Текст книги "Практическая магия"

Отец разделил рабочую и сварочную зоны при помощи фрагмента резной железной ограды. Квентин заглянул за эту своеобразную ширму, но не увидел ничего, кроме сварочного аппарата, инструментов и верстаков. Все расставлено по местам, никакого беспорядка. Квентин с облегчением вздохнул и двинулся дальше. – Ладно, я сейчас улягусь на твою кровать и буду ждать, – громко объявил он. – Ты где-то бродишь и когда-нибудь вернешься. – Квентин с отвращением фыркнул и двинулся обратно к жилой зоне, но заметил приоткрытую дверь в ванную комнату. Он вошел и включил свет.

Его отец в коричневой рабочей рубашке и джинсах с прожженными искрами сварки дырочками лежал на спине на щербатом кафельном полу. Лицо было повернуто к двери, к Квентину. Широко распахнутые глаза уже ничего не видели. Волосы чуть растрепались, ноги лежали свободно, левая рука прикрывала грудь. Правая рука была откинута в сторону, сильные, мозолистые пальцы выпустили рукоятку револьвера, всегда валявшегося у отца в машине.

Пол под ним покрывала запекшаяся кровь. Запах стоял как на бойне. Пуля пробила в груди дыру, опалив края. Кусочки плоти испачкали джинсы и рубашку.

Квентин никогда так и не смог вспомнить, что он делал или чувствовал в первые минуты. Он пришел в себя, когда уже сидел на пороге склада в темноте, не двигаясь, не плача.

На его руках засохла кровь. Словно сумасшедший, он пытался нащупать, бьется ли отцовское сердце. Ему только хотелось прикоснуться, исправить то, что столкнуло Ричарда с края скалы, по которой он всегда ходил. Но Квентин уже знал ответ.

“Я убил его”, – только и подумал он.

ГЛАВА 6

Квентин боялся, что мать умрет от горя. Он всё время следил за ней. Анджела не заговаривала о его отце, не рассматривала фотографии, даже не могла говорить о том, что делать с непроданными скульптурами, оставшимися в мастерской. Она уходила на работу, возвращалась, не проронив ни слова, так что посетители библиотеки, не знакомые с ней, принимали ее за глухонемую. Мать исхудала, перестала спать, иногда все ночи напролет просиживала перед маленьким телевизором в гостиной, опустив на колени раскрытую книгу, из которой не прочла ни строчки. Ее глаза оставались пустыми, она словно смотрела на все издалека. В глубине ящика в комоде Анджела хранила предсмертную записку Ричарда. Он оставил ее в отдельном конверте, оказавшемся внутри письма, предназначенного им для Джои. Бесталанного студента он просил вызвать полицию, сказать полицейским, что они найдут его тело в ванной комнате, и немедленно уйти не оглядываясь.

Анджеле он написал:

“У меня не осталось ни идей, ни надежды. Во мне больше не рождаются формы, рвущиеся наружу. Я не сдержал обещаний, данных мной тебе, себе самому или Квентину. Продай все мои работы на металлолом и постарайся жить дальше. Мне жаль, что я поступил так с тобой и нашим сыном. В этом никто не виноват, кроме меня. Я слишком люблю вас обоих, чтобы тянуть вас на дно за собой”.

В конце концов Ричард Рикони потерял веру в себя. Это произошло еще до того, как в нем разуверилась жена. Он не дождался того времени, когда сын смог бы понять, что, оставляя их, отец совершал наивысший акт созидания, своего рода самопожертвование во имя любви. Так что Квентин будет всегда во всем винить только себя.

Джои Арайза проверил все заказы на скульптуры Ричарда. Во многих известных журналах, посвященных искусству, о Рикони написали объемные статьи.

За шесть месяцев после его смерти почитатели его таланта раскупили больше работ, чем за все предыдущие годы. “Ушедшие художники пользуются куда большим спросом у коллекционеров”, – горько заметил Квентин, когда наконец разрешил себе думать об отце. Ричард являлся к нему в ночных кошмарах, исхудавший, залитый кровью, с дырой в груди, безмолвно протягивая к сыну руки. Квентин всегда просыпался в слезах, испуганный, жаждавший услышать, что же пытается сказать ему отец. Или он хотел предостеречь его от такой же судьбы?

Нет. Нет. Ни за что. Пусть мама цепляется за папино наследство, а Квентин отверг его. Жизнь – это сделанная работа, отстраненность от других людей и поиск безопасных путей. “Не люби то, что не сможешь сохранить. Не желай того, что не можешь получить. Не нуждайся в том, из-за чего можешь умереть”.

Даже Карла не могла пробиться сквозь эту стену. После самоубийства Ричарда она была рядом с Квентином постоянно – любящая, верная, не сомневающаяся в том, что любовь, секс, мечты помогут не только ей, но и ему. А Квентин не вспоминал о Карле, если ее не оказывалось рядом. Квентин рассматривал свое отражение в зеркале и спрашивал себя, как ему удается сохранять хладнокровие. Это было своего рода знаком. Если он отгородился от всех, то защищен и от отцовского проклятия.

Джои Арайза передал матери все коробки с архивом отца. Она начала разбирать его наброски и заметки, кое-что записывая в рабочем блокноте.

– Я намерена пропагандировать работы мужа, – заявила она Джои, взиравшему на нее с восхищением. – Его наследие не только переживет нас, оно будет преумножено. Я вам обещаю.

– Они еще убедятся в том, что он был гением, – убежденно ответил Джои.

Вдова Ричарда Рикони посмотрела на него, не мигая, и торжественно кивнула. У Анджелы появилась возможность устремиться вперед, она нашла для себя цель в жизни. Письмо, написанное ею в колледж Маунтейн-стейт, находящийся в Тайбервилле, штат Джорджия, гласило:

“Мне приятно думать о том, что самая лучшая работа моего мужа украшает ваш студенческий городок. Я уверена, что последние десять лет она была предметом восхищения и обсуждения. Мой муж недавно трагически погиб, но его душа, его цели и его наследие будут жить в его монументальных творениях, таких, как эта медведица. Просматривая его записи, я обнаружила, что он дал скульптуре название “Квинтэссенция мудрости”. Фантастическое название напомнило мне, что он был наделен не только талантом, но и чувством юмора. Не могли бы вы сообщить мне, как поживает “Квинтэссенция мудрости”? Я буду очень признательна, если вы пришлете мне фотографии и истории, связанные с этой работой”.

Как-то вечером Квентин вернулся после долгой прогулки и нашел мать сидящей на ступенях крыльца. Миссис Зильберштейн обнимала ее и успокаивала. Анджела выглядела совершенно убитой.

– Что случилось? – спросил Квентин.

– Эти недоноски из второсортного колледжа огорчили твою мамочку, вот что! – горячо ответила миссис Зильберштейн.

Мать протянула ему письмо, полученное ею от администрации колледжа.

“Уважаемая миссис Рикони,

с сожалением вынуждены сообщить вам, что после недавней кончины миссис Герберт Дж. (Бетти) Хэбершем заказанная ею скульптура медведицы была вывезена из студенческого городка и уничтожена. Администрация колледжа не может предоставить вам никаких фотографий и никакой информации ни сейчас, ни в будущем”.

– Я так мечтала снова увидеть ее, – уже спокойно произнесла Анджела. – Мне так хотелось, чтобы ею восхищались, чтобы о ней говорили.

Квентин положил письмо ей на колени.

– Я бы привез ее тебе, если бы только смог, – попытался он утешить мать.

Молодость, надежды, утраченное счастье, любовь – он бы вернул все это матери, если бы был в силах.

Детство Квентина началось и закончилось этой самой медведицей.

В самом начале марта, холодной ночью, Квентин угнал “Ягуар” из гаража на Манхэттене. Он возвращался в Бруклин по мосту на длинной, серебристо-серой машине, рассуждая вслух о том, что предпочел бы судьбу своего прадеда, сорвавшегося с этого моста, если бы его настигали копы. Квентин свернул в переулок к подпольной мастерской, громко посигналил, вылез из машины и встал у стены, дожидаясь, пока Маршалл, владелец гаража, откроет ему ворота.

Что-то он не торопится, подумал Квентин. Он достал серебристую зажигалку из кармана черной куртки и щелкнул крышкой. Звук отозвался долгим эхом от кирпичных стен. Квентин оцепенел. Это не его зажигалка, это отзвук выстрела… Он все понял, но было уже слишком поздно.

– Не двигаться! Полиция! – прозвучал совсем рядом чужой грубый голос.

Яркий свет фонаря ударил Квентину в глаза, ослепляя, но он еще успел услышать топот множества ног. Полицейские высыпали из парадного возле гаража. Он чисто инстинктивно рванулся к улице, но увидел еще троих, бежавших ему навстречу.

Квентин остановился. Полицейские ударили его, повалили на землю. Он ощутил острую боль в челюсти, рот наполнился кровью. Копы сидели на нем, упираясь в него ногами, каблуки их ботинок впивались ему в поясницу. Они заломили ему руки за спину и защелкнули наручники.

Внезапно все расступились, и Квентин смог дышать свободнее. Он сумел чуть приподнять голову, и его взгляд уперся в отполированные до блеска носки ботинок Альфонсо Эспозито. Отец Карлы присел на корточки рядом с ним. У детектива было серьезное, длинное лицо, седые виски и неоднократно переломанный нос. При этом Альфонсо всегда говорил и одевался с действующей на нервы элегантностью.

И теперь голос детектива Эспозито звучал очень тихо и удручающе бесстрастно:

– Я давно подозревал тебя, но не хотел ничего говорить твоей матери. Вчера я обнаружил у Карлы деньги, которые ты ей дал. Она мне ничего не сказала, но я не настолько глуп. На этот раз я помогу тебе выйти сухим из воды. Но ты должен принять мои условия. Я за этим прослежу, и делаю это только ради твоей матери. Она классная леди, верит в тебя, а ты разбиваешь ей сердце, как и твой папаша. Хотя мне следовало бы убить тебя за то, что ты впутал в это мою дочь.

– Убивайте, – прохрипел Квентин со странным безразличием и опустил голову на окровавленную мостовую.

* * *

– Неужели кодекс честного человека, которому я пыталась тебя научить, оказался таким сложным, что ты не можешь ему следовать? – Мать спрашивала так тихо, что Квентину пришлось напрячься, чтобы услышать ее.

Его только что выпустили под залог, и они сидели друг против друга за кухонным столом. Губы у Квентина распухли, одна щека побагровела от синяка. Он сидел ссутулившись, его широкие руки лежали перед ним на дешевом пластике, как будто их все еще сжимали наручники.

– Я помогал тебе оплачивать счета, – выдохнул Квентин. – Остальное я откладывал.

– Альфонсо перешлет мне деньги, спрятанные Карлой для тебя на ее банковском счете. Это несколько тысяч долларов. Я намерена все отдать на благотворительность.

– Так я зарабатывал для нас с тобой. И для папы, если бы он не сдался. Для будущего.

– Ты чувствовал, что на отца нельзя надеяться? – В голосе Анджелы зазвучали плохо скрываемые эмоции. – Ты считал, что он никогда ничего не добьется?

– Да.

– И поэтому ты стал вором. И лжецом. И мошенником. И ты позволил Карле превратиться в твою сообщницу. А девочка любит тебя всем сердцем. Ты сделал такой выбор, но стало ли тебе от этого легче?

Квентин поморщился. Его покоробила подобная оценка его поступков.

– Я несу ответственность. Я поступил так, как должен был поступить.

– Нет, ты выбрал самый легкий путь и назвал это необходимостью.

Он промолчал. Мать подняла голову. Ее глаза заблестели. Она выглядела неухоженной в неопрятной одежде, с взъерошенными каштановыми волосами с пробивающейся сединой.

– Я слишком ослабла после смерти отца, – продолжала Анджела. – Позволила себе горевать, когда меня ждала работа. Я поверила тебе, зависела от тебя. Мне казалось, что ты в ответе за свою жизнь, что совесть у тебя, так же, как у отца, чиста.

Квентин еще ниже опустил голову. Он не просил простить его, ему не хотелось крикнуть ей в лицо, что отец не заслужил ее защиты. Ему просто было больно, он оплакивал все в глубине души.

– Я все исправлю ради тебя, – пообещал он.

– Ты все исправишь ради него, – поправила его мать и вышла из кухни, оставив сына сидеть в одиночестве, куда более страшном, чем он испытывал раньше.

* * *

Альфонсо помог ему договориться с судьей, бывшим перед Эспозито в долгу. Судья согласился не заводить на Квентина дело и снять с него все обвинения, но при одном условии: Квентин должен добровольно записаться в армию и стать профессиональным военным.

Наказание выглядело довольно странным, ведь война во Вьетнаме завершилась. Конечно, после ее окончания служба в армии потеряла некогда почетный статус, но и жизни уже не угрожала. Правда, Квентин не мог поступить в университет, ему предстояло уехать из дома и заставить мать пережить очередное разочарование. Еще одна ее мечта разбилась.

– Мой сын отправится в армию и искупит свою вину, – обещала она Альфонсо, сообщившему ей о решении судьи. – Я в этом не сомневаюсь. – Ей было слишком больно, чтобы она могла сказать кому-нибудь, насколько опустошена. Анджела боялась, что просто развалится на куски, если признает, что ее семья разрушена, как и ее заветные цели. Так что матери Квентина пришлось учиться скрывать свои чувства. Она никогда больше не целовала Квентина и не обнимала его. Он понимал, что заслужил эту холодность, что должен вернуть уважение матери, но такое отношение убивало его.

Квентин вынул из ящика свои дневники, которые на протяжении многих лет вел мелким, аккуратным почерком, вынес в переулок и сжег. Он оставил только один, самый первый, начатый в восьмилетнем возрасте, чтобы не забывать о том, что когда-то он любил и его любили без всяких условий и все было так легко и просто.

* * *

В то утро, когда Квентин отправлялся в армию, мать стояла у окна так же точно, как в тот день, когда уезжал отец. В простом черном платье она лишь едва подняла руку в знак прощания. Квентин в отчаянии смотрел на нее с тротуара, уже испытывая тоску по дому и такую ненависть к себе, что просто окаменел. Накануне вечером он заходил к Альфонсо.

– Прошу вас, присмотрите за моей матерью, – попросил Квентин детектива, спокойно курившего трубку и разглядывавшего его темными, проницательными глазами.

– Я сделаю это, даю тебе слово. Но и я прошу тебя порвать с Карлой. Никаких писем, никаких телефонных звонков. Пусть девчонка забудет тебя.

Альфонсо отослал дочь в пригород Чикаго к одной из ее теток. Квентин слышал, что там ее держат под замком. Но Карла все же сумела прислать ему одно письмо: “Я всегда буду любить и ждать тебя”.

Он переслал ей тысячу долларов, которую ему удалось сохранить, и записку: “Прости меня за все. Не жди”.

Теперь у Квентина осталось совсем мало целей в жизни. Он должен выжить. Честно зарабатывать свой хлеб. Не допустить, чтобы любимый человек причинил ему боль, и не делать больно тем, кого любит. Молчание затянулось, Альфонсо нахмурился.

– Ответь мне, только честно. Ты любишь мою дочь?

Спустя мгновение Квентин произнес просто и не лукавя:

– Нет.

– Спасибо. Значит, твой отъезд ей только на пользу.

Квентин медленно выдохнул воздух.

– Я не буду пытаться связаться с ней. Даю вам слово.

Таким образом, он рассчитался со своей старой жизнью, своим детством. Он помахал рукой Анджеле Долински Рикони, Своей матери, и единственному дому, что у него был, сел в такси и больше не оглядывался.

Когда сын уже не мог видеть ее, Анджела прижала руку к губам и заплакала.

* * *

Мама не должна была умирать. Ребенок не должен был пострадать. Мне казалось, что я вот-вот взлечу, так переполняли меня гнев и боль. Я убедила себя, что, если бы у нас имелись деньги, мама велела бы мне позвать доктора. А они у нас были бы, если бы папа не заплатил за Железную Медведицу. Из моей памяти стерлись и мамина строгая религия, и ее характер, и ее упрямство.

Папа назвал мальчика Артуром. Он сказал, что это героическое имя, пришедшее из старого уэльсского языка, из времени мифов и легенд, из старых кельтских сказаний. В старых преданиях уважали и медведей, о чем свидетельствовало мое имя. Артур повел себя как герой в день своего рождения, и он и в самом деле оказался чудом, потому что я никогда не винила его в смерти мамы. Мне кажется, я с самого начала знала, что он не совсем такой, как другие дети, что он выстрадал свое право на жизнь. Врач сообщил нам, что он может вырасти умственно отсталым.

Папа заявил, что это не имеет значения, на земле хватит места для всех. Я смотрела на папу в отчаянии. Мне хотелось крикнуть ему: “Тебе следовало подумать заранее. Это все случилось по твоей вине”. Но эти слова так никогда и не сорвались у меня с языка. Они остались внутри, отравляя мою жизнь. Я слишком сильно любила отца, поэтому только в глубине моей души нашлось пристанище ярости и разочарованию.

В школе страшная правда снова обрушилась на меня. Как-то раз Джанин Тайбер подкралась ко мне и прошептала:

– Тебе лучше быть повежливее со мной, а не то я скажу своему папе, чтобы твою маму выкопали. Это мой папа дал деньги на ее похороны. Вы воспользовались нашей благотворительностью.

– Врунья! – моментально ответила я, но она все повторила еще раз. Меня ослепила ярость.

Понимая, что даже Джанин не станет говорить неправду о таких вещах, я ударила ее по лицу. Она потеряла последний передний молочный зуб, но никому ничего не сказала. Это стало лишним доказательством того, что она не обманула меня. Джанин не рискнула рассказать родителям, каким образом она спровоцировала меня.

Я никогда не спрашивала отца о расходах на похороны. Если мистер Джон дал ему деньги в долг, то папа их отдал и ничего не сказал мне. Но зло уже свершилось. Он все время горевал о маме, а я наказывала его тем, что никогда не проронила перед ним даже слезинки. Папа носил маленькое мамино обручальное кольцо на цепочке. Я спала в ее рубашках, надевала ее свитера, тащила к себе все, что могло мне подойти. Но уже тогда, в эти первые недели и месяцы, я изменилась. Папа почувствовал это, лишь когда я стала старше, но сначала не замечал ничего.

Я кралась за ним по ночам, когда светила луна, и смотрела, как он стоит перед Железной Медведицей, подняв залитое слезами лицо к одинокому белому ночному светилу. Его горе превосходило мое, поэтому мне было легче скрывать, что я тоскую без нее и виню во всем его. Два убитых горем человека для нашей семьи это перебор. Теперь я сознавала собственную силу. Мир моего отца, его искусство, его небольшие странности, все это казалось мне эгоистичным и непрактичным. В конце концов ведь это я спасла Артура и вернула его к жизни.

В такие ночи, когда отец возвращался в дом, я карабкалась на Медведицу и усаживалась ей на спину. Я всегда находила какую-нибудь обломанную ветку, чтобы прихватить ее с собой. Со всей своей силой я охаживала палкой неподдающиеся углы и округлости скульптуры, разъяренная тем, что моя боль, утраченное волшебство, обманутая вера не оставляют ни одной царапинки на ее стальном теле. Я не дождалась ни капли сострадания от этого творения, способного отнять у меня все, что я так любила. “Лгунья, убийца, воровка”, – приговаривала я в такт ударам. На нашей уютной ферме, где совсем недавно жили сказочные образы, теперь правили жестокие и безжалостные силы. Я собиралась убежать из этого царства несправедливости, где я ничего не могла с этим поделать. И лишь когда я сделалась такой же несгибаемой и прочной, как безответный железный истукан, я попыталась вырваться на волю.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 7

Двадцать два года спустя

Анджела хранила альбом с вырезками о подвигах сына, хотя она никогда не говорила об этом Квентину. В пухлом томе была и статья, вырезанная ею из журнала для ветеранов. Журналист взял интервью у солдата, служившего вместе с Квентином во время войны в Заливе в 1991 году.

“Командиром нашей роты рейнджеров был кадровый военный по фамилии Рикони, но мы прозвали его Рентгеном за то, что он мог видеть вещи насквозь. Этот капитан умел ловко разобрать все что угодно, исправить и собрать обратно, так что вещи получались как новенькие. Ему никогда не требовались ни схемы, ни прочие бумажки. Если его попросить, он починил бы все: личное оружие, пушку, черт, да что там, даже целый танк.

Я слышал, что он родом из не слишком благополучных кварталов Нью-Йорка. Он умел говорить, как уличные хулиганы. Но при этом был очень воспитанным и образованным человеком. По его глазам можно было догадаться, что есть что-то такое, о чем ему никак не забыть. Вероятно, поэтому он и остался в армии. Наверное, дома его не ждало ничего хорошего. С ним легко было ладить, однако связываться с ним никто не решался. Капитан любил читать стихи и прочую чушь в том же духе. Господи прости, он даже говорил по-латыни.

Но капитан Рикони всегда оказывался рядом, если мы нуждались в нем. Как-то раз наша машина заехала на иракское минное поле. Пятеро ребят были тяжело ранены, они кричали и стонали. Но никто не решался подойти к ним. Тогда капитан Рикони посмотрел внимательно на те места, где уже взорвались мины, нашел путь между ними и добрался до солдат. Пять раз он ходил туда и обратно, вынося их по одному, а мы стог ли и глазели. Обычно офицеры не рискуют собственной задницей.

Капитан Рикони вынес всех раненых с минного поля, ни разу не оступившись. Наш полковник позже спросил его, как ему это удалось, а капитан ответил, что все на свете, мол, укладывается в схему. Остается только найти ее.

Когда наша рота вернулась обратно в Штаты, правительство наградило его парой медалей. О нем даже в новостях сообщалось. Вскоре после этого он из армии уволился. Думаю, что парень доказал то, что хотел доказать. Я частенько вспоминаю о нем и думаю, что с ним стало. Капитан был самым отважным солдатом, какого мне доводилось встречать, и он наверняка прошел не по одному минному полю еще до того, как началась эта война”.

Всякий раз, когда Анджела перечитывала последние строчки, у нее разрывалось сердце, но она никогда не говорила Квентину, как волнуется за него, как тревожит ее его теперешняя жизнь, как ей жаль, что из их отношений ушла былая искренность. Ведь и сын не рассказывал ей, что спас людей и его назвали героем.

Этот невероятный год, закончившийся кровопролитием на Медвежьей горе, начался для Квентина в одном из отдельных кабинетов крупнейшего аукционного дома на Манхэттене. Он стоял за зеркальной стеной, разглядывая собравшихся внизу богатых коллекционеров предметов искусства с любопытством чужака. На следующий год ему должно было исполниться сорок лет, волосы на висках уже тронула легкая седина. Но он оставался мускулистым и крепким, строгим мужчиной со спартанскими, но элегантными вкусами.

В своем красивом сером костюме, с блестящими в свете неярких ламп черными волосами, он мог бы сойти за одного из богачей, что собрались внизу, если бы не мозолистые руки, армейская татуировка, скрытая одеждой, и глубоко укоренившаяся сдержанность и наблюдательность, выдававшие нечто куда менее элегантное, чем то, что обещал костюм.

Семь лет, прошедшие после его ухода в отставку, не отличались ни легкими победами, ни особо приятными воспоминаниями, но они принесли успех. Квентин Рикони ныне владел компанией, разбиравшей приговоренные к сносу дома и продававшей то ценное, что в них еще оставалось. Мечты о том, чтобы стать архитектором или строителем, давно увяли. С упрямой настойчивостью и некоторым состраданием к утраченным ценностям, он с точностью хирурга расчленял здания, когда-то дававшие кров другим.

В кармане дорогих серых брюк по-прежнему лежал подарок его отца, отточенный, как бритва, тонкий серебристый стилет. Квентин держал его больше ради воспоминаний, чем из нужды, но иногда он тайком сжимал его загрубевшими пальцами.

Анджела сидела рядом с ним, с прямой спиной, и гордо взирала на суету внизу. Благодаря манхэттенскому стилисту ее волосы всегда были подстрижены и уложены по последней моде. На лице проступили легкие морщины, свидетельства печали и мудрости.

Она давно сменила очки на контактные линзы, а простые юбки и блузки на не менее простые, но элегантные, сшитые на заказ костюмы и платья. Она не носила драгоценностей, кроме крошечных золотых сережек и гладкого обручального кольца, когда-то подаренных ей Ричардом. При ходьбе Анджела теперь опиралась на изящную деревянную трость с бронзовой ручкой, сделанную Квентином из остатков металла, которые он нашел в мастерской отца. Ее поведение так же, как и внешний облик, должны были создавать правильное впечатление о гении Ричарда и принесенной им жертве.

В мире искусства вдову Ричарда Рикони за глаза называли Стальным Ангелом. Уважительное прозвище отдавало дань тому, что сделала эта женщина, пропагандируя искусство своего мужа. За последние двадцать лет Анджела написала бесчисленное количество статей о его творчестве в различные журналы, убеждала музеи выставить его скульптуры, организовывала выставки в галереях и добивалась поддержки маститых критиков.

Анджеле удалось даже уговорить владельцев одного издательства выпустить книгу с фотографиями скульптур Ричарда Рикони и выдержками из его дневниковых записей и писем. До сих пор она регулярно бывала в книжном магазине при Музее современного искусства, проверяла наличие книги на полках и тайком от продавцов ставила книгу о Ричарде Рикони в первый ряд.

Наконец, именно Анджела сумела организовать небывалую рекламную акцию. Она договорилась о встрече с черноволосым подвижным итальянским модельером по фамилии Лука, взлетевшим на гребень моды, и убедила его поставить несколько скульптур Ричарда в парижском демонстрационном зале. Эротичные мужские скульптуры работы Ричарда удивительно гармонично вписались в мир, центром которого был Лука.

– В них столько же жизни, желания, жажды удовлетворения, сколько и в моих работах, – заявил кутюрье в интервью журналу “Вэнити фэр”.

Очень скоро скульптуры Ричарда Рикони появились во всех его демонстрационных залах в Европе, а затем и в Нью-Йорке. Как только изваяния одно за другим принялись покупать известные знатоки искусства, богема обратила на это внимание. Неожиданно все коллекционеры современного искусства захотели иметь в своем собрании работы Рикони. Всю коллекцию оставшихся скульптур Ричарда Рикони предстояло продать на самом крупном аукционе последних лет.

За ходом этого аукциона, вокруг которого было столько разговоров, и наблюдали Квентин и Анджела.

– Они продают скульптуру, названную папой “Отсутствие”, – обратилась мать к сыну.

На подиуме появилось вытянутое творение. Над головами покупателей взлетели карточки, голос ведущего завел монотонную песню.

– Я видел, как он ее создавал, – заметил Квентин. – Это было летом.

Теплый собачий язык, коснувшийся его руки, отвлек его внимание, и он был благодарен за это. Квентин погладил лобастую голову крупной беспородной белой псины, уютно устроившейся у его ног на длинном сером плаще, брошенном Квентином на пол. Хаммер лизнул ботинки своего хозяина и снова занялся мозговой костью, которую служащие аукционного дома поторопились принести из ресторана. Наследникам Ричарда Рикони дозволялось делать все что угодно, даже приводить с собой собаку и кормить ее.

– “Свет надежды”, лот сто пятьдесят семь, продано, – объявил ведущий аукциона и стукнул молотком по полированной блестящей трибуне. – За двести двадцать пять.

Удар молотка донесся в отдельную кабинку и показался каким-то нереальным. Двести двадцать пять тысяч долларов.

– Почему твой папа не дожил до этого дня, чтобы самому это увидеть? – спросила Анджела. – Я знаю, что он сейчас с нами. Его дух следит за всем происходящим, но все же…

Квентин наклонил голову, молча подтверждая слова матери, но не желая принимать участия в подобных разговорах. Ей очень хотелось верить в смягченное описание самоубийства Ричарда, данное ей отцом Александром, сказавшим Анджеле, что ее муж наблюдает за всем происходящим, незримо пребывая с ней. Квентин не опирался более на веру, рассматривая ее скорее как курьез, нежели как потребность.

Анджела напряглась, не получив от сына ответа.

– Неужели тебе никогда не хотелось, чтобы твой отец остался жив?

– Мне бы хотелось, чтобы папа знал, как сильно ты его любишь.

– А ты?

– Он был моим отцом. Я стараюсь не думать о том, как могло бы быть.

Анджела сердито посмотрела на него, оставшись недовольной ответом сына. На изящном антикварном столике рядом с Квентином лежала стопка глянцевых каталогов, приготовленных к этому аукциону. Золотые буквы заглавия бросались в глаза. “Ричард Рикони: Скульптуры индустриального тысячелетия”. Анджела раскрыла каталог и заставила себя взглянуть на ту страницу, которую так старательно избегала до этого.

На ней издатели поместили крупнозернистую черно-белую фотографию Железной Медведицы. Критики называли эту скульптуру концептуальным поворотным пунктом творчества Рикони. Под фотографией стояла подпись: “К несчастью, это уникальное раннее творение Ричарда Рикони было уничтожено в 1976 году. (Владелец: колледж Маунтейн-стейт, Тайбервилл, Джорджия)”.

Анджела коснулась страницы кончиками пальцев.

– Медведица заслуживала большего, чем автоген и свалка. Она столько значила для Ричарда. И для меня.

Холодная сдержанность Квентина вновь подвергалась жестокому испытанию, но он столь же мягко ответил, как делал все эти годы:

– Если бы мог, я бы вернул скульптуру тебе.

Неожиданно по щекам Анджелы покатились слезы.

Она отвернулась, у нее затряслись плечи. С тех пор как еще почти подростком Квентин уехал из дома, она редко обращалась к нему за помощью, сочувствием и любовью. Квентин поискал бумажные носовые платки, не нашел, сорвал два крупных лепестка с розы в букете и протянул матери.

– Розы? – удивилась она, прижала бархатистые красные лепестки к щекам, потом шумно высморкалась.

Хаммер сел и, склонив голову набок, прислушался к странным звукам. Пес подобрался поближе к Анджеле, положил голову ей на колени, его крупные карие глаза с тревогой смотрели на нее. Квентин нашел Хаммера еще щенком в помойном контейнере и спас ему жизнь. За это пес был признателен всем Рикони.

– Лот сто пятьдесят восемь, продано! Продано за один и один, – прозвучал в их кабинке голос ведущего. Миллион долларов!

Квентин и Анджела молчали. Сумма явно выходила за грань понимания. Страшную иронию происходящего словами выразить было невозможно.

* * *

– Урсула, ты не позволяешь мужчине быть мужчиной. Ты слишком самодостаточна. Ты как небольшое предприятие, не заинтересованное в инвестициях извне, – сказал мне преподаватель, когда я училась в выпускном классе, на нашем с ним третьем и последнем свидании.

И он не ошибся. Я выросла с твердым намерении сводить концы с концами, не следуя извечной позиции Пауэллов и не довольствуясь ничем временным. Для меня не существует никаких полумер, хотя многие мои поступки определялись бедным детством в “Медвежьем Ручье”. Моя холодная уверенность в себе и сдержанность были всего лишь защитой. Я научилась этому, проводя дни и ночи в неистребимом запахе куриного помета.

Когда я училась в университете Эмори, то вкалывала по шестнадцать часов в день семь дней в неделю, чтобы купить крошечный старый книжный магазин в Атланте. Первые несколько лет после окончания университета я работала неполную неделю как ночной менеджер на консервной фабрике в южном пригороде, чтобы покрыть убытки от книготорговли. Я отчаянно хотела обезопасить себя, а не только заработать деньги. Я отпугивала мужчин, которые могли бы помочь мне: я бросала им вызов, побеждала и сбрасывала со своей персональной горы. Они убегали со всех ног.