Текст книги "Теорема тишины"

Профессор вздыхал.

– Лидия, дорогая, вам, должно быть, зябко в этот промозглый вечер! Позвольте мне подать вам шаль!

– Ах, профессор, оставьте ради бога ваши глупости! – огорчалась Лидия. – Сегодня на море ни ветерка! Вы ведете себя как дряхлый старик!

Мы с Ланцелотом тем временем сидели вдвоем на крыльце и пили пиво из бутылок красивого янтарного цвета.

– Ну что это за баба, – сокрушался Ланцелот. – Ей же на костер прямая дорога, к гадалке не ходи, слышишь ты меня? Ты ножищи ее видал? Ножищи голые видел или нет?!

– Да видел, видел, угомонись! Сейчас, вот сейчас покажется Малая Медведица…

Ланцелот вскакивал и бежал за арбалетом, пес просыпался и начинал жадно брехать, Лидия теряла терпение и выбегала из Круглой комнаты, хлопнув дверью, а я удивлялся, как же это вышло, что я больше ни минуты не могу побыть один. Я оставался поджидать свою Медведицу, а когда она, ворча и ломая ветки, показывалась над лесом, по ее седой спутанной шерсти уже скатывались звезды, – как будто она спала, зарывшись в них, словно в лесные лютики и маргаритки, и теперь отряхивает их со спины. Все укладывались спать, а я сидел внизу и слушал, как доигрывает у Профессора последняя дымчатая песенка на патефоне, как Лидия отдергивает прозрачные занавески, по которым золотой нитью вышиты цветы и птицы, и распахивает окно в соленый морской ветер, как Ланцелот отрывисто, по-звериному кашляет, прежде чем спрятать кинжал под подушку и задуть свечу. Первые скрипы прозвучали по всему дому, нашли свои места и остались там навечно, – как первые морщины у меня на лице, – и у дома появился свой собственный голос. Даже теперь, когда здесь никого не осталось, скрипы в нем все те же…

Но и после приезда Лидии, после того, как мы привыкли друг к другу и Лидия даже стала бегать иногда вместе с Ланцелотом курить за поленницу, а Ланцелот с Профессором однажды объелись абрикосами, когда пес сгрыз соломенную шляпу Лидии, а Лидия научилась сама себе готовить лимоны четвертинками, – я все равно знал, что дом не полон. «Еще не все приехали, – говорил я себе, накрывая по утрам на стол и пересчитывая чайные ложки, лежащие серебряной горкой на желтой льняной скатерти. – Еще не все приехали, а мне уже так тяжело управляться с посудой».

Однажды в самом конце лета, когда в доме уже запахло подгнивающими яблоками и поздними помидорами, я решил подправить крыльцо: мне все казалось, что от Ланцелотова топанья оно перекосилось, но, может быть, я просто был тогда не в духе еще из-за чего-нибудь. Ланцелот и Профессор сидели в саду на плетеных стульях и с удовольствием наблюдали за мной, а между ними стояла огромная высокая корзина с черным виноградом. Они с аппетитом его поедали, чавкали и выплевывали крупные зеленые косточки прямо под окна Круглой комнаты.

– Напрасно вы высыпали гвозди на ступеньки, коллега, – разглагольствовал Профессор. – Может явиться пес и сожрать их. Вы даже ничего не успеете сделать, а животное уже околеет. Я припоминаю один такой случай. Один мой друг, профессор астрономии, был летом на даче…

– Слушайте, – говорю я, – откуда это у вас взялся виноград?

Ланцелот втянул воздух через зубы и с разбойничьим свистом выплюнул косточку прямо в оконное стекло. Стекло задребезжало.

– Ого! Видали? – гоготнул он восторженно.

– Прекрати, пожалуйста!

– В самом деле, что за гусарство? – добавил Профессор.

– Да ладно вам, не серчайте, умники. А что до винограда, так это я тут на досуге подкараулил в степи одного симпатичного жирненького купчишку… – И Ланцелот вульгарно захохотал.

– Ах, ну полно же вам сочинять! – рассердился Профессор. – Это Лидия была утром на базаре, захотела нас угостить…

Ланцелот мне подмигнул и заявил:

– А я ведь говорил тебе, говорил, что она ведьма. Тут ближайший базар знаешь где? Месяц пути, если пехом топать. Слыхал? Не к добру все это.

Я посмотрел на обиженного Профессора и подумал, что они все, пожалуй, ужасно мне надоели своим вздором. Я взял несколько гвоздей в зубы, полез под крыльцо и уткнулся голым локтем в бархатистую заброшенную паутину.

– Да вы не огорчайтесь так, хозяин, – сочувственно сказал Профессор. – Конечно, не ваша вина, что у вас тут селится всякое невежественное отребье. Ваше дело, сами знаете, нехитрое – сдавать комнаты гостям столицы. И спрос с вас соответствующий.

Я ничего не ответил, потому что боялся поперхнуться гвоздями, и Профессор добавил:

– Вы угощайтесь, пожалуйста, виноградом. Лидия просила, чтобы мы вам непременно предложили.

– Да на него тут нету уже, – влез Ланцелот. – Слышь, самоделкин! По всему видать, гроза сегодня будет – зверь. Я это нутром чую, у меня, знаешь, вот тут справа как начнет ухать, так хоть вставай в очередь за билетами на гильотину, черт знает что. Лютая гроза! Может, у тебя тут опасно, а?..

– Не желаешь оставаться – отправляйся на все четыре стороны, – сказал я спокойно и вздохнул. Я думал о том, что гроза мне совсем не на руку. Ливень может размыть весь мой сад, а он и без того еле теплится.

Ланцелотово дикарское чутье его не обмануло – к вечеру и вправду разбушевалась гроза, и в доме начался жуткий, прямо-таки нелепый переполох. Выяснилось, что Профессор боится грозы. Поднялся ветер, начали хлопать ставни, занавески всех цветов – прозрачные и золотистые, зеленые, коричневые, кружевные и ситцевые, шелестящие, шуршащие, атласные и бархатные, – развешенные мной как рыболовные сети, чтобы ловить в них драгоценный лесной солнечный свет, – вытянулись через комнаты тревожными знаменами, а Профессор бегал по лестницам как полоумный и пытался поскорее захлопнуть все окна, тяжело дышал и поправлял очки. Мы втроем сидели в Круглой комнате и глядели на него с раздражением. Как только он вбегал в очередную комнату и больно ударялся обо что-нибудь невидимое в темноте, Лидия ядовито выкрикивала ему вслед:

– Не возьму в толк, профессор, как это вам дали ученую степень, вы же ни капли не смыслите ни в одной естественной науке! Ведете себя как несмышленое дитя! Поймите, наконец, наш Хозяин достаточно опытный человек, чтобы обезопасить свой дом от грозы! Не обязательно же всем быть такими недотепами, как вы! Ему бы, по-хорошему, и следовало присудить докторскую степень!

– Ах, Лидия, пощадите меня, – жалобно подвывал Профессор с верхней лестничной площадки. – В конце концов, каждому позволительны небольшие слабости… Я же не только за себя беспокоюсь… Ведь всегда следует допускать вероятность…

Лидия слушала его и смотрела в потолок с отвращением.

– Вы просто смешны! – громко заявила она и добавила: – Вы слышите меня?

Профессор свесился через перила, на секунду куда-то подевал свое обычное младенческое выражение лица и заметил:

– Дорогая моя, вы такая безжалостная, что аж скулы сводит.

Снаружи стало темно и заскрипели сосны на разные голоса, как исполинский орган, закачались, словно хрупкая осенняя трава под зеленым ветром, откликаясь на поступь незримого, одряхлевшего, страшного бога. Пес взбежал на крыльцо, глаза его горели азартом, восторгом и ужасом, а шерсть была наэлектризована и пахла металлом, – он был счастлив, как человечий подросток, который в грозе наконец обрел собеседника и соперника себе по плечу. Все посмотрели на пса с неодобрением.

– Скотина, – обратился к нему Ланцелот. – Поди прочь сейчас же! У тебя грязные лапы, а тут ковры постелены!

– Какой хозяин, такой и пес, – противно пискнул сверху склочник Профессор и тут же снова куда-то исчез, не слушая Ланцелота, который немедленно пустился в объяснения, что пес почему-то вовсе не его, а мой.

Я поднялся с места, прикрыл дверь, погладил пса по мокрой встрепанной голове и отправился варить кофе. Кухонное окно у меня выходит прямо на обрыв, и мне было видно из-за подставки для вымытых тарелок, как жутко побелела перед грозой река у подножия холма и как шумно посыпались с ветвей наискосок первые капли под порывом ветра – легкие, прозрачные, светлые, как пушинки отцветшего одуванчика. Утром, когда будет туман и тишина, я смогу спуститься вниз и поглядеть, как эти капли, невредимые и неподвижные, лежат на отяжелевших стеблях прибрежной осоки, – повернешься неосторожно, вздрогнешь от резкого крика осенней птицы в камышах, – и вот уже все пальцы унизаны ледяными серебряными перстнями, дождливым печальным наследством. После таких гроз наутро всегда тепло; выйдешь в сад – и солнце превращает кожу в гербарий теней, на лепестке шиповника сидит радужная жужелица, неотличимая от горящей в лучах прощальной капли. И здесь бывают свои подделки! И все, все это, подлинное и фальшивое, – все это мое, все приметы, все тайные лесные знания, все почести и все знаки отличия.

Никому из них невдомек, как сейчас, во время дождя, притаились рыбы в речных глубинах и выдры в замшелых ивовых корнях. Они спокойно выпьют со мной кофе – Профессору две ложки сахара, Ланцелоту пять, Лидии – просто черный; вот-вот уже можно будет снять с плиты кофейник с изогнутым по-слоновьи носиком и вернуться к ним в уютную Круглую комнату; там как раз и пахнет индийскими благовониями, их навезла с собой Лидия в каких-то шелковистых шкатулочках. Эти благовония совершенно выводили из себя Ланцелота. Он плевался, крестился каждый раз каким-нибудь новым способом и вечно в разные стороны и обидно обзывал Лидию нечистью с ножищами.

Тут постучали в дверь. Я удивился, потому что бушевало так, что я чуть было не бросился помогать Профессору закрывать окна, – а все-таки в дверь постучали.

– Кого это черт принес в такую погоду! – заорал Ланцелот и что-то, как мне послышалось, разбил в Круглой комнате. Он был жутко неуклюжий, этот Ланцелот. Судя по всему, это была узкая зеленая ваза, – потом я не мог ее доискаться, а ведь я так хотел поставить в нее букет из моих лучших гортензий – в комнату Анни. Однажды я все-таки нашел осколки в шкафу в Ланцелотовой комнате и сделал из них для Анни новую вазу, – вдавил их в глину, и дело с концом. Она потом так замечательно смотрелась в ее лиственно-зеленой комнате. Но это гораздо позже. А тогда, на пороге осени, не было новой вазы – только свежие, вечнозеленые осколки; не было комнаты Анни – только пустая комната, в которой не горит еще ни одна лампа; так тому оставалось быть всего несколько последних минут. Над елями вспыхивали молнии, выштопывали по всей лужайке серебряными иглами что-то пугающее и значительное, а Ланцелот ввалился прямо ко мне в кухню и давай командовать:

– Эй, дружище, я тебе не советую открывать, это наверняка сатанинское отродье науськало на нас свою компанию. Слыхал, что я тебе тут толкую? Куда это ты поперся, кретин?!

Я прошел мимо Ланцелота к двери, отодвинул щеколду и впустил в свой дом Анни, – хотя теперь я готов побиться об заклад, что в чем-то Ланцелот был прав и надо было мне его послушаться. Но ведь это мой дом, сказал себе я. Только мой и ничей больше.

На Анни был красный прозрачный плащ-дождевик и резиновые сапоги, перемазанные глиной до самого верха, – и подол юбки тоже был весь забрызган грязью. Она взглянула на меня и говорит:

– Извините, пожалуйста! Секундочку! – выскочила обратно на крыльцо, сняла плащ и давай стряхивать с него воду прямо на ступеньки, точь-в-точь как я сам, хотя ступеньки деревянные, и лишний раз их мочить вовсе ни к чему. Потом она ловко развесила плащ на перилах, сняла сапоги и вернулась в дом в одних носках, тоже почему-то побуревших – сапоги, как видно, у нее были уже не первой молодости.

Все смотрели на Анни молча и ждали, что еще она скажет. Ей было холодно на сквозняке, и она переступала с ноги на ногу.

– Извините, – сказала она снова. – А можно дверь закрыть? Вы знаете, в лесу так страшно, когда гроза. Местность еще такая холмистая. Я перешла реку по мосту, а потом битый час карабкалась к дому по обрыву. Какое счастье, что у вас свет в окнах! Так бы я дом и не заметила.

Я смотрел на нее во все глаза. Мне было не по себе. Лидия закрыла дверь вместо меня и хмыкнула:

– Ну, как сказать. Это нам еще повезло, что дом расположен высоко. В сильный шторм, как сегодня на море, такой домишко, будь он поближе, могло бы и смыть. Я припоминаю один такой случай…

– Вы совершенно правы, – откликнулась Анни. – Чудесно, что нашего дома это не касается. Все познается в сравнении!

Она так и сказала: «нашего дома». И сапоги поставила у двери с таким видом, как будто кто-то ей это разрешил. Я был в замешательстве и ушел обратно в кухню, думая о том, что теперь кофе на всех не хватит, и даже позабыв вписать Анни в книгу гостей. Эту мою обязанность потом исполнила за меня Лидия. Она говорила, что у меня якобы и без того много забот, и что она с удовольствием будет время от времени мне помогать, и все такое. Рядом с моим широким и неопрятным почерком появились острые буквы Лидии с наклоном влево. Лидия ничего не стала рисовать на полях рядом с именем Анни.

После этой грозы вместе с приходом Анни в моем лесу началась осень, и у меня действительно появилось много новых хлопот. По ночам в настороженной темноте бессонного сада в траву падали дикие яблоки, и днем я спускался с крыльца с большим тазом, чтобы их собирать. Потом я варил из них густое варенье, и весь стол был засыпан сахаром и нечаянно сорванными листочками. Стоял такой сладкий, тяжелый дух, что приходилось открывать дверь на обрыв и мерзнуть. Все ходили в шерстяных носках, даже Лидия, ругались на меня и казались косолапыми, потому что носки, связанные мной, были им не по размеру. Я сгребал в кучу листья рядом с домом, желтые, темно-алые и даже фиолетовые, почерневшие, и по вечерам разводил из них дымные ароматные костры. Профессор возмущался, что я выполняю всю черную работу за дворников и поощряю в них и без того немыслимое, прямо-таки животное безделье, а я брал листья в горсть, растирал между ладонями и вдыхал щекотную, колючую красноватую пыль. Раньше я и не думал, что этот запах имеет ко мне какое-то отношение. Но теперь понимал, что осень только началась, что перемены, так всех испугавшие, будут все удивительней день ото дня. Я ждал тишины, как скучный учитель музыки, поджимающий бесцветные тонкие губы и бессердечно добивающийся от ученика идеального тембра, кристально-чарующей ноты. Так я ждал от леса – тишины.

А до тишины еще так далеко! Мне было слышно, как где-то в глубине леса дикие пчелы мрачным, темным облаком гудят вокруг своего дупла. Мне было слышно, как разговаривают птицы в ослепшем от солнца сентябрьском воздухе. Я люблю осень еще и за то – за то, что они не поют, а разговаривают, как люди, суетятся, задергивают поплотнее ветви, вешают замки, готовятся к ежегодному сбору, готовятся решать, куда им лететь: может, черт с ним со всем, – махнуть к Солнцу, или к Южному Кресту, или в другую галактику, а может, и по старинке обойтись, слетать в Турцию, поесть персиков считай что задарма. Можно вот так сидеть целый день на земле, подставлять листопаду теплые щеки и слушать паузы между их разговорами, а по светлому небу над тобой, как листья по осенней реке, будут проплывать незримые дневные созвездия и самолеты.

По ночам страшно, потому что во всем просыпается звериная сущность; боярышник скребется в крышу, как озябший дракон, а ведь еще днем он был пылким стареющим рыцарем в серебряных латах, летучие мыши и совы делают темноту непроглядной, ежи в закоулках укутанных хвоей подвалов жгут свои подпольные свечи, шепотом ведут полуночные запрещенные разговоры. Кто я такой в этом лесу и почему так настойчиво допрашиваюсь этого неприступного «здесь»? Качели, которые я повесил за домом на дуб, качаются и скрипят, ветер неумолимо заносит книгу в руках Лидии алой виноградной листвой, осенний комар, неуловимый враг-побратим, неторопливо грызет ее прекрасный сахарно-белый локоть, и кошка, крадущаяся за домом, нечаянно наступает на камешек; шорох будит Анни в ее высокой комнате, в колыбели тишины, которую мгновение назад качала чья-то рука. Незаметно для глаза в доме пускают побеги грядущие зимние ветра.

Однажды в середине сентября я решил спуститься к реке и наловить рыбы на ужин. Я надел старую теплую рубашку и почувствовал, как противно она пропахла подсолнечным маслом. Лидия в кухне с сигаретой в зубах мариновала зеленые помидоры – красный перец, белый чеснок, голубоватые банки, – и заставила меня попробовать один помидор из той партии, которую она закатывала месяц назад. Ледяной маринад больно щипал пальцы и нёбо.

– Так же сделать или поострее? – спросила Лидия.

– Так же, – отвечаю, и вдруг спрашиваю: – Лидия, а вы написали хоть одно стихотворение за то время, что вы здесь?

Она пожала плечами.

– Нет. А зачем это тут? Я еще сделаю вам к чаю яблочную пастилу, хотите? Я ее разложу в эти вот симпатичные беленькие блюдечки, вам ведь они пока не нужны?

«Странно», – подумал я. Странно.

Я вышел на крыльцо, заставленное резиновыми башмаками всевозможных размеров, и подумал, что летом по обуви сразу было видно, кто есть кто. А теперь все ходят в калошах и сапогах – и дело с концом. И все равно даже в сапогах выходишь в сад и тут же поскальзываешься на раскисшем яблоке или кленовом листе. В Ланцелотовых калошах, самых огромных, сидела крохотная синичка и что-то ворчливо бормотала себе под нос, а потом испугалась меня и улетела. И во всем она, осенняя неустойчивость, которую я люблю больше всего на свете, без которой не смог бы удержать равновесие на этом обрыве мой дом.

Когда я спустился к реке, оказалось, что на том берегу уже кто-то есть. Я насторожился и принялся щуриться сквозь желтую дымку высохшей травы, оскорбленно, как дикий зверь, пришедший на водопой и испуганный охотником. Мне было неприятно, что бесшумные золотые склоны моей реки таят от меня чье-то присутствие. Вот кто-то звонко взмахнул удочкой, оглушительно щелкнул в воздухе поплавок, безбожно, цареубийственно по отношению к моей тишине, и в воду посыпались капли с лески и вдруг смутили засыпающую реку тревожными письменами брызг. Я был прямо-таки разозлен, разозлен не на шутку! Одного такого вот щегольского росчерка удочкой достаточно, чтобы по хрупкой сфере безмолвия, повторяющей очертания земли, пошли трещины, похожие на ветви старого зимнего дерева, и мир стал таким, каким его изображают на картинках в книгах о языческой древности.

А все-таки ничего с этим поделать было нельзя. Выйдя из леса на берег, я увидел, что это всего лишь Анни, – она удобно сидела по-турецки на другом берегу под высоким дубом, который склонялся над ней роскошной красноватой тенью, как сумрачный свод вечернего собора. Казалось, что Анни так и сидела под этим дубом всегда, не двигаясь с места, ничего не говоря. Но вот она меня заметила и машет мне рукой…

– Привет! – и вся река слышит ее голос, хотя она вовсе не кричит; так я понимаю, что наконец-то дождался именно той тишины, о какой мечтал, – совершенной.

– Привет, – отвечаю я. – Как это вы там очутились?

– Да я же говорила, тут мост недалеко. Ты разве не знал? Перебирайся ко мне скорей, нам все равно надо сходить в поселок за кофе. Тот, что мы пьем в последние дни, – кошмарная отрава!

Я подумал и сказал:

– И еще мыло кончилось.

Потом подумал еще чуть-чуть и спросил:

– А тут разве есть поселок?

Анни снова замахала мне рукой.

– Скорее, перебирайся сюда!

Я прошел вниз по течению несколько шагов и с удивлением увидел, что там и в самом деле есть мост: заросший травой, покосившийся, с огромными дырами, через которые были видны камни на мелком речном дне, – но это был мост, и я никак не мог понять, как же я его не замечал раньше. Я ступил на него недоверчиво, тут же поскользнулся и чуть не упал, но вовремя ухватился за холодные влажные перила, покрытые мхом. Анни на том берегу заливисто захохотала гулким разбойничьим смехом.

– Ну и вид у тебя! Чего это ты так нахмурился? У тебя брови аж на нос наползли!

– Я не привык, – сказал я, пытаясь понять, почему мне так не по себе. – Не привык, чтобы надо мной смеялись.

– Да перестань. Давай руку!

Анни отложила удочку, подошла к противоположной стороне моста, больно схватила меня за локоть и помогла выбраться на крутой склон.

– Здесь тоже обрывистый берег, – объявила она. – Хотя и не такой, как наш, конечно.

Я смотрел на нее молча.

– Знаешь, почему у этой реки такие крутые берега? – загадочно спросила Анни. – Потому что раньше она была гораздо, гораздо глубже. Там, где мы с тобой стоим, была вода. И там, где начинается лес, – вода, и еще выше – тоже вода! Вода доходила примерно до четвертой ступеньки твоего крыльца. Ты можешь себе это представить?! И вода была мутная, темно-зеленая, жуткая, и по берегам росли всякие исполинские папоротники… И бродили кошмарные чудища… Сейчас кости этих чудищ находят на отмелях, они окаменели, превратились в песок, – а их, как найдут, сразу волокут в какой-нибудь краеведческий музей, вот до чего все это важно. И увлекательно, да? Они были настоящими властелинами мира, не то что мы…

– Раньше – это когда? – перебил ее я.

– Ну, в доисторические времена, что ты, не понимаешь, о чем я говорю? Это была грандиозная река. Страшная, смертельная река. Потом она начала мелеть, но все равно древние люди считали ее бездонной и поклонялись ей. А теперь что? Что теперь?

И Анни махнула на реку рукой, полная неимоверного разочарования. Река таинственно шелестела в сухой осенней траве.

– Теперь она в некоторых местах даже доходит мне до носа! – вступился я за реку.

– Да перестань, – снова сказала Анни.

Она была не слишком приятной собеседницей и притом явно самой ненормальной из всех моих гостей. И все-таки я взбирался за ней по обрыву, пыхтел и трещал валежником, хватался руками за тоненькие стволы молодых бруснично-алых индейских кленов, и они прощали меня за это, не царапали мне ладоней. Я впервые оказался на другом берегу.

Наверху и в самом деле был дачный поселок, почти совсем опустевший – освещенные темно-рыжие окна в сумерках можно было подсчитать, как ягоды на зимнем колючем кусте шиповника. На запертых участках, за закрытыми окнами завораживающе и неизбежно вершилось опадание листьев, неотвратимое осеннее стремление слиться в блаженную горизонталь долгого зимнего сна. И я сразу подумал о том, как здесь было в начале лета, когда у каждого цветка впереди было цветение и целая жизнь, полная солнечного света. Я представил себе, как можно было бродить по этим улицам и сквозь цветущую сирень и сетчатые покосившиеся заборы вглядываться в чужую уютную жизнь: как гремят железные умывальники, заросшие иргой или крапивой, и как блестит в луче мокрое мыло, желтое или голубое, ослепительное, только что рассеянно положенное обратно в склизкую мыльницу, как докручивается с кузнечиковым стрекотом грязная педаль брошенного у калитки велосипеда, как деловито позвякивают суповые тарелки и как празднично – чайные чашки, как по вечерам кружат над этими чашками ночные мотыльки, и как непременно один мотылек в одну из чашек падает, и как сквозь жасминовый узор ароматного пара вглядываются в темноту эти удивительные дачники, служители ламп с абажуром, не имеющие никакого представления об одиночестве. Как в один из несчетных летних дождливых дней, когда все неуклюже ходят в резиновых сапогах и ворчат, на улицу к брошенному велосипеду выскакивает какой-нибудь толстый нечесаный мальчишка и мчится на этом велосипеде по пустой улице и вдруг, подняв на мгновенье глаза к небесам, начинает вопить во всю глотку:

– Радуга-а-а-а-а!!

И кому-то из взрослых, сидящих в домах с забрызганными стеклами и высохшими мутновато-янтарными луковицами на подоконниках, становится почти завидно.

Анни спросила меня:

– Тебе жаль лета?

– Почему вы так решили? – удивился я.

– Ты так смотришь по сторонам, как будто тебе жаль.

– Едва ли! – пожал я плечами. – Я даже не бывал здесь раньше ни разу.

Мы открывали какие-то бесчисленные калитки, проходили по неопрятным узким улицам, заросшим возмутительно-живописным бурьяном, мимо запертых домов, мутно, по-старчески глядевших на нас сквозь жесткие седые ресницы яблоневых ветвей. Мне казалось, что я уже никогда отсюда не выберусь, но лес вдали, черные еловые силуэты меня успокаивали, – и только благодаря тому, что я мог ориентироваться, я продолжал идти за Анни. Будь иначе, я бы, конечно, немедленно развернулся и ушел.

Когда мы наконец добрались до магазина, у входа, застенчиво столпившись в ярко-желтом маленьком прямоугольнике света, уже стояли несколько человек в каких-то нелепых куртках и шапках. Они разговаривали друг с другом вполголоса, и казалось, что это не человеческие голоса, а совиное уханье. Кто-то сказал:

– Самое лучшее время теперь начинается!

– Да разве! – ответили ему. – Вот когда магазин закроют и все уедут в город – вот тогда и будет лучшее время. Ни души не останется!

– Это да, – согласился первый. – Я уж точно досижу.

– Ну а что до меня – так я до самых белых мух продержусь. Машинка моя, старуха, меня по льду не вывезет, а то так бы и сидел. Рыбалка-то здесь какая!

– Смотри, – шепнула мне Анни. – Соревнуются, кому осень нипочем. Смешно!

– Кому рыбалка, тому, может, и хорошо, – откликнулся обиженный первый. – А вот я-то уже и не полетаю как следует. Ветер, надобно отметить, и по вечерам первый мороз!

«Да это ж мой дельтапланерист», – подумал я и почему-то ужасно обрадовался. Так вот он какой! Совсем не такой, каким я его себе представлял. Швы на куртке не везде целы, из дырок торчит вата. К шапке прилипла какая-то солома, черные нитяные перчатки совсем стерлись. А забирается на свой дельтаплан, поднимается над спящим синим лесом в пасмурную осеннюю темноту – и кажется таким же необыкновенным и сверкающим, как его машина. И всего-то делов – полететь!

Продавщица в толстом свитере устало шуршала в своей крохотной продуктовой норке, подавая какой-то вечерней даме хлеб и яйца с полупустых полок и из дребезжащего холодильника. У продавщицы было одухотворенное выражение лица. Я тоже наступил кончиком сапога в теплый магазинный свет и снова подумал о лесе, который окружает нас со всех сторон, в котором плачут совы, скребутся и фыркают ежи; об огромных косматых псах, которые нынче ночью будут сторожить наш сон, о темно-красных кострах, которые сторож каждый вечер разжигает на краю леса, чтобы полюбоваться астероидными траекториями гаснущих искр. Я даже сам удивился тому, что почти не могу думать ни о чем другом – ни о чем, кроме леса.

Мы возвращались в темноте, и я увидел свой дом с другого берега. Теперь от него остались только освещенные окна, разноцветные квадратики выцветшей ткани, книги и чашки, позабытые на подоконниках. В окне кухни стояла бутылка с недопитым вином, и было видно, что она – зеленого стекла. У Лидии были отдернуты шторы, и очертания предметов в ее полутемной комнате посвечивали тревожно, как песок из-под речной воды. Все они были там, в доме, – кто-то в Круглой комнате, кто-то на лестнице, кто-то стоял на балконе в темноте и смотрел на обрыв. Я присмотрелся и увидел через кухонное окно, как в прихожей встретились Лидия и Ланцелот, как он сказал ей что-то, а она в ответ рассмеялась, не так, как всегда, а просто, весело, как будто Ланцелот вдруг почему-то перестал ее раздражать. Это не было похоже на мою мечту о пустых комнатах, которые не могут ожить, пока я сам не войду в них. Но в тот первый холодный вечер, когда из-за леса показался отяжелевший, огромный снежный месяц и отразился в реке у самых моих ног, я был почти рад тому, что дом живет не мной одним. Живет даже тогда, когда меня в нем нет.

Я не чувствовал в ту минуту опасности, спрятанной среди моих потемневших деревьев еще одной неприметной осиной или элегантной однобокой елью, опасности, такой привычной на ощупь, что я, не задумываясь, подобрал бы ее, как с земли сосновую шишку, сорвал бы, словно бархатистый лист с ветви орешника, взял бы в руки, будто знакомую ладонь, книгу или чашку со стертым краем, и выпил бы из нее залпом отравленной воды. Я был совсем зачарован тишиной, которую Анни почему-то удавалось оставлять прекрасной и нетронутой. И только через несколько недель я понял наконец, что с домом и с нами самими творится что-то неладное.

Началось все с того, что однажды утром я вышел на крыльцо и увидел рядом с дверью аккуратно свернутую газету и две зеленоватые бутылки с ряженкой. Взяться всему этому было ровным счетом неоткуда, и от нового для меня ощущения непредсказуемости мира я очень рассердился. Лес вдруг показался мне слишком уж самостоятельным; он как будто не желал со мной считаться.

Я смотрел на качающиеся верхушки елок в ярко-синем осеннем небе и думал о том, как сейчас кружат аисты над рекой среди высохших до рыжины елей и кричат тоскливо, представлял, как соколы на умопомрачительной высоте замирают в согласии с воздушным течением и чувствуют, что в их пестрые перья лентами вплетается само небо, как малиновки усыпали шелестом колючие ветви боярышника под моим окном. И я думал о ветре, – о том, почему именно сегодня он поднялся. Может быть, тот, кто вращает земной шар, как всегда, не выспался и споткнулся на повороте, и от этого прошла легкая дрожь по всей планете от нижних этажей до верхних, а может быть, просто пришел тот день, когда пора подуть тихонько на осенний лес и полюбоваться тем, как он облетит за один-единственный вечер, самый прекрасный в году. Ведь всегда получается именно так: листья облетают так неспешно, так пышно, что кажется – это просто игра света, это всего лишь воздух блестит на солнце, как парча, и я еще успею, непременно и именно в эту осень, разглядеть за обманчивой прозрачностью теней того, кто творит это волшебство и тянет за свои тонкие нити, по которым, как сморщившиеся сухие бусины из рябины, катятся дни, – и каждый раз тебя, как ребенка на ярмарке, отвлекает, обманывает этот блеск, это кружение: стоишь разинув рот, и вот уже кончается время, и тебя выставляют из лесного шатра, и ты снова уходишь ни с чем. А потом в какой-то день – в сегодняшний – деревья, как влюбленные девицы из старинных книг, начинают перематывать на пальцах зимнюю шерсть туманов. Высоким, призрачным и недостижимым становится сказочный лес и потихоньку отгоняет человека все дальше и дальше. Но только не меня. Только не меня!

Я схватил газету под мышку, зажал между пальцами жирные бутылочные горлышки и ринулся к Лидии.

– Это что за чертовщина такая? – говорю. – Снова ваши отлучки на базар? Завели новые знакомства, а?

– С какой это стати вы меня допрашиваете? – зашипела она в ответ. – Между прочим, отнюдь не я в этом доме специализируюсь на стеклотаре, а именно вы и ваш маргинальный девиантный бомж-собутыльник. Оставьте меня в покое, я совершенно не в настроении вести беседы в подобном тоне!