Текст книги "После завтрака"

Этот мягкий, терпеливый тон появился у папы недавно. После того, как он увлекся йогой. Я никак не могу привыкнуть к этому новому голосу, в котором слышится улыбка. Он кажется мне фальшивым. Я бы предпочла его прежнюю манеру обиженно замолкать, пряча гнев. Раньше, если бы тетя Нур так набросилась на папу, он потупил бы глаза, а потом, наверное, взялся бы за газету. Обиделся бы. А теперь он не злится, что ли?

Тетя Нур пожала плечами, постучала чайной ложечкой по яйцу и начала аккуратно счищать кусочки скорлупы. У моей тети очень красивые руки. Необыкновенно красивые. Никакого сравнения с моими. Пальцы тонкие, но ногти большие. Поэтому она их не отращивает, но красит в бордовый цвет. Бурак, как и я, наблюдал за тем, как тетя Нур чистит яйцо. На что намекал папа, когда говорил, что они много лет близко знакомы? Нет, в самом деле, какие отношения между тетей Нур и Бураком? То есть какие отношения были между ними в прошлом? Была ли у них любовь? Да нет же, они с самого начала были лучшими друзьями. Иначе бы я знала. К тому же если бы между ними в прошлом что-то было, дядя Уфук не позволил бы Бураку поселиться тут с нами на эти несколько дней. Скорее всего. Кстати, почему дядя Уфук не приехал на праздник? Мне говорили, да я забыла. Или не говорили? Может, спросить сейчас? Нет, нельзя. Почему, не знаю, но нельзя.

Я обновила ленту в «Инстаграме». Вчерашнюю темную фотку еще кто-то лайкнул. Незнакомый парень, @demirrr_sevvda. Безобидный. Все мои посты лайкает.

Папа понизил голос:

– Мне кажется, над нашей семьей витает проклятие. К акая-то темная энергия. Мрачная тень некоего события с неизжитыми последствиями, из-за которой все члены семьи живут с ощущением какой-то неудовлетворенности.

Бурак замер, держа в руке бутерброд с рокфором и копченым лососем и недоуменно глядя на папу. Тетя Нур легонько толкнула меня локтем. Видно было, что про себя она смеется. Это придало мне смелости, и я спросила:

– Что это за мрачная тень, папа? Кто-то нас заколдовал, что ли?

Вместо ответа папа потянулся к стоящей перед ним мисочке, взял оттуда черную маслину и долго ее жевал, словно решая математическую задачу. По длинной тонкой шее вверх-вниз ходил кадык. Меня разбирал смех. Садык-уста посыпал черные маслины, кроме всего прочего, лимонной цедрой. Заметил ли это папа? Не думаю. В тот момент мы были похожи на картину эпохи Возрождения. Я смотрела на папу, тот – на Бурака, Бурак – на тетю Нур, а тетя – на кусок белого хлеба, наполовину намазанный маслом, у нее на тарелке. На меня никто не смотрел, меня никто не слушал. Меня не было.

– Я вкратце объясню, Бурак. Мы с Фрейей недавно приняли участие в некоторых мероприятиях, назовем их психотерапевтическими семинарами. Там мы узнали, что травмы, пережитые старшим поколением семьи, могут сказываться на детях и даже на внуках. Под травмой я подразумеваю некую потерю. Дети человека, потерявшего свою землю, внуки женщины, потерявшей ребенка, и дети этих внуков несут в себе неосознанную память таких потерь. Не зная, разумеется, причины, они постоянно ощущают, что им чего-то не хватает, что они от чего-то оторваны. Вот это и есть то неосязаемое проклятие, причины которого кроются в давних семейных тайнах.

Тетя Нур достала из кармана кимоно пачку табака и начала мастерить самокрутку. С фильтром, зажатым в зубах, она пробормотала:

– Если есть неосязаемые проклятия, то должны быть и осязаемые, так?

Папа допил свой чай, поднял стакан и некоторое время смотрел сквозь стекло на оставшиеся на дне чаинки, словно надеялся, что они подскажут ему ответы на все вопросы. Потом вдруг обернулся к двери.

– Где же Садык-уста, спрашивается?

Все мы тоже посмотрели на дверь. Тетя Нур полизала папиросную бумагу, склеила самокрутку и вздохнула, обирая кусочки табака, приставшие к пальцам. Мне тоже захотелось закурить. Если попрошу, тетя и мне свернет цигарку. Но папа очень расстроится.

– Фикрет, ты сам-то слышишь, что говоришь? Разве у нас найдешь старика, которого не согнали бы с его земли, или старуху, которая не потеряла бы ребенка? Ты забыл, что живешь в стране, на которой живого места не осталось, в стране, которая пьет кровь своих детей? Что ни день, то новости об очередной резне. Пытаться обрести свободу личности, роясь в истории, – гиблое дело. Ты посмотри на то, что сейчас творится, тут не до дедов с прадедами…

Папа задумчиво покачал головой. Динь! На экране сообщение. От @demirrr_sevvda. Того парня, что последним поставил сердечко вчерашней фотке. Здоровается и шлет розу. Я не стала открывать сообщение, чтобы не видно было, что я его прочла. Так оно и осталось на экране блокировки.

– Но ведь может быть и так, Нур, что все эти проявления жестокости, новости, о которых мы читаем каждый день, объясняются травмами, уходящими корнями в прошлое. И если мы – ты, я, Бурак – не примем какие-то меры, чтобы обеспечить себе душевное здоровье, если не признаем, что несем в себе груз утрат, то горечь и боль никогда не оставят нашу страну. Когда ты ушла из журналистики, сказав, что не можешь больше писать о творящемся вокруг насилии…

Тетя достала зажигалку. Щелк! Окончание папиной фразы я не расслышала. Запахло бензином. Тетя помахала рукой, чтобы дым не поплыл в мою сторону. Получилось так, что она отбрасывает и последние папины слова. Но папу тетино мнение совершенно не интересовало. Он думал только об одном – как заинтересовать Бурака. Возможно, мы все об этом думали. В конце концов, он – журналист с именем. Знаменитый автор популярной рубрики «Портреты» в субботнем приложении. Человек, оказавший честь нашему дому, согласившись присоединиться к нам за завтраком. Почетный гость нашего праздника. ВИП Бурак Гёкче. Бурак, my hero.

– Послушай, Бурак. Я все думаю кое о чем… Это связано с бабушкиным детством. Ты спросишь, в чем тут дело. Ты более-менее знаком с интервью Ширин Сака, имеющимися на сегодняшний день. В 80-е годы, когда ее открыли заново, в солидных журналах об искусстве вышли посвященные ей статьи. Я тогда был еще маленький, но помню, как этот дом наполнился писателями и художниками и все они относились к бабушке с величайшим почтением. Впоследствии я обратил внимание, что ни в одном из тогдашних интервью она ни словом не обмолвилась о своем детстве. Ее спрашивают о родителях, она и тут уклоняется от ответа. Говорит: «Мы приехали в Стамбул, когда мне пора было поступать в лицей», – а с кем приехала, не уточняет. Мы предполагаем, что с родителями. Однако бабушка нигде не упоминает ни о своем отце, ни о матери. И откуда приехали, тоже не сообщает… Мне в свое время все это было не очень интересно, я и не стал ее расспрашивать. Просто не пришло в голову, честно говоря. Теперь, когда пытаюсь спросить, бабушка говорит, что не помнит. А по-моему, прекрасно помнит, но не хочет говорить. Так что у меня к тебе просьба…

На мой телефон одно за другим пришло несколько сообщений. Динь, динь, динь! «Как дела?»

– Дочка, я сколько раз тебе говорил не брать телефон за стол!

Мне было ужасно досадно, что папа назвал меня «дочкой», да еще в присутствии Бурака. Пряча телефон за тарелку, я соображала, как бы лучше ответить. Но тут в дверях показался Садык, и папа обратил свое недовольное лицо в его сторону.

– Куда же ты запропастился, Садык-уста? У нас чай кончился. В горле пересохло.

– Прошу прощения, господин Фикрет. Я провожал вашу бабушку в кабинет задумчивости. Она сегодня проснулась немного слабой.

Садык-уста быстро собрал пустые стаканы. Его руки, обтянутые сухой сморщенной кожей, чуть заметно дрожали. Когда он ушел на кухню, я перевела телефон в беззвучный режим. Тетя Нур грозно посмотрела на папу.

– Ну, браво, Фикрет! Девяностолетнего старика отругал! Сам не мог встать и чаю себе налить? Хорошо, что ты ходишь на эти курсы терапии, к гуру там всяким… Душа так раскрылась, что не закроешь!

Тетя встала и с сигаретой в руке вышла на кухню. Папа понурился. Закрылся в себе, как раньше. Ему было стыдно. Мне стало его жаль, злость прошла. В конце концов, он всего лишь хотел побыстрее объяснить Бураку, почему так важно расспросить бабулю о ее детстве. Теперь его мучила совесть. Мне хотелось пойти на кухню вместе с тетей, помочь Садыку, налить чай, но я словно бы приклеилась к своему месту через стол от Бурака. Не могла встать. Вместо этого я сказала:

– Папа, если скажешь, как звали отца прабабушки, я посмотрю в Гугле. Что-нибудь точно о нем узнаем. Правда, Бурак? Можем вместе поискать.

Папа взял с доски два куска ветчины из индейки и машинально сунул их в рот. Он же вроде больше не ест мяса? Над столом, словно дым, повисла тишина. То, что папа мне не ответил, – ладно, а вот что Бурак промолчал – очень обидно. У меня задрожали губы, и чтобы этого никто не заметил, я начала тщательно намазывать сливовое варенье на хлеб, но еда не лезла в горло. Вошла тетя Нур с чаем на подносе. У меня давно пересохло во рту, так что я сразу отхлебнула из протянутого мне стакана. Охренеть, какой горячий! Я обожгла себе язык и небо. На глаза навернулись слезы. Ну все! Хватит! Я рывком отодвинула стул и вскочила на ноги. Никто на меня не посмотрел, и я в сердцах выбежала вон из столовой.

В дверях мы столкнулись с Садыком. Точнее, это я на него налетела, поскольку он стоял за дверью как вкопанный. Стоял, опустив голову, и… язык не поворачивается сказать, но он стоял и подслушивал. Когда увидел меня, его сморщенное лицо побелело как мел. Даже небесно-голубые глаза поблекли. Руки задрожали сильнее обычного. Он пробормотал что-то невнятное, я расслышала только «госпожа Селин». Я смутилась еще сильнее, чем он, и сразу бросилась в сад, как будто увидела нечто очень постыдное, чего видеть не положено. Из выходящего в сад окна столовой был слышен папин голос – особенно громкий от волнения.

– В общем, идея такова, Бурак. Будем действовать в этом русле. Посмотрим, что удастся выяснить.

– Сделаю все, что смогу, Фикрет.

Швейцарец Бурак!

Я присела у фонтанчика, повернула кран и смочила освежающе-ледяной артезианской водой руки и шею. Было ужасно жарко. Цикады неистовствовали. Я все еще думала о Садыке. И даже не о том, что он подслушивал у двери, а о странном выражении его лица. До чего же испуганно, до смерти испуганно он смотрел на меня – будто привидение увидел.

11

Я, разумеется, не подслушивал, о чем говорили в столовой. Просто стоял у дверей наготове, чтобы не пропустить, если у кого-то из собравшихся за столом возникнет какое-нибудь желание, вот и все. Я ведь только что опоздал свежий чай принести, потому что был занят у госпожи Ширин.

Госпожа моя тем утром проснулась совсем слабой. Не смогла дойти до кабинета задумчивости. Это, конечно, моя вина. Я должен был своевременно ее разбудить. Нет, это случилось не в первый раз. Месяц назад по пути в кабинет задумчивости тоже случилась похожая неприятность. Тогда госпожа Ширин дала мне наказ: «Смотри, Садык, больше не давай мне так долго спать. Мой мочевой пузырь не выдерживает». И вот я, хотя и не забыл про этот наказ, не смог нарушить сон госпожи Ширин. Я ведь знал, что ночью ей не спалось. Она долго ходила туда-сюда по комнате. Я слышал, как шуршат ее тапочки по облупившемуся паркету. Пусть между нашими спальнями кухня и кладовая, но мои уши давно приспособились улавливать шаги госпожи Ширин.

Утром, отнеся на кухню купленные на рынке овощи и хлеб и включив кофейную машину, я сразу пошел к госпоже Ширин. Я не забыл ее наказ. Тем более в такой важный день. Во-первых, праздник. Во-вторых, визит господина Бурака. Госпожа Ширин уже давно ждет этого интервью. Вслух она об этом ни словечка не сказала, но я знаю. Госпожа Нур позвонила ей по телефону. Неделю назад. Известила, что на праздник к нам приедет господин Бурак, передала его просьбу об интервью. Госпожа Ширин была в библиотеке. Когда я пришел к ней с беспроводным телефоном, она сидела, глубоко задумавшись, на диване напротив камина, смотрела на воображаемый огонь. Услышав голос Нур, очень обрадовалась. Однако поначалу для порядка немного поупиралась. Без этого нельзя. Столько газетчиков, корреспондентов и даже людей с телевидения встречались с госпожой Ширин Сака! В конце концов согласилась.

– Пусть приезжает твой друг. Что спросит, то спросит. А я если найду что ответить, отвечу.

В точности так и сказала. Госпожа Ширин питает к Нур особую любовь. Думаю, это потому, что ей кажется, будто Нур отчасти на нее похожа. Раньше она мне, бывало, говорила: «Эта девчонка в меня пошла, Садык».

Однажды было дело… Нур была еще маленькой девочкой, и очень непослушной. От горшка два вершка, а убегала одна в сосновый лес. А в тот раз каким-то образом запихнула дочку садовника в большой такой чемодан с колесиками. Довезла его до клуба «Шерефоглу»[34]34
  Клуб «Шерефоглу» – спортивный клуб для занятий водными видами спорта и теннисом, открытый на Большом острове в 1972 году в особняке, ранее принадлежавшем семейству Шерефоглу.


[Закрыть], вошла на территорию, спустилась вниз, к бассейну, и там-то чемодан и открыла, явив дочку садовника, словно фокусник – кролика. Дежурный по клубу без промедления позвонил госпоже Ширин, и я отправился туда. Обеих девочек я нашел в кабинете с табличкой «Управление», где табачный дым столбом стоял. Дочка садовника была крохотная, худенькая, ножки как палочки. Старые платьица и футболки Нур всегда болтались на ней, как на вешалке. Потому и в чемодан поместилась. Когда дежурный по клубу за шиворот привел двух бедняжек в Управление, она совершенно смешалась и не знала, что делать. Увидав меня, спряталась за тюлевой занавеской. Тюль этот тоже был цвета табачного дыма.

Мы с госпожой Ширин столько лет ездили на Большой остров, но в клубе «Шерефоглу» я оказался впервые. Поэтому, входя в его ворота, что на улице Чанкайя, я немного волновался. Но потом увидел, в каком плачевном состоянии тамошние деревянные здания… Совру, если скажу, что не был разочарован. Когда-то там постелили красные ковры, но теперь они от сырости и пыли приобрели жалкий вид. В коридорах плесенью пахнет. Куда же это годится? Ведь это клуб, в котором состоят представители самых достойных, избранных семейств острова. Госпожа Ширин объяснила мне разницу между клубами «Анатолия» и «Шерефоглу». Члены последнего – из тех семей, что владеют чем-то, что нельзя купить за деньги. Но ковры все равно надо менять время от времени.

Дочка садовника хныкала, завернувшись в занавеску. «Ну-ка, – говорю, – вылезай оттуда, вся в пыли будешь!»

Дети садовника в те поры очень меня боялись. А вот Нур хоть и малютка совсем, а поди ж ты, сколько в ней было достоинства, как гордо она держалась! Взяла дочку садовника за руку, выпутала из тюля. Подошла ко мне и смотрит этак с вызовом. На личике ни тени смущения. Вот тогда я и понял, почему госпожа Ширин думает, что Нур на нее похожа. Мама Нур, бедняжка Сюхейла, была девочкой с волосами цвета меда и широко распахнутыми глазами. Врать, юлить не умела. Не приспособлена она была к жизни, если вам мое мнение интересно. А эта маленькая егоза, подумал я про себя, саму госпожу Ширин за пояс заткнет! Для нее в жизни не будет препятствий, попадать будет точно в яблочко.

– А ну марш домой! Госпожа Ширин с вами поговорит по душам!

Это я так хотел напугать маленькую Нур. Но ее не проведешь! Я и сам тут же вспомнил, как весело госпожа смеялась, когда ей рассказали по телефону о происшествии в клубе. После того как повесила трубку, разумеется. В то время в доме был всего один телефон. Зеленого цвета. Почтовая служба раздавала такие своим абонентам. Мы поставили его напротив кухни, на трюмо у двери в столовую. Рядом стояло мягкое кресло с маленькими колесиками, обтянутое зеленой искусственной кожей того же оттенка, что и телефон. По вечерам госпожа Ширин садилась в это зеленое кресло и звонила своим друзьям и знакомым – очень она любила вести с ними долгие телефонные разговоры. В том же кресле она сидела и тогда, когда рассказывала мне о случившемся. Телефон стоял у нее на коленях. От смеха у госпожи Ширин даже слезы потекли из глаз. А она все смеялась и повторяла: «Ну и девчонка… Вот так девчонка! Ну дает! Садык, иди сюда, я тебе расскажу о последней проделке нашей Нур».

У госпожи Ширин очень красивый смех. Когда она смеется, глаза у нее становятся узкие-узкие, а когда замолкает, чтобы перевести дыхание, они широко открываются, из голубых становятся зелеными и блестят, как сочные виноградины. Ее смех звонкий и переливчатый, словно колокольчики на шеях скачущих по горам козочек. Слыша его, я вспоминаю, как мы с ней бегали вверх по козьим тропкам. Вижу, словно во сне, как пенится вода под каменными мостами. Госпожа обнимает меня. Сердцу тесно в груди, и на душе снова так тепло. Время останавливается.

Словом, когда я вывел Нур и дочку садовника из того кабинета с тюлем цвета табачного дыма и когда-то красным, а теперь бордовым ковром, на котором живого места не осталось, я и хотел бы выглядеть строгим и сердитым, да не мог. Нур это отлично понимала. Шла рядом, опустив головенку, тащила за собой пустой чемодан и улыбалась. Она знала, что бабушка питает к ней слабость.

Наверное, когда она говорила госпоже Ширин по телефону, что на праздник к нам в гости приедет господин Бурак, на лице у нее было такое же выражение, что и в тот день. Сказать «нахальное» язык не поворачивается. Госпожа Нур не нахалка. Просто она уверена в себе, потому что знает, что ее любят, вот и все. Она понимала, что бабушка поупрямится немного, но на самом деле будет ждать интервью с нетерпением. И это правда. Всю следующую неделю госпожа Ширин готовилась к визиту господина Бурака, что-то делала открыто, а что-то тайком. Так что та утренняя неприятность оказалась совсем некстати. Неудивительно, что госпожа Ширин расстроилась. Но, несмотря на мою безусловную вину, упрекать меня не стала. Только сказала тихим голосом – после того, как я привел все в порядок, надел на нее комбинацию и усадил на пуфик у трельяжа, чтобы она причесалась: «Сходи в столовую, Садык, может быть, им что-нибудь понадобится, желания какие-нибудь будут».

Госпожа Ширин придает особенную важность тому, чтобы за завтраком все было на высшем уровне, потому что у нас гостит господин Бурак. Из-за этой злосчастной неприятности она не смогла вовремя выйти к столу. Это ее немного расстроило, но еще сильнее она огорчилась бы, если бы я тоже замешкался. Я тут же вышел из ее спальни, прошел через холл и встал у дверей наготове. Тут-то я и повстречался с Селин.

Госпоже Селин ведь известно, что я давно уже глуховат? Госпожа Нур повышает голос, когда обращается ко мне; господин Фикрет со мной редко беседует, но однажды он показал нас с госпожой Ширин своему знакомому, молодому врачу, чтобы тот проверил наш слух. Так что он тоже точно знает, что я плохо слышу. У госпожи Ширин всегда под рукой колокольчик. Если ей что-нибудь от меня нужно, она в него звонит. А вот Селин? Как бы госпожа Селин не подумала обо мне чего плохого! Тут и я отчасти виноват. Когда она выскочила из столовой, я стоял задумавшись. От неожиданности вздрогнул. И не смог ничего внятно сказать по той же причине.

И все же врать не буду: убирая пустые чайные стаканы, я услышал несколько слов, которые меня, надо сказать, обеспокоили. А кроме слов меня встревожила напряженность, которая чувствовалась за столом. Когда в праздничное утро семья собирается за завтраком, атмосфера должна быть веселая. Старые обиды прощаются, былые ссоры забываются. Но Фикрет и Нур огрызались друг на друга, словно в детстве. Конечно, я там пробыл не так долго, чтобы понять, в чем дело. Убрал пустые стаканы, а потом еще раз подошел к столу, чтобы взять освободившиеся серебряные подставочки для яиц. Все увлеклись разговором, на меня внимания не обращали. Тут-то я и увидел на лице госпожи Нур сердитую гримасу, знакомую мне с ее детских лет. А господин Фикрет снова, как в то далекое время, с обиженным видом смотрел в свою тарелку. Я так думаю, что Нур разозлилась на некоторые слова, сказанные братом в адрес семьи. Я их не слышал. Просто предполагаю.

Разве только вот что: когда я, оставив госпожу Ширин у туалетного столика, шел к дверям столовой, то услышал, как господин Фикрет вроде бы говорил о каком-то проклятии. Впрочем, понятное дело, моему слуху доверять нельзя. Наверняка господин Фикрет о чем-то другом говорил. А потом мои уши опять меня обманули: мне показалось, что он завел речь об отце госпожи Ширин. Такой нелепицы, конечно, быть не могло. Разве могут Фикрет, Нур, Селин или господин Бурак располагать какими-либо сведениями о Нури-эфенди? Не могут. С тех пор слишком много лет прошло. Даже Сюхейла ничего не знала о своем деде. Так откуда этому поколению знать, тем более Селин?

Да, плохую шутку сыграли со мной мои уши. Когда я услышал те слова – точнее, когда меня подвел слух и мне показалось, что я их услышал, – в моей памяти вдруг всплыло лицо Нури-эфенди – впервые за многие-многие годы. И я на какое-то время словно окаменел. Явились перед моими глазами высокие горы. Завыл яростный ветер. Оступившись на горной тропе, падали в пропасть старухи; старики стаптывали в кровь ноги; младенцев опускали головой в воду, чтобы не кричали. Я спрашиваю: мама, это все сказка? Мама отвечает: сказка, сынок. Спи. Я спрятался в подвале церкви. Мать и отца увели. Может ли человек помнить то, чего с ним не было?

И так глубоко я погрузился в эти странные воспоминания, что когда госпожа Селин изо всех сил толкнула дверь и выскочила из столовой, я долго не мог прийти в себя. Она успела убежать. Я еще некоторое время неподвижно стоял, пытаясь опомниться. Потом Фикрет обратился к господину Бураку с какой-то просьбой. И если я напряг слух, то это потому, что подумал: вдруг он просит о чем-то, что я мог бы сделать. Я все еще переживал из-за того, что заставил их ждать свежего чая. Только вот, как по мне, не подобает утомлять госпожу Ширин беседами о прошлом и заводить речь на темы, которые могут заставить ее разнервничаться. Ну а в праздник в особенности следует избегать неприятных разговоров. Хотя тут не мне решать, разумеется.