Текст книги "Мох. История одного пса"

Давид Циричи
Мох. История одного пса

Издано с разрешения EDEBE-EDICIONES DON BOSCO

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Original title: Molsa

© David Cirici (text), 2013. Originally published in Spain by edebé, 2013 Edebé Children Literature Award (2013). www.edebe.com

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021

⁂

Посвящается моим щенкам: Хагу, Джоане, Виолетте и Александру

Глава 1. Запах тает, силы меня покидают

Однажды холодным утром я бежал вдоль реки и вдруг почувствовал слабый запах Янинки.

Я остановился, принюхался. Запах был едва уловимый. Казалось, он улетал, как пух одуванчика или комочек кошачьей шерсти. Исчезающий запах. Я прищурил глаза и навострил уши. Но запах уже растворился в воздухе. Тогда я побежал со всех ног, надеясь увидеть или услышать Янинку. Я старался учуять тонкий родной аромат, иногда ловил его нить, следовал за ней… Но нет, она обрывалась или цеплялась за какой-нибудь фонарь или дерево, и я принюхивался опять и опять.

Выбившись из сил, я добрался до площади. Бригада рабочих ремонтировала основание памятника. У этого каменного человека были усы, борода и плащ. Рукой он указывал куда-то вверх, неизвестно куда. Я устал, отчаялся вновь отыскать запах – и сам не заметил, как ступил в мягкий цемент. Один из рабочих закричал на меня и ударил ногой в живот. Ботинок у него был огромный, с железным носом. От удара я упал, но тут же вскочил. Ничего другого не оставалось, кроме как бежать по мягкому, незастывшему цементу, оставляя в нём свои следы.

Наверное, рабочие поленились заливать цемент заново: до сих пор там виднеются отпечатки моих лап. Теперь я часть памятника, будто я важная персона, как тот человек с усами, бородой и плащом.

Хромая и поскуливая от боли, я перебежал площадь. Среди запахов мха и сырости, исходящих от домов у реки, опять появился запах Янинки. Я залаял. Я начал искать. Не был уверен, что действительно чувствовал его. Иногда, если очень стараешься вспомнить какой-то запах, начинаешь чуять его наяву. Похоже, мне вновь показалось. Пахло плесенью, мокрой землёй, выхлопными газами от проехавшего грузовика и местами каким-то псом. Хотя не исключено, что это я сам пометил территорию несколько дней назад.

Я готов был сдаться, как вдруг снова учуял тонкий аромат. Да! Запах Янинки! Словно она прикасалась своими ручками к этому деревянному забору в парке. Её запах смешался с запахами деревьев, лака, травы, воскресного вечера и мыльной пены. Где-то там, в глубине всей этой смеси, я различил запах нашего старого дома и свежих булочек. И тут всё испортила невыносимая крысиная вонь. Скорее всего, крыса недавно пробежала там, где раньше была Янинка.

Как только закончился забор, прекратился и запах. Теперь земля пахла только ботинками, собачьими какашками и пожёванной жвачкой. Возбуждённый, я побежал дальше, изо всех сил прижимая нос к земле. Я обнюхивал деревья, фонари, асфальт, камни и даже трамвайные рельсы. Они пахли железом, и вообще-то нюхать их было небезопасно. Я нашёл много разных запахов: грустных, далёких… Человеческий пот, книги, босые ноги. Но запах Янинки уже не вернулся.

Почувствовать его и не найти саму Янинку – как же так? Я без сил повалился в траву, закрыл глаза. Может, мне померещилось? Может, это был просто чей-то похожий запах?

⁂

Янинка – это девочка, которая играла со мной. Девочка, которая жила в моём доме. Ещё там жили маленький мальчик, мужчина, который пах табаком и краской, и женщина, которая иногда пахла цветами, а иногда лимонным пирогом. Так было, когда у меня был дом.

Я не знал, сколько времени прошло. Понимал только, что очень давно не спал у кровати Янинки, на сером коврике. Сначала поля и деревья были такого же цвета, как коврик. Потом наступила жара, вслед за этим выпал снег, а позже всё замёрзло и снова оттаяло. Жара приходила ещё три раза, и три раза на липах появлялась листва, а затем цветки, которые вкусно пахли.

В те времена я лучше видел, лучше слышал и, возможно, лучше различал слабые запахи. Не знаю. Когда я думаю об этом, мне кажется, что прошла вечность. Но запахи не так легко забыть. Я вообще считаю, что забыть запахи невозможно.

У каждого есть свой запах. Поэтому Янинка пахла Янинкой. Если вы не знаете, что значит пахнуть Янинкой, мне, пожалуй, будет непросто найти с вами общий язык.

По утрам Янинка вскакивала с кровати, хватала меня и щекотала мой живот, а я покусывал её руки и пятки – так я будто бы тоже её щекотал, а она визжала как сумасшедшая. Она пахла всем этим: утром, чистыми полотенцами, радостью, щекоткой и смехом. Её чёрные волосы пахли специями. А ещё, когда она возвращалась из школы, её запах смешивался с запахами других детей: мел, карандаши, стирательная резинка, потные подмышки, пятна от молока, масла, кетчупа и яичных желтков.

Янинка пахла Янинкой, и этим всё сказано.

Её брат Мирек пах желудями: он вечно таскал в кармане парочку, чтобы свистеть через их шляпки. Ещё Мирек пах грязью, потому что обожал топать по лужам после дождя. Но всё-таки в основном он пах искрами, потому что его любимой игрушкой был электрический поезд. Когда поезд трогался, от него разлетались маленькие голубоватые искры, и запах от них оставался у Мирека в волосах.

⁂

Я жил в доме на улице, где росли липы. Перед домом раскинулась небольшая лужайка.

Я всегда точно знал, когда Янинка с Миреком возвращались из школы. Никогда я не перепутал бы их шаги ни с какими чужими. Они были ещё еле слышны, но я уже прыгал от радости. Знал, что приближалось время щекотки, игр и печенья. Я мчался вниз по лестнице, садился у двери и ждал, когда смогу броситься на Янинку с Миреком и лизать их лица. А они прикасались губами к моему носу, передавая мне запахи школы и остальных детей. Потом они шли на кухню, садились за большой стол, доставали учебники, карандаши и тетради. На меня не обращали внимания, но я честно терпел. И наконец меня вели на прогулку – самое прекрасное событие дня.

В те времена было так много всего, что я любил!

А когда я остался один, не сохранилось почти ничего.

Всё это в прошлом. Ни с того ни с сего не стало ни детей, ни дома. Больше никто не возит меня на велосипеде, никто не играет со мной, никто не называет меня по имени, а я днями напролёт выкусываю из шерсти блох и клещей.

Глава 2. Чем громче гремит, тем сильнее болит

Я не люблю петарды. Все мы, собаки, их не любим. И кошки тоже. И лошади. Люди слегка глуховаты, поэтому им кажется, что взрывать петарды и запускать фейерверки – весёлое занятие. Им нравится этот ужасный шум, от которого у нас раскалывается голова, всё болит и потом ещё долго свистит в ушах.

Мне петарды совсем не нравятся. Я их ненавижу. Они напоминают мне о бомбёжках. Напоминают обо всём том, что произошло.

⁂

Перед бомбёжкой всегда раздавался сигнал тревоги. Он предупреждал, что вот-вот упадут бомбы. Как только звучал сигнал, люди начинали бежать и кричать.

Точнее, всё происходило не сразу. Сперва был сигнал тревоги, потом люди бросали все дела, которыми занимались до этого, потом они начинали кричать, а потом бежали. Люди переставали жарить яичницу на кухне, читать книги, покупать на рынке фасоль. И кричали. И бежали.

Сначала сигнал походил на мычание, которое издавали коровы, когда я бегал у них между ногами. Наверное, потому, что коровам это не очень-то нравилось. Но этот звук был ужасно громкий, даже громче урагана. Как будто мычала какая-то гигантская корова. Я всё время озирался по сторонам, но так её и не увидел.

Вокруг не было никаких коров, а сигнал становился всё громче. Теперь он напоминал звук огромной трубы. И хоть я смотрел по сторонам, никакой трубы тоже не видел. Это выводило меня из себя. Но больше всего я переживал, когда люди начинали бежать. Я тоже хотел бежать, только не знал куда.

Мужчина, который пах табаком и краской, и женщина, которая пахла цветами и пирогом, хватали Янинку с Миреком и спешили в убежище. Янинка всегда кричала, что не пойдёт без меня. Ни за что! Ни за что! И тогда меня брали с собой.

Не знаю, почему это называли убежищем. Обычно в убежище ты чувствуешь себя в безопасности, а я умирал от страха. Мы спускались по лестнице и попадали в тёмный сырой туннель, на стенах которого висели улитки. Люди рассаживались прямо на земле, прислоняясь спиной к этим противным стенам. Не произносили ни звука. Дети плакали. Не думаю, что кто-то из них чувствовал себя в безопасности в том жутком месте.

Нам, собакам, полагалось быть на поводке и в наморднике. Намордник – это такая ужасная штука, в которой невозможно ни кусаться, ни гавкать, ни зевать, ни даже высовывать язык. Не понимаю, что плохого в том, чтобы собаки высовывали язык?

В сыром туннеле мы сидели до тех пор, пока бомбы не переставали падать.

Однажды ночью гигантская корова опять замычала. Но бомбёжка началась сразу же, и мы не успели выбежать. Бомбы падали где-то совсем рядом. В окне виднелись пожары и взрывы. Небо окрасилось в странный цвет. Я не знаю, как он называется. Кажется, это был цвет крови. Я видел такой цвет однажды, когда у Янинки шла кровь из носа. Хотя, может, небо было зелёным. Кто его знает… Мы, собаки, не очень хорошо различаем цвета.

Дом дрожал. От потолка отвалились куски и упали мне прямо на голову! Я так испугался, что спрятался у Янинки под кроватью. Вот это, скажу я вам, настоящее убежище. Я прятался там каждый раз, когда мне было страшно. Там, под её кроватью, со мной не могло произойти ничего плохого. Раньше, услышав сигнал тревоги, я тоже прятался там, но каждый раз меня находили, доставали и уводили в туннель с улитками на стенах.

Взрывы приближались. Я слышал, как кричали Янинка и Мирек. Потом в меня как будто ударила молния. И больше я ничего не помню.

Мне показалось, что дом рухнул, но кровать Янинки защитила меня.

Когда я наконец открыл глаза, вокруг было темно и пыльно. То ли у кровати отвалились ножки, то ли на неё упало что-то тяжёлое – меня чуть не расплющило. Кое-как я выполз оттуда. Повсюду валялись гнутые железяки, битое стекло, кирпичи. У меня было порезано ухо и очень сильно болела лапа. Я полизал её. На вкус она оказалась как кровь, смешанная с пылью.

Я поспешил на улицу. И увидел, что нашего дома больше нет. От него остались только входная дверь, одна стена, куча мусора и упавшая крыша.

Тогда я побежал. Я бежал так быстро, как только мог, хромая на одну лапу. Начался дождь. У меня почему-то жгло в глазах, и я почти ничего не видел. Я бежал с полузакрытыми глазами, нюхал влажную землю, отыскивая дорогу в горы. Нос у меня тоже болел, поэтому запахи я различал плохо. К счастью, нужно было учуять лишь самое главное: по бокам дороги – острый запах травы, в центре – смесь из запахов глины, человеческих башмаков, лошадиных копыт, дождевых червей, ящериц и лягушек.

А ещё вокруг сильно пахло дымом. Лишь когда я поднялся высоко-высоко, запах дыма отстал от меня и я смог перевести дух. Земля подо мной казалась одним большим костром, а облака надо мной – мешками с пеплом.

Глава 3. Из тёплого дома к жизни без крова

Мы, собаки, – не дикие животные. Мы домашние.

Мы привыкли жить среди людей. Если уж по какой-то причине собака осталась одна, то, конечно, пытается выживать, но для неё это непросто.

До того как упала бомба, я был домашним псом.

Мне было сухо, когда шёл дождь, и тепло, когда шёл снег.

Дважды в день моя миска наполнялась едой.

Я был чистым. У меня не водилось блох.

Я ходил по коврам и паркету.

Я спал на коврике в уютной комнате.

Иногда Мирек или Янинка разрешали мне спать в своей кровати, под одеялом.

Я привык играть с ними, бегать по траве, ловить мячик. Я привык, что меня гладят, обнимают, жалеют.

Я дружил только с такими же чистыми и воспитанными домашними псами, каким был сам.

Если собака разом теряет дом и друзей, для неё наступают трудные времена.

Собаки – не волки. Мы не умеем выживать в диком лесу, охотиться по ночам и переносить непогоду.

Собаки – не птицы. Мы не умеем вить себе гнёзда.

Собаки – не люди. Мы не умеем строить дома с холодильниками и кухнями, ездить в машинах, покупать еду.

Как только мы перестаём быть домашними и становимся бездомными, мы превращаемся в несчастных бедолаг.

Даже кошки – и те могут жить на улице. Но мы – нет.

Мне нравилась моя прежняя жизнь. Только упала бомба, и моя прежняя жизнь закончилась.

Теперь я жил на улице, страдал от голода, холода и кусачих блох. К счастью, у меня были вещи, которые я любил. Хотя их осталось очень мало.

Конечно, была и куча вещей, которые я терпеть не мог.

Но про них неохота думать, так что я перечислю не все, а только самые нелюбимые.

Глава 4. Ни крошки во рту. Как плохо одному!

В первые недели я спал в заброшенном старом вагоне на железнодорожной станции. Кроме меня там ночевали ещё пять бездомных собак. Во сне мы прижимались друг к другу, кое-как спасаясь от холода. С первыми лучами солнца я выбирался из вагона и брёл к своему дому. Вот только прежнего дома больше не было.

Каждое утро я просыпался и представлял себе дом. Мне казалось, он всё ещё там, на месте, и я смогу увидеть его, услышать детские голоса, почувствовать запах выстиранного белья и свежих булочек. Я мчался туда, радостный, со всех лап. Глаза у меня блестели, а уши стояли торчком. Взбегая на пригорок напротив дома, я мысленно говорил себе: «Уже близко! Быстрее! Сейчас ты увидишь Янинку, вон она выглядывает из окна!»

И каждый раз было одно и то же: с пригорка я видел руины, кучу брусьев, черепицы и кирпичей. Я подходил ближе, обнюхивал всё вокруг, искал и искал, но не находил ничего от прошлой жизни. Никаких радостей. Там не пахло ни детьми, ни свежим утром, ни чистыми полотенцами, ни гренками к завтраку. Запахи табака и краски стали какими-то кислыми, а цветами если и пахло, то лишь увядшими. Книги, шторы, простыни валялись посреди мусора, пахли чем-то палёным и ещё заплесневелым, потому что размокли от постоянных дождей.

Тогда я ложился на землю и ждал непонятно чего. Я скулил и выл до тех пор, пока солнце не поднималось высоко-высоко. Уж не знаю, случается ли такое со всеми собаками, но мне было трудно привыкнуть к мысли, что щекотка и беготня в саду среди развешанных простыней исчезли навек.

Однажды я увидел экскаватор и группу рабочих, которые разбирали завалы. Я лёг и стал ждать, как обычно. К полудню один из рабочих подошёл ко мне и сказал:

– А ну, псина, проваливай! Нечего тут лежать.

Я не шелохнулся, и меня оставили в покое. Рабочие посматривали в мою сторону, но больше не трогали меня.

На следующий день я пришёл туда снова. И на следующий день. И на следующий. Рабочие говорили одно и то же:

– Проваливай, кому говорят! Здесь никого нет.

Но я им не верил. Не мог поверить.

Как-то раз рабочий поставил передо мной миску с вкусными косточками.

– Бедный пёс, – сказал он. – Никак не может понять, что остался без дома и без хозяев.

– Собаки – они такие, – заметил другой. – Этот пролежит здесь, пока сам не умрёт.

Я увидел, как они закидывают в грузовик сломанный велосипед Мирека и свитер Янинки – за вонью плесени всё ещё улавливался аромат моей девочки. Мне захотелось выть от горя.

Рабочий, который назвал меня «бедным псом», бросил мне что-то. Он, видно, хотел со мной поиграть, но мне было не до игр. Странная штука завертелась и замерла у меня под носом. И вдруг я отчётливо унюхал Янинку. Это был её волчок! Я тут же схватил его в зубы. Рабочий знаками давал мне понять, что надо вернуть волчок и продолжить игру. Но я не собирался его возвращать. Кажется, рабочий понял меня, вздохнул и ушёл прочь. А я лежал в развалинах до темноты, принюхиваясь к волчку. Потом взял его в зубы и побрёл к своему заброшенному вагону.

Я закопал волчок за вокзалом, недалеко от леса. Земля там была не очень твёрдой. Но я всё равно сильно поранил лапы, пока выкапывал ямку. Так или иначе, я всё ещё оставался домашней собакой.

Даже после того, как рабочие разобрали руины и на месте моего дома появилась огромная яма со следами экскаватора и грузовика, я продолжал туда приходить.

Теперь я чувствовал себя ещё более одиноким. Это было странно: в мире оставалось полным-полно людей и собак, но я всё равно ощущал себя покинутым и ненужным.

Я по-прежнему ночевал в вагоне. Бывало, голод гнал меня за другими собаками: они лучше знали, где искать еду. Но среди собак действует закон: пища по размеру. Это значит, что первыми едят большие собаки, потом собаки поменьше. Я среднего размера, ни большой, ни маленький. А шерсть у меня, кстати, чёрная, густая и кучерявая. Собаки, что жили со мной, были больше меня. Когда наступала моя очередь утолить голод, приходилось довольствоваться объедками.

Я ужасно страдал без еды. Иногда мне снилось, что Янинка приносит миску с рисом и мясом, и я просыпался от громкого урчания в животе.

⁂

Мы искали еду в мусорных баках, но если что-то и находили, то очень редко. Раньше у рынков и магазинов обычно выбрасывали что-нибудь вкусненькое: телячьи обрезки, куриные ножки, бараньи косточки, – только вот теперь и рынки, и магазины были закрыты.

Бомбы разрушили почти все мосты и дороги, поэтому грузовики с продуктами не могли проехать.

Кроме того, люди были напуганы. На один из рынков однажды упала бомба – никто не выжил. На улицах только и говорили о том, где раздобыть съестного и что приготовить из пары костей да кое-каких трав, растущих в соседнем парке. У голодных людей были такие же лица, как у нас, голодных собак: ввалившиеся щёки, тёмные круги под глазами, сухой приоткрытый рот. Люди питались рисовой похлёбкой, изредка – яйцами и старой курятиной. Нам оставались кости без мяса, рис с червяками или червяки с рисом.

Мне вновь и вновь снилась Янинка с миской еды. Во сне я слышал её шаги. А когда просыпался, понимал, что звук исходил от моего соседа: он стучал лапой по стенке вагона, чтобы стряхнуть блох. Несколько мгновений я ещё сомневался, принюхивался, надеясь поймать хоть отдалённый запах Янинки, но в нашем вагоне пахло только дёгтем, сухим горохом (скорее всего, раньше там перевозили сухой горох) и грязными псами.

Все мои товарищи были худы, как треска, с выпученными от голода глазами. Мы смотрели друг на друга, и нам становилось страшно. Меня, может, и не сильно боялись, я же среднего размера. Но на меня другие собаки уж точно наводили страх. Во сне я держал один глаз приоткрытым на случай, если меня соберутся слопать. Голодный пёс способен на что угодно. Поэтому я не только мало ел, но и мало спал. И постоянно трясся от страха.

⁂

У бездомных собак нет имён. Все так и зовут их – «собака». Или ещё похуже. Например, некоторые люди вообще не церемонятся и говорят:

– Эй, псина, пошла вон отсюда!

Зато в нашем мире у каждой собаки свой неповторимый запах. Мы не умеем говорить друг с другом, но способны вспомнить друг друга по запаху. Если описывать запахи человеческим языком, получится очень много слов, но я постараюсь короче.

Самый большой пёс, которого я боялся, пах чем-то кисло-острым. Как если бы запах лошадиных какашек смешали с запахом молотого перца и слюны. Я так и прозвал его – Острый. У этого пса были большие заострённые уши, блестящие зубы и такая густая шерсть, что в ней почти скрывались глаза. Он был ленивый, неуклюжий и слегка не в себе.

Хуже всех остальных пах Старый Вонючка, самый высокий и худой, серого цвета, с вытянутой мордой и чёрными ушами. Его я тоже побаивался. Он казался слишком нервным – никогда не знаешь, чего ждать от такой собаки. Лаял он настолько громко, что можно было оглохнуть.

Локомотив пахла поездом и шпалами, потому что ей нравилось валяться на этих деревянных палках, пропитанных ароматом бензина. Она была белая и пачкалась больше всех, особенно углём. У неё были короткая шерсть, маленькие розовые ушки, а вокруг левого глаза – чёрное пятно. С ней происходило то же, что и со мной. По ночам я видел, как она не смыкала глаз: боялась, что Острый или Старый Вонючка слопают её заживо.

Ещё с нами жил Бродяга – классный пёс, очень спокойный. Он пах как улица в рабочем квартале. Я различал в нём запахи грязной кухни, цветной капусты, бульона, мусоропровода, крыс, отбеливателя для белья, засорённых труб, тухлой рыбы, нечистот, плевков и котов. Его длинные уши вечно волочились по земле, а глаза глядели так грустно, будто его только что выгнали из дома. Он считал важным помогать стае. Если он находил еду, то прибегал рассказать об этом всем нам.

И, наконец, Мята – собачка даже более чёрная, чем я сам, и такая же кучерявая. У неё так же, как у меня, блестела шерсть после дождя. Скорее всего, она с детства жила в поле, где росла мята, поэтому и пахла именно так. А вдобавок лесом и звериными норами. Она уж точно знала, как себя прокормить: подолгу пропадала в лесу, охотилась там на зайцев и в итоге выглядела не такой тощей, как остальные. Нам было до неё далеко.