Текст книги "Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли"

Чтобы собрать этот четвертый отряд, Сашке и понадобились маленькие дети, которые водились только в четвертом корпусе. Перед торжественной линейкой он рассадил их по чемоданам и спрятал за пустым задником, и когда накал страстей достиг своей вершины, выкатил сцепленный паровозик на линейку.

– Ого! – прокатилось по ровным шеренгам замерших от удивления отрядов.

– Ага! – донеслось из закрытых чемоданов.

– Бог мой, Саша! – вырвалось из груди Нонны Михайловны и утонуло в общем гомоне детей, приветствующих на редкость остросюжетный сценарий открытия смены.

На растянутом в разные стороны полотнище необычайно широко заулыбалось ярко-желтое солнце. Отправить на ближайшей электричке такого ценного и опытного кадра? Возможно ли?

– Ты сделал мне приятно, – говорила директриса, пока Валерка с Вовой крепили флаг с солнцем к тросу флагштока. – То есть детям, конечно же.

После того как вожатые сдали Гале рапорты, а отряды нестройным хором спели отрядные песни, Нонна Михайловна посчитала нужным еще раз сказать Сашке, что ей было так приятно, что она практически испытала множественный катарсис. Но оказалось, что и это еще не все. Четвертый отряд тем временем выстроился вдоль узкой тени флагштока и тоже приготовился к сдаче рапорта.

– Мы пупы! Мы всех пупее! – сиплым голосом крикнул Валерка и салютовал поднятому в небо солнцу.

Не давая Нонне Михайловне возможности хоть как-то отреагировать на это вызвавшее волну смеха безобразие, микрофон забрал Марадона.

– Ха-ха-ха-я смена объявляется открытой-рытой-рытой! – объявил он и мотнул головой так, чтобы челка упала на лоб максимально сексуальным образом.

– Какая смена? – переспросил Леха и заглянул в шпаргалку, которую Марадона вырезал из устава лагеря.

– Ха-ха-ха-я-ха-ха-я-ха-ха-я, – уверенно повторил Марадона. – Здесь так написано-писано-писано.

– Да выключите этот дилей-лей-лей! – попросила Нонна Михайловна и закрыла микрофон рукой.

Раздался шорох, эхо шороха, затем какой-то невыносимо громкий звук, и весь лагерь услышал объяснения Лехи, что это не ха-ха-ха-я смена, а три икса, вместо которых нужно вставить ее порядковый номер. «Балда-да-да».

Последнюю часть сценария Нонна Михайловна предложила прогнать еще раз, уж очень она контрастировала с высокохудожественной первой, но на спонтанно организованной летучке за трибунами было решено этого не делать. Тканая заплатка уже взмыла в дырявое небо, и «ха-ха-ха-я» смена официально считалась открытой.

* * *

– Да ну, не может быть такого, – сказала тетя Люба, нарезая широкими колесами вареную колбасу. – Всегда же нормально все было.

Борода перестал жевать бутерброд и осенил рот крестным знамением.

– Да вот те крест! Стибрил ключ! И когда тута нормально было чаво? В 2003 году, помнишь? Туды и ах!

– Ага, – тетя Люба засмеялась, вздрагивая всем своим грузным телом, – я тогда еще думала, что совсем, а оно ничего.

– А в 82-м? То-то… Ну ты там еще… Н-да…

Борода замолчал, посмотрел в забрызганное жиром окошко пищеблока и часто-часто заморгал. Тетя Люба перестала смеяться, сморщилась, покраснела и начала плакать.

– Ой, дурак старый, – сказала она, досадуя, что голубые тени придется накладывать заново, – разбередил душу. Кто просил? На вот лучше киселя поешь, чего в сухомятку-то.

* * *

По случаю открытия смены вечером в главном корпусе должна была состояться праздничная дискотека. В женских палатах активно укорачивались юбки, в мужских рекой лилась туалетная вода Cigar. В нашем корпусе девочки из обоих отрядов в ожидании чуда расселись в игровой вокруг своей феи-крестной.

Наша фея громким шепотом материлась, смешно кричала «Иисусе!» и курила Esse с ментолом, что своими глазами видела за корпусом Наташа, но за возможность потрогать разноцветные баночки фее-крестной прощали даже то, что она была двадцатилетним парнем.

Затаив дыхание, все смотрели, как Женька раскатывает на мате свои органайзеры с кисточками, раскладывает трехэтажные боксы с баночками и высыпает прямо из сумки блестящие тубы с тушью и помадами. Обычно все это было сложено аккуратно, но вчера второпях пришлось побросать, поэтому тубы рассыпались.

Через минуту опустевшая сумка шмякнулась в угол и выпустила из расстегнутого зева ароматное блестящее облако.

– Можно, – сказал Женька и закатал рукава рубашки Baumler. – Кто первый?

Чтобы сразу же разгоревшийся конфликт не перерос в массовую драку, мы с Анькой согласились быть последними и залезли на подоконник. Ждать очереди здесь было не так скучно, но, как оказалось, не так и весело.

– Марадона, – сказала Анька и ткнула пальцем в стекло. – Когда он отвяжется уже?

Марадона стоял перед нашими кустами сирени и, используя все возможности своего роста, пытался заглянуть в окна второго этажа. Этих возможностей ему явно не хватало, поэтому, увидев нас, Марадона замахал руками и снова задал вопрос про накрашенного.

– Нет его! – ответила я.

Марадона посмотрел на часы и сел на скамейку под фонарем. Сейчас бы очень пригодился Сережа, но он вел себя настолько плохо перед открытием смены, что был отправлен с мальчиками на стадион гонять мяч.

– Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, – считал тем временем Женька. – Шестнадцать. Одной не хватает!

– Кого, девочек? – испугалась Анька.

Не хватало кисточек. У Женьки пропала веерная кисть для нанесения сухого хайлайтера. В России таким еще не пользовались, но у себя на родине Ив Сен-Лоран ввел его в обиход еще в 1991 году, поэтому, пока нашу страну путчило, вся Франция уже сияла скулами ярче, чем Эйфелева башня в новогоднюю ночь.

– Эта, что ли? – Наташа достала из кармана джинсовки нужную кисточку и протянула ее Женьке. – Мы ей гусям лапы рисовали.

– Хорошо, что не забор красили, – сказал он и опустил кисточку в баночку с хайлайтером. – Здесь, здесь и здесь.

Пальцем Женька обозначил на Наташином лице зоны нанесения хайлайтера и попросил добавить света. Свет должен был быть обязательно дневным, поэтому с подоконника пришлось слезть.

– Слушай, – Анька села рядом с девочками на мат и подняла первую попавшуюся баночку, – а фингал вот этим закрасить можно? Так, чтобы совсем не было видно?

Не поднимая головы от лица Наташи, Женька взглянул на то, что показывала Анька.

– Глиттером? Вряд ли. Если только консилером. Но у меня его нет.

– Жаль, – сказала Анька и положила баночку на место. – А если кровоподтек вот здесь? – Она показала себе на лоб, затем подумала и показала еще и на нос. – И здесь распухло?

Женька поднял голову.

– Это Guerlain, – с придыханием сказал он, и все девочки тоже в голос вздохнули. – Им не замазывают кровоподтеки. Это вульгарно. Парфюмерный дом Guerlain был образован в 1828 году. Сначала он существовал как аптечный магазин…

Мы с Анькой тоже в нужных местах вздыхали и, глядя на маячившего за окном Марадону, думали, где будем брать мне нового напарника.

– Скандал! – крикнул вдруг Женька, и все от неожиданности подпрыгнули. – Натуральный блонд – и карие глаза! Тебя на любом кастинге оторвут с руками!

На стуле перед зеркалом оказалась Лиза, девочка из Анькиного отряда, у которой был брат-близнец Антон.

– Эльфийка! Здесь ничего делать нельзя! Вообще ничего!

Лизе хотелось, чтобы с ней тоже что-то сделали, поэтому, чтобы она не обиделась, Женька попросил передать ему шиммер.

– Это что-то типа шпателя? – Я достала из кучи инструментов что-то типа шпателя, но это оказался керлер, а шиммер выглядел как праймер, но, в отличие от него, был в черной баночке и использовался для придания коже сияния, а не матовости. И как я могла дожить до двадцати лет и не знать таких простых вещей, одному Иисусу было известно.

– Может, ты на корпусе дежурным останешься? – выслушав все это, предложила Анька. – Раз консилера нет.

Женька связи не понял и, томно улыбнувшись, махнул на нее дуофиброй. У нас была неправильная фея-крестная. На дискотеку она хотела больше всех.

Уровень качества дискотеки в лагере определяется только одним критерием – количеством темных углов в зале, а вовсе не наличием юпитера, цветомузыки и дымной установки, как думала Нонна Михайловна, когда просила Леху купить все это на Митинском радиорынке.

Когда он туда съездил и Борода, трясясь от ужаса под The Prodigy, все это установил, дискотека вопреки ожиданиям Нонны Михайловны перестала быть такой популярной, как раньше. Старшим отрядам стало неинтересно приобщаться к современной музыкальной культуре в условиях, когда все другие их интересы оказались видны, как при свете дня.

Больше всех расстроилась Лола Викторовна: уходит в прошлое романтика танцплощадок, не вернутся в душный зал вальсирующие пары. Но три года назад произошло событие, следствием которого стал новый виток популяризации музыкальной культуры. Прямо во время проведения очередной дискотеки, куда пришли только младшие отряды, во всем главном корпусе вышибло пробки. Еще бы: прожекторы по пятьсот ватт и «Я люблю тебя, Дима» на сто десять децибел. Обесточило весь лагерь и ближайший населенный пункт, а кто-то даже говорил, что на Ярославском направлении встали электрички.

Впоследствии Борода утверждал, что объяснения этому нет, потому что он сам все устанавливал, а он электрик шестого разряда и на БАМе кабеля тянул, но про себя решил, что чайник в подсобке был все-таки лишним. Нонну Михайловну такое отношение к работе не устроило, и она уже была готова лишить Бороду премии, как вдруг в темный зал вернулись вальсирующие пары из старших отрядов и наполнили темные углы романтикой танцплощадок. Никого даже не смутило, что музыки нет.

– И окно занавесьте, – сказала маленькая Наташа, ковыряя в носу.

С тех пор, чтобы не спровоцировать новые эпизоды обесточивания части города и снижения интереса к современной музыке, из купленных Лехой установок включали что-то одно либо вообще гасили свет минутки на три, пока глаза отдыхают и чайник кипит. Окно по просьбе Наташи занавесили, и зал, который представлял собой широкий коридор с шестью облупившимися колоннами и маками из цветной бумаги на стенах, превратился в идеальное место для романтических встреч.

– Здесь же можно совершить убийство, и никто не узнает, – сказала Анька и схватила меня за рукав джинсовки.

Вокруг прыгала толпа детей, в которой легко можно было потеряться, и только тонкий квадрат света по периметру покрывала, которым занавесили окно, служил ориентиром для выхода из зала. Во вспышках цветомузыки загорались красные маки, в ультрафиолете голубым светом сияла майка-алкоголичка Марадоны.

– Где накрашенный? – спросил он, стараясь перекричать Черникову. – Красится?

– Ха-ха-ха! – ответила Анька королю каламбуров и отвела меня в сторону. – Неужели Леха забыл?

– Или не понял. Не могла нормально написать? Зачем эти ребусы?

Женьки действительно еще не было. Он сказал, что задержится, потому что ему нужно убрать все в игровой, и зачем-то притащил туда зеркало с подсветкой. Этот важный нюанс наталкивал на мысль, что Марадона, возможно, прав, и готовящееся убийство теперь обретало очевидный мотив.

– Тихо! – сказала Анька, что казалось странным, учитывая, что мы были на дискотеке, но в перерыве между песнями за дверью в холле послышались шаги. – Кажется, наша лягушонка приехала.

В следующую секунду пол задрожал от басов, дверь распахнулась, и наша лягушонка вошла в зал. О том, что это именно Женька, а не Шура в искусственной шубе, как сказал потом Леха, говорило только наличие всех зубов, которые сияли голубым светом, как и алкоголичка Марадоны. Сияло вообще все: джинсы с талией такой низкой, что трусов еще не видно, но вопрос, есть ли они вообще, уже возникает, белое поло с дорожкой из страз. Но ярче всего, туды и ах, сиял хайлайтер на скулах.

– И-и-сусе! – радостно воскликнул Женька и тут же в обнимку с Марадоной улетел в ближний темный угол.

Их не было мучительных двадцать секунд, за которые мы успели усомниться в Лехиной понятливости и своей стрессоустойчивости. Но Леха работал в лагере далеко не первый год и был специалистом по шифровкам и мелкому шантажу, который он и применил в отношении Марадоны, чтобы тот отстал от Женьки и его сияющих скул раз и навсегда.

Спустя обозначенные двадцать секунд Женька вышел из угла живой и невредимый. После недолгих препирательств он рассказал нам, что Марадона тоже вдруг озаботился своей внешностью, что вполне нормально для современного парня, и попросил у Женьки как у профессионала самого высокого уровня шампунь от выпадения волос, чтобы они и дальше падали сексуальным образом на лоб, а не на пол, как стало происходить в последнее время. В обмен на сохранение какой-то его тайны, это посоветовал сделать Леха, причем как можно быстрее, пока с Марадоной не случилась та же беда, что и с ним.

Просьба Марадоны была большим секретом, но Женька поделился им с нами, потому что, во-первых, бесконечно нам доверял, а во-вторых, не хотел, чтобы в Анькиной руке, которой она держала его за поло, осталась половина страз Swarovski. Чужие секреты мы уважали, поэтому о проблеме Марадоны не узнал никто, кроме Гали, да и то только потому, что она очень просила.

После горна на отбой в соседней с Валеркиной палате никак не мог уснуть Антон, брат-близнец Лизы, эльфийская внешность которой так поразила Женьку. Из его окна был виден ствол старой сосны. В свете луны рыжий ствол казался фиолетовым, и тень от него делила палату ровно пополам.

– У тети Моти четыре сына, четыре сына у тети Моти, – шептал Антон, качаясь на шуршащем панцире. – Они не ели, они не спали, они все делали не так.

– Тебе понравилась отрядная песня? – Я села рядом и увидела в его тумбочке открытую пачку чипсов. – Она как будто про вас.

Антон проследил мой взгляд и ногой захлопнул дверцу тумбочки. Он был похож на Лизу. Такой же скуластый коротконосый эльф, только с темными волосами.

– Да ладно, – я демонстративно отвернулась, – вам пока можно делать все не так.

– А в каком возрасте уже нельзя? – спросил Антон. – Ты все делаешь так?

– Стараюсь. И вы должны стараться. – Я все-таки забрала чипсы из его тумбочки. – Завтра возьмешь в вожатской после завтрака. Посторонняя еда – только после посещения столовой. Тогда мы с тобой все сделаем так.

Антон угукнул и показал на мою одежду – джинсы и куртку:

– Ты ночью куда-то собираешься?

Немного подумав, я вернула пакет. В нарушение правил устава, запрещающих отлучаться куда бы то ни было ночью из корпуса, я куда-то собиралась.

Ночь была лунная, звездная. Тропинка, ведущая к незабудковой поляне, и все, что находилось по обе стороны от нее, теперь выглядели совсем не так, как днем. Листья седой полыни искрились, словно были покрыты не пушком, а инеем. Можно было подумать, что на улице не середина июня, а ноябрь. Полынь пахла так навязчиво, что все другие травы, оказавшиеся много ниже нее, не имели никакой возможности предложить что-либо более яркое. Горечь полыни оседала на тропинке в каплях вечерней росы.

Тонкие стебельки незабудок в темноте совсем не были видны. Казалось, что мелкие синие цветки парят над поляной бирюзовой взвесью и ночной ветер вот-вот сдует их и унесет за сосны этот голубой ковер-самолет.

Ручей, днем еле слышный, ночью превращался в бурный поток и, злясь на умиротворенность ночи, чуждую его беспокойной природе, с грохотом обрушивал с холма под дощатый мостик свои воды с растворенным в них лунным светом. Где еще такое увидишь?

К сожалению, всей этой красоты мы не увидели тоже. Перед нашим уходом, следуя Лехиным инструкциям, Женька сжег в туалете карту, решив, что до склада мы и так доберемся, а там спросим дорогу у прохожих.

– Или попутку поймаем, – серьезно сказала Анька, смутно догадываясь, что представители надзвездного мира гламура вряд ли когда-либо бывали ночью в лесу.

Шли без карты, полагаясь исключительно на свою память. Поскольку память была короткая, а дорога длинная, мы решили срезать и пойти не по петляющей тропинке, а по ровной лесной дороге, но, дойдя до деревянных ворот, поняли, что срезали слишком круто и не в ту сторону.

Чертыхнувшись, Анька пожелала Женьке провалиться на первый этаж в крайнюю палату, где был склад сломанных кроватей, беспорядочно наваленных друг на друга железными ножками вверх, и в бессилии опустилась на земляную кочку. Рядом сел Сережа и выключил фонарик. Сейчас свет был не нужен, и, учитывая неопределенность ситуации, в которой мы оказались, батарейки можно было поберечь. Но света меньше не стало.

Втроем мы сидели в белом круге, а источник света – белая точка, за которой ничего не было видно, находился в беседке у ворот. Обнаруженный круг стал удаляться и уменьшаться, а после того как осветил черные берцы своего хозяина, вовсе исчез.

По официальной версии, мы гуляли, а потом как-то незаметно стемнело, и вроде как уже пора в корпус, но мы немного подзабыли, где он, собственно говоря, находится. Внимательно всех выслушав, Ринат снова включил фонарик и посветил на тропинку вдоль забора.

– Если по ней пойдем, то выйдем к посадочным огням. Я провожу. Леха на тропе светосигнальное оборудование установил, чтобы никто не заблудился, но, наверное, надо было ставить больше.

Согласившись с тем, что светосигнальное оборудование – это хорошая идея, так как уличное освещение в этой стороне почему-то отсутствует полностью, мы построились в колонну по двое и двинулись в указанном направлении. Совсем скоро в траве между деревьями замигали желтые огни. Это горели помещенные в тридцать граненых стаканов свечи. Стаканы были расставлены в форме девятки, хвост которой указывал на тропинку. По ней мы должны были бы прийти на место, если бы Женька не сжег карту. Убедившись, что оставшиеся два метра мы преодолеем сами, Ринат стал прощаться.

– Ты разве не останешься? – спросила я.

– У меня обход сейчас. Но потом, если ты попросишь, могу прийти. Будешь ждать?

Я дважды моргнула, соображая, как ответить, чтобы ему не было ужас как приятно, но он при этом остался, и ничего не придумала.

– Без этого никак?

– Не-а.

Не дождавшись нужного ему ответа, Ринат включил фонарик и, что-то насвистывая, ушел в лес.

За мигающей девяткой под одной из трех елок, точь-в-точь таких же скособоченных, какими их нарисовал Леха, сидел Борода и плел венок из клевера. Увидев нас, он не прервал своего странного занятия и продолжил рассказ о том, как вчера в ларьке какие-то изверги продали ему просроченную краковскую, после чего ему сначала пришлось бежать к Пилюлькину за бесалолом, а потом к тете Любе за колбасой, которой невозможно отравиться.

Его слушатели Леха, Марадона, Сашка, Виталик, Эдуард и Галя – все как один осуждающе качали головами и подбрасывали в костер тонкие ветки. Костер и так был слишком большим для такой компании, но Лехе нравилось, когда от костра летят искры. Это создавало нужную атмосферу.

Жар согнал с бревна Сашку. Он поднял с земли один из приготовленных букетов и подсел с ним к Бороде. Теперь они венки плели вдвоем.

– Индеец Джо тоже вчера отличился, – беззлобно сказал Леха. – Я ему говорю: «Зачем вчера ржал на козырьке? Еремей Распрягальник же сегодня!»

Все посмеялись, но было похоже, что Леха повторил шутку специально для нас.

– Садитесь, – сказал он уже более серьезным тоном и показал на свободное бревно. – Теперь, когда все в сборе, можно приступить к основной части программы.

В костре затрещали ветки, взметнулся столп искр. Несмотря на жар, Леха подошел ближе. Лысая голова заблестела, крупные морщины перерезали лоб. Ему не терпелось рассказать что-то очень важное.

– Задам-ка я вам один вопрос, мальчики и девочки, – сказал он, обращаясь ко всем сразу. – Чего сейчас так просит ваша юная душа, чего вы жаждете больше всего прочего? Чего вам не хватает?

– Пива! – крикнул Марадона.

– Ума побольше! – проревел Борода и бросил на Марадону гневный взгляд.

Сашка отложил в сторону готовый венок и взял букет для нового.

– Любви, – озвучил он уже известный ему ответ.

– Любовь, – Леха сделал паузу и медленно пошел вокруг костра. – Любовь дает крылья. Это неиссякаемый источник нашего счастья и страданий: невозможно вкусить одно, не изведав другого. Глупый стремится избежать мучений, урвать свое счастье и сбежать с ним, как последний вор. И только умный понимает, что, мучаясь от любви, он обретает настоящее сокровище. Да сами мучения эти и есть наивысшее счастье. Поэтому мучайтесь, друзья мои, в свое удовольствие! А чтобы процесс пошел быстрее, ведь у нас всего двадцать дней впереди, расскажу я вам одну историю.

Давным-давно в одну из летних смен стояли на первом отряде двое вожатых – Иван да Марья. Любили они друг друга до умопомрачения всегда и везде, что, как известно, является грубым нарушением устава лагеря и санитарно-гигиенических норм. Сварливая Нонка позавидовала их юности и пылкости и решила наказать Ивана да Марью. Наказание она выбрала страшное: поставила их на разные отряды и в напарники дала людей скучных и искусству любви не обученных.

Загрустили Иван да Марья, но не отчаялись, а стали встречаться тайком за вторым корпусом, где и застукала их как-то в тихий час Нонка целующимися. Придя в бешенство от такой неслыханной наглости, она топнула каблуком, хлопнула в ладоши и превратила их в деревья – клен да рябину. Туго сплелись их ветки, корни глубоко проросли друг в друга, и стали они одним деревом – Деревом любви. Теперь это лагерный тотем, который обладает приворотной силой: если прийти к нему на закате, положить к корням что-нибудь вкусное и трижды назвать имя любимого, то вскоре все у вас будет в абажуре.

– Да не может быть такого, – сказал Виталик, выслушав историю. – Что, вот прямо целовались за корпусом? В тихий час?

Борода снова метнул гневный взгляд, теперь уже на Виталика, и подошел к костру.

– Очень даже может, – серьезно и почему-то печально сказал он. – Тут давеча такая дрянь случилася. Жили себе двое вожатых, никого не трогали. Ну обжималися, пока никто не видит, – дело ж молодое. А тут эта Нонка все испортила: превратила их в старого сантехника и толстую повариху. – С досады Борода сплюнул в костер, а затем мечтательно посмотрел в небо. – Но любить друг друга до умопомрачения всегда и везде они и после этого не перестали.

– Да не может быть такого, – снова сказал Виталик. – Ты был вожатым?!

Леха подошел к Виталику и помог ему встать с бревна.

– А ты точно знаешь: чего быть не может, а что может? Пойдем посвятимся. Пора.

Обряд посвящения проходил в девятке из свечек. Эта цифра не имела сакрального смысла, да и не цифра это была вовсе, а просто круг с хвостиком. В центр круга должны были встать мы, а хвостик, плавно изгибаясь, указывал на тропинку, по которой можно было дойти до склада. И все же в круг вошли девять. Бывший вожатый Борода это сделать отказался, но в посвящении принял активное участие: обошел всех по очереди и каждому надел венок, а тем, кто пришел без напарника, но такового имел, еще один дал в руки.

Повторяя слова за Лехой, мы произнесли клятву вожатых. Она была короче, чем легенда об Иване да Марье, но тем, кто никогда не был приглашен в круг из граненых стаканов, знать ее ни к чему, хотя на самом деле там ничего секретного не было. В первой части клятвы мы пообещали работать во благо детей, а во второй – неожиданно для себя поклялись в любви и верности своему напарнику.

– А теперь посмотрите туда, – придерживая на вспотевшей голове венок, Леха указал пальцем наверх. – Что вы там видите?

Над нами было ночное небо, в которое упирались верхушки берез. Каждая из них, не успевая за порывами ветра, наклонялась в свою сторону. Листья на нижних ветках казались рыжими от костра, а ближе к верхушкам зеленели и темнели. Над головами хлопьями кружился белый пепел.

– Та самая роща из столовой! – узнала я.

Леха кивнул:

– Как только поймете, что любите, приходите к Дереву, не тяните.