Текст книги "ПереКРЕСТок одиночества – 3"

– Я все еще не понимаю…

– Он и все его дети были русые. И жена на фотографии была совсем светлая, ее даже русой-то не назвать. И лица у них у всех почти одинаковые. А вот у младенца сохранившиеся пряди волосы черные.

– Ох…

– Федор рассказал, что на ту сопку они поднялись мирно и радостно. Он и его снова беременная любимая жена. Особо не волновались – до родов был еще месяц и в этот раз он собирался отвезти ее не в последний момент, а прямо сегодня – денег хватает, пусть лучше поживет в цивилизации на съемной квартире впритык к роддому. Но случилось так, что при спуске Анфиса упала, а он не успел подхватить – опять выпил коньячка, и рефлексы замедлились. Начались роды, вызванные ударом. И прямо на прикрытые собственной рубашкой дрожащие руки жена уронила ему, как он выразился, «это». Он сразу вспомнил заглянувших на их хозяйство двух молодых черноволосых улыбчивых парней-автостопщиков, что увидели в инете рабочий запрос, добрались сюда и задержались на пару недель, чтобы подработать. Это было меньше года назад. Он вспомнил, как подолгу его жена задерживалась рядом с одним из работников и как звонко и совсем по-молодому она смеялась, запрокинув лицо к светлому небушку. Да… Да… А еще он помнил, как оторвал взгляд от младенца, взглянул на жену и задал вопрос… он помнил страх в ее глазах и дрожащий ответ… мольбу простить… а дальше он на самом деле не помнит ничего. Сознание и разум вернулись только через два дня… И он на самом деле не помнил, почему его так тянуло каждый день на вершину сопки, хотя, конечно, что-то внутри него догадывалось… Накатив коньяка, каждый раз он порывался заглянуть под цветущие бутоны… и каждый раз не решался. Больше он ничего не рассказал.

– Ушел в себя?

– Ушел из жизни, – вздохнул я. – Его второй по старшинству сын снял с плеча винтовку и прострелил отцу сердце. Все сделал на наших глазах, при этом сделал спокойно, можно даже сказать – неспешно, но мы почему-то не сумели помешать. Федор сунулся вперед, упал лицом в землю и затих на краю разоренной могилы. Так кончилась эта история… три трупа, прижатый полицейскими к земле дико орущий сын, бегущие по склону сопки остальные дети Федора, спешащие узнать, что же там случилось. Так я разорил чужой рай, когда не стал наслаждаться подаренным видом, а решил заглянуть под цветущие бутоны. Заодно многие люди потеряли свои должности – так как и не подумали удивиться тому, что женщина на почти последнем месяце беременности вдруг подалась в бега и нигде больше не проявилась. И поверьте – позднее я не раз вспоминал эту историю, размышляя, стоило ли мне поступать так, как я поступил. Ответа я не нашел. Но знаю, чего я боюсь сейчас…

– И чего же ты боишься, Охотник?

– Того, что своими действиями я расшевелю здешнее осиное промерзлое гнездо и нарушу это долгое и странное тройное хрупкое перемирие, – ответил я, опять взглянув на неустанно шепчущий Столп за стеклом кокпита. – Столп, хозяева здешней планеты и мы, сидельцы… мы как-то научились жить почти в мире. Всех все устраивает. Но что если я разорю очередную «цветущую полянку» и обнаружу нечто, что стронет с места замерзлые шестеренки мертвого механизма?

– Красиво говоришь, Охотник… я так ответить не сумею. Поэтому скажу просто – себя тебе не изменить. Плохо оно или хорошо – ты все равно пойдешь своим путем.

– Может, и так, – улыбнулся я и вздрогнул, вскинул руку. – Свет!

Вскочившие луковианцы ликующе закричали, увидев три тусклых синих огня, что зажглись у подножия едва угадываемой темной горы. Огни были расположены не по горизонтали, скорее почти вертикально, отчего казалось, что на темную вершину ведет едва освещенная тропа.

– Цветущие бутоны на вершине горы, – тихо произнес я, ведя вездеход к цели. – Черт… как же хочется курить…

Взглянув вниз, я бросил взгляд на лежащее в ногах оружие. Я готов к любому развитию событий. Правильно поняв, на что именно прикрытое одеялом я смотрю, Зурло торопливо проговорил:

– Не волнуйся, Охотник! Тут живет мирный народ! Мы верим, что добрым смирением можно победить любую злую невзгоду. Война и сражение – великое зло. Мы всячески стараемся избегать этого. Тебя встретят не оружейные дула, а мирные улыбки. Не готовься к битве, готовься к спокойному долгому отдыху.

– Как сказал один древнейший полководец с моей планеты: «Обманываешь ты своими речами сограждан, настраивая их против войны, под именем покоя ты готовишь им рабство. Мир рождается от войны, и потому желающие пользоваться долгим миром должны закаляться в боях».

– Ох…

– У меня была хорошая учительница, – широко улыбнулся я, незаметно проверяя, насколько ладно сидит за поясным ремнем полностью заряженный пистолет – молчаливый ответ Замка на предложенное им оборудование.

Холл получил в дар четыре кресла с высокими спинками и подлокотниками, что тут же стали дико популярны среди его жителей. Плюс три десятка стальных и алюминиевых шампуров, большую решетку для гриля и солидную пачку черного перца горошком.

– Она учила тебя выживать?

– Она учила меня ко всему относиться критично и всегда иметь собственное мнение, – ответил я, глядя на медленно приближающиеся синие огни. – Мы не вы. Но я верю, что в чужой монастырь не следует соваться со своим уставом. Так что не забудьте сразу же сказать своим самое главное.

– И что же это?

– Скажите им – я пришел с миром.

Глава пятая

Нехорошее предчувствие шевельнулось во мне примерно на двадцатом шаге, после того как мы миновали небольшие стальные ворота. Нехорошее предчувствие не было испугом или ожиданием чего-то плохого конкретно для меня. Нет. Да и жди меня впереди засада – вряд ли бы я ее ощутил. Так что это даже не предчувствие, а скорее понимание, возникшее после увиденного.

У престарелых луковианцев все было иначе.

За стальными воротами ждал не уже населенный Холл, а вырубленный в ледяной толще длинный прямой проход, освещенный вмороженными в потолок багровыми панелями, что едва разгоняли сумрак. Проход был достаточной высоты, чтобы не скрести шапкой по потолку, а ширины такой, что едва хватит протащить, к примеру, тушу небольшого молодого медведя. Пол и нижняя часть стен – примерно до высоты колена – во многих местах исполосованы длинными змеиными следами, что так хорошо были мне знакомы. Вот только здешние черви оставляют такие следы в снегу, а не во льду. Я знал, что они могут пробить ледяной наст, прикрывающий покойника, но только если он не был слишком толстым и старым. Иначе черви спасуют. Здесь же стены прохода представляли собой зеленоватый прозрачный лед, что одним своим видом заявлял о предельной прочности. Что это за следы? Причем большая их часть толщиной с мое запястье. Те следы, что в полу, забиты снегом и залиты водой – образовались мгновенно застывшие заплатки, что ничуть не скрывали страшных следов, выглядя мутной пористой массой в зеленом хрустале.

На сороковом шаге стены ледяного прохода внезапно расширились, и мы оказались в достаточно просторной прямоугольной комнате со стенами метров по пятнадцать в длину. Солидный зал, чьим главным украшением были высокие ледяные блоки, что явно служили разделочными столами. На одном из них все еще лежали почти очищенные от мяса медвежьи кости, череп скалился в проход. Отступив в сторону, я остановился, заставив замереть и своих шагавших впереди спутников. На деликатное покашливание Зурло я внимания не обратил – не до этого было. Слишком уж в интересном месте я очутился…

Проклятье. Ощущаю себя дикарем, что вдруг прямиком из родной пещеры попал в жилище цивилизованного человека. Будь это в нашем мире где-нибудь под Москвой, глядя на это куда ярче освещенное просторное помещение с полупрозрачными стенами, я бы сказал, что мы зашли в большую прекрасно организованную теплицу. Все на высшем уровне.

В каждой стене длинные неглубокие ниши – скорее, прорези – каждая сантиметров по сорок в высоту. В нишах разное. Примерно в четверти лежат аккуратнейшим образом нарезанные куски мяса – настолько одинаковые, настолько хорошо рассортированные, что на ум тут же пришла виденная мной однажды в Провансе мясная деревенская лавка – гордость розовощекого чуть сонного хозяина-здоровяка, что знакомил меня со вкусом истинного прошутто. В других же нишах – подсвеченных красными вмороженными светильниками – растет снежная трава, мирно застыв на припорошенной инеем питательной смеси. У самого низа в нишах, идущих вровень с полом, произрастают совсем другие растения – черные крупные корнеплоды с частыми окружиями из длинных белых листьев.

– Что это? – немедленно поинтересовался я, не собираясь скрывать жгучего интереса. – Еда? Лекарство? Наркотик?

И не получил ответа – старики пожимали плечами и качали головами. Оно и понятно – в нашем Бункере такого точно нет, а здесь они пока такие же гости, как и я. Еще раз пробежавшись глазами по теплице-холодильнику, я двинулся дальше к явной радости луковианцев.

Я думал, что теперь-то мы уж точно добрались до входа в убежище. Но нас ждал очередной проход, что оказался вдвое короче, но при этом и вдвое уже. Тут уже приходилось идти гуськом друг за другом, а потолок стал еще ниже. При этом мы двигались вверх по едва-едва заметному склону. Когда я последним вышел в еще один зал – примерно таких же размеров – то снова замер в удивлении. На этот раз мы оказались на кладбище. Стены от пола до потолка заполняют забранные ледяными стеклами ниши, причем к залу обращены головы лежащих в них покойников, а ногами они уходят в глубь ледяного массива, ставшего последним пристанищем для их бренных останков. Пол пуст. Из зала ведет два пути: один – короткий и пошире – в следующий точно такой же зал. Там, похоже, второе кладбище. А прямо перед нами узкая расщелина, ведущая в темноту. Не успел я об этом подумать, как впереди прорезалась вертикальная световая щель, что начала быстро расширяться. Обозрев потолок кладбища, я с крайней задумчивостью уставился на никак не ожидаемую здесь вещь – камеру наблюдения, что скромно приткнулась в одном из углов. Камера явно «наша» – эта вещь прямо кричала о том, что она с Земли. Не может же быть, что наши цивилизации настолько похожи, что даже вещи мы делаем одинаково.

Из коридора послышалась короткая речь на мягком певучем языке, из сумрака вышел высокий долговязый старик с распростертыми объятиями. По очереди обняв каждого – не обделив и меня – он отступил на шаг, провел ладонями по глазам, будто стирая слезы, и трижды глубоко поклонился. Луковианцы тут же ответили тем же, за ними следом отреагировал и я, выполнив церемонию куда более неумело, но старательно и без тупых смущенных улыбок.

– Добро пожаловать, хороший человек, – уже на русском повторил встречающий старик. – Я Панасий Фунрич. Проходите, проходите! Обогрейтесь! Утолите жажду и голод.

Спросить хотелось очень о многом, но я сдержал нетерпение и, улыбнувшись, неторопливо зашагал за стариками. Когда мы поднялись еще чуть выше по склону и оказались на пороге, я наспех изучил открывшиеся подробности и, изумленно хмыкнув, коротко кивнул, после чего развернулся и почти побежал прочь.

– Куда же ты?

– Охотник его имя, – прошелестел Зурло. – Славный человек! И непростой!

– Охотник!

– Вернусь через час! – крикнул я через плечо и ускорился еще чуток, спеша пролететь узким коридором.

Я торопился к оставленному неподалеку вездеходу. Ведь луковианцы знали его местоположение. Я не ждал подлости, но рисковать не мог и поэтому собирался переставить машину подальше – в заранее примеченное место, что подходило по всем статьям.

Поднявшись на вершину холма, я оглядел примеченный снизу зев ледяного грота и, не зажигая фонарей, завел вездеход внутрь. Под гусеницами захрустело, тяжелую машину мягко качнуло, и я почти уперся в стену. Только теперь я зажег внешнее освещение, дернул за рычаг подпитки и, откинувшись в водительском кресле, внимательно огляделся. Не увидев опасности, но зато заметив кое-что интересное – день продолжает удивлять – я потушил свет, дал задний ход, выбрался наружу, развернулся и вполз обратно уже задом. Покинув машину, задраил входной люк, припер его парой крохотных ледяных обломков – замечу, если кто-то заходил внутрь, пока меня не было – и аккуратно спустился на дно грота. Луч моего фонаря уперся в толстый ледяной нарост у одной из стен. Сквозь мутноватый лед различалось опущенное потемнелое лицо сжавшейся у стены старухи, прижимающей к груди вместительную сумку на длинном ремне. К стене прислонена пара палок, одна из ног женщины неестественно вывернута. Приблизив свет к покрытому льдом лицу, я невольно вздрогнул и поежился – столько горькой обиды на несправедливость судьбы было запечатлено на этом лике. Обернувшись, я глянул туда, куда смотрел ее мертвый взор, и все понял – я увидел один из синих прожекторов луковианского убежища, оповещавших отпущенных сидельцев о своем местоположении. Сломавшая ногу старуха ошиблась горой… когда ползешь, а не идешь, ориентироваться куда трудней и ошибиться немудрено. Она ошиблась, взобравшись по склону другой возвышенности, а когда поняла свою ошибку, то сил на еще одну попытку уже не оставалось. Поэтому она просто заползла в ледяную неглубокую пещеру, прижалась спиной к стене и уставилась не недосягаемый манящий свет столь близкого убежища, куда ей не суждено попасть.

Проклятье… Я уже столько раз видел смерть, но такие вот случаи всегда пробирают до самых костей.

Выдержав паузу, я еще раз взглянул на старушечье лицо – чтобы понять, какому миру она принадлежит. Это наверняка «наше» лицо. С нашей планеты. И раз так – я потревожу ее покой, перед тем как тронуться в обратный путь домой. Пусть ее останки упокоятся на нашем кладбище, а все ее пожитки станут достоянием жителей Холла.

Впрягаясь в сгруженные с вездеходы нарты, накидывая на плечи рюкзак с козырьком, пряча за сугробами ранец со смертоносным оружием хозяев здешнего мира, я постоянно размышлял о том крупном корнеплоде, что выглядел как здоровенная почерневшая картофелина с частыми белыми проростками. Если это на самом деле сытный здешний овощ, что умудрился выжить в этих условиях – он нужен нам любой ценой.

Оружие однажды сломается, патроны кончатся, лекарства будут использованы, а продукты съедены. Но если мы сумеем грамотно распорядиться посевным материалом, то разве не сможем организовать подобные теплицы? Это точно повысит шансы на выживание…

Еще я думал о странных, будто выплавленных змеиных следах на стенах и полу того коридора, пока спускался вниз по склону. Спускаться было тяжеловато – дул сильный боковой ветер, что накрывал меня до колен снежной сыпкой пылью, гоняя ее поперек склона по направлению к возвышающемуся над всем и вся величественному мрачному Столпу. В этом и был мой расчет, когда я увидел склон накрытого снежной порошей холма – тут любые следы будут засыпаны почти мгновенно. Главное самому потом не заплутать, когда начну искать путь к вездеходу. Придется полагаться на свою цепкую память – оставлять ориентиры я не собирался.

* * *

– Мир телу, мир душе и доброту помыслам твоим, дорогой гость, – опять поклонился мне Панасий Фунрич. – Мы думали, что ненароком обидели тебя чем-то.

– Слишком хорошо, – улыбнулся я.

– Слишком хорошо?

– Вы слишком хорошо знаете наш язык, – пояснил я, стягивая шапку и вдыхая теплый приятно пахнущий воздух этого… вагона…

– Как говорит одна из народностей вашего мира: один язык – один человек, два языка – два человека, – улыбнулся старик и вежливо повел рукой. – Прошу, Охотник. Стол ждет едока.

Не вагон, конечно. Но очень похоже. Когда я заглянул сюда первый раз, то подумал, что вошел через тамбур плацкартного вагона, за которым виднеется уже вагон купейный. Льда здесь уже не было. Сплошной камень с закругленными формами – казалось, что мы в трубе. Да так, скорей всего, и есть – очень уж похоже на застывшую лаву. И в этом подаренном природой узком и, возможно, бесконечном пространстве луковианцы основали свое поселение. Тропа – язык не поворачивается назвать ее дорожкой – вела то по центру, то боязливо отскакивала в сторону и бежала вдоль одной из стен. Аккуратные клетушки, что по размерам едва ли превышали обычное купе, служили изолированными квартирками для тех, кто предпочитал приватность. Другие же расположились на просторных двухэтажных кроватях, снабженных уже знакомыми мне лоскутными занавесками. Между кроватями столы из различных материалов, по ногам бьет теплый ласковый воздушный поток, отогревая задубелые мышцы даже сквозь оттаивающие меховые штаны. Да… схожесть с вагоном только нарастает. Если бы не материал стен, я бы подумал, что во время давней заварухи весь поезд целиком оказался погребен под снегами, а затем был откопан первыми луковианцами и обжит.

Оглядываться я не стеснялся, стараясь заметить каждую мелочь. При этом я не забывал улыбаться и здороваться со всеми здешними жителями, что тоже не скрывали своего любопытства. Жильцов хватало, так что здороваться приходилось постоянно. Спальные места находились на разной высоте, и я не смущался нагибаться или привставать на цыпочки, чтобы встретиться взглядом с очередным луковианцем и поздороваться как следует, а не наспех. Это важно – честное прямое искреннее приветствие, а не просто никому не нужное небрежное «здрасте» на бегу.

Остановился я неожиданно для провожатого, отчего тот ушел на несколько шагов вперед, прежде чем остановился и с недоумением обернулся.

– Вот тут.

Стоя в небольшом расширении, выглядящем как грушевидное вздутие кишки-коридора, я указал ладонью на пустующее открытое «купе», что лишь символически было отгорожено с двух сторон метровыми по длине каменными стеночками, аккуратно сложенными из пригнанных плиток.

– Вот тут? – удивленно повторил Панасий, не выказывая никаких других эмоций. – Позвольте… но там накрытый стол… немного алкоголя… ожидающие благодарные жители, желающие поприветствовать нашего гостя…

– А те, кого мы миновали, – я указал взглядом на уже пройденные десятки метров коридора, – они не жители?

– Не подумайте! Нет и намека на неравенство, – взмахнул руками луковианец. – Они пировали в прошлый раз и в них нет ни капли зависти к тем…

– Я не лезу в ваши правила. – Настала моя очередь с улыбкой поднимать ладони. – Но… честно говоря, я прибыл сюда не пировать. И, если уж совсем честно, не ради той платы, что передали мне за доставку ваших соотечественников. Я преследую собственные цели. И не хочу кривить душой, скрывая их.

– И что же за цели привели сюда такого необычного человека?

– Информация, – устало улыбнулся я. – Новая информация.

– О чем?

– Обо всем, – пожал я плечами. – Находясь в таком месте… в таком мире, как этот, было бы глупо отмахиваться от любых сведений, даже если они касаются странного и невзрачного черного корнеплода с белыми ростками.

– Картошка, – открыто улыбнулся Панасий. – Зимняя картошка.

– Так и называется?

– Если перевести на ваш язык – да, – кивнул старец.

– Так можно здесь присесть? – я еще раз взглянул на квадратный столик, что втиснулся между двух широких кроватей, аккуратно застеленных лоскутными одеялами. – Или это чьи-то постели?

– Были чьи-то, – вздохнул Панасий и трижды провел себя по щекам сверху вниз, всегда касаясь пальцами кожи под веками, будто вытирая слезы скорби. – Семейная пара. Утром умер он. Вечером ушла и она. Их личные вещи розданы самым бедным, а кровати оставлены для новых жителей. Удивительно, но ты указал на кровати, что будут заняты теми, кого ты доставил на своей необычной машине.

– Вездеход, – развел я руками, не выказывая удивления. – Обычный гусеничный вездеход.

Ясно, что прибывшие со мной луковианцы уже успели поведать хотя бы о некоторых деталях своего путешествия.

– Обычный гусеничный вездеход, – согласился со мной Панасий и с легкой усмешкой добавил: – Ты мог не трудиться переставлять машину, Охотник. Мы не покусимся.

– Доверяй…

– …Но проверяй, – за меня закончил старик. – Хорошая поговорка. Одна из ваших. И из тех, что безоговорочно принята нами вместе со всеми тремя слоями ее глубинного смысла.

– Мы поговорим? Только вдвоем для начала.

– Садись, Охотник. Мы поговорим. Как я только что узнал, ты любишь горячий крепкий сладкий чай и соленый горячий бульон. Еще вареное или жареное мясо с жирком.

Это был не вопрос, а утверждение. Я молча кивнул.

– Отведаешь вареного зимнего картофеля? Он родом из нашего мира.

– С удовольствием.

– И стопку крепкого алкоголя? Немного – грамм сто.

– Конечно. И… хотя не знаю, можно ли здесь…

– Кури свободно, – ответил Панасий. – Пепельницу принесу. Обычно не принято. Но даже среди нас появились курильщики. Закуривай, Охотник. Закуривай.

Так я и поступил, опустив почти пустую пачку сигарет на край стола. Подкурив, зажигалку положил туда же – как молчаливый символ моего согласия на долгий интересный разговор. Я уже понял, что Панасий настроен именно на такую беседу. Равно как и то, что он действительно обрадовался, когда я отказался от приветственного пиршества.

Я бы, конечно, не отказался отдохнуть за пиршественным столом хотя бы часик, но рисковать не стоит – в подобных случаях на праздничный стол отправляются продукты даже из неприкосновенного запаса. Я не собираюсь быть тем придурком, кто приходит к бедным хозяевам и, даже не задумываясь, сжирает их последние припасы. Меня устроит мой обычный рацион, что уже известен здешними обитателям. Плюс к этому отличным десертом или даже основным блюдом послужит долгий обстоятельный разговор…

Панасий вернулся через пять минут, принеся с собой главное – поднос с чайником и всем необходимым для заваривания, а к этому вместительную хрустальную пепельницу, что всем своим видом заявляла – я земная и сделана в СССР. Стряхнув пепел, я, глядя на то, как старик ловко заваривает чай, не жалея остродефицитной заварки, спросил:

– Почему моя машина не удивила? Не было даже желания взглянуть.

– Если судить по описанию… примерно таких у нас два, – просто ответил Панасий. – Но только один на ходу. И еще одна машина самодельная, но еще не собрана до конца и вряд ли будет – подходящие запчасти достать очень сложно.

Взглянув на мое изумленное лицо, он рассмеялся, едва не расплескав чай:

– Неужто ты думал, что только…

– Примерно так, – кивнул я.

– Что только у тебя такая машина? Удивление на твоем лице бесценно.

– Хм…до этого момента я считал себя чуть ли не главным счастливчиков из всех, кто живет в здешних снежных пустошах. Я добыл вездеход чудом и едва не сложил голову. Но считал, что оно того стоило – подобная машина бесценна…

– Еще твои слова говорят о том, что ты сам добыл вездеход.

– Я так и сказал.

– А я думал, машину тебе доверил ваш Бункер, – задумчиво произнес Панасий и, пододвинув мне граненый стакан с черным чаем, кивнул, упреждая мой вопрос.

– В Бункере есть вездеход, – произнес я и сделал глубокую затяжку. – Та-а-ак…

– Есть. Я не видел, но слышал от того, кто видел своими глазами – еще в те времена, когда между нашими убежищами было налажено относительно регулярное сообщение.

– Та-а-ак…

Перед глазами один за другим промелькнули лица тех, кто учил меня на охоте и умер сразу после нее. Затем я вспомнил рассказы о погибших еще до меня охотниках, что отправились за мясом и сами стали добычей. Следующие несколько секунд я старательно подавлял крайне непродуктивный и вообще ненужный сейчас гнев.

Еще вопрос, разрешил бы я сам, будь я лидером Бункера, использовать драгоценную машину для такого рутинного дела как охота на снежных медведей. Как бы прагматично и гнусно это ни звучало, но сохранивших силы для охоты стариков Холла вполне достаточно и рано или поздно они выйдут в пургу с тяжелыми рогатинами наперевес. А вот если встанет вездеход, и позднее понадобится срочно отыскать в обломках упавших вдалеке крестов необходимую запчасть для починки системы Бункера…

М-да…

Поэтому Замок и помалкивает о наличии подобной техники. Чтобы не провоцировать ожидаемых вопросов вроде: «Почему рискуем людьми и не охотимся на вездеходе?».

Главное же, что я выяснил на все сто процентов – второй выход из Бункера существует. Есть гараж, что наверняка примыкает к складам и ремонтной мастерской. Есть целая структура… куда входит безногая энергичная девушка-механик…

А работает ли вездеход?

Вот та мысль, что по-настоящему обожгла мой пропитанный порцией никотина мозг.

Если Бункер лишился вездехода, то вполне понятно, почему все жители Замка так старательно обрабатывают меня, обещая всякие блага в обмен за запчасти и иные интересные штуки – особенно технического характера.

Я должен любой ценой утаить от родного убежища информацию о наличии у меня вездехода.

– Вижу, ты о многом успел подумать…

– О многом, – подтвердил я и, подкуривая следующую сигарету, взглянул на старика сквозь струи дыма. – Ответишь честно на следующий мой вопрос, Панасий?

– Я не любитель лжи.

– Хорошо.

– Но я не знаю, какой у них вездеход.

– Не о нем, – качнул я головой. – Скажи мне… в те времена, когда между нашими убежищами была налажена связь… вы отвозили к нам те черные корнеплоды? Зимнюю картошку…

– Хм… – старик помрачнел, складки и морщины на его лице, казалось, стали глубже. – Отношение к жителям Холла не изменилось за годы? Я наслышан… Да и жители так называемого Центра были лишены многих мелких, но важных благ…

– Ты не ответил.

– Конечно, мы отвозили зимний картофель в ваше убежище, Охотник. И это был дружеский дар, как отмечено в наших внутренних хрониках. И одновременно мудрый поступок. Если ответить вашей поговоркой, то – не клади все яйца в одну корзину.

Подумав, я кивнул:

– Действительно мудро. Если у вас по какой-то причине зимний картофель погибнет…

– То мы всегда сможем обратиться за посевными клубнями к нашим друзьям-соседям, – кивнул Панасий. – И наоборот. Взаимная поддержка – один из залогов выживания в этих условиях.

– Значит, картошка у них появилась много лет назад… – пробормотал я, непроизвольно кривясь. – М-да… Хотя…

Вспомнив ту жидкую похлебку, что приносили жителям Холла каждый день, я почувствовал, как новая вспышка гнева опять рассеивается. Уверен, что какие-то крохи картофеля попадали в тот котел. Что-то доставалось и холловцам. Наверняка…

– Мы с радостью подарим тебе несколько десятков клубней на посев и расскажем тонкости, – мирно улыбнулся Панасий.

– Спасибо.

– Замок заботится обо всех жителях Бункера, Охотник. То, что они выживают долгие годы – даже без твоей, несомненно, великой помощи – говорит о многом.

– Согласен, – кивнул я. – Моя злость глупа. И я слишком недолго здесь, чтобы выносить приговор и рубить с плеча.

– А вот и угощение.

Улыбчивый дедуля в меховой одежде, щурясь и часто кивая головой, будто фарфоровый божок, поставил передо мной железный формованный поднос. Посуда тюремная, а вот блюда царские – кусок жареного мяса, горка сероватого пюре, травяной салат и… пяток печений «Орео». Обалдеть…

Убрав три печенья в карман, я запоздало стянул куртку – здесь не жарко, но и не холодно. Остальные два печенья молча протянул старичку в мехах и тот, с благодарной улыбкой приняв дар, ушаркал по бесконечному коридору.

– Хотя одну сам съешь? – поинтересовался Панасий и шумно отхлебнул горячего чая.

– Не, – улыбнулся я. – Обойдусь.

– Ты хороший человек…

– Могу и эти отдать. Дети обрадуются.

– Дети? – старик удивленно приподнял седые брови. – У нас нет детей, Охотник.

– К-хм… я не намекаю на возраст, но…

– Среди нас есть женщины и мужчины, что чудом выжили при крушении их крестов. Многие из них попали в Убежище относительно молодыми.

– И? А… понимаю… вы знаете, что рождающиеся здесь дети несколько… вялы… и даже вырастая, мало чем отличаются по разуму от…

– Не в разуме дело, Охотник, – перебил меня Панасий и сердито сдвинул брови. – Что ты! Любой ребенок – радость великая! Каким бы он ни был!

– Хм… проблема биологическая? У луковианцев не получается завести здесь…

– Мы и не пробовали! Никто из нас! По крайней мере в нашем Убежище. Не могу говорить за всех луковианцев. И никого не осуждаю.

– Не понимаю, – признался я.

– Охотник… подумай сам – какое право мы имеем привести детей в подобный мир? – Рука старика вытянулась, указав на выход, за которым бушевала снежная пурга. – В мир, где каждый миг грозит лютой смертью. Ты бы зачал здесь сына или дочь? Чтобы твое дитя жило вот в этой хрупкой каменной скорлупке, куда в любой момент может ворваться какая-нибудь тварь и на твоих же глазах сожрать его? Ты бы породил здесь жизнь?

– Хм… – потушив вторую сигарету, я допил чай, откинулся назад и задумчиво замолчал, глядя на исходящее паром сероватое пюре.

– Ты сам отец? В том мире…

– Нет. Не сподобился как-то.

– Поэтому и не задумался, – понимающе кивнул Панасий и придвинул ко мне поднос. – Ты ешь, ешь, Охотник. Надо быть сытым и сильным.

– Детям здесь на самом деле не место.

– Не место. И не забывай, Охотник – все рожденное здесь несет на себе отпечаток ЕГО! – Сухой длинный палец указал вверх. – И я говорю не о мифическом божестве…

– Да я понял. Что ж… есть над чем подумать… – прокряхтел я, возвращаясь в вертикальное положение.

– Думать лучше на голодный желудок, – согласился луковианец. – Сытость притупляет разум. Но тут ведь и думать нечего – детей в подобном мире не надо. Тут ты никого из нас не переспоришь.

– И не собирался, – проворчал я. – Дети… штука ответственная.

– Штука, – повторил старик и покачал головой. – Хм…

Зачерпнув ложкой пюре, я осторожно попробовал и тоже хмыкнул – от радостного удивления. Вкусно. Солоновато. И совсем не похоже на вкус нашей земной картошки. Здесь вкус побогаче.

– Зимняя картошка… мы сами не знаем, почему она переродилась и начала расти прямо в снегу и льду, – заметил Панасий, удовлетворенно глядя, как я зачерпываю уже вторую ложку с горкой. – Это удивительно и необъяснимо.

– Столп, – прожевав, ответил я и взглянул на изогнутый каменный потолок. – Столп…

– Столп, – согласился старик и звякнул чайником, наливая мне второй стакан. – Зурло… это один из тех, кого ты…

– Я знаю их имена, – мягко улыбнулся я.

– Прости. Не хотел обидеть. Мы луковианцы простые… люди… да?

– Нет, – с усмешкой качнул я головой. – О нет. Вы хитры и многослойны.

– Да что ты?

– Русский язык, – произнес я.

– Я говорю на нем.

– Да, кажется, все из встреченных мной луковианцев говорят на русском языке, причем говорят почти без акцента и обладают невероятным словарным запасом.

– Мы любознательны.

– Нет. Любознательность может быть у одного или у двух. Ну еще может быть кружок по интересам. Но когда выясняется, что львиная доля луковианцев прекрасно изъясняется на русском языке… речь может идти только о системном массовом обучении. И о неоспоримом приказе от того, с чьим мнением считаются.