Текст книги "Хвостатые истории. Советы по воспитанию собак, лисиц, песцов и других животных"

4. Арно, Аро и Плюха

Любимый Арно, с тобой из моей жизни ушла вселенная…

Так начиналось мое письмо собаке. Вообще письма собакам я не пишу, общаюсь с ними словами, голосом и разговариваю мысленно. Но Арно был самым особенным псом для меня, и потому, когда он умер, я написала ему письмо.

«Я никогда не думала, что можно столькому научиться у тебя и что можно радоваться каждому дню, проводимому рядом с такой тяжелой собакой. Я помню все. Помню, как ты появился у нас и как я сказала тебе: «Теперь ты станешь моей собакой. Пусть даже на день, даже на час».

Мы гуляли с собаками в парке напротив дома, как вдруг увидели на полянке скопление собачников, причем все они смотрели куда-то вниз, в траву. У меня возникло тревожное ощущение, и мыслей о том, что люди наблюдают за играми своих питомцев, мне в голову не приходило. Конечно, мы подошли спросить, что стряслось, – и увидели его.

Черный некрупный овчар лежал в траве пластом. Не мог встать. Настоящий скелет – огромная голова с провалами на висках, повисшие уши и сплошные выпирающие ребра.

«Вот, лежит… – сказал кто-то. – Не знаем, откуда взялся». Мы с мужем осмотрели пса, поспрашивали, не хочет ли кто забрать его себе, но никто не изъявил желания. «Тогда мы отвезем его в клинику, усыпим, чтобы не мучился», – сказала я. «Правильно», – поддержал кто-то. «Вы молодцы», – добавил еще кто-то, и все начали потихоньку расходиться.

Я никогда не усыпляла собак. На тот момент с нами были четверо – Фрост, Персей, Брыня и Шуня, а Ларочка жила с мамой.

И опыт у нас был совсем небольшой, но я уже знала, что, если собаке непоправимо плохо, ее лучше усыпить.

○ К сожалению, многие люди, видя, что животное заболело, по своей неопытности принимают решение об усыплении. Но при первом осмотре трудно определить, насколько все действительно необратимо. А я точно знаю, что в основном очень даже обратимо, если отвезти животное к врачу, но не на эвтаназию, а на обследование, на диагностику, если нужно – в отделение интенсивной терапии. Но узнала я об этом не сразу – Арно научил меня.

Мы сидели с ним на траве: я и он. Муж ушел в гараж за машиной, чтобы отвезти старика в ветеринарную клинику и завершить его страдания. Казалось, другой помощи мы не могли ему оказать. Он был так слаб, но пытался встать, и во время одной из попыток через его голову упал на землю старый ошейник. Мы отошли совсем чуть-чуть от того места, где нашли его, я села на куртку, Арно лег у меня в ногах. Мы ждали. Его лапы кое-как двигались, но общее истощение оказалось настолько сильным, что на ногах он держаться не мог.

Ночное небо было безоблачным, звездным и спокойным, как в кино. Он лежал, и в глазах у него была пустота, словно жизнь уже закончилась. А я говорила с ним о том, что все будет хорошо. Что я рядом и можно ничего не бояться. В общем, болтала ему какой-то наивный бред, ну а что я еще могла? Тогда я была уверена – мы привезем в клинику этот скелет, простимся и усыпим. Но хотя бы эти минуты мы ему облегчим.

Муж приехал, мы осторожно переложили Арно на заднее сиденье машины, привезли в ветклинику. Долго стояли на парковке. Долго молчали. Уже наступила ночь.

Затем вошли. Врач, встретивший нас, что-то говорила об анализах, которые можно сдать только утром. А я видела негнущиеся лапы, сгорбленную спину, обреченный взгляд пса… Почему-то мы даже не заикнулись об усыплении. На ватных ногах мы вышли из клиники, сели в машину и отправились домой. И Арно поехал с нами.

Я помню, как он расцвел в начале лета. И не помню месяца счастливее для нас, чем июнь того года. Я откармливала его, давала по две курицы в день! Вела фотохронику положительных изменений, а Арно самозабвенно запрыгивал на бордюры и спрыгивал с них, быстро шаркал за мной до выгула… Тогда мы могли еще позволить себе гулять не перед домом и не на руках, а своими ногами, по своему желанию, даже подолгу. Он пытался сам запрыгнуть в машину, когда ездили по врачам, а дома порывался влезть ко мне на кресло.

Он жил мной, а я жила им. Он встречал меня с работы, виляя хвостом, заглядывая в глаза. Он с удовольствием ел и боялся зайти в комнату, чтобы не запачкать ковры вечно натертыми зеленой мазью от артрита локтями. Он всегда ложился в коридоре так, чтобы видеть хотя бы мою спину, когда я сидела за компьютером. И терпеть не мог, когда мне приходилось выдворять его на кухню на время студийных съемок (мы оборудовали дома крошечную фотостудию для съемки животных) – стучал лапкой в дверь, а за стеклом я видела его ожидающий силуэт.

Несмотря на действительно сломанный позвоночник и проблемы со всеми лапами сразу, Арно ухитрялся охотиться на Брыньку, загонял его иногда на кресло и порой не давал пройти к миске с водой или ложился рядом с мисками и поджидал. Я испытывала невероятное счастье, видя интерес в глазах такой старой собаки. Мы еще шутили – крокодил, то есть Арно, снова подстерегает лань, то есть тонконогого Брынечку, у водопоя.

Мы фотографировались, валялись на траве, много гуляли и играли. Выбегали на улицу по три-четыре раза в день. А потом мне потребовалось уехать на две недели из Москвы.

Вернувшись, я не узнала Арно. Вместо бодрого старичка меня встретил тяжело передвигающий лапы, усталый пес, который не хотел ничего. Не хотел ходить, не хотел гулять, у него вдруг клочьями полезла шерсть.

Я спросила мужа, когда Арно перестал уверенно ходить, как прежде? На третий или четвертый день после моего отъезда, ответил муж. Никто не смог определить настоящей причины, но с большой вероятностью предполагали, что Арно с моим отъездом испытал сильный стресс, от которого оправиться было очень тяжело. Слова «я была в шоке» – не преувеличение. Я впала в шок и панику, и мы вновь начали ездить по врачам.

Тогда же впервые с мочой пошла кровь. Недели через две после моего возвращения Арно слегка ожил. Мы продолжали гулять, старались делать это подольше, но расстояния, на которые мы отдалялись от дома, сокращались с каждой неделей…

Я больше не видела его таким, как до отъезда, но очень старалась делать для него максимум. У Арно диагностировали аденому простаты, но оперироваться в его возрасте запретили.

К осени он плотно сидел на лекарствах, из-за чего у него начались проблемы с шерстью, однако взгляд его был чист, и он постоянно находился рядом со мной, встречал меня хрипловатым лаем, начал заходить в гостиную и ложился слева от меня, пока я работаю, а ночью скромно спал у порога спальни.

А потом у Арно отказала задняя лапа и проявилось недержание. Он ходил уже очень медленно, пытаясь перебирать всеми лапами, но получалось не всегда. Я понимала, что справиться с недержанием уже нельзя и ругать Арно бессмысленно. Мы перестали ходить по лестнице и пересели на лифт, в лифт заходили с тряпочкой на случай неожиданности.

О прогулках на расстояние даже полусотни метров мы уже забыли – Арно мог только перейти дорогу и шел так медленно, что мы гуляли все дольше, а не дальше, к сожалению. Из окон на нас смотрел весь дом, а я смотрела только на него. Он очень старался, он так боялся меня подвести. Он шел так быстро, как мог, но получалось плохо. К февралю задние лапы отказали практически полностью, но передние были еще сильными, и я стала носить его на руках с лестницы, а на улице придерживала под животом, помогая.

Соседи нас не понимали.

«Дашенька, его нужно усыпить», – говорила при нашей встрече соседка по лестничной площадке, милая и деликатная пожилая дама, у которой не было собак, как и претензий к нам. Она просто нас жалела.

«Я друзей не усыпляю!» – раздраженно отвечала я.

Однажды, выходя на выгул, я обнаружила прикрепленную к своей двери анонимную записку. Там говорилось, чтобы мой овчар перестал мочиться на кусты сирени перед домом. Что таким образом мы угробим кусты и нарушим красоту двора. Все это письмо сквозило неприязнью к старости и немощности моей собаки.

Все же прекрасно знали, как тяжело ему ходить, а злосчастные кусты сирени были первыми, до которых он дошкрябывал на своих негнущихся лапах…

Когда Арно решил, что больше не хочет стоять на ногах, но не переставал ждать своего времени выгула, его начал носить мой муж. В любую погоду – в метель или в солнце, они стояли во дворике перед нашим домом вместе и дышали воздухом, а потом Арно ехал на руках обратно домой. Мы ничего тогда про инвалидные коляски для собак не знали, но сейчас, оглядываясь назад, скажу – инвалидная коляска к нам в лифт не влезла бы. В нашем подъезде был только маленький лифт, и я не представляю себе процесса выноса на руках отдельно овчарки, отдельно коляски и бесконечно сочувствую тем, кто сталкивается с подобными проблемами в мегаполисе.

А Арно продолжал лаять на Брыньку, хотя уже и не ходил за ним – зато мог подловить, пока тот подойдет поближе, чтобы сделать смешной выпад вперед.

Несколько раз я поднимала его на ноги долгими курсами уколов вдоль позвоночника. У нас была разработана сложная схема лечения, которая держала Арно в «ходячей» форме до последнего.

Когда у Арно полностью парализовало заднюю часть тела и уколы перестали помогать, каждый вечер он требовал, чтобы я не забыла перенести его в спальню, когда сама пойду спать. Часто я засиживалась в гостиной за компьютером до глубокой ночи, и он засыпал рядом. Тогда я не будила его и на цыпочках выходила из комнаты, погасив свет. Но стоило мне лечь в кровать, как я слышала его требовательный лай.

Он был тяжелым, поэтому мы придумали ритуал перемещения из гостиной в спальню – я брала его лежак за края и вместе с овчаром тащила по полу через коридор. Получались такие забавные катания, фактически такси премиум-класса от точки до точки.

Примерно через год, в мае, у Арно что-то случилось с пищеварительным трактом, он перестал поднимать голову, с туалетом стало совсем плохо. Ему поставили капельницу, но я чувствовала, что он уходит. Тогда я запретила ему уходить, так и сказала ему – не смей уходить от меня.

У меня традиция есть. В Новый год, под бой курантов, я обычно загадываю желание – и оно всегда сбывается. В том году я загадала, чтобы Арно прожил еще год, до следующей зимы. И тогда, в мае, я напомнила ему об этом. Он смотрел на меня и просил помощи. Я делала все, что только возможно, даже спала рядом несколько ночей: он не мог заснуть без меня ни на пять минут. Постоянно просил меня гладить его по голове. Стоило мне убрать руку, раздавался протяжный, сиплый умоляющий лай, и он тыркал меня теплым носом в ладонь. В полусне я продолжала его гладить.

Один раз он ухитрился приподняться так, чтобы положить голову ко мне на кровать – я обнаружила это уже утром. На капельницах мы пережили этот кризис. Я с удивлением и радостью увидела, что он снова поднимается передней частью тела, снова готов играть в мяч, бодр, насколько это возможно, у него нормализовался стул. Зато недержание мочи не уменьшилось.

Впрочем, мы придумали целую систему подкладок, полотенец, клеенок, которые менялись так, что до последнего дня у Арно не появилось ни намека на пролежни. Я купила ему огромное мягчайшее место, и первый раз, когда мы положили его туда, в его глазах я увидела высочайшую степень наслаждения. Это место всегда лежало слева от меня, где он привык ложиться сам, когда еще ходил.

Эти наши игры! У меня в архиве есть замечательное видео, на котором Арно, уже парализованный, играет со мной в мяч. Я кидаю небольшой мячик, а он носом, как морской котик в мультфильме, отбрасывает его назад. Мы играли подолгу каждый день, и оба получали огромное удовольствие.

Я научилась понимать его с полувздоха. Знала, когда он просит попить, когда ему нужно перевернуться или когда просто хочет, чтобы его погладили. И каждый день отказывалась думать о том, что скоро придет время расставания, потому что слепо верила – Арно будет со мной всегда. Что он просто такая собачка – все бегают, а он – собачка, которая не умеет бегать, а умеет только лежать. Что это обычно для его жизни, не более того. И успокаивала себя тем, что парализованные с детства собаки проживают долгие годы. И что он доживет до Нового года, а потом еще раз до Нового года. Это стало бы моим следующим желанием под бой курантов.

В начале лета случился еще один кризис. Вместо мочи пошла практически чистая кровь, врачи снова прописали Арно антибиотики. Он сильно похудел без движения, потому что мышцы не работали, и я стала кормить его плотнее, чем обычно. Он ел, но его привычки, повадки менялись, привычные рефлексы и сигналы становились слабее. Если раньше, как только ему случалось пописать, он оповещал меня тихим лаем, то теперь он молчал.

Я постоянно смотрела на него, боялась увидеть, что ребра уже не поднимаются дыханием. Я следила за ним каждую минуту. Говорила ему: «Ну что же ты молчишь, Арно, почему ты перестал говорить со мной?» Но позже поняла, что время пришло. И тогда я сказала: «Арно, я так хотела, чтобы ты не уходил от меня еще бы полгода. Но если тебе тяжело, если ты здесь только из-за меня, тогда иди. Только вспоминай меня и приходи ко мне почаще».

На его день рождения – ровно через год, как мы его забрали к нам – я думала, что мы обязательно вынесем его в парк и донесем до того места, где его нашли, пофотографируемся, поваляемся в траве. Но в этот день у нас были съемки, и на следующий тоже, и через день… Мы так и не успели в последний раз сфотографироваться на улице, как хотелось, но несколько домашних кадров у меня, конечно, осталось. Он умер очень быстро, ночью.

Когда мы ехали в ветклинику, думая, что можно будет сразу кремировать тело и забрать урночку с собой, он лежал на заднем сиденье автомобиля. Единственный раз я сжимала его лапу, и ему было не больно. Потом начались невнятные дни, без времени и смысла. Мне нужно было снимать две свадьбы. Общаться с людьми. Надо было, как обычно, заряжать людей своим оптимизмом. Я с трудом вспоминаю, что происходило вокруг меня, кроме моментов, когда я садилась на его лежак и плакала. Но иногда я все же успокаивалась, думаю, в те краткие моменты, когда он приходил ко мне. Я не сомневалась, что он за моей спиной, или рядом, или в другой комнате.

С того дня, как он решил уйти, я не чувствовала ни минуты прежнего счастья, ни минуты того смысла, мира, которым он был для меня. В моем сердце – черная дыра, и она не давала мне спать, есть, пить, не позволяла думать, мечтать, жить. Эту трагедию я могу сравнить только с потерей любимого, выстраданного члена семьи, над которым я тряслась, как над самым дорогим сокровищем; ведь это была моя первая ушедшая собака, первая смерть в моей жизни.

Вскоре после его ухода случилась одна мистическая история, которая помогла мне в конце концов пережить утрату.

Помню, вдруг проснулась лунной ночью. Холодный свет лился на стену через приоткрытую штору. Я лежала в постели, сна не было ни в одном глазу. Смотрю – в комнату на своих длинных лапах тихонько заходит Брынечка. Он идет мимо нашей кровати и попадает в сноп лунного света. А за ним идет огромная и черная тень овчара с одним надломленным ухом, точно как у Арно. И никакого страха тогда во мне не всколыхнулось, никакого сомнения – я села на кровати и придвинулась к краю, сказав: «Арно, дай Брынечке пройти спокойно», – и попыталась придержать тень рукой.

Рука прошла сквозь тень, и все закончилось…

Для меня в тот момент все казалось настолько само собой разумеющимся, нормальным, что я даже не сразу поняла, что Арно-то уже нет с нами! Пожалуй, тогда, единственный раз в жизни, я абсолютно четко и явно увидела призрак собаки. И мне этого хватило: теперь я точно знаю, что они продолжают жить после смерти и мы обязательно встретимся.

Я знаю правило, которое работает именно на меня, – невосполнимую утрату нужно перекрывать резкой переменой, но в тот момент мне ничего не хотелось. Мне хотелось вернуть его. Вернуть того овчара, старого и больного, которому негде жить и нет надежды на жизнь. И в мою жизнь пришел такой пес. Видно, кто-то на небе этого очень хотел… Я остро чувствовала, что должна спасти старую, больную, никому не нужную овчарку.

У которой нет надежды.

И она пришла ко мне.

Точнее, он.

Я отослала запрос в команду помощи овчаркам: «Ищу старого восточника, можно с проблемами по суставам, справимся».

Оказался на пристройстве… хотя какое пристройство! Будем называть вещи своими именами: на доживании в команде находился старенький, лет пятнадцати восточник с проблемами всего вместе взятого. Он был брошен на дачных участках, но родился под счастливой звездой, ведь все же его спасли! Когда я увидела восточника с висячим левым ухом на негнущихся лапах, у меня не возникло никаких мыслей, кроме одной – ЭТО ОН. Хотя внешне он совсем на Арно не походил.

Назвали мы его Аро.

Наверное, странный выбор – взять старую немаленькую собаку с кучей болезней. Если до смерти Арно я думала о том, что хорошо бы вырастить когда-нибудь восточника со щенячьего возраста, то после ухода Арно мне сразу стало ясно – возьму только старика, и только овчарку.

Когда Аро лег на мягкое Арношкино место, глубоко и блаженно вздохнул, в моей душе наступил мир. Все встало на свои места. Я сижу за компьютером, а рядом со мной, слева, как обычно, спит старая овчарка и ворчит во сне.

Это было ласковейшее животное, совсем не такое суровое, как его предшественник. Лизучий и благодарный добряк. Мы переживали, как он подружится с нашим стадом – а он и не думал ни с кем конфликтовать, хотя некоторые его побаивались.

На прогулке он медленно передвигался на своих ослабевших лапах, спотыкался, заваливался, и гулять ему нужно было отдельно. В нагрузку к нему всегда бралась Плюшка, которая гулять вообще не любила: выйдет на улицу и тут же тянет назад. О, про Плюшку я обязательно расскажу вам, потерпите!

Так или иначе, но со стадом из гончака, курцхаара, ретривера, недомалинуа и Ларочки старому псу гулять вообще было невозможно, ведь это стадо активно бегающее и прыгающее, а Аро просто не вписался бы в их ритм. Хирург прописал ему двигаться по высокой траве и по воде (без фанатизма), и мы практиковали эти упражнения, а у меня, конечно, остались в семейном архиве памятные кадры о наших замечательных прогулках.

Прожив у нас всего неделю, он вписался в коллектив, будто рос здесь с щенячьего возраста. Мы его прозвали гигаплюшкой, потому что плюшка – это, по большому счету, состояние души. Хотя единственным, кто построил самого Брейна, стал именно Аро. Брейн тогда обретался у нас относительно недавно, жили мы в городе, вернее доживали, поскольку появление в семье этого крокомонстра и стало катализатором нашего переезда в деревню.

Брейн проявлял агрессию к людям и своим собакам, членам своей стаи – он гнобил всех наших со страшной силой. Мы утихомиривали сражающихся швабрами, причем никакие кинологические занятия не помогали… Вобщем-то потому мы и уехали из квартиры – Брейн сделал жизнь в ней невозможной. Однажды он решил под вечерок закусить овчариком, чего раньше не практиковал. Очевидно, захотелось какой-то новизны. И вот после истеричного лая и валяния по полу оба замерли в милейшей мизансцене: Брейн с выпученными глазами лежал на спине с прижатыми к животику лапками, а Аро, согнувшись над ним, как Акела над добычей, с широченной улыбкой держал в зубах… брейновские яйца.

В тот момент Брейн переосмыслил внутристайные отношения и понял, что он вообще тут не главный. Впрочем, яйца это ему не спасло, и из-за своей радикально разрушительной силы (склонности жрать все, что видит, скуки ради вынимать зубами болты из бетона) он переселился сначала в клетку для дога, а затем переехал к моей маме на большую веранду. Ну а потом мы все вместе обосновались за городом, и у каждого началась свободная жизнь.

Из невменяемо несчастной, никому не нужной, верой и правдой служившей на промзонах и объектах, а потом слитой на голодную смерть старой овчарки Аро превратился в бодрящегося добродушного старичка и прожил с нами три счастливых года. От воспоминаний о нем в моей душе разливается тепло. Я определенно тоже родилась под счастливой звездой, потому что именно со мной прожил последние свои годы этот волшебный пес.

А еще именно Аро сблизил нас с моим лучшим другом Таней! Мы встретились на одной из съемок для благотворительного фонда. Встретились – очень мягко сказано, если быть точнее, то четырнадцать часов мы проездили, фотографируя собак на пристройство в разных местах Москвы и области. И за это время переговорили обо всем! Ну так вот, у меня как раз в тот момент Аро терял чувствительность задних лап из-за возраста, а у Тани тоже жил дома старичок-берн (бернский зенненхунд) Бейлис, тоже полупарализованный. Мы с Таней обменялись опытом ухода за такими животными и сразу очень подружились.