коллегу, потом на монитор, потом снова на коллегу.

– Тебе вот прям срочно?

– Отвлекаю, да? – Постовенцеву стало неловко; он сам не любил, когда за работой ему начинали морочить голову тем, что не относилось к текущей задаче.

Но Дягилев покачал головой:

– Нет, я не о том. Есть хорошая такая выписка по всем этим делам, но ее искать надо. Газиев тогда доклад делал. «Под вопросом» – имеется в виду, что старые трупы, уже и не понять, наш ли это маньяк или просто залетный кто. Плюс почерк схожий, а место нет. Там много нюансов.

– А хоть кого-то задерживали?

– Считай, половину двух хуторов сюда перетягали. Все мимо.

– Интересно. Ладно, работай. А справку я как-нибудь почитаю.

Первое в тот день убийство, по жестокой классификации сотрудников правоохранительных органов, относилось к категории простых.

Простые убийства совершаются на бытовой почве: два «синяка» в ходе распития очередной бутылки вспомнили прошлые обиды; в драке один из соперников не рассчитал силу удара, а может, у товарища оказался слабый череп. Муж из-за вспыхнувшей ревности пырнул ножиком супругу, всего-то разок, а та возьми да скончайся. Никаких пистолетных выстрелов, никаких сгоревших автомобилей с неопознанными трупами внутри, никаких закопанных в лесополосах коммерсантов или бандитов: вот – холодный труп, вот – убийца, чаще всего пьяный в стельку, вот – статья 91 УПК РФ, то бишь задержание с препровождением в ИВС на целых двое суток, а после – ходатайство об избрании меры пресечения в виде заключения под стражу, судебное заседание и постановление судьи: ходатайство следователя обосновано, иди, голубчик, на два месяца в СИЗО – а там разберемся.

Такие убийства расследуются в первые три дня: допросы обвиняемого, свидетелей, потерпевшего; проверка показаний на месте; назначение экспертиз – и дело ложится в сейф на месяц, пока не придут экспертные заключения.

Сложнее, когда убийца отказывается признаваться, но и это не беда, если есть доказательственная база. Да и редко в простых убийствах не признаются…

В этот раз оперативникам все было до боли знакомо, даже азарта сыскного не появилось. Что называется, классика жанра. Приехав на место происшествия, им даже не пришлось трудиться, чтобы устанавливать виновного: он сам кинулся на грудь сотрудникам милиции, орошая их форму крокодиловыми слезами. Тут же, не отходя от кассы, повел оперов за угол дома, где показал орудие убийства – нож с узким лезвием, измазанный кровью; на одежде и руках бурые подсыхающие пятна, взгляд безумный, слезы, искреннее раскаяние. Чего тут ловить?

Ситуация была ясна как божий день. В доме № 45 по улице Центральной поселка Крайнего проживала одинокая женщина Кравцова Тамара Борисовна, тридцати восьми лет от роду, работавшая упаковщицей на городской конфетной фабрике – в Борисове была такая, три цеха, один другого меньше, восемь труб и сладкий запах на километры вокруг.

Кравцова была женщиной положительной, спиртными напитками не злоупотребляла, мужиков к себе не водила, по характеру слыла доброй и отзывчивой. Со слов подозреваемого Минченкова Александра Федоровича, который рыдал крупными слезами возле патрульного «уазика», он пришел домой к Кравцовой около семи часов вечера. Знакомы они были давно, лет двадцать, раньше были соседями, потом Кравцова – в девичестве Кузина – вышла замуж и переехала, а Минченков по старой памяти иногда наведывался к ней.

Женщиной Тамара Кравцова была видной, статная блондинка с пышными формами. Этим летним вечером Минченков, выпив для храбрости, решил навестить старую знакомую, которая года полтора назад овдовела и теперь жила, по слухам, совсем без мужчины.

Тамара встретила друга радостно, повела в дом, покормила салатами собственного приготовления – тарелки действительно стояли на столе в небольшом зальчике, – потом налила немного водочки. Минченков опьянел и стал к Кравцовой приставать с недвусмысленными намерениями. Та вроде не шибко и сопротивлялась, только хихикала да подбадривала приятеля. Но когда тот начал задирать ей подол платья и лезть в трусы, возмутилась, надавала Минченкову по щекам и велела убираться.

Но водка уже попала в кровь, и убираться тот не захотел: повалил Тамару на пол, стал стаскивать платье. Кравцова сопротивлялась, потом крикнула: «Не хочу я с тобой трахаться, с импотентом!» Этого оказалось достаточно, чтобы Минченков разъярился, схватил со стола кухонный нож и три раза ударил им Кравцову: дважды в грудь, где сердце, один раз – в живот. Потом выбросил нож за угол дома, решил сбежать, но тут его взгляд упал на неподвижно лежащую в луже крови женщину, и Минченков понял, что жить с этим грехом на душе не сможет, после чего сел на крыльцо дома и стал плакать.

Минут через пятнадцать во двор заглянула старушка-соседка, приковылявшая к Кравцовой за обещанными конфетами. Минченков кротко попросил ее вызвать милицию, потому что он убил Тамару. Старушка оказалась из бывших партийных, поэтому сначала заглянула в дом, увидела труп, после чего недрогнувшей рукой залепила Минченкову по уху и заорала на полпоселка: «Убивают!» На крик сбежались соседи. Минченкова, который даже не сопротивлялся, повязали, и вот теперь он взахлеб давал показания о совершенном преступлении.

Красота, да и только. Ни тебе беготни в поисках преступника, ни тебе тяжелой работы по выбиванию показаний. Не убийство – мечта, если можно так говорить об убийстве.

Оперативники покрутились возле дома, посмотрели на распростертый в зальчике труп, залитый кровью, – глаза Кравцовой были широко открыты, на лице застыло выражение растерянности, – взяли под белы рученьки Минченкова и отвезли в райотдел, где он собственноручно, как образцовый кающийся преступник, написал явку с повинной. После этого его с чистой совестью передали на руки дежурившему в тот день следователю районного отдела Следственного комитета Королеву и об убийстве забыли, благо преступность на месте не стояла, и работы хватало всегда.

Летом долго не темнеет, а особенно в июле – когда солнце, даже садясь, ласкает длинными лучами пыльные улицы. Вот оно уже опустилось за горизонт, а его отсвет на облаках еще падает на землю. Летом и работается охотнее – разве сравнить шесть часов декабрьского вечера с шестью часами июльского? В декабре с тоской поглядываешь в окно, видишь только свое отражение в стекле – на улице темнота и холод, и блекло-желтые фонари едва пробиваются сквозь промозглую черную сырость. Уже не видишь разницы – пять часов вечера или восемь, уже после обеда начинают наваливаться с неба сумерки.

То ли дело – июль. Восемнадцать ноль-ноль – а светло как днем, жара почти спала, остался только теплый ветерок и последние, ласковые солнечные лучи. Кажется, что впереди еще много времени, и тоска не одолевает: можно все успеть засветло, и домой вернуться не в промозглой темноте, а по светлой дороге.

Есть, конечно, счастливые люди, которым любое время года нипочем. К таким относился сегодняшний дежурный опер капитан Терещенко. Весной, осенью, в метель, в дождь, в жару или в слякоть – его настроение оставалось ровным: отвратительным. Терещенко вечно был чем-то недоволен, бурчал под нос, спорил с начальством, огрызался на критику и был воистину образцом худшего подчиненного. На любые замечания в свой адрес он незамедлительно начинал высказывать, что ему по большому счету наплевать на мнение говорящего, что у него опыт работы такой, что сопляки розыскные должны перед ним на коленях ползать и разговаривать исключительно шепотом – в общем, зануду в коллективе не любили, но и поделать с ним ничего не могли: он был любимчиком бывшего начальника криминальной милиции Бортюкова. Они вместе начинали работать, вместе пришли в Борисовский райотдел, где Терещенко плотно засел на направлении разыскиваемых преступников, а Бортюков ушел в вышестоящее начальство, в связи с чем делал старому другу всяческие поблажки. Терещенко с удовольствием ими пользовался, а при случае еще и постукивал на коллег, вот и терпели его, стиснув зубы, хотя всем давно хотелось устроить капитану «темную».

Самым нелюбимым занятием Терещенко были суточные дежурства. Его и так старались ставить на сутки как можно реже, чтобы не выслушивать каждый раз нытье и жалобы, но как тут уменьшишь количество дежурств, если личного состава – всего ничего? Словно не понимая этого, увидев свою фамилию в списках дежурных более двух раз в месяц, Терещенко поднимал крик, будто его резали. Незамедлительно падали и его показатели. В конце концов, поняв, что с ним дешевле согласиться, чем переспорить, капитана стали ставить на дежурства совсем редко. Но в этот июльский день Терещенко все же пришлось выйти в суточный наряд, в связи с этим настроение он портил всем присутствующим.

Демьяненко эту его особенность прекрасно знал и старался с капитаном общаться как можно меньше. Поэтому, когда тот возник на пороге его кабинета, он внутренне приготовился к очередной неприятности. Так и вышло.

– Я никуда не поеду.

В этом был весь Терещенко. Что – не поеду, куда – не поеду, из-за чего – не поеду? Объясни, в чем дело, потом начинай свое «не хочу, не буду».

Демьяненко поднял голову от бумаг и посмотрел на него:

– Куда – «никуда»?

– На происшествие.

– На какое происшествие?

– Ты что, не слышал? – вытаращил глаза Терещенко. – Группу собирают!

– Саш, раз я спрашиваю, что случилось, значит, не слышал.

– Ну, не знаю. Только я никуда не поеду. Я ездил уже сегодня на две кражи, больше никуда не поеду.

– Да что случилось? – начал выходить из себя Демьяненко.

– А ты не слышал, что ли! Дежурный уже всем позвонил!

Демьяненко плюнул и продолжил дописывать рапорт, капитан еще немного постоял у двери.

– Ну ты поедешь, нет? – повторил он. Как с таким разговаривать, Демьяненко было непонятно, поэтому отвечать он даже не стал. – Ну тогда я пойду к Газиеву и скажу, чтобы менял меня на кого угодно. Я не собираюсь по всему району мотаться, я на двух кражах уже сегодня был.

– Иди, Саш.

– Я пошел к Газиеву.

Терещенко вышел, хлопнув дверью, оставил оперуполномоченного Демьяненко в легком недоумении – какого дьявола капитан хотел? Он посмотрел на часы и с удивлением понял, что уже половина девятого. Заработался. В розыске редко уход с работы совпадает с временем окончания рабочего дня, но на сегодня уже перебор. Сунув бумаги в сейф, Демьяненко закрыл его на ключ и вышел из кабинета.

Но далеко уйти не удалось.

– Леша, – окликнул его Газиев, который тоже запирал свою дверь, – загляни к Кушакову в дежурку, пожалуйста. Ты домой собрался?

– Вообще-то да.

– Там труп в Приморке непонятный, нужно съездить.

Демьяненко удивленно посмотрел на начальника:

– Подожди, у нас сегодня Терещенко дежурный! Пусть он и едет.

– Леш, от Терещенко там будет толку как от козла молока. Сам знаешь. Он сейчас специально поедет и ни хрена не сделает, если там криминал – будет на отделе «висяк».

– Алан, все хорошо, конечно, но я недавно из Крайнего вернулся, – разозлился Демьяненко, уже понимая, что ехать придется. – Я там тоже не мух гонял, а по убою работал, пока Терещенко дома ужинал. Какого хрена мне опять на убой ехать?

– Да там не убой еще, может быть…

– Так Приморка на другом конце района, Алан! Даже если не убой, это на два часа с дорогой!

– Леш, – Газиев направился на выход, – бери Березяка и езжай на труп. Чего пререкаться, если все равно ничего не изменить. Я сказал Терещенко, что у меня в живых остались только ты и Вася и что ты с убоя только приехал, а тот заявил, что на кражах устал, и побежал к Бортюкову. Он сейчас все нам похерит, сам знаешь.

– Зашибись! У него стаж работы больше, чем у меня, и он все похерит!

– Леш, ладно. – Газиев уже выходил из коридора. – Отзвонись с места.

И – пламенный привет!

Такие ситуации в отделе были не редкостью. И самое интересное, сделать ничего было нельзя – хоть жалуйся, хоть сопротивляйся, хоть отказывайся в таких случаях, как сейчас: все равно такие, как Терещенко, останутся в выигрыше. Дело было не в том, что капитан Терещенко высоко ценился как работник, и не в том, что на Демьяненко можно кататься, сколько душе угодно, потому что он такой бесхарактерный, нет.

Просто существуют такие понятия, как ответственность и совесть. Им не научишь, следовать им не заставишь, они должны быть внутри человека, с самого начала его жизненного пути. Если они есть, то не ответишь, пользуясь личными льготами: я не буду выполнять свои непосредственные обязанности. Если они есть, то не станешь работать через пень-колоду лишь бы отписаться перед начальством: мол, я был и сделал все, что смог, а выше головы не прыгну.

Демьяненко тоже мог бы сказать начальнику розыска: я не поеду. Я только что вернулся с убийства, я присутствовал при написании явки с повинной, а до этого я целый день работал, даже не отлучаясь на обед, и, ко всему прочему, я не дежурю сегодня. Я никуда не поеду, тем более в Приморку, куда только добираться сорок минут по плохим дорогам. И тогда Газиеву ничего бы не осталось, как посылать другого опера, а кого? Постовенцева, который сменился после суток и отдыхает дома? Недавно подписавшего рапорт на увольнение и дорабатывающего, несмотря на открытый больничный, последние дни Валиева или Рому Дягилева, который сегодня как пить дать и работал по кражам, от которых «устал» Терещенко? Или новенького, очень инициативного, но пока еще совсем неопытного Васю Березяка?

А возможен и другой вариант – пошлет Алан Теймурович на непонятный труп именно Терещенко, и тот умышленно – а кто докажет? – или неумышленно, так как Бог мозгов дал маловато, проведет неотложные ОРМ спустя рукава, и если вдруг труп окажется криминальным, полетят наутро головы, а капитан отоспится после суток и выйдет аж в среду свеженьким и довольным. Опять же – будет ли потом Газиев относиться к Демьяненко по-прежнему? Не будет. Да и работу херить жалко: вдруг убийство, не раскроют – поползут вниз показатели…

Васи Березяка в розыске уже не было, и Демьяненко, выходя из райотдела, внутренне подленько обрадовался, что есть на ком выместить досаду: мол, старшие еще здесь, а ты слинял, салага! Но не успел он набрать номер Васиного мобильного, как увидел Березяка возле патрульной машины: он светился радостью и суетился вокруг «уазика», словно предстояла не поездка на труп, а необременительная командировка к морю.

– Алексей Валерьевич! – завопил он издалека, увидев Демьяненко. – А вы тоже поедете?

– Не я тоже, а ты тоже, – проворчал про себя майор Демьяненко и добавил уже громко: – Иди к служебке, она открыта, мы сами поедем.

Не хватало еще тащиться шестьдесят километров до Приморки на патрульном «УАЗе», который и по ровной-то трассе едет, словно мечта гаишника – 50 км/ч, а уж по извилистой и бугристой проселочной дороге будет, сберегая рессоры, тащиться все тридцать, как двуколка в девятнадцатом веке.

Березяк радостно, почти бегом направился к служебке, Демьяненко последовал за ним.

– А что за труп?

– Пока не знаю. Приедем, посмотрим.

– Мне сказали, мужик какой-то!

– Вась, приедем – посмотрим, – повторил Демьяненко, заводя машину. – Мужик, баба – один черт. На месте разберемся.

Борисовский район был краем благодатным. Поля, леса, перелески и рощицы, заросли, болота, озера, реки, пруды, ручьи – хватало всего. По левому краю его касалась широченная мутная река Кубань, по правому огибала, проходя через город Борисов и неся свои воды дальше, опасная Протока – река коварная, – вроде и мелко возле берега, и вода теплая, спокойная, а в секунду подхватит водоворотом и затянет в яму, каких в ней множество. Крикнуть не успеешь… А труп только дня через три зацепится за свисающие с берегов коряги или его прибьет течением в один из заливов, а то и вовсе всплывет в другом районе. Много здесь тонет народу, а все равно лезут в реку дружным строем, сколько ни гоняют купальщиков спасатели, сколько ни печатают в местных и краевых газетах печальную статистику. Не дорожат люди жизнью…

Борисовский был богат как флорой, так и фауной, причем фауной непуганой: сколько раз в отдаленных уголках района перебегали дорогу прямо перед машиной дикие звери, сколько видел Демьяненко птиц, занесенных в Красную книгу, которые с любопытством смотрели на приближающегося человека, и только когда он оказывался в шаге от них, лениво и изящно взмахивали крыльями и перелетали подальше, продолжая при этом следить за новым в их ландшафте существом.

Это, а еще достойные кисти великих художников пейзажи примиряло Демьяненко с необходимостью ежедневно кататься на служебке по району на расстояния, которые где-нибудь в цивилизованной Франции преодолеваются поездом или самолетом.

Вот и сейчас, наматывая километры на спидометре, он уныло думал, что домой он вернется около двенадцати – и то при благоприятном исходе событий. А при неблагоприятном – придется работать: искать преступника, ждать приезда на место происшествия следователя Следственного комитета, опрашивать соседей и родственников погибшего, искать улики… Найдется занятие.

Мелькнул белый указатель «с. Приморская» – сроду возле этой станицы моря не было, Азовское аккурат в противоположной стороне. Чем руководствовались первопоселенцы, называя так этот пункт, совершенно неясно, впрочем, поговаривали, что Приморку собираются в ближайшее время переименовать в связи с потерей статуса станицы в поселок Южный-2, ибо Южный-1 уже был. Как будто нельзя придумать других названий…

Демьяненко без труда нашел нужный дом: в Приморке было всего четыре улицы, а труп, как ему сообщили, находился в доме № 129 по ул. Крайней, то есть на самом въезде в деревню.

Во дворе уже толпились соседи. Все было как обычно в таких случаях: тихий женский плач, испуганное перешептывание, зажженный во всех комнатах свет…

Навстречу шагнул участковый Ваня Лозовой.

– Приветствую.

– Вечер добрый, – пожал ему руку Демьяненко, оглядываясь: Вася Березяк выбрался из машины, подскочил и тоже потряс участкового за руку. – Что у вас?

– Брат брата забил.

– Как так?

– Не поделили что-то, деньги вроде бы. Старший прилег у себя в комнате, тут младший влетает с битой в руках, два раза дал ему по голове – и был таков. Ну, мать «Скорую помощь» сразу вызвала, тот хрипел еще минут сорок, потом умер. «Скорая» из Ильинской шла, когда добралась, тот не дышал уже. – Лозовой помолчал. – Да и не помочь ему было, там голова пробита. Ухо ему порвал, такой удар сильный.

– В комитет звонил?

– Дежурка звонила, следователь выехал уже.

– А младший брат где?

– Сидит у меня в машине. С Саней, – так звали его добровольного помощника. – В сознанке, все рассказал. Он после того как братца долбанул, резко впал в истерию и побежал вешаться, отец его из петли вынул.

– Даже так!

– Да, малый слабоват. Постовой фамилия его.

– Ладно, идем посмотрим, что там. – Демьяненко двинулся к дому; участковый шел рядом, попутно рассказывая детали, а Березяк жадно осматривался.

Домик был добротным, деревянным, с заботливо проконопаченными углами. На высоком крыльце сидел, глядя перед собой и покачиваясь из стороны в сторону, седой мужчина в темной майке, что-то бормотал.

– Отец, – шепнул участковый.

Когда они вошли в дом, второй помощник участкового Тарас Трошин неловко вскочил с кровати, на которой сидел рядом с худенькой заплаканной женщиной, и неумело отдал честь:

– Здравия желаю! Опрашиваю очевидцев!

– Давай, давай, – недовольно буркнул участковый, рвение помощника не оценивший: демонстрации хороши на митингах, а когда в доме убийство и рядом с тобой себя не помнящие от горя родные погибшего (а тут еще и родные убийцы, по совместительству), свои старания показывать незачем. Сидишь тихонько и сиди, потом будешь похвалы зарабатывать. Трошин это понял и несколько смущенно вернулся к опросу.

Труп старшего брата находился в маленькой, узкой, как пенал, спаленке, на железной кровати. Брат лежал со спокойным лицом, голова чуть повернута влево, на лбу – полотенце. Демьяненко приподнял его и увидел разорванное правое ухо, висок в густой бордовой крови, неестественную неровность поверхности под слипшимися волосами – ну да, пробил голову, еще и ухо повредил.

– А бита где?

– Черт его знает…

– Бита под кроватью, – механическим голосом сказала женщина с дивана. – Я ее спрятала, чтобы он больше никого не ударил.

– Под какой кроватью?

– В спальне.

В большой спальне обнаружилась бита с красно-бордовыми пятнами; трогать ее до приезда следователя не стали, только приказали Трошину следить, чтобы никто из родственников к ней не вздумал прикасаться – а те все прибывали и, хотя в дом их не пускал приказ Лозового, толпились у порога, не расходились.

Трошин дал прочесть объяснение женщине, она подписала его, не читая, а по щекам катились крупные, с горошину, слезы, ее трясло. Это была мать обоих ребят, один из которых лежал мертвый у себя в спальне, а второго вот-вот должны были увезти и отправить за решетку на долгие годы. В ее голове это не укладывалось, она только понимала, что произошла беда – непоправимая, когда уже нельзя ничего исправить, нельзя остановить и вернуть назад время, теперь это – навсегда: убитый старший сын и убийца-младший.

Демьяненко вышел из дома, пообщался недолго с Постовым-младшим, который говорил немного заторможенно, но рассказывал все подробно, сходил в огород, нашел веревку, на которой тот пытался повеситься, указал на нее прибывшему сонному Королеву.

Вместе с Березяком они стали собирать объяснения очевидцев, составлять рапорты, отзваниваться руководству – заниматься обычной рутинной работой.