Текст книги "Отрицание ночи"

На вечерах в Версале Люсиль всегда оставалась самой собой – наблюдательной и тихой. Она редко говорила, но ее нельзя было не заметить. Старшие дети присоединялись к младшим и ужинали на кухне, а Лиана с Жоржем провожали друзей в гостиную. Жорж имел забавную привычку созывать вместе людей самых разных пород: директоров предприятий, коммерческих директоров, директоров по продажам и просто лучших друзей. Друзья эпохи «улицы Мобеж» и новые знакомые, которыми Жорж обзаводился буквально на каждом шагу, с радостью приходили в его дом. Профессиональные беседы быстро сменялись анекдотами, шутками, светской болтовней и смехом. Как только взрослые садились за стол, Варфоломей возвращался в гостиную, чтобы допить оставшийся в стаканах аперитив, а затем добраться до прихожей и, пошарив по сумкам и карманам, добыть мелочи. К счастью, хулиганство старшего брата продолжалось недолго: Лизбет вскоре выдала его с потрохами.

Несмотря на то что Лиана давно отказалась от контрацепции по методу Огино-Кнауса, после семилетнего перерыва она вновь забеременела. Сначала новость восприняли с тревогой, но Лиана оставалась спокойной, ее живот с каждым днем делался круглее и тяжелее. С чердака принесли детскую кроватку, музыкальную шкатулку и давным-давно убранную одежду. К Лиане вернулась привычка спать средь бела дня, пока дети в школе. Она складывала руки на животе и нежилась на теплых перинах, счастливая и удовлетворенная. Старшие дети жили своей жизнью, ходили на вечеринки, дискотеки, флиртовали. Малыши тоже выросли, и даже Виолетта уже умела читать и писать. Лиане скоро должно было исполниться сорок три года. Она родила семерых детей, не считая Жан-Марка, и не знала большего блаженства, кроме как чувствовать внутри себя новую жизнь, а потом держать в объятиях малыша и кормить грудью.

Эта беременность казалась Лиане особенной.

Она получала удовольствие, глядя, как увеличивается грудь и растет живот, она медленно передвигалась, она созерцала, она не болела, не уставала, все в мире представлялось ей простым и очевидным. Ничто не омрачало месяцы беременности, дети поддерживали маму во всем, Жорж возвращался домой в прекрасном настроении. Конечно, он возвращался поздно, иногда уезжал в командировки и не оставлял без внимания некоторых женщин, но стоило ли на это жаловаться? С некоторыми женщинами Жорж встречался тет-а-тет, помогал им советами, показывал Париж, знакомил их с нужными людьми. Порой он даже приводил девушек на ужин. Все они отличались молодостью, красотой и смотрели на Жоржа с восхищением.

С самого начала Лиана поняла: если она хоть на секунду, на крохотную секундочку, позволит себе вообразить, как Жорж ласкает другую женщину, увидит эту картинку хоть на долю секунды – она умрет. Ей повезло, ей очень повезло в жизни. Она радовалась, и ничто не могло помешать ее счастью. Даже если Жорж и хотел других женщин, всех женщин, он все равно оставался ее мужем, ее любимым – так она его называла.

Жизнь в Версале протекала гораздо спокойнее, чем в Париже, и хозяйство поддерживать стало проще. Стиральная машина с автоматическим отжимом, миксер, привезенный из США, никаких неоплаченных счетов и долгов, страшной экономии и финансовой бездны за душой. Новый ребенок Лиану не пугал. Несмотря на многочисленные беременности, бабушка сохранила чудесную фигуру и тонкую талию. Когда они с Жоржем выходили в свет, Лиана делала себе легкий макияж, выкуривала парочку ментоловых сигарет, изысканно причесывалась и очаровывала общество своим заразительным звонким смехом.

Лиана думала, что уже никогда не сможет иметь детей, но внезапно забеременела и превратилась в самую счастливую женщину на земле. Жюстин, Мило и Жан-Марк сгорали от нетерпения. Виолетта заранее ревновала и крепко держалась за мамину юбку.

Нового ребенка ожидали как чудо – невообразимое, непредвиденное – Божий дар.

Летом Лиана и Жорж отправили своих отпрысков в Пьермонт. Старшие дети, как всегда, отвечали за младших. Лизбет уже исполнилось восемнадцать, Варфоломею – семнадцать, Люсиль – шестнадцать. Лиана осталась в Версале в предвкушении родов. В августе семья планировала поехать в Испанию – в Аликанте, где Жорж на время отпуска снял большую квартиру.

В самом начале июля после обеда у Лианы отошли воды, она позвонила Жоржу в агентство и в сопровождении соседки отправилась в парижскую больницу, куда была записана. Там меньше чем за два часа она родила восхитительного мальчика с платиновыми волосами. Вскоре подоспел Жорж.

До Пьермонта новость долетела в тот же вечер.

Том родился! Здоровенький и крепкий мальчик!

Лизбет и Люсиль купили сидра, чтобы отпраздновать событие, и пригласили в дом друзей. Подняли бокалы за появление на свет Тома. Потом молодые люди играли на гитаре, курили, вечеринка продолжалась допоздна.

Рано утром Мило, Жюстин и Виолетта (тем летом – двенадцать, десять и восемь лет) воспользовались тем, что старшие братья и сестры спят после бурного праздника, цапнули в холодильнике немного съестного для пикника и отправились с друзьями в экспедицию. Они пошли вдоль реки и решили добраться до дамбы. Поднявшись на самый верх, дети осмотрелись вокруг. Никто не видел, как Виолетта умудрилась поскользнуться и упасть. Однако она упала – с высоты двух с половиной метров – головой о бетонную плиту. Несколько секунд ребята не отдавали себе отчета в случившемся. Виолетта не двигалась. Неней, старший из детей, бросился к девочке, чтобы повернуть ее лицом вверх.

Люсиль разбудили вопли. Она, так любившая поваляться утром в постели, вскочила одним прыжком и почувствовала, как слезы страха предательски подступают к горлу. Она надела штаны и побежала вместе с детьми к дамбе, увидела бледную неподвижную Виолетту. Люсиль тошнило от ужаса, она думала, что вот-вот потеряет сознание. На дрожащих ногах она подошла к сестре, хотела поднять ее, но вспомнила, что изменять положение травмированного тела дозволено, в целях безопасности, лишь врачу. Лизбет вызвала спасателей. Люсиль взяла Виолетту за руку, пытаясь подобрать правильные слова – напрасно. Ей хотелось кричать, но крик никак не мог вырваться из груди. В машине «Скорой помощи» Люсиль сидела рядом с сестрой, скорчившись от боли, словно загипнотизированная видом крови, которая вытекала из ушей Виолетты и пачкала пижаму. Виолетта бредила.

Лизбет позвонила Жоржу в агентство. Он говорил холодно и тихо. Лизбет ответила на все вопросы: Виолеттой занимаются врачи, она была в сознании, ей было больно, да, очень больно, они ничего не сказали, нет. Ничего.

Пока Жорж мчался из Парижа в сторону Жуани, к Лиане в палату зашел врач. Он ограничился всего несколькими вступительными фразами и велел Лиане сохранять спокойствие. Ребенок, которого она родила, страдал синдромом Дауна – болезнью, которую медицина активно изучает и которая также называется трисомией по хромосоме 21. Поскольку Лиана не реагировала, врач добавил, очень четко выговаривая каждый слог:

– Ваш сын идиот, госпожа Пуарье.

Врач посоветовал Лиане доверить ребенка Дирекции государственных больничных учреждений. Появление такого ребенка в многодетной семье – просто катастрофа. Его интеллектуальное и физическое развитие ограничено природой. Том – обуза, горе. Такого ребенка придется всю жизнь волочь на себе, тянуть, тащить. Лиана в состоянии шока ответила, что посоветуется с мужем. Она взглянула на Тома в колыбельке рядом с собой, на его крохотные кулачки, светлый пушок на голове, изящный, словно нарисованный ротик. Малыш сосал большой палец и умилительно причмокивал. Он казался совершенно нормальным, таким же, как другие младенцы: не способным выжить самостоятельно.

Следующие дни семейство Пуарье провело в аду. Виолетта с переломом черепа застряла в больнице недели на три, Лиану тоже не выпускали из клиники, поэтому мать увидела дочь только спустя десять дней после несчастного случая.

Жорж мотался между Парижем, больницей в Жуани и домом в Пьермонте.

В самом начале августа все поехали в Аликанте, за исключением Виолетты, которой врачи велели лежать в постели по нескольку часов в день и чье состояние от жары могло сильно ухудшиться. Уход за Виолеттой поручили сестре Жоржа, и остаток лета девочка провела со своими двоюродными братьями.

В сентябре, по возвращении в Париж, Жорж взял Тома и протащил по всем больницам. Жорж не допускал мысли, что его сын останется инвалидом. Тома несколько раз обследовали, ему делали разнообразные анализы, его тестировали. Доктора выносили свои заключения, давали советы, разводили руками. Жорж скупил всю литературу, написанную о болезни за последние двадцать лет, послушал конференции, проконсультировался с гуру. Он намеревался найти решение, чего бы это ему ни стоило. Напрасно. Дополнительную хромосому в двадцать первой хромосомной паре обнаружил во Франции за два года до рождения Тома профессор Лежен, впервые в мире установивший связь между слабоумием и хромосомной аномалией. Профессор назвал болезнь «трисомией по хромосоме 21». После нескольких недель отчаяния, поисков и возмущенных писем Жорж наконец встретился с профессором Леженом. Ведь существует, наверное, способ изъять лишнюю хромосому! Профессор принял Жоржа у себя в кабинете и проговорил с ним больше часа. Изъятие лишней хромосомы Лежен считал немыслимым, однако допускал, что со временем наука найдет способ ее нейтрализовать. Трисомию по хромосоме 21 врач называл болезнью и в данном случае в принципе отказывался употреблять слово «инвалидность». В далеком будущем профессор видел перспективу лечения синдрома, но пока Жоржу следовало смириться.

Дедушка покинул профессора в состоянии глубокой скорби и принял решение коренным образом изменить свою жизнь – потратить все время и все силы на занятия с сыном, чтобы максимально развить его интеллект.

Ни Жорж, ни Лиана ни на минуту не допустили возможности поместить Тома в специализированное заведение.

Том лежал в колыбельке, широко открыв глаза. Вот уже несколько минут он пронзительно кричал – звал сестер. Виолетта делала домашнее задание, Жюстин играла с Соланж, школьной подружкой, которую пригласила на полдник. Жюстин подошла к колыбельке и взяла малыша на руки. Том радостно замахал ручонками. Жюстин почувствовала едкий запах мочи и со знанием дела заявила, что должна сменить брату подгузник. Жюстин предложила Соланж следовать за ней. Она положила Тома на родительскую постель, сняла с него грязный подгузник, подтерла ему попку, вытерла пипку и ляжки, не пожалела детской присыпки. Том громко смеялся. Жюстин поцеловала его в обе щечки, в животик, точь-в-точь как Лиана, и с гордостью посмотрела на Соланж – мол, вот как надо обращаться с детьми. Жюстин действительно часто кормила Тома и спала вместе с ним, если родители отсутствовали. Том схватил девочку за волосы, но Жюстин сделала круглые глаза, ребенок на секунду засомневался и отпустил светлую прядь, задрыгал ногами в знак чрезвычайной радости. Соланж выглядела растерянной. Несколько раз Жюстин оборачивалась на подругу и замечала в ее лице умиление, нежность и тревогу. Соланж старалась не смотреть на ребенка, хотя тот изо всех сил пытался привлечь ее внимание.

Наконец Соланж вынесла свой вердикт:

– Твой брат слабоумный.

Жюстин, задрав нос, смерила подругу презрительным взглядом. Том резвился на славу, он схватил свои ножки и потянул в рот. Жюстин придержала его, чтобы застегнуть чистый подгузник. Затем надела на него штанишки, носочки и посадила. Том старался удержать равновесие, но через несколько секунд с радостным визгом повалился на спинку.

Жюстин пожала плечами.

– Ну, ты даешь!

Она взяла малыша на руки и вышла из комнаты, не проронив больше ни слова. Теперь Жюстин не хотела играть с Соланж, она хотела, чтобы Соланж вернулась к себе домой. На самом деле Соланж никакая не подруга и вообще носит ужасные безвкусные платья – так папа сказал в прошлое воскресенье.

Вечером после ухода Соланж Жюстин ворвалась в комнату к Мило, который лежал на кровати, увлеченный чтением иллюстрированного журнала. Жюстин села рядом. Мило посмотрел на сестру с улыбкой и снова уткнулся в журнал.

– Том действительно даун?

Мило поднял глаза на сестру, раздумывая, следует ли ему открыть правду или сохранить секрет.

– Ну, в общем, да.

– Откуда ты знаешь?

– Мама сказала Лизбет, которая сказала Люсиль, которая сказала мне.

Жюстин почувствовала боль в груди. Невозможно! Ведь Том – ангелочек, маленький любимый братик, а вовсе не даун. Она спустилась вниз по лестнице. Жорж читал газету в гостиной, Лиана готовила еду. Жюстин секунду поколебалась, затем выбрала кухню. Там Виолетта помогала маме чистить овощи.

Жюстин встала перед столом:

– Том действительно даун?

Лиана помолчала и ответила мягким спокойным голосом:

– Да, моя принцесса. Но не надо говорить слово «даун». Болезнь называется трисомией. Том не такой, как все, и никогда не будет таким, как все. Он болен. Но мы научим его множеству вещей и постараемся сделать его счастливым.

Голос Лианы дрогнул. Виолетта почувствовала, что маме тяжело, отложила картофелину и обняла Лиану за шею:

– А нельзя вылечить Тома?

Как Лиана могла сохранять спокойствие?!

Жюстин хотелось бить посуду, ломать столы и стулья, швырять кастрюли, ложки, вилки, кричать. Она не хотела, чтобы Том болел, она хотела, чтобы он был нормальным, сильным и способным за себя постоять. Ведь Том не навсегда останется маленьким! Он вырастет, и везде – в метро, на улице – на него будут таращиться, ему в спину будут смеяться. Жюстин бросало в жар от одной мысли о том, что над Томом будут смеяться.

Девочка схватила корзину с фруктами и резко бросила ее на пол – бросила вызов матери. Апельсины остановились на уровне холодильника, яблоки покатились дальше, к двери. Жюстин не собиралась их поднимать – пускай Лиана сама этим занимается!

Жюстин вылетела из кухни, в слезах взбежала по лестнице и наткнулась на Люсиль. Люсиль взяла сестру за плечи и увлекла в свою комнату, посадила на кровать и спросила, в чем дело. Жюстин не отвечала. Ее всю трясло от гнева, она задыхалась, не могла найти точку опоры, чтобы успокоиться. Люсиль погладила сестру по голове, ничего не говоря, просто выжидая, пока ее дыхание восстановится, пока стихнут рыдания. Природа одарила Жюстин невероятно длинными ногами и очень правильными чертами лица. Она была красавицей. Приступы гнева случались у нее частенько, и уже давно. Она не терпела, чтобы ей перечили, боролась с матерью, пытаясь завоевать ее внимание, впадала в истерику без видимой причины. В общем, в семье она считалась трудным ребенком.

Люсиль принесла сестре стакан воды, и мало-помалу та успокоилась. Теперь она сидела на краю кровати, положив руки на колени, в обманчивой позе послушной девочки. Люсиль не сводила с нее глаз.

– Это из-за Тома, – выдавила наконец Жюстин. – Он даун.

Люсиль взяла сестру за руку:

– Это не так страшно, как тебе кажется.

– А вдруг над ним будут смеяться?

– Никто не будет над ним смеяться. Мама с папой защитят его. И мы тоже.

Жюстин более или менее утешилась и побежала к себе в комнату.

Вот уже несколько месяцев Жюстин и Виолетта ухаживали за Томом, как раньше Лизбет и Люсиль ухаживали за ними.

Люсиль обожала Виолетту, ее пухленькие щечки, ее светлые кудри, учила ее считалочкам, песням и даже таблице умножения, а вот Жюстин всегда казалась старшей сестре загадочной и отстраненной. Иногда Люсиль даже думала, что они с Жюстин связаны тайными необъяснимыми сестринскими узами, для которых нет названия, но которые способны как объединять, так и противопоставлять людей друг другу.

Теперь Жюстин и Виолетта занимались Томом, радовались его развитию. Поколение за поколением члены семьи Пуарье поддерживали друг друга. Том был ягодкой, принцем и любимкой. Он хорошо спал, хорошо ел, никогда не плакал. Когда к нему подходили, он протягивал ручки и радостно кричал. Иногда Люсиль брала его на руки, гладила по волосикам, целовала. Подобно своим братьям и сестрам, она привязалась к Тому и не променяла бы его ни на кого на свете. Тем не менее уже с первых месяцев у нее появилось ощущение, что в многодетной шумной семье появление Тома вызвало какую-то неправильную эйфорию. Странным образом родители превратили горе в счастье, и счастье это затуманило всем взор.

Однажды Люсиль уйдет из семьи, покинет шумный, полный движения и жизни дом. Она останется одна, словно осколок прекрасной вазы. И тогда мир повернется к ней жестокой или милосердной стороной.

Жан-Марк не спустился к завтраку, не спустился к десятичасовой мессе. Лиана озадаченно посмотрела на часы и хотела пойти разбудить мальчика, но передумала. Накануне Жан-Марк много времени провел в бассейне, тренируясь перед региональными соревнованиями, и теперь, конечно, нуждался в отдыхе. Он заслужил крепкий восстанавливающий сон. Лиана решила подождать и отправиться на мессу в полдень. Жан-Марк единственный из детей верил в Бога, и Лиане доставляли удовольствие еженедельные визиты в церковь в сопровождении сына. Мило и старшие дети уже давно отказались от мессы, Жорж после смерти Антонена и слышать не хотел о причастии, Жюстин и Виолетта изучали закон Божий, но еще не повзрослели достаточно, чтобы разделять с матерью веру. Только Жан-Марк с радостью посещал церковь вместе с Лианой и даже без нее. Жан-Марк любил вставать на колени, складывать руки в мольбе и шепотом обращаться к Богу – он сам однажды так сказал Лиане. Мальчик молился не за себя, а за других – за тех, кому плохо, кто в беде, кто страдает. Жан-Марк всегда чувствовал, если у кого-то рядом с ним тяжело на сердце.

Для Лианы вера оказалась подарком небес, таким же, как Жан-Марк, которого она усыновила и полюбила девятью годами ранее, таким же, как ни на кого не похожий малыш, которого она родила и который принес ей столько счастья. Том уже самостоятельно держался на ногах и вот-вот мог сделать первый шаг.

Жан-Марк не спустился и к полуденной мессе, и Лиана почувствовала тревогу, которую немедленно изгнала из себя, выпив чашку обжигающего чая. Наверное, мальчик сильно устал на тренировке. Почему бы не пропустить мессу раз в жизни и не отоспаться? Скоро Жан-Марку исполнится пятнадцать, и он поступит в Академию изобразительных искусств, где Варфоломей уже проучился два года.

Как же младший брат обрадовался, узнав, что его приняли! Лиана вспомнила счастливую гордую улыбку Жан-Марка, когда ему объявили новость…

Люсиль нежилась в постели, то засыпая, то просыпаясь от чьего-нибудь крика, смеха, скрипа стула. Завернутая в мягкое теплое одеяло, она чувствовала себя погруженной в дремлющие воды глубокого чистого озера. Ей совершенно не хотелось ни вставать, ни даже раздвигать шторы. Семья недавно вернулась из отпуска, и Люсиль изобретала способы продлить состояние отдыха и блаженной лени, ни о чем не думать, ничего не делать, позволить событиям происходить самим по себе. Совсем скоро ей предстояло начать новый учебный год. Люсиль ненавидела начало учебного года – составление графика, планирование занятий, спешку. К тому же после отчисления из Бланш-де-Кастиль ее записали в Пижье.

Лиана надела пальто. Она решила разбудить Жан-Марка после мессы. Жорж уехал по делам в Пьермонт, так что ругать мальчика за лишние часы благотворного сна некому. Жорж считал, что долго спать позволено лишь слабым и больным людям, а здоровые и активные обязаны рано вставать даже по выходным. Как бы эта теория ни раздражала недисциплинированных подростков и ленивых девчонок…

Прежде чем покинуть дом, Лиана постучалась к Люсиль. Через несколько секунд Люсиль откликнулась сонным голосом.

– Я на мессу, дорогая, скоро вернусь.

Люсиль встала и открыла дверь.

– В четверть первого надо поставить курицу в духовку, я все приготовила.

Люсиль кивнула и закрыла дверь.

Лиана отправилась в церковь. Она чувствовала, как в животе постепенно разрастается шар недоверия и страха, но не обратила на него внимания и ускорила шаг. Внезапно она остановилась. Все-таки странно, что Жан-Марк спит так долго, обычно он так долго не спит. Он никогда не пропускал мессу! Лиана развернулась и побежала так быстро, словно за ней гнался сам дьявол. Задыхаясь, она преодолела лестницу. Чем ближе она подступала к спальне сына, тем сильнее билось ее сердце.

Люсиль услышала, как мама стучится к Жан-Марку, зовет его. Люсиль услышала, как мама открывает дверь.

Больше она не слышала ничего.

Лиана нашла мальчика распростертым на кровати с полиэтиленовым пакетом на голове. Она бросилась к сыну, сорвала пакет. Жан-Марк лежал неподвижно с открытым ртом.

Три дня тело Жан-Марка, облаченное в темный костюм, оставалось в доме. Его кровать, словно стражи, окружали горящие свечи. Братья и сестры время от времени к нему заходили. Несколькими неделями ранее Варфоломей возмущался тем фактом, что Жан-Марка тоже приняли в академию. С каких пор его младший брат обнаружил в себе способности к изобразительным искусствам?! Варфоломей не хотел, чтобы у него на хвосте кто-то сидел. Однако теперь, когда Жан-Марк умер, Варфоломей, никогда не веривший в Бога, с утра до вечера молился о чудесном воскрешении. Он отдал бы что угодно, лишь бы вернуться назад, лишь бы Жан-Марк не исчез, лишь бы семья снова не переживала утрату.

Пресса подняла шумиху. Журналисты стучались во все двери, звонили по телефону и дежурили под окнами. Жорж в грубой форме прогонял одного за другим. Впрочем, собиратели информации не теряли надежды и продолжали караулить братьев и сестер мертвого подростка. Люсиль, подобно остальным членам семьи, появлялась на улице, закутавшись в шарф, глядя прямо перед собой и храня скорбное молчание.

Родители спокойно и по-деловому объяснили детям, что Жан-Марк, поскольку его били в детстве, привык защищаться и прежде всего закрывать голову. После тренировки он закрыл голову пакетом и уснул. Жан-Марк умер, задохнувшись во сне. Вот и все. И больше ни единого комментария.

Тяжелый дух смерти не давал свободно дышать ни одному из членов семьи Пуарье. Жорж подскакивал от каждого нового звонка. От детей прятали газеты со скандальными заголовками. Жорж был в ярости – его сын умер, и не о чем больше рассуждать!

Но разве в пятнадцать лет человек может случайно уснуть с полиэтиленовым пакетом на лице? Этим вопросом задавалась Люсиль и, конечно, ее братья и сестры. А если Жан-Марк решил покончить с собой – что толкнуло его на такой шаг? Какая боль? Какое отчаяние? Жан-Марк выглядел счастливым. Но за что он наказал живых, тех, кто любил его?

Когда я решила написать эту книгу, после долгих мучительных переговоров с самой собой я пришла к выводу, что смогу додумать историю своей семьи и превратить правду в полуправду, в художественный текст. Я думала, что владею ситуацией. Я думала, что мне удастся выстроить сюжет, динамичный и захватывающий, что завязка, кульминация и развязка мне по плечу. Я думала, что сумею нафантазировать, наврать с три короба, ни разу не споткнувшись. Я думала, что факты биографий, словно разные ингредиенты, можно слепить вместе, как тесто, дрожжевое или слоеное, которое меня научила делать Лиана. Я думала, стоит только скрепить факты, а потом раскатать, уплотнить ладонями, а может, даже подбросить к потолку и посмотреть, прилипнет или нет…

Но нет.

В результате я не способна ни к чему притронуться. Я сижу часами за компьютером, закатав рукава, словно мясник в своей лавке, и боюсь предать историю, перепутать даты, места, возраст, я боюсь испортить повествование, которое столь тщательно разработала в своей голове.

Я не могу всецело охватить реальность, но и выдумать все не могу, я постоянно ищу правильный угол зрения, который позволит увидеть прошлое совсем близко и не исказить его бесконечными догадками.

Каждый раз я мучаюсь от того, как сложно мне описывать маму, подбирать слова. Я все время слышу ее голос. Люсиль очень мало рассказывала о своем детстве. На самом деле она вообще не рассказывала. Она утверждала, что таким образом отказывается от семейной мифологии, отказывается превращать биографию в фикшн.

Я не слышала от мамы ни об одном событии ее детства. Ни одного воспоминания от первого лица, ни малейшего намека на ее точку зрения. И мне очень не хватает именно этого – ее взгляда, слов, которые бы она использовала, ее подробностей, ее оценки, ее мнения. Разумеется, она упоминала о смерти Антонена, о своих фотосессиях, о Лиане, об отце – с чувством, со страстью, резко, но не повествовательно, а словно бросая камни, словно освобождаясь от груза.

Тем не менее я пытаюсь восстановить события с позиции Люсиль, собирая в длинную исповедь те обрывочных фрагменты жизни, которые мама все-таки доверила некоторым из нас – Виолетте, моей сестре Манон и даже мне самой. Конечно, порой мне приходится затыкать щели и дыры, забивать пустое пространство собственными представлениями. Я отдаляюсь от Люсиль, стараясь приблизиться к ней…

Не знаю, что Люсиль чувствовала, когда родился Том. Я только знаю, что она обожала этого позднего и очень уязвимого ребенка, которого надо было защищать от всего мира. Я знаю, сколько Том значил для мамы и во младенчестве, и когда вырос, я знаю, как она хотела для него счастья. В течение многих лет Том укреплял отношения внутри семьи. Милый, забавный, лишенный лукавства и какого-либо лицемерия, он сосредотачивал в себе всю положительную энергию Лианы и Жоржа, которые старались максимально развить его интеллект и физические способности. Любимец братьев и сестер, идол Пуарье, рос, окруженный любовью.

В детстве я играла с Томом в саду в Версале. Мы бегали за Энзимом, таксой Жюстин, нашептывали ему в ушки ласковые слова и забавлялись, когда он в ответ мотал головой. Том старше меня всего на несколько лет.

Я помню, что в Пьермонте фотографии Антонена и Жан-Марка стояли на полке книжного шкафа рядышком. Позже к ним присоединился черно-белый портрет Мило. Во время школьных каникул в Пьермонте мы целые недели проводили в тени мертвых. Подобно всем детям, мы интересовались потусторонним миром и постоянно разглядывали старые снимки, приобщались к тайне, просили Лиану раз за разом повторять семейные истории и байки. Сидя на табуретке в знаменитой желтой кухне, бабушка мелодичным мягким голосом рассказывала о своих детях, иногда смеялась, и только редкие вздохи передавали ее великую скорбь.

От Виолетты я узнала о том, что Жан-Марк умер от гипоксифилии, которая также называется сексуальной асфиксией. Это означает, что во время мастурбации Жан-Марк пытался усилить оргазм, ограничив доступ кислорода. Кажется, он увлекался мазохистскими и фетишистскими практиками. Лизбет рассказала мне, что за несколько недель до смерти брата без стука ворвалась в его комнату, чтобы забрать трусы, которые он у нее украл, и застала его в тот самый момент, когда он втыкал иголки в свой перевязанный платком член…

Я пытаюсь восстановить ход событий и оценить удар, который смерть Жан-Марка нанесла семье. Думаю, что официальная версия гибели мальчика (еще бы родители стали объяснять детям про сексуальную асфиксию!) и сам факт случившегося произвели на братьев и сестер огромное впечатление. Думаю, тогда же Люсиль впервые серьезно задумалась о суициде. Официальную версию смерти приняли только младшие дети, у старших она вызвала чувство вины – ведь они не всегда относились к Жан-Марку как к родному – и большие сомнения.

В свидетельствах о смерти Жан-Марка есть некоторые немаловажные расхождения, в частности, насчет того, кто в момент несчастного случая находился с Жоржем в Пьермонте (по идее – Варфоломей и Лизбет), а кто – с Лианой в Версале (по идее – Люсиль и малыши).

Кроме того, по одной из версий, Жорж обратился к своему родственнику, который возглавлял журнал «Ici Paris», чтобы тот использовал связи и прекратил вмешательство прессы в частную жизнь Пуарье. А по другой версии, Клод, некий родственник Лианы, использовал смерть Жан-Марка в хронике чрезвычайных происшествий в своей газете, после чего Жорж прервал с ним всякие отношения. Впрочем, последняя версия оспаривается чаще.

Все сходятся лишь на том, что тело обнаружила Лиана и позвонила Жоржу, чтобы он скорее возвращался. Лиана также позвонила Мари-Ноэль, старинному другу семьи, и та немедленно прилетела на помощь. Тринадцатилетний Мило несколько часов рыдал в голос, оплакивая своего самого близкого по возрасту брата. Мило был безутешен так же, как несколькими годами ранее Варфоломей после смерти Антонена. Сегодня для Пуарье эти две утраты стоят в одном ряду, и о них говорят с одинаковой болью.

Как реагировала Люсиль, я не знаю. Знаю только, что она была там, где-то там, в своей комнате – семнадцатилетняя Люсиль. Я понятия не имею, плакала ли она, кричала ли, как на нее повлияли смерти близких.

Лизбет сказала мне, что сохранила какую-то газету с заголовком «Ребенок-мученик не пережил своего прошлого», которая привела в ярость Жоржа. Я попросила посмотреть статью. Лизбет долго искала текст, а через несколько дней позвонила и сказала, что не нашла. Наверное, на самом деле она выбросила ту газету.

Несколько лет назад Лизбет решила избавиться от всех дурных воспоминаний. Именно тогда, уже освобожденная от груза пережитого зла, Лизбет много часов кряду рассказывала мне историю нашей семьи. Я несколько раз перезванивала ей, чтобы уточнить подробности. Лизбет поведала мне массу забавных историй и семейных легенд, очень красочно и детально, но по интонации и эмоциональному градусу – нейтрально, без взлетов и падений, паря над бездной, но не падая в нее.

Лизбет не одна такая. Каждый изобретает свой способ жить и примиряться с жизнью, Варфоломей ведет себя примерно так же. Может быть, потому что они старшие дети. Может быть, потому что они больше всех страдали и всегда служили семье опорой. Наверное, поэтому теперь они гонят из жизни мрак, оставляя лишь свет, фейерверки, самое лучшее. Возможно, они правы. Они с большим энтузиазмом восприняли мой проект, а теперь, видимо, гадают, что я буду делать с тоннами материала, бессмысленного для всех, ценного лишь для нашей семьи. Они как на иголках – так в нашей семье принято говорить. Когда я пишу – Лизбет, Варфоломей, Жюстин, Виолетта, – я думаю о них с огромной нежностью и страхом их разочаровать.

Единственный, кто не прочитает мою книгу, – обожаемый Том. Перед ним мне не придется краснеть. Тому сорок восемь лет, и он уже давно живет в специализированном заведении для умственно отсталых людей.

У Варфоломея, словно под воздействием колдовского зелья, за одну ночь отросли волосы – непослушные вихры ниспадали на лоб, закрывали глаза и вызывали у Жоржа чувство глубочайшего протеста. Волосы Варфоломея сами по себе являлись воплощением подростковой дурости. Впрочем, и помимо волос было к чему придраться – Варфоломей носил дурацкую одежду, по-дурацки шаркал ногами и рассуждал, как дурак. Жорж считал, что по отношению к детям ведет себя исключительно толерантно – уважает их мнения, дает им соответствующее образование, видит в них личностей, – но в случае с Варфоломеем Жорж не желал оставаться либералом. В своей подростковой эмансипации мальчик слишком далеко зашел. Всему есть предел. В конце концов, что бы ни говорили, в обществе человека встречают по одежке, и предстать перед приличными людьми с растрепанными торчащими в разные стороны патлами сомнительной чистоты – равносильно самоубийству, самоуничтожению, самоуничижению, увольнению по собственному желанию. Жорж не выносил прическу Варфоломея, его манеру на публике противоречить отцу, его вальяжность и высокомерие, его вечеринки, его успех у кокетливых беспрестанно смеющихся пустых девчонок, затуманенный взгляд его друзей, якобы влюбленных в литературу. Варфоломей больше не играл в теннис (а Жорж так мечтал, чтобы сын достиг национального уровня), общался с людьми старше своего возраста, воображал себя великим художником, этакой богемой. С тех пор как Варфоломей отрастил волосы, всякий раз, стоило мальчику войти в комнату или просто попасть в поле зрения Жоржа, суровый отец встречал его какой-нибудь колкостью или разочарованным вздохом. Варфоломей пускал пыль в глаза, то есть, по мнению Жоржа, который, как рекламщик, неплохо разбирался в создании успешного имиджа, напрасно пытался скрыть отсутствие какого-либо внутреннего содержания. Отец постоянно подстерегал сына, цеплялся к любой мелочи, даже к молчанию, искал повод, чтобы сесть на своего конька и произнести в адрес Варфоломея язвительный монолог, который неминуемо завершался фразой, обращенной к Лиане: «Что с него возьмешь! Подростковая дурость!»