Текст книги "Массажист"

Глава четвертая

В странном состоянии души и тела Н. вышел из электрички, впрягся в рюкзак и направился к метро. До встречи с Соледад оставалось около двух часов.

Сказать, что он рад, было бы неправдой – радость присутствовала, но тревога заглушала ее. Не могло все сложиться настолько удачно, обязательно должна была шлепнуться в бочку меда ложка дегтя, да и не простого, а ядовитого.

Эта самая ложка дегтя сопровождала Н. по жизни, вися над его золотистой головой наподобие дамоклова меча. Даже когда обстоятельства складывались для него идеально, вдруг возникал совершенно непредвиденный поворот.

Соледад все организовала воистину идеально. И это внушало тревогу.

Н. должен был встретить ее на вокзале, потом они бы поехали вместе к ее давнему другу, где для них уже приготовлена комната, чтобы четыре дня провести вместе – в тепле, в чистоте, в сытости, без забот – просто вместе. Ну и встретить Новый год, разумеется.

Все это было невероятно.

Н. достаточно часто получал щелчки по носу. Женщины быстро разгадывали его непригодность к реальной жизни. Сколь бы он ни был хорош в постели, а этого недоставало, чтобы хоть одна всерьез задумалась связать с ним жизнь. Бульдожка – и та, побывав в должности законной жены, от него отказалась. Вспоминая своих женщин, Н. не обнаружил в списке ни одной, что стояла бы так высоко на общественной лестнице, как Соледад.

Он понимал свой статус при ней – блажь, каприз. Но их переписка была подозрительно доброй – как если бы Соледад, признав все его недостатки малозначительными, выстраивала душевную близость. И это у нее получалось. И Н. еще больше беспокоился. Он устал от странствий и не верил, что эта женщина поможет ему остановиться.

Четыре дня. Еще одна передышка.

А где-то есть сад, и в глубине его – дом, выросший, как растение, живой дом, недосягаемый, как и все, что необходимо для тихого счастья души. Сейчас яблони стоят под невесомым грузом чистейшего снега, но лежит в той же развилке золотой кот и никуда не улетели певчие птицы – им там тепло. И попасть в этот сад невозможно – как бы Н. ни заглядывал туда через забор, приподнимаясь на цыпочки. Видеть себя сад позволял – и только. В который уж раз. Как будто дорога, ведущая по себе Н., легла кольцом вокруг старого шершавого забора.

Как вышло, что он отправился в странствие, Н. не мог бы объяснить. Само получилось. От города к городу, от клиента к клиенту, никому не нужен непрерывный массаж, всем нужны курсы по десять-пятнадцать сеансов. В каждом городе есть где остановиться, и если не старый диван, то угол, где можно лечь в спальнике. И так – десять лет.

Стало быть, впереди четыре дня в теплом доме, каждый день – горячий душ, завтрак, обед и ужин. (Надо признаться, что меньше всего Н. думал о своем вкладе во все это благолепие, – он вообще очень редко вспоминал о деньгах и продуктовых магазинах.)

Он дождался поезда и встал напротив двери нужного ему вагона. Люди спускались, обнимались с встречающими, тут же мельтешили носильщики и таксисты. Вдруг Н. увидел прямо перед собой хохочущее лицо.

– Не узнал? – спросила Соледад.

Узнать было мудрено. Она остригла длинные темные волосы и стала молодой блондинкой. Ну, не совсем блондинкой, на это у нее ума хватило, скорее светло-русой, немного темнее, чем сам Н., и с таким же золотистым отливом, но только у него этот отлив был погуще и волосы вились, а у нее остались прямыми и жесткими.

– Узнал! – и они поцеловались.

Снег падал на взъерошенные волосы Соледад, шапочку она держала в руке – хотела удивить Н. новой прической. Мороз еще позволял такое легкомыслие, было около десяти ниже нуля.

– Идем! – сказала она. – Я есть хочу!

Вещей у нее было немного – рюкзачок и сумка средней величины.

Прямо с вокзала можно было попасть в метро. Когда Соледад назвала станцию, Н. должен был бы забеспокоиться, но тревога отступила, ей не осталось места между двумя, что целуются на эскалаторе и говорят милую ерунду, которая вся сводится к обычному между мужчиной и женщиной «Хочешь? – Да!»

Последний день старого года был суматошным – Большой Город принарядился, расставил елки, предался безделью, выпустил на улицы Дед Морозов и Санта-Клаусов, объявил тысячу распродаж. Н. шел рядом с Соледад и наслаждался каждым мгновением. Они завернули за угол, пересекли сквер, и тогда он с недоумением уставился на роскошный подъезд старого дома – с серыми атлантами, один из которых честно подпирал балкон обеими руками, а второй – лишь одной, левой, а в правой держал маленькую арфу. Спутать этот подъезд с другим было невозможно.

Н. замедлил шаг. Вот уж в этот дом ему точно не хотелось.

Однако Соледад была так счастлива, что добрались, что вот прямо сейчас будет радостная суета в прихожей, поцелуи, тапочки, горячий чай, комната для блаженства, – Н. не стал ей возражать. Он вообще никому никогда не возражал.

Но на душе не то что кошки – тигры скребли. Вот она и появилась, ложка дегтя.

Следовало что-то соврать и сбежать, а он все шел и шел, в одной руке держа сумку Соледад, другой сжимая пеструю пушистую рукавичку.

Лифт (красное дерево? медь? коврик аж из Персии? зеркала, во всяком случае, безупречно целые!) доставил их на третий этаж, Соледад позвонила, дверь отворилась, красивый мужчина схватил ее в охапку, не боясь холодной куртки в капельках от растаявшего снега.

А потом этот мужчина увидел Н.

– Ну, здравствуй, – сказал он.

– Здравствуй, – ответил Н.

– Это про него ты говорила? – спросил мужчина.

– Про него! – сказала Соледад. – Где Юлька? Где все?

Но Юлька уже была в прихожей – тоже красивая, тоже нарядная, как ее муж, и принялась целоваться с Соледад, причем они говорили одновременно и как-то понимали друг друга.

Мужчина молча смотрел на Н. Н. смотрел на Соледад – причем мыслей в голове не было никаких. Наконец женщины угомонились, и Соледад стала расстегивать свою куртку.

– Давайте внесем ясность, – сказал мужчина. – Тебя мы любим, всегда тебе рады, комната готова – в общем, давай разувайся. А вот этот здесь ночевать не будет.

– То есть как? – спросила ошарашенная Соледад.

– А так. Ты уж мне поверь на слово, что основания есть.

– Какие? – задиристо спросила она.

– Серьезные. Не хочу в праздничный день говорить об этом.

Соледад повернулась к Н.

– Ты понимаешь, о чем он?

Н. не ответил.

История была дурацкая. Пару-тройку лет назад этот самый мужчина (о, как же быстро он заматерел, а был тоненьким кудлатым юношей с обязательным взором горящим, с невразумительными стихами, с полным отсутствием голоса и слуха, но с изумительным обаянием, опять же – гитара творит чудеса) устроил у себя дома квартирник, набилось человек тридцать, выступали двое – он сам и его приятель. Все куртки лежали кучей, Н. по доброте своей, а может, из покорности с этими куртками возился, куда-то их перетаскивал, когда людям не хватило места. В общем, пропал из одного кармана кошелек. Это стало известно после ухода Н. – он тогда остановился у странной пары, устроившей из квартиры в старом доме фантастический курятник с насестами.

Н. знал только то, что по карманам не шарил и кошелька не брал. Когда его нашли, он так и сказал. Но он ушел с квартирника первым – он хотел успеть на метро, потому что денег на такси, естественно, не имел.

Куда он подевался – никто не знал, нашли его не сразу, поставили ему в вину еще и это беззвучное исчезновение.

Оправдываться он не умел. Защитить себя не умел. Когда на него кричали – терялся. Крики, правда, были за пределами этой ухоженной квартиры, в которой сам воздух держал на весу тонкий аромат аристократической сытости. Ну и вот… ничего тут не забыли и ничего не простили…

Соледад долго не понимала, что это всерьез. Потом потребовала от хозяина правды. А ответ был:

– Ты оставайся, тебе мы всегда рады. Он нам тут не нужен.

– Вместе пришли – вместе и уйдем, – сказала она, застегнула куртку и гордо вышла на лестничную клетку. Н. последовал за ней.

Хозяин встал в дверях, взывая к ее рассудку и напоминая, что через семь часов – Новый год. Красивая Юлька выскочила следом. Все было бесполезно.

– Ерунда, – заявила Соледад, когда Н. попытался оставить ее в этом доме. – Сейчас найдем что-нибудь получше.

Подъезд был настолько роскошный, что на площадках между лестничными маршами были чистые окна и широкие подоконники. Она села на подоконник, достала мобильник и стала названивать знакомым, которых в Большом Городе было у нее с десяток.

Одни уехали встречать Новый год куда-то далеко, у других уже поселились гости, третьи поотключали телефоны. А пробиться в гостиницу было совершенно безнадежно. Соледад задумалась.

– Теперь твоя очередь, – помолчав, сказала она и вручила Н. мобильник.

Он откопал свой древний и ветхий блокнот. Там была представлена вся российская география, но вот как раз с номерами Большого Города было туго. Н. никогда не считал себя особо нужным Большому Городу, тут и без него массажистов хватало.

Н. просмотрел первые буквы алфавита и ощутил некую перемену. Словно бы его коснулся луч, немногим более плотный, чем воздух. Он поднял глаза и увидел лицо Соледад.

Женщина смотрела на него внимательно и спокойно. Она словно говорила: я тебя не упрекаю, я тебе доверяю, ты мужчина, давай ищи выход из положения.

Отродясь Н. не слышал таких слов и не ощущал таких взглядов.

Его заманивали в постель, он сам заманивал в постель, все это получалось великолепно, однако расставание с ним не стало ни для одной женщины трагическим и печальным. Он был лакомством, которое годится в пищу вечером, утром, допустим, и на обед, но кому бы пришло в голову питаться одними деликатесами и ничем более? Н. мог дать только это. Здоровый инстинкт сперва притягивал женщин, потом отталкивал их.

Но Соледад, очевидно, следовала каким-то иным инстинктам.

Собственно, был один неплохой выход из положения – расстаться. Электрички ходят и в новогоднюю ночь, поезда тоже. Соледад вернулась бы к друзьям. Н. заметил в приоткрытую дверь стол посреди комнаты – там явно собиралась компания на дюжину человек. А сам он поехал бы куда-нибудь подальше от Большого Города – и к утру, скорее всего, приехал бы. Не сбылось – и что же? В его жизни многое не сбывалось.

Н. внимательно изучил свой блокнот.

– Вот, – сказал он. – Томкет. Живет один. У него там наверняка уже тусуются.

– Это где?

Н. не помнил улицу и номер дома, где ночевал всего раз в жизни. Но он твердо знал ориентир – площадь с памятником. Как добраться до площади от вокзала – мог себе представить. Но от дома, где они сейчас находились, – весьма смутно.

Однако признаться в этом он не мог.

Когда человек впервые в жизни не может честно признаться в своей слабости – это дурной знак. Это начало важной перемены. Метаболизм такого человека становится иным. Если до того тело принимало и извергало из себя то, чем его потчевали, по одним законам, то теперь оно предпочло другие законы и стало растить в себе клетки, чуткие к металлу. Эти клетки (неизвестно, сидят ли они в засаде или слоняются во всему телу, как вольные охотники) цепляют каждую молекулу и припасают ее до поры. Возможно, у них есть тайные базы, куда они доставляют и складывают молекулы стали – особо, молекулы чугуна – особо. (А может, не молекулы, а какие-то другие крошечные частички, не в этом дело. Чугун, кстати, попадает в организм главным образом в пору Масленицы, когда добываются из закромов прабабкины сковородки, ибо для блинов никакие тефлоновые не годятся, правильный блин можно испечь лишь на старой-доброй чугунной.) Понемногу этого добра набирается столько, что уже можно начинать плести арматуру. Человек, позволивший своим клеткам сплести ее, превосходно держит любой удар. Правда, тело становится несколько тяжелее, однако мышцы, привыкнув, прекрасно справляются с работой. Но опять же сперва нужно отказаться от доверчивости и перестать радовать мир признаниями в своей слабости. Это необходимое условие. Нужно не просто смириться с тем, что слабость есть, а согласиться жить с нею и дальше. И, кстати говоря, выполнять кое-какие требования своей слабости, на первый взгляд скромные.

Н., разумеется, всей этой физиологии не знал, он только сталкивался с результатами – очень часто у клиентов было что-то подкожное, о чем Сэнсеевы японцы на семинарах не говорили. Иногда это удавалось разогнать быстрыми движениями горячих рук или обычным растиранием, или растиранием с похлопыванием, или даже щипковым массажем, если в кистях рук и ступнях – выжиманием.

Если бы Н. читал книги по специальности, он бы обнаружил в них отсутствие такого симптома и, возможно, забеспокоился. Но он был самоучкой, знал, что знания его приблизительны и клочковаты, на этом основании даже не просил за свои сеансы массажа много – а так, чтобы для клиентов плата была необременительна. Он делал, что умел, и теориями не увлекался.

И никогда бы ему не пришло в голову расспрашивать клиентов, не было ли у кого в жизни постыдных слабостей, зацепившихся изнутри стальными коготками, сумевших приобрести силу и кое-что там, под кожей, перестроивших на свой лад.

Н. не сказал Соледад, что, отправляясь в гости к Томкету, они рискуют заблудиться. Он даже не поделился своими сомнениями – когда до Томкета дозвонились, внятного ответа не получили, а лишь какой-то аморфный: хотите прийти – дело ваше, и Н. заподозрил, что приятель не понял, чего от него хотят.

Они вышли на улицу. Похолодало, и Соледад натянула шапочку. Взявшись за руки, они пошли по непонятному маршруту – нужно было попасть на проспект, по которому, сев в автобус или в троллейбус, доехать до остановки, названия которой Н. не знал, и оттуда уже пешком – к площади с всадником.

Чем дальше от центра Большого Города – тем хуже убирались улицы, ледяные лепешки невероятной величины приросли к тротуарам. Идти приходилось медленно. Наконец Н. осенило – он рассчитал диагональ, позволяющую пройти к площади как-то наискосок. Соледад согласилась, что это экономия времени. Она мерзла: решив, что в течение четырех дней нигде шастать не придется, а только один раз от вокзала до дома и один раз от дома до вокзала, она оделась нарядно, но довольно легкомысленно.

Странную причуду позволил себе этот маршрут. (Им только волю дай, только отвлекись на минутку – они внедряют тебе в ноги какой-то извращенный интеллект, и ты движешься не по прямой, как полагалось бы, а по иероглифу, наверняка видному с земной орбиты и имеющему смысл для гостей наших незримых.) Н. и Соледад, беседуя, сами не поняли, как оказались в лесу. Да еще по колено в снегу.

Пейзаж был, разумеется, черно-белый, а белизна выкидывала сюрпризы – словно нарочно кто-то подмазал стволы деревьев, почти все они имели длинные снежные нашлепки на северном боку, по краям ажурные, и разлапистые еловые ветки держали на весу округло лежащий снег, покрытый тончайшей ледяной корочкой, которая при ветре удерживала его от падения.

– Вновь оснеженные колонны, – глядя на эти деревья, задумчиво сказала Соледад. Продолжать не стала – она сама себя понимала, а другому было незачем заглядывать в ее прошлое, где эти стихи что-то значили.

Н. и не пытался. Он даже почувствовал, что человеческий голос в этом пейзаже – совершенно лишний. Поглядев по сторонам, он понял, что поляна нетронутая, на ней не было темных продолговатых пятен, означавших ямы от следов. Только двое забрели на самую середину, взрыхлив снег и остановившись в недоумении.

Принадлежал ли этот лес Большому Городу, провалился ли туда из иных измерений, являлся ли людям только ночью или днем тоже – они не поняли.

Н., которому случалось блуждать зимними ночами неведомо где, не слишком испугался – он умом знал, что если идти все время по прямой, пусть и через сугробы, то лес довольно скоро кончится – не может посреди Большого Города затесаться бесконечная тайга. А чутьем он понимал, что все не так просто.

С ним была женщина, которая ему доверяла, – редкий, если не единственный, случай в его биографии. Значит, в его нынешней жизни стали действовать иные законы – не те, что в прежней бесшабашной жизни. Будь он сейчас один, включился бы некий странный механизм, сообщавший его мыслям и телу радостную легкость, как у прыгучих пузырьков газировки. Не видя опасности и не считаясь с ней, Н. двигался вперед, мало заботясь о направлении и не ощущая усталости, как будто мышцы не выполняли никакой работы и не обременял плечи тяжелый рюкзак. А вот присутствие женщины мешало войти во временную невесомость. Это бы означало самому умчаться, оставив ее, не умеющую проделывать такие штуки, одну. Поступить так он не мог, о том, чтобы научить ее, и речи не было – Н. сам не знал, откуда что берется.

Острая жалость к Соледад обожгла изнутри его глаза. Ощущение было знакомым, но бесплодным. Он не мог пустить в ход единственное известное ему средство помочь – свои руки.

Мужчина и женщина стояли посреди зимнего леса, как будто они остались одни во вселенной. Возможно, человечество уже погибло, они были последними, кого случайно не заметил злой рок. Возможно, они уже ощутили близость неотвратимого и знали только одно: нужно так сказать друг другу «не бойся, я с тобой!», чтобы смерть настигла на взлете души, а не на ее постыдном неуклюжем падении в пропасть.

Н. обнял Соледад, прижал покрепче, согревая собой, и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй.

И лес преобразился. В него проник городской шум, где-то в вышине раздался треск фейерверка. Пролетели по белой поляне и черным стволам световые пятна.

Как будто своим поцелуем они победили того, притаившегося меж деревьев, кто водил их по сугробам, как будто сотворили мгновенную, но достаточную и для более опасных обстоятельств непобедимость…

– Я понял, где мы, – сказал Н. – Мы взяли слишком влево, а надо было переходить шоссе правее. Идем, теперь уже недалеко!

– Идем, – согласилась она. – А то, знаешь, ноги совсем замерзли.

Глава пятая

Им удалось заблудиться еще раз – они вошли не в тот подъезд. Там Н. догадался, что опять что-то неладно, однако поднялся до самого верха, где обнаружил компанию курящей молодежи. Оказалось, что Томкет им известен, но добрых чувств не вызывает.

– Самый правый левый вход, – так объяснили ребята, и Н., переспросив, услышал то же самое.

Он не захотел заводиться – ребята были крупные и уже начали праздновать новогодие. Спустившись к Соледад, он передал ей эту странную инструкцию, и они пошли дальше наугад, подшучивая над своим дурацким положением. Было уже около девяти.

Самое забавное – советчики не соврали. Дом, где жил Томкет, был причудливый, нужно было пройти налево, а там рядом имелись две похожие двери.

Томкет жил на четвертом этаже. Он открыл дверь и впустил гостей, но без большого энтузиазма.

Стол был накрыт красиво – старым фарфором и серебряными приборами, хрусталем и бронзой, там стояли два подсвечника с голенькими купидонами. Еды тоже было на двоих – это Н. понял сразу. Томкет, делая вид, будто всех этих салатов, лососины и мясных фунтиков с начинкой не существует, повел Н. и Соледад на кухню.

Если бы Н. был один, он бы не придал этому значения. Такое случалось не раз – его, голодного, без тени смущения отправляли на кухню и наскоро кормили бутербродом с чаем, в то время как на плите уже поспел обед и сообщал об этом всеми своими созревшими и сочными запахами. Но сейчас его словно кольнуло – он был с женщиной, и женщина по голосу и движениям Томкета могла угадать слишком много.

Впервые в жизни Н. ощутил стыд за нелепое свое бытие.

На кухне Томкет налил горячего чаю в две плохо помытые кружки и поставил миску с ванильными и маковыми сухарями.

– Вот это кстати, спасибо, – сказала, расстегивая курточку, Соледад. – Мы страшно замерзли.

– Да, похолодало, – отвечал Томкет. – И транспорт сейчас жутко ходит. Вам придется идти на троллейбусную остановку, а то, пока дождетесь маршрутки, совсем замерзнете.

Соледад озадаченно посмотрела на Н.

– Да, конечно, Том, – произнес он. – Я понимаю…

– Садитесь, пейте, пока горячий…

Н. прислушался – в ванной кто-то плескался.

Соледад присела к кухонному столу и опустила сухарь в горячий чай. Вдруг она прямо с табуреткой поехала от стола.

По клеенке шел таракан такой неслыханной величины, что хоть неси его в питерскую Кунсткамеру.

– Не обращайте внимания, соседи их травят не знаю чем, так они мутируют и ко мне перебегают, – объяснил Томкет. После чего спросил Н. о Рогдае.

Н. представил себе их рядом – огромного, насупленного, щекастого Рогдая и Томкета, тонкого и узкоплечего; какой-нибудь инопланетянин, увидев такую парочку, наверняка решил бы, что это звери принципиально разной породы.

Н. рассказал и о Рогдае, и о девице по имени Скилла, и об одном безумном реконструкторе, знатоке античных доспехов Одиссее. Поговорили об игре по гомеровским мотивам, запланированной на лето. Н. очень хотел попасть на эту игру – ее задумали провести в Крыму, а изготовить древнегреческий костюм было несложно: разденься и разуйся, обмотайся старой простыней – и ты уже раб из команды, допустим, Менелая, раб-лекарь, исцеляющий массажем. И опять несколько дней живешь радостно и беззаботно, приставая понемногу к древним гречанкам и попивая халявный дешевый портвейн, играющий роль хиосского вина.

Соледад уничтожала сухари и подливала себе чай. При этом она поглядывала в сторону ванной с таким видом, будто намеки Томкета на холод и плохой транспорт ее не касались. Н. заметил – она достала из кармана коробочку и проглотила какие-то таблетки.

Дверь ванной распахнулась, на пороге оказалась тонкая фигурка, замотанная в огромное полотенце. Соледад улыбнулась, фигурка сделала два шага из мрачноватого коридора на свет. Это был мальчик, очень коротко стриженный, со стразом в левой ноздре.

Лицо Соледад изменилось, улыбка пропала. Она встала и тронула Н. за рукав.

– Пойдем, в самом деле, – сказала она.

Н. почувствовал некоторое облегчение – женщина сама приняла решение, у него бы просто не хватило духу звать ее из теплой квартиры на холодную улицу.

На лестнице Соледад объяснила: если бы из ванной вышла девчонка, с ней можно было бы как-то договориться. Но вышел мальчонка, судя по маленькому обезьяньему личику, – стервозный и капризный. И стало ясно, что он закатит истерику.

Н. выслушал это, сильно волнуясь. Он совершенно не хотел знать, как Соледад относится к голубым. Лишнее знание могло поставить между ними барьер, видимый одному лишь Н., но довольно высокий. А ведь они уже ощутили чувство полного слияния – там, в лесу, Н. не мог ошибиться, слияние было! – и то, что не по вкусу Соледад, должно было и в Н. вызвать хоть попытку отторжения.

– Ну, идем, что ли? – позвала она.

Идти было некуда. Но женщина смотрела, ожидая каких-то разумных действий.

А в Н. между тем началась стремительная работа мысли. Мысль эта, как человеческая рука с пальцами, выхватывала из памяти крошечные картинки и составляла их в цепочку. Отношение Н. к мальчику, завернутому в роскошное купальное полотенце, как-то странно руководило этой рукой – и собрались вместе все те мелочи в поведении Сэнсея, которых Н. старался не замечать.

После той ночевки на даче он Сэнсею не звонил и не появлялся у него. Во-первых, необходимости не возникало – дороги, которые выбирали для себя Н., чтобы поиграть им, шли в обход Большого Города. Во-вторых, Н. вообще старался не слишком часто появляться в домах, где ему позволяли ночевать.

Но сейчас ничего иного не оставалось.

– Дай, пожалуйста, мобилку, – сказал он Соледад. И, не выходя из теплого подъезда, набрал номер.

– Слушаю, – отозвался Сэнсей.

– Это я, Н. Я в Большом Городе. Можно к тебе прийти? Совсем некуда деваться.

– Ну приходи.

– Я не один.

– Ну приходите.

– Спасибо.

Н. вернул мобилку и объяснил Соледад, что придется ехать на другой конец города. Он надеялся, что у женщины найдутся деньги на такси. И они действительно нашлись.

Уже в машине Соледад вызнала, кто такой Сэнсей (без подробностей!) и попросила шофера довезти до ближайшего к Сэнсею супермаркета.

– Нельзя же в семейный дом с пустыми руками, – объяснила она. – Нужно хоть что-то к столу. Там же хозяйка, родня…

Н. ничего не подсказывал – она сама брала дорогие деликатесы так естественно, будто дешевой пищи в упор не видела. Образовался целый пакет с оливками, французскими сырами, красной рыбой, нарезками, какими-то непонятными штуками в пластиковых формах, для полного изобилия Соледад взяла еще двух жареных кур, шампанское, коньяк. Когда она рассчитывалась, Н. заметил в кошельке пачку банкнот. И усмехнулся: надо же, связался с миллионершей! Полный дурдом – миллионерша бесприютно слоняется по Большому Городу в новогоднюю ночь…

Во время первой их встречи он отметил дорогие вещи Соледад, но продолжения не намечалось – и он, решив, что это беглая жена богатого дядьки лечит таким способом свои горести, не стал ломать голову над материальными вопросами. Теперь же до него дошло, что ни один богатый дядька не отпустит жену в новогоднюю ночь, разве что основательно с ней разругается. Но Соледад была не такой, как в пансионате, она примчалась, весьма довольная жизнью. Стало быть, миллионерша-то незамужняя?

Но и эту мысль он не стал додумывать до конца.

Стоя перед дверью Сэнсея, Соледад потянулась к губам Н. для поцелуя. Он понял: ей сейчас, при всей ее самоуверенности, неловко, она нуждается в поддержке. Он поцеловал эти холодные губы – и опять возникло мгновенное чувство непобедимости.

Вдвоем они могли противостоять всему враждебному миру и раскрыться перед миром любящим. Н. понял это очень ясно и растерялся – такое с ним было впервые.

Они позвонили, Сэнсей открыл дверь и немало удивился, увидев рядом с приятелем-разгильдяем женщину, на которую сам бы смотрел снизу вверх.

Эта женщина была старше Н. на несколько лет и одета так, как полагается даме высокого полета – без вычурности, без стразов и блесток, в дорогие и со вкусом подобранные вещи. Она и вела себя так, как ведут люди, которым незачем задирать нос. А основания гордиться собой у нее были – это Сэнсей понял сразу.

Когда же она, раздевшись и разувшись, внесла на кухню пакет и стала выкладывать деликатесы, Сэнсей и вовсе ошалел. Соледад преподносила эту роскошь так, как если бы в покупке участвовал Н. и решающее слово принадлежало ему.

То есть в новогодний вечер Сэнсею была послана идеальная для него самого женщина – красивая, самостоятельная, но соблюдающая ритуалы семейной жизни, чуть ли не живущая по «Домострою».

Потом Сэнсей отвел ее в свою комнату, чтобы она принарядилась к застолью.

Все это время Н. стоял в коридоре, с ужасом ожидая, что вот сейчас явится Сэнсей, выведет на лестницу и начнет задавать вопросы. Ответов же и быть не могло – Н. сам не знал, откуда взялась Соледад и чем в жизни занимается кроме секса с первым попавшимся смазливым блондином.

Сэнсей явился в коридоре, сильно озадаченный и молчаливый. Совсем непраздничный вид был у него. Ничего не сказав, он прошел на кухню и стал перегружать деликатесы в тарелки. Потом позвал Н. и велел таскать эту роскошь в зал.

Там собралась вся причудливая Сэнсеева семья – мать и бабка, уже почти неотличимые друг от друга, бабкин брат – крепкий лысоватый старик с живыми глазами (вот в кого уродился Сэнсей), внучка брата от неизвестных Н. сына и его жены – тринадцатилетняя девица с рано созревшим телом и сердитой мордочкой, – телевизор в зале был один на всех, и ей не позволили смотреть такой необходимый ее душе концерт. Одета семья была без затей – женщины во фланелевых халатах довоенного, наверно, образца, а дед – в опрятном костюме, даже при галстуке; кстати, он был блистательно выбрит и свежеподстрижен; сразу было видно, что вот этот – не сдается. Одна только девчонка вырядилась, как на дискотеку, – ей наконец подарили штаны с блестяшками, которых она просила с лета, а прочее подбиралось под эти жуткие штаны.

Домочадцы уставились на Н. с тарелками, онемев минуты на полторы. До сих пор он и коробка спичек в дом не принес, хотя обитал тут не первый год. Вторая порция тарелок их словно бы разбудила – они заговорили, пытаясь признать деликатесы. Потом с кухни пришел Сэнсей, выставил бутылки и сказал, что десерты поставил в холодильник. Все эти изумительные для семьи события были увертюрой перед явлением Соледад.

Она вошла, и все стало ясно.

У Н. хватило ума надеть подаренный ею джемпер, так что рядом они смотрелись неплохо. Более того, женщины переглянулись: поняли, что это – пара. Соледад заговорила о ветчине и камамбере, о пикулях и рокфоре, подсела к женщинам и очень скоро стала своей. Она умела улыбаться и расспрашивать – Н. этого не умел никогда.

Праздник начался вокруг Соледад, дедушка переставил стул поближе к ней, внучка уселась на диван напротив нее. Последним сдался Сэнсей – перетащил от стола две табуретки, себе и Н. Потом все опомнились, перебрались к столу, стали бурно угощать друг друга, бабка и мать кинулись на кухню за горячим. Началось обычное новогоднее обжорство.

Глядя, как Соледад помогает управляться с тарелками, Н. вдруг подумал: хорошо бы жить в доме, где каждый день эти ухоженные руки ловко выкладывают вкусную и ароматную еду… Это была мечта бродячего пса о надежной кормушке, она иногда посещала Н., однажды даже осуществилась, пусть ненадолго. Женщины, которые подбирали и отпускали его, такого взлета фантазии не вызывали – Соледад оказалась первой.

А потом, после президентского обращения, боя курантов и всех обязательных примет телевизионного новогодия, Соледад придвинулась поближе к Н., даже слегка прижалась, как женщина к своему мужчине. Вечер и ночь были слишком хороши для той действительности, в которой до сих пор пребывал Н., и он все косился на Сэнсея – должно же случиться и что-то неприятное.

Но Сэнсей, когда часам к пяти утра все обалдели от телевизора, пошел к себе в комнату и совершил там перестановку – раздвинул свой диван и постелил там для двоих.

Он же выпроводил спать все семейство, начав с пьяненького деда. Сделал он это кратко, но без единого возражения – он хорошо воспитал женщин своего семейства. Потом он устроил себе в зале на диване ложе, перетащив постельное белье из своей комнаты.

Когда квартира угомонилась, Н. и Соледад тихонько прильнули друг к другу. Не об этом они думали при встрече, но именно это было сейчас необходимо – они за день здорово устали и намерзлись. И Н. подумал, что спешить некуда – у них еще много-много ночей впереди.

Сэнсей в зале никак не мог заснуть, слушал тишину, вылавливал последние шумы новогодия у соседей, они безмерно раздражали: какой праздник в седьмом часу утра?!. Сэнсей сделал все что мог, но на душе у него было неспокойно – он обиделся, хотя вовеки не назвал бы поведение Н. изменой. Назвать так – значило бы встать на одну ступеньку с манерным и расхлябанным Томкетом, а этого он не мог. А назвать иначе он не умел.