Текст книги "Человек, который видел все"

Дебора Леви
Человек, который видел все

Deborah Levy

The Man Who Saw Everything

© 2019, Deborah Levy

© Кульницкая В., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Вот что я тебе скажу, Сол Адлер: в двадцать три я с ума сходила от твоих прикосновений. Но стоило тебе оторваться от меня, как ты уже искал глазами кого-нибудь другого.

А я тебе вот что скажу, Дженнифер Моро: я любил тебя каждый день и каждую ночь, но ты боялась моей любви, да и сам я ее боялся.

Нет, возразила она, я боялась твоей зависти, она была неизмеримо больше твоей любви. Осторожнее, Сол Адлер! Осторожнее! Посмотри налево, теперь направо, перейди улицу и шагни на ту сторону.

1

Эбби-роуд, Лондон, сентябрь 1988

Я думал о том, что Дженнифер Моро запретила мне говорить о ее красоте – с ней или с кем бы то ни было еще. А когда я спросил почему, отмела все возможные возражения, бросив: «Потому что слова, которыми ты меня описываешь, сплошь устаревшие». Вот что было у меня на уме, когда я ступил на пересекавшие асфальт черные и белые полосы, перед которыми обязаны останавливаться все автомобили, чтобы пешеходы могли перейти улицу. Но машина, ехавшая прямо на меня, не остановилась. Мне пришлось отпрыгнуть в сторону, и я упал на бок, успев выставить вперед руки, чтобы смягчить удар. Водитель заглушил двигатель и открыл окно. На вид ему было около шестидесяти – серебристые волосы, темные глаза, тонкие губы. Он спросил, все ли со мной в порядке. Я не ответил, и он вышел из автомобиля.

– Приношу свои извинения, – сказал он. – Вы шагнули на зебру, и я притормозил, хотел остановиться. Но тут вы передумали и вернулись на тротуар. – Уголки его век подрагивали. – А потом вдруг без предупреждения снова рванули вперед.

Меня позабавило, как подробно он пересказал всю историю, беззастенчиво вывернув ее в свою пользу. Он же украдкой покосился на машину, проверяя, не пострадала ли она от столкновения. Оказалось, что разбилось боковое зеркало. Водитель, разомкнув губы, горестно вздохнул и пробормотал что-то о том, что заказывал его из Милана.

Накануне я всю ночь не спал, готовился к лекции об особенностях психологии мужчин-тиранов, которую начать решил с любопытного факта о том, как Сталин флиртовал с женщинами – бросал в них через стол хлебные катышки за обедом. Теперь листки с моими заметками высыпались из кожаной сумки, которую я носил на плече. А вместе с ними, к моему смущению, выпала и упаковка презервативов. Я начал собирать рассыпанные вещи. Рядом на асфальте лежал какой-то маленький плоский прямоугольный предмет. На ощупь он был теплым и, казалось, вибрировал в ладони. У меня такой штуки точно не было, я решил, что она принадлежит водителю и протянул ее ему. Он же уставился на мою руку. По пальцам стекала кровь. Я содрал кожу на ладонях, и на костяшках левой руки алела ссадина. Я облизнул ее, мужчина же, явно сильно огорченный случившимся, не сводил с меня глаз.

– Подвезти вас куда-нибудь?

– Со мной все в порядке.

Он предложил сходить со мной в аптеку – «помочь промыть рану». Я в ответ покачал головой, и тогда он протянул руку и прикоснулся к моим волосам, что, как ни странно, меня слегка успокоило. Затем он спросил, как меня зовут.

– Сол Адлер. Слушайте, это всего лишь небольшая царапина. У меня кожа тонкая. Чуть что, кровь идет. Пустяки.

Левая рука его была вывернута под странным углом, он придерживал ее правой. Я подобрал презервативы и сунул их в карман пиджака. Налетел ветер. Опавшие листья, что раньше лежали под деревьями, сметенные в аккуратные груды, полетели через дорогу. Водитель объяснил мне, что в Лондоне проходит демонстрация, и потому многие улицы перекрыты. Но насчет Эбби-роуд полной уверенности у него не было, знака «объезд» он не заметил. Он и сам не понял, почему растерялся, ведь вообще-то он часто ездит этой дорогой на крикетные матчи на стадион «Лордс», который расположен тут, неподалеку. Объясняя все это, он поглядывал на прямоугольный предмет в своей руке. Предмет разговаривал. Из него определенно доносился голос, мужской голос, и произносил он что-то сердитое и обидное. Мы же оба делали вид, будто ничего не слышим.

Да пошел ты, ненавижу тебя, домой можешь не являться…

– Сколько вам лет, Сурл? Можете сказать, где вы живете?

Похоже, недавнее происшествие и впрямь сильно его напугало. Я ответил, что мне двадцать восемь, но он не поверил и переспросил еще раз. Весь такой утонченный, он даже имя мое выговаривал так, будто перекатывал во рту большой гладкий камень. Его серебристые волосы были зачесаны назад и блестели, спрыснутые каким-то косметическим средством. Я, в свою очередь, тоже спросил, как его зовут.

– Вольфганг, – буркнул он быстро, словно надеялся, что я не запомню его имя.

– Как Моцарта, – отозвался я.

А затем, будто ребенок, свалившийся с качелей и показывающий отцу, где у него болит, принялся тыкать в ссадину на костяшках и снова и снова повторять, что со мной все в порядке. От его участливого тона на глаза навернулись слезы. Хотелось, чтобы он поскорее уехал и оставил меня в покое. Впрочем, совсем недавно у меня умер отец, и, возможно, прослезился я именно из-за этого, хотя между ним и лощеным, предупредительным Вольфгангом с его блестящими серебристыми волосами и не было ничего общего. Чтобы побыстрее от него отделаться, я сказал, что с минуты на минуту должна подойти моя девушка, так что ему не обязательно со мной возиться. Вообще-то мы с ней договорились встретиться здесь, чтобы она сфотографировала меня на пешеходном переходе – как на том знаменитом снимке с обложки альбома «Битлз».

– А что это за альбом, Сурл?

– Называется «Эбби-Роуд». Все его знают. Вы что, с луны свалились, Вольфганг?

Он рассмеялся, но вид у него был грустный. Может, из-за обидных слов, которые все продолжали нестись из вибрирующего предмета в его руке.

– А сколько вашей девушке?

– Двадцать три. Вообще-то «Эбби-Роуд» – последний альбом, который «Битлз» записали все вместе на студии EMI, она вон там находится, – я указал на большое белое здание, расположенное на противоположной стороне улицы.

– Ее я, разумеется, знаю, – печально отозвался он. – Знаменитое место, почти как Букингемский дворец. – Он направился обратно к машине, бормоча себе под нос: – Берегите себя, Сурл. Повезло вам: такая юная подружка. Кстати, а чем вы занимаетесь?

Его замечания и расспросы начинали меня раздражать – да и вздохи тоже: вздыхал он так, будто нес на плечах, обтянутых бежевым кашемировым пальто, тяжесть всего мира. Я решил не раскрывать ему, что по образованию я историк и изучаю коммунистические режимы Восточной Европы. Шагнув обратно на тротуар, я с облегчением услышал, как зарычал, заводясь, мотор его машины.

Вообще-то, учитывая, что виновником аварии был Вольфганг, это ему бы стоило поберечься. Я махнул ему рукой, но он не ответил. Что же до моей юной подружки, я вообще не понял, к чему он это сказал, ведь Дженнифер была всего на пять лет меня моложе. Интересно, зачем он спрашивал, сколько ей лет? И чем я «занимаюсь»?

Ну да ладно. Я посмотрел на зажатые в пальцах (по которым, кстати, все еще стекала кровь) листки с заметками. В них я рассказывал, что отец Сталина был алкоголиком и домашним тираном. А мать после того, как муж попытался задушить ее, отдала маленького Иосифа в православное духовное училище, чтобы уберечь от яростных нападок отца. Собственные записи я разбирал с трудом, но мне бросился в глаза подчеркнутый абзац, в котором говорилось, что впоследствии Сталин методично наказывал людей как за сознательные, так и за невольные прегрешения – например, мыслепреступления против партии. Левое бедро начало болеть.

Берегите себя, Сурл. Спасибо за совет, Вольфганг!

Я вернулся к заметкам, на которых теперь алели пятна крови из разбитых костяшек. Иосиф Сталин (это я написал уже под утро) никогда не упускал случая кого-нибудь наказать. Издевался даже над собственным сыном, притом так жестоко, что тот пытался застрелиться. Жена его тоже стрелялась, но, в отличие от сына, обреченного снова и снова сносить придирки отца, преуспела в своих попытках. Мой покойный отец настоящим тираном не был. Эту роль он оставил моему брату Мэттью, который только рад был слегка кого-нибудь помучить. Подобно Сталину, Мэттью любил донимать своих родных, а бывало, доводил их до такого состояния, что они принимались изводить себя сами.

Я сидел на невысокой каменной стене возле студии EMI и ждал Дженнифер. Через три дня я должен был уехать в Восточную Германию, в ГДР, и там, в Университете имени Гумбольдта, заняться изучением культурных течений, возникавших в тридцатые годы в ответ на все шире распространявшуюся фашистскую идеологию. По-немецки я говорил довольно свободно, и все же мне выделили переводчика. Его звали Вальтер Мюллер. В Восточном Берлине я должен был провести две недели, и Мюллер предложил мне остановиться у его матери и сестры, которые жили неподалеку от университета. В каком-то смысле именно Вальтер Мюллер был виноват в том, что меня сегодня едва не сбили на пешеходном переходе. В письме он сообщил мне, что его сестра Кэтрин – в семье ее звали Луна – большая фанатка «Битлз». В 50–60-е годы Социалистическая партия Германии считала музыку культурным оружием, способствующим развращению молодежи, но с семидесятых в ГДР разрешили продавать альбомы «Битлз» и Боба Дилана. И все же прежде, чем пластинки попадут в магазины, чиновники обязаны были тщательно изучить тексты всех представленных на них песен. «Yeah yeah yeah». Что бы это могло значить? Чему это они призывают нас сказать «да»?

Сфотографировать меня на Эбби-роуд и подарить снимок Луне придумала Дженнифер. Примерно за неделю до этого она попросила меня объяснить ей, в чем, собственно, заключается концепция государства ГДР, но я в тот момент был занят другим. Мы были у нее дома, на кухне, готовили арахис в карамели, и я как раз пытался растопить сахар. Рецепт был какой-то замысловатый: сначала нужно было всыпать арахис в кипящий сахарный сироп, а затем запечь его в духовке. Дженнифер никак не могла понять, как это можно запереть за стеной население целой страны и никого оттуда не выпускать. Я начал было объяснять, как так вышло, что Германия оказалась идеологически и физически разделенной на два государства, коммунистическое на Востоке и капиталистическое на Западе, и что коммунисты называют стену «Антифашистским оборонительным валом», но тут пальцы Дженнифер скользнули под ремень моих джинсов. Я был занят сахарным сиропом, а Дженнифер не особенно внимательно меня слушала. И вскоре мы оба потеряли интерес к Германской Демократической Республике.

Наконец, я увидел Дженнифер. Она направлялась ко мне с небольшой алюминиевой стремянкой в руках. На голове у нее была советская солдатская пилотка, которую я купил ей на блошином рынке на Портобелло-роуд. Я поцеловал ее и вкратце рассказал, что случилось. В школе искусств, где училась Дженнифер, вот-вот должна была открыться выставка ее фоторабот, и она вовсю к ней готовилась, но все же выделила день, чтобы устроить мне, по ее выражению, «фотосессию». С собой у нее было два фотоаппарата: один болтался на шее, а второй был пристегнут к кожаному ремню. Я не стал вдаваться в подробности недавней аварии, но Дженнифер заметила ссадину на моей левой руке. «Ну и тонкая же у тебя кожа», – сказала она. Я спросил, для чего ей стремянка. И она ответила, что именно так в августе 1969 года в 11:30 утра и было сделано оригинальное фото Битлов, пересекающих Эбби-роуд. Фотограф Иэн Макмиллан установил стремянку сбоку от перехода и заплатил полисмену, чтобы тот тормозил приближавшиеся к зебре машины. На съемки ему выделили всего десять минут.

– Но поскольку я ни с какой стороны знаменитостью не являюсь и полиция и пяти минут нам не даст, придется действовать быстро.

– Кажется, сегодня в Лондоне проходит какое-то мероприятие и Эбби-роуд перекрыта.

Пока я произносил эту фразу, мимо нас промчались три машины, черное такси, мотоцикл, два велосипеда и груженный досками грузовик.

– Ага, Сол, перекрыта, точно, – отозвалась Дженнифер, возясь со своей камерой.

– По-моему, ты больше похож на Мика Ронсона, чем на любого из Битлов. Даже несмотря на то что ты брюнет, а Ронсон блондин.

В этом она была права. Два дня назад Дженнифер остригла мои достававшие до плеч волосы под ведущего гитариста из группы Боуи. Втайне она очень гордилась тем, что я «так похож на рок-звезду». И мое тело она любила больше, чем я сам, за что я, в свою очередь, любил ее.

Улица опустела. Дженнифер установила стремянку ровно на том месте, где должен был бы затормозить Вольфганг. А затем полезла вверх по ступенькам, на ходу настраивая свои фотокамеры и выкрикивая мне указания: «Руки в карманы! Голову опусти! Смотри прямо перед собой! Отлично, теперь начинай двигаться! Шире шаг! Вперед!» К переходу подъехали две машины, но Дженнифер вскинула руку, прося их повременить, и принялась менять пленку в фотоаппарате. Автомобили загудели, и она, стоя на верхней площадке лестницы, отвесила им театральный поклон.

2

Чтобы отплатить Дженнифер за потраченное время, я купил в рыбной лавке шесть устриц, а еще прихватил бутылку белого сухого вина. Ее соседок по квартире, Сэнви и Клаудии, не было дома, и следующие несколько часов мы провели в постели. Жили они в подвальном этаже, квартирка была темная и тесная, но девушкам там нравилось, и между собой они отлично ладили. На кухне веганка Клаудия вечно вымачивала в миске какие-то водоросли.

Мы с Дженнифер, не раздеваясь, улеглись на кровать и начали целоваться. Пилотка в процессе постоянно сползала ей на глаза, и меня это страшно заводило. В голове то и дело возникали голубые всполохи, но Дженнифер я в этом не признавался, она же теребила нитку жемчуга, которую я, не снимая, носил на шее. Наконец, я стащил свои белые брюки, и Дженнифер заметила, что на правом бедре у меня красуется огромный синяк, а коленки разбиты в кровь.

– Сол, ты можешь рассказать толком, что произошло?

Я в подробностях поведал ей, как за пару минут до ее прихода меня едва не переехали и как неловко мне было подбирать выпавшую из сумки пачку презервативов. Она рассмеялась, слизнула устрицу и отбросила раковину на пол.

А потом предложила:

– Давай искать жемчужины в ракушках. Может, наберем тебе на новое ожерелье?

Потом она спросила, с чего это мне так не терпится отбыть в Восточную Германию, если все люди там заперты за стеной и за каждым следит Штази[1]1
  Штази – Министерство государственной безопасности ГДР. (Здесь и далее – прим. пер.)


[Закрыть]. Если подумать, не самая безопасная намечается поездка. Может, лучше было бы мне заняться своими исследованиями в Западном Берлине? Там она могла бы навестить меня, мы бы вместе ходили на концерты и пили дешевое пиво.

Порой мне казалось, что Дженнифер на самом деле считает меня рок-звездой, а в то, что я ученый, не верит.

– До чего же синие у тебя глаза. – Говоря это, она взобралась на меня верхом и оседлала. – Это так необычно: волосы черные как смоль, а глаза ярко-синие. Ты куда красивее меня. Хочу, чтобы твой член был во мне всегда. Люди в ГДР живут в постоянном страхе, да? Я все же не понимаю, как это можно загнать за стену целый народ и никого оттуда не выпускать.

От нее сладко пахло маслом иланг-иланга. Дженнифер всегда смазывала им волосы, прежде чем отправиться в крошечную сауну, которая шла в комплекте с их подвальной квартиркой на Гамильтон-террас. Иногда вечерами я приезжал сюда после университета и, сидя на кухне и проверяя работы своих студентов, слушал, как Дженнифер в сауне болтает с Клаудией и Сэнви. Порой проходило не меньше часа, прежде чем она, наконец, появлялась, голая и вымазанная этим своим самодельным иланг-иланговым снадобьем, и после долго еще изводила меня – не спешила с ласками, готовила ромашковый чай и бутерброды и только потом бросалась в бой. Я же только рад был, что такой очаровательный хищник отрывает меня от эссе худшего из моих студентов, в заключение которого тот приписывал всемирно известные строки не тому автору. «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Я вычеркивал «Лев Троцкий» и вписывал «Карл Маркс».

Я знал, что Дженнифер заводит мое тело, но у меня сложилось впечатление (упрочившееся по мере того, как она направляла мои пальцы в те места, прикосновения к которым больше всего ее возбуждали), что мой разум занимает ее куда меньше. Фотохудожницы вроде Клод Каон и Синди Шерман, объясняла она, значат для нее много больше, чем Сталин и Эрик Хонеккер («Нет, – вскрикнула она. – Вот здесь, здесь!» – И я почувствовал, что она кончает). Потом она легла рядом (и уже я стал направлять ее пальцы в те места, прикосновения к которым больше всего возбуждали меня) и сказала, что Сильвия Платт [2]2
  Сильвия Платт – американская поэтесса и писательница.


[Закрыть] круче Карла Маркса, хотя то место из «Манифеста Коммунистической партии», про бродящего по Европе призрака, ей нравится. «Я про то, – она перешла на шепот, – что обычно ведь призраки бродят по домам или замкам, а у Маркса призраку достался целый континент. Может быть, устав от своей призрачной доли, он стоял у фонтана Треви в Риме, или покупал побрякушки от «Версаче» в Милане, или ходил на концерт Нико[3]3
  Нико (настоящее имя Криста Пэффген) – немецкая певица, композитор, фотомодель и актриса.


[Закрыть]?» А кстати, знаю ли я (в тот момент я определенно не желал об этом знать), что настоящее имя Нико было Криста? И что Нико/Криста родилась в Кельне и ей всю жизнь мерещились звуки бомбежек? Не хотел я знать и о том (чтобы донести эту мысль, Дженнифер прекратила ко мне прикасаться на самом пике эротического удовольствия), что внутри каждой отпечатанной ею фотографии жил свой призрак. И ее любимую сцену из фильма «Небо над Берлином» (который мы недавно вместе посмотрели), где ангел говорит, что «хотел бы войти в мировую историю», я тоже вспомнить не мог. Ну а теперь, сказала она, пора бы мне призраком пробраться к ней внутрь.

Секс в тот раз у нас вышел жаркий, и после у меня по-настоящему все заболело. С моим бедром определенно что-то было не так, хотя никаких серьезных повреждений я не заметил. Мы валялись в постели, допивали вино и разговаривали. И в какой-то момент Дженнифер спросила, чего мне хочется больше всего на свете.

– Я хотел бы снова увидеть мать.

Ответ получился не слишком сексуальным, но я знал, что Дженнифер он заинтересует.

– Тогда, может, тебе стоит ее навестить.

– Ты же знаешь, что она умерла.

– Отправляйся в Бетнал-грин, в свое семейное гнездо, и расскажи мне, что там происходит.

Она отыскала кусок угля и теперь пыталась умостить лист бумаги на своих обнаженных бедрах.

– Вижу булыжную мостовую и готическое здание университета, – сказал я.

Ее рука осталась неподвижной.

– Я думал, ты будешь рисовать.

– Ну, в Бетнал-грин нет старинного университета. И мне было бы куда интереснее рисовать твою мать, чем какое-то здание. По ней ты скучаешь больше, чем по отцу?

Нелегко было иметь дело с девушкой вроде Дженнифер Моро. За стеной хлопнула входная дверь.

– Это наверняка Клаудия. – Дженнифер положила мою руку на лист бумаги и стала углем обводить пальцы. Спальня ее граничила с кухней, и нам слышно было, как Клаудия ходит там и наполняет водой чайник.

Я лежал на спине, и мне виден был стоящий в углу комнаты плетеный стол (по-моему, сделан он был из полыни или еще какого-то не менее зловещего растения). А на столе – букетик цветущей крапивы, стопка черно-белых фотографий и паспорт. Мне хотелось сказать Дженнифер, что я люблю ее, но я побоялся, что это может ее оттолкнуть. Внезапно дверь спальни со скрипом отворилась. И я увидел Клаудию, ту самую, что вечно по ночам замачивала в миске водоросли. Она собиралась идти в сауну и стояла в кухне голая, только волосы ее были замотаны розовым полотенцем. Закинув одну руку за голову, а вторую опустив на плоский загорелый живот, Клаудия зевала так сладко, лениво и томно, будто бы весь окружающий мир до смерти ей наскучил.

В этот самый момент я спросил Дженнифер Моро, не согласится ли она выйти за меня замуж. И тут же почувствовал себя так, будто нечаянно расщепил атом. Резко подавшись вперед, она проследила за моим взглядом.

– Знаешь что, Сол, думаю, между нами все кончено. Поиграли и хватит. Фото с Эбби-роуд я пришлю тебе по почте. Желаю хорошо провести время в Восточном Берлине. Надеюсь, с визой проблем не будет. – Она опустилась на соседнюю подушку и накрыла лицо пилоткой, чтобы не смотреть на меня.

Слегка пошатываясь от выпитого, я вылез из постели и захлопнул подлую дверь, по дороге споткнувшись о бутылку из-под вина, валявшуюся на облезлом деревянном полу.

– Твой белый костюм на стуле, – сказала она. – Одевайся быстрее, пожалуйста. Мне еще нужно в колледж, поработать в фотолаборатории, пока там все не закрыли на ночь.

Костюм я купил в «Лоренс Корнер», магазинчике армейских товаров на Юстон-роуд. Том самом, где в шестидесятых «Битлз» нашли мундиры для обложки «Сержанта Пеппера». Думаю, изначально это была военно-морская форма, что вполне соответствовало ситуации, ведь мое предложение руки и сердца только что кануло на дно морское. Мой корабль потерпел крушение среди пустых устричных раковин с острыми зазубренными краями, но вкус Дженнифер Моро все еще чувствовался на моих губах и пальцах. Я опустился на край кровати и спросил, с чего это она вдруг так на меня разозлилась. Но, кажется, ответа она и сама не знала, и ее это нисколько не заботило. Она была совершенно спокойна, даже холодна, и мне показалось, что она давно уже подумывала о разрыве.

– Ну, помимо прочего, ты никогда не расспрашивал меня о моем творчестве.

– В каком это смысле? – Мой голос сорвался на крик. – Вот оно, твое творчество, развешано там и тут. – Я указал на два прикнопленных к стенам комнаты коллажа. Один из них, висевший над кроватью, будто икона, представлял собой увеличенную черно-белую фотографию моего профиля. Контур губ Дженнифер обвела красным фломастером и надписала: «НЕ ЦЕЛУЙ МЕНЯ».

– Да я постоянно смотрю на твое творчество, – продолжал выкрикивать я. – Я о нем думаю! И о тебе тоже. Интересуюсь!

– Что ж, раз уж ты так заинтересован, скажи, над чем я сейчас работаю?

– Не знаю, ты мне не говорила.

– А ты не спрашивал. Ладно, а что у меня за фотоаппарат?

Она отлично знала, что я понятия не имел. Но ведь и Дженнифер тоже не то чтобы сильно интересовалась коммунистическими режимами Восточной Европы. В смысле, она никогда не спрашивала, что бы ей почитать на эту тему, и я ее за это не упрекал.

– Ах, да, – вспомнил я. – Ты взяла негатив моей фотографии, прилепила его к плечу, полежала на солнце, а когда отклеила, у тебя на коже получилось что-то вроде татуировки с моим изображением.

Она рассмеялась.

– Всегда все крутится вокруг тебя, правда?

В каком-то смысле так и было. В конце концов, Дженнифер Моро сама все время меня фотографировала. Дверь снова заскрипела. На этот раз Клаудия сидела в кухне у стола и огромной ложкой ела тушеную фасоль из консервной банки.

– Дженнифер, – принялся умолять я. – Прости меня! С тех пор как отец умер, я думаю только о том, как бы пережить еще один день.

В кухне засвистел закипающий чайник.

– Тут вот какое дело, – сказала она, спрыгнула с кровати и захлопнула дверь. – Ко мне в студию пришла одна американка, куратор художественной галереи. Она купила две моих фотографии и предложила мне после окончания колледжа поработать у них штатным художником. В Массачусетсе, на Кейп-Коде.

Так вот почему ее паспорт лежал на столе.

– Поздравляю, – с несчастным видом произнес я.

Она казалась такой взбудораженной, юной и сердитой. Мы встречались всего год, но я отлично знал, что в ней встретил достойного противника. Начать с того, что Дженнифер Моро (отец француз, мать англичанка, родилась в Бекенхэме, в Южном Лондоне) заключила со мной сделку, по условиям которой ей разрешалось воспевать мою неземную (по ее выражению) красоту, совершенное тело и ярко-синие глаза любыми доступными способами, мне же не дозволялось описывать ее внешность и вообще выражать свое восхищение словесно, допускались только прикосновения. Все, что я о ней думал или к ней чувствовал, она желала узнавать исключительно через тактильный контакт.

Клаудия, наконец, выключила подвывающий чайник. Я перевел взгляд на стену и вдруг заметил фотографию Сэнви, наклеенную поверх облупившейся краски. В подвальном этаже было сыро, и по стенам спальни Дженнифер, словно полоумные муравьи, расползались черные точки грибка. Сэнви была сфотографирована в сауне. Вся мокрая от пота, она лежала на боку с книжкой в руке, а в левом соске ее поблескивало маленькое колечко.

– Давай же, Сол. Чего ты тут торчишь, я не понимаю?

Дженнифер накинула кимоно с вышитым на спине драконом, а ноги сунула в свои любимые сандалии, сделанные из автомобильных шин.

За дверь она меня практически вытолкнула.

С задвижкой на калитке пришлось сражаться довольно долго. Еще ни разу мне не удалось открыть ее с первой попытки, а Дженнифер и Клаудия, когда опаздывали на занятия, через калитку попросту перелезали. Но вот третья их соседка, терпеливая Сэнви, справлялась с задвижкой без проблем. Дженнифер, правда, считала, что причиной тому степень по высшей математике, благодаря которой Сэнви постигла понятие бесконечности во времени.

Вечернее солнце било прямо в глаза. В мои ярко-синие глаза. Я резко обернулся, внезапно почувствовав, что Дженнифер смотрит на меня. Так оно и было. И объектив зажатого в ее руке фотоаппарата тоже на меня смотрел. Она стояла в дверях в кимоно с вышитым драконом и сандалиях, сделанных из автомобильных шин, все еще раскрасневшаяся после секса, и левой рукой шарила в кармане в поисках мармеладок, которые вечно таскала с собой. В направленном на меня фотоаппарате что-то щелкнуло и зажужжало, и Дженнифер с пафосом изрекла:

– До свидания, Сол. Ты всегда будешь моей музой.

На мгновение мне показалось, что она сейчас бросит мне мармеладку, подобно тому как дрессировщик в цирке швыряет угощение своим питомцам после того, как они перепрыгнут через пылающий обруч.

– Я пришлю тебе фотографии с Эбби-роуд до отъезда. Соболезную насчет твоего отца. Надеюсь, вскоре тебе станет легче. Не забудь купить переводчику банку консервированных ананасов.

От Гамильтон-террас до Эбби-роуд было минут двадцать пешком. Сам не знаю, отчего меня потянуло на место недавней аварии. Шел я медленно, потому что по пути вдруг выяснилось, что я прихрамываю. На плече моего белого пиджака зияла дыра. Дженнифер Моро поступила со мной безжалостно. А еще, похоже, она была очень хорошо осведомлена о подробностях моей жизни. Откуда, например, ей было известно, что Вальтер Мюллер попросил меня привезти ему в ГДР банку ананасов? Сам я ей рассказал или она выспросила? Понятно, что насчет смерти отца она была в курсе, потому что три недели назад ходила вместе со мной на похороны. Сама она потеряла отца в двенадцать, так же как и я свою мать. Мы часто с ней обсуждали, что лишились родителей в одном и том же возрасте. Это как будто как-то по-особому связывало нас, хотя Дженнифер и считала, что гибель отца подарила ей свободу, ведь он ни за что не позволил бы ей поступить в школу искусств. Я же вовсе не был уверен в том, что смерть матери от чего-то меня освободила. Нет, я определенно не мог найти в этом никаких плюсов. Больше того, в материнской любви мне никогда не приходилось сомневаться, и потому ее исчезновение из моей жизни стало настоящей катастрофой. И все же похороны отца напомнили Дженнифер о ее собственной потере, и мне хотелось как-то поддержать ее. Мой бессердечный братец Мэттью, также известный как Мэтт-Жиртрест (полноценный английский завтрак семь дней в неделю – три английских яйца и три английских сосиски), организовал похороны, не посоветовавшись со мной.

Во время церемонии я с гордостью держал под руку эффектную Дженнифер Моро с ее экзотической французской фамилией, бледно-голубым брючным костюмом в классическом стиле и того же цвета сапогами на платформе. Мэтт-Жиртрест, его потасканная жена и двое маленьких сыновей заняли всю переднюю скамью в церкви, будто члены королевской семьи. Мне же оставалось только смотреть на них и гадать, что же такого непростительного, по их мнению, я совершил, помимо того что носил на шее жемчужное ожерелье.

По всей видимости, я считался неудачной ветвью семьи: неженатый, бездетный, определенно человек второго сорта. Мне тут же вспомнилось сокрушительное одиночество подростковых лет. Мэтт, который в то время еще не был Жиртрестом, уже начал работать электриком и неплохо зарабатывать, что в глазах отца сделало его настоящим большевистским героем. Я же в те дни тайком бегал в аптеку и там пробовал подводить глаза рекламными образцами карандашей. К тому моменту как Мэтт научился прокладывать проводку по всему дому, я всего лишь поступил в Кембридж. Оттачивал навыки маскировки собственного невежества на экзаменах (ярко-синие глаза служили в этом деле неплохим подспорьем) и старался воспользоваться всеми преимуществами, что открывались перед черным как смоль котярой с рабочей окраины (отсутствие когтей компенсировали высокие скулы) в компании напыщенных белых голубей.

Мэтт произнес над гробом отца прочувствованную речь. Когда же очередь дошла до меня, единственное, что я, самый образованный член семьи, смог из себя выжать, было: «Прощай, папа». Однако, как ни странно, брату понравилась моя идея взять с собой в ГДР щепотку пепла нашего отца-коммуниста и похоронить ее там. В конце концов, это ведь соответствовало его убеждениям.

Ковыляя вниз по длинной широкой Гамильтон-террас, я поглядывал на виллы эдвардианской эпохи, высившиеся на противоположной стороне, и все пытался понять, откуда же Дженнифер могла знать про ананасы, которые меня попросил купить Вальтер Мюллер. Может, она вслух читала мне его письмо? Если верить молве, у Штази повсюду были информаторы, их «глаза и уши», Horch und Guck. А вот мои глаза и уши, по мнению Дженнифер, явно были слепы и глухи – по крайней мере, во всем, что касалось ее творчества. Но на самом деле я просто с головой погрузился в подготовку к поездке в Восточную Германию. Нужно было заполнить кучу бумаг, чтобы получить доступ к архивам, необходимым мне для научной работы. Разрешение мне удалось выбить только в обмен на обещание после приезда написать пространный отчет о реалиях повседневной жизни в ГДР. И в нем, в противовес стереотипам эпохи холодной войны, подробно остановиться на системах образования, здравоохранения и жилищном вопросе. В общем, на всех тех аспектах, которые я неоднократно обсуждал с собственным отцом.

– Довелось бы тебе воевать с фашистами, ты бы тоже от них стеной отгородился.

Когда я в ответ напомнил отцу, что стену построили не для того, чтобы отгородиться от внешних вторжений, а для того, чтобы держать взаперти свой же народ, он обозвал меня Марией-Антуанеттой и добавил, что не зря я ношу на шее жемчуг.