Текст книги "Дочь любимой женщины (сборник)"

Денис Драгунский
Дочь любимой женщины

Зимняя сказка
не люби, богатый, бедную

Мальчик Ваня жил на четвертом этаже, и на пятом тоже – у них была двухэтажная квартира в огромном новом доме из гранита, мрамора и хрусталя, в переулке недалеко от Белорусского вокзала, на месте старой фабрики.

Но совсем рядом была старая панельная многоэтажка, и вот в ней-то как раз и жила девочка Настя. В однокомнатной квартире на первом этаже, что несколько облегчало жизнь ее мамы, потому что девочка не могла ходить. У девочки была какая-то редчайшая болезнь. Синдром Какусаки-Тукисуки, или вроде этого. Так девочка объясняла мальчику, смеясь. Потому что в ее положении ей ничего, кроме смеха, не оставалось. Сами смотрите: папы нет и никогда не было, у мамы грошовая зарплата и крохотная пенсия на ребенка-инвалида. Мама приходила с работы, кормила дочь, а потом выволакивала ее на коляске погулять и оставляла во дворе на часок-другой.

Девочка была совсем некрасивая. У нее была плохо зашитая заячья губа, редкие крупные зубы, большие косо стоящие глаза. Прикрытые одеялом тонкие-претонкие ноги с навечно распухшими коленками. Зато руки, несмотря на ее четырнадцать лет, были большие и сильные, с широкими ладонями и намозоленными пальцами, потому что она сама вертела колеса своей коляски. Она была похожа на лягушку.

Мальчик влюбился в нее сразу. Дело было зимой. Он случайно проходил мимо детской площадки рядом с этой панельной многоэтажкой и увидел, как она одна катается в своей коляске вокруг заснеженной песочницы. Он целый час ходил рядом и смотрел в ее широко и косо расставленные серые глаза.

Вечером рассказал про нее своей маме. Какая она милая, бедная, несчастная, но веселая и умная, и вообще потрясающая. Мама сказала: «Завтра отнеси ей что-нибудь вкусное» – и сама собрала корзинку фруктов, растроганно думая, какая добрая душа у ее мальчика.

Хотя на самом деле надо было тем же вечером увозить сына в другую страну и там отдавать в кадетское училище или духовную семинарию, потому что с каждым днем он все сильнее привязывался к этой инвалидке. И вообще ни с кем не водился, кроме нее. Вот ему уже пятнадцать лет исполнилось, потом шестнадцать – а он, придя из школы, тут же бежал к ней, вытаскивал ее гулять, и они о чем-то долго разговаривали. Это было уже похоже на легкое безумие.

Потом Настина мама умерла, а папы не было вовсе, и Ваня попросил свою маму нанять для Насти помощницу.

* * *

– Ну и какие у тебя планы? – однажды спросила Ванина мама, у которой уже лопалось терпение на все это смотреть.

– Обыкновенные, – сказал Ваня. – Нам исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Только, мама, она почему-то не хочет. Может быть, стесняется? Ты с ней поговори, ладно?

– Но нельзя же насильно! – обрадовалась мама. – Я, конечно, попробую, но ей решать, она самостоятельный человек, личность! Вдруг она тебя на самом деле не любит?

– Ну и что? – Ваня пожал плечами. – Я-то ее все равно люблю. А если она не захочет, буду ее дальше уговаривать. Не сразу, так через год, пять, десять она все-таки меня полюбит.

– Она не сможет быть твоей женой, – сказала мама.

– А почему?

– Она больна.

– Я знаю.

– Нет! – жестко сказала мама. – Ты не все знаешь. Я говорила с врачами.

– Кто тебя просил? – закричал Ваня.

– Но ты же мой сын! – крикнула она в ответ. – Я же не против! Женись хоть на лягушке, мы с папой вас обеспечим, и детей ваших, и внуков. Но я должна знать. Я все узнала. У нее глубокий инфантилизм половых органов, – чеканила мама. – У нее матка и влагалище как у годовалого ребенка. Прости меня, что я так вслух. Она не сможет не только рожать, она не сможет быть твоей женой в самом простом смысле, понял?

– Ерунда, – сказал мальчик. – Обойдемся. Я ее люблю, и все. А потом она может выздороветь. Вдруг, понимаешь? Чудом, понимаешь?

Мама внимательно посмотрела на Ваню и улыбнулась.

Ваня растерянно взглянул на нее, на ее лицо, неожиданно ставшее сказочно добрым, ласковым и чуточку беспечным. Хотя полминуты назад она была вся красная, злая и озабоченная.

– Кто знает, – прошептала она, взяв сына за руки. – Я тоже верю в чудеса. Вдруг ты ее однажды поцелуешь, как Иван Царевич свою Царевну-лягушку, и она превратится в волшебную красавицу.

– Перестань! – сказал он, выдернул руки и чуть не заплакал. Но потом спросил: – Точно?

– Вдруг… – легко вздохнула мама.

* * *

Насте исполнилось восемнадцать. Был праздник в маленькой квартире в панельной многоэтажке. Настя, Ваня, Ванина мама и Настина помощница-сиделка Клавдия Петровна. Торт со свечками и немного сухого вина.

Это была суббота.

В воскресенье Ваня, как всегда, пошел к Насте. Отпер дверь своим ключом. Вошел. Настя лежала в кровати. Она лежала на спине, укрывшись до подбородка, и спала. Ваня приблизился к ней. Она была совсем бледная и как будто неживая. Ему стало страшно. Он присмотрелся к ее груди. Было заметно, что она дышит. Он стал у изголовья на колени и шепотом позвал: «Настя!» Она не отозвалась. Тогда он нагнулся и первый раз в жизни прикоснулся губами к ее губам.

Настя открыла глаза, выпростала руки из-под одеяла, и обняла его, и поцеловала, и вдруг спрыгнула с кровати и прижалась к нему. Она была стройная, длинноногая и прекрасная. Здоровая и сильная. Только маленький, едва заметный шрам от заячьей губы и чуть крупноватые зубы.

Они поженились.

Ванины родители купили им большую квартиру неподалеку. Ваня и Настя поступили в институт и окончили его. Потом Настя родила мальчика, а через полтора года – второго. Все шло отлично, кроме одного печального случая: Ванин папа скоропостижно скончался на горнолыжном курорте при не совсем ясных обстоятельствах. Ваня унаследовал четверть его немалого состояния.

* * *

Да, все шло отлично, но однажды, когда после свадьбы прошло уже двенадцать лет, тридцатилетний Ваня пришел с работы домой и увидел плачущую Настю.

– Что с тобой? – он усадил ее на диван, обнял.

– Мама умерла…

– Что?! – он вскочил с места.

– Да нет, моя.

– Твоя? – изумился Ваня и снова сел. – Она же умерла лет пятнадцать назад! Мы же к ней на могилу ходим!

– Перестань! Хватит притворяться. Мама нашлась. Вернее, я ее нашла. Но не успела повидать. Я ее не осуждаю. Она была слабая женщина. Пила, болела. Я не решалась. Мне страшно было ее увидеть. Сегодня набралась сил, позвонила. Соседи сказали, что всё, умерла.

Она снова заплакала.

– Кто-то из нас с ума сошел, – сказал Ваня.

– Не притворяйся! – крикнула она. – Что, правда не понимаешь? Так вот тебе! Я детдомовская. Ничейная. Отказная в смысле. Твоя мама Аглая Павловна меня нашла. Вернее, выбрала. Долго выбирала, наверное. Чтоб вот такая. С бывшей заячьей губой, но глазастенькая. Она меня долго готовила. Сначала уговаривала. Потом документы мне меняла. Потом все объясняла, как меня зовут, что и как, про квартиру и двор, про твои любимые книжки…

– А потом заменила? – спросил Ваня. – Прямо вот в эту ночь?

– Да. В половине пятого утра.

– Как интересно, – Ваня вытащил из кармана телефон, набрал номер. – Мама, привет, это я. Ничего, нормально. У меня к тебе один маленький вопрос. Вот скажи, в эту самую ночь, когда мы праздновали Насте восемнадцать лет… Вы ей потом сделали укол, погрузили на машину, и тю-тю?

В телефоне было молчание.

– Какое тю-тю, ты что? – возмутилась Настя, которая сидела рядом с ним на диване. – Аглая Павловна мне все объяснила! Что она была согласна! Что ей дадут деньги, переведут в самый лучший частный интернат… Пожизненное содержание! Она же сама не хотела за тебя замуж, ты же сам это своей матери говорил!

– Ясно, – кивнул Ваня и нажал отбой, кинул телефон на диван.

Через несколько секунд телефон зазвонил.

– Алло? – сказал Ваня. – Не звоните мне больше, мадам.

Телефон зазвонил снова.

– Маменька, сколько раз повторять, – сказал он даже с некоторой учтивостью. – Не звоните мне больше. Забудьте про меня. Выкиньте из головы. И ты, – он повернулся к Насте, – тоже выкинь меня из головы. Хорошо, что дети на каникулах. Передай им, что папы у них больше нет.

– Дети-то в чем виноваты? – зарыдала Настя.

– Ни в чем, – пожал плечами Ваня. – И ты ни в чем не виновата. Но я не могу тебя видеть. Хотя ты, конечно, должна была сознаться. Почему ты не созналась?

– Твоя мама сказала, что ты сумасшедший. Не сильно, слегка, но реально тронутый. Что ты на полном серьезе веришь в чудеса и сказки. Что уродка-инвалидка от любви превращается в красивую девушку.

– Тем более, – сказал Ваня и встал, подобрал с дивана телефон. – Насчет денег я сделаю все нужные распоряжения, с тобой свяжутся, прощай.

– Ты и есть сумасшедший! – крикнула она ему вслед.

* * *

Он разыскал ту, настоящую Настю через полгода.

Это был и вправду дорогой частный интернат, под Ростовом Великим. У нее был там отдельный двухкомнатный блок, личная нянечка и муж – почти слепой безногий художник, когда-то довольно известный: его совсем старую картину «Поэт, певец и клоун» недавно продали в Лондоне за полтора миллиона фунтов. Ване это рассказал директор интерната.

Ваня обрадовался, что с Настей все в порядке, но понял, что ожидал чего-то другого. Ехал, чтобы броситься в ножки, вымолить прощение, а потом забрать к себе. А так – и встречаться, собственно говоря, незачем.

Была зима. Настоящая, морозная, снежная.

Дорога шла прямо, упираясь в золотой круг садящегося солнца. Обледенелая колея сверкала зеркалом. Снег розовел на ветвях громадных елей.

В жизни не было ничего. Вообще ничего, кроме этой зимы, этого снега, этого темнеющего неба, этого колкого ветра.

Все силы неба и земли
стена, девушка, река

Женатый мужчина сорока пяти лет влюбился в двадцатидвухлетнюю девушку. Влюбился искренне и нежно, безмолвно и безнадежно, и, разумеется, тайно.

Это вышло вот как.

Павел Михайлович со своей женой Ниной Викторовной приехал на экскурсию в старинный маленький город не так уж близко от Москвы. Крепостная стена на холме. Внизу речка, узкая и по берегам сильно заросшая кустами. Церковь XVI века. Торговые ряды. Каланча. Всё как везде. Но зато – картинная галерея с неплохой русской и европейской живописью, которую один знаменитый богач еще в позапрошлом веке подарил родному городу; а современный богач, тоже из местных, отдал туда свою коллекцию первоклассных работ Вильямса, Самохвалова, Пименова и Фалька. А также Гончаровой, Ларионова и других.

Из-за этой галереи сюда и приезжали интеллигентные экскурсанты из столицы.

* * *

Экскурсию вела девушка.

Павел Михайлович увидел ее и погиб.

Хотя в ней, на первый взгляд, не было никакой особой красоты – ни в лице, ни в повадке. Как говорится – гладкая, ровная, вот и спасибо. Но была в ней чудесная провинциальная свежесть, чистота и ясность. Павлу Михайловичу казалось, что она только что искупалась в этой узкой реке, в ледяной воде, а в ее глазах отражаются синее небо, белая крепостная стена и зеленая трава на склоне холма.

Но при этом она вовсе не была наивной и простенькой. Она бойко и складно вела экскурсию, называла имена и даты, говорила «обратите внимание на необычный колорит» или «вариант этой картины есть в Русском музее, но наш – лучше».

Она окончила городское педучилище и курсы экскурсоводов в Костроме. Это она рассказала Павлу Михайловичу, когда он ее благодарил за экскурсию и чуть-чуть поговорил с ней. «В Москве была всего три раза и совсем по недолго, хотя, конечно, надо съездить хотя бы на месяц, обойти Третьяковку и все остальное. Но непонятно, где жить». У него сердце заколотилось от такого шанса, он едва не воскликнул: «Да живите у меня!» Но тут же вспомнил, что у него есть жена Нина Викторовна, которая на минутку отошла в туалет. Поэтому Павел Михайлович только спросил:

– А как вас зовут?

– Редкое имя, – сказала она. – В смысле, несовременное. Чего это мама так придумала, не знаю.

– Евдоксия? – пошутил Павел Михайлович. – Или Индустрия? Вы знаете, так называли девочек в тридцатые. У меня была двоюродная тетя Дуся. Оказалось, Индустрия.

– Еще смешнее, – сказала девушка. – Нина.

«Да уж, – подумал Николай Михайлович. – Обхохочешься».

Тем более что Нина Викторовна показалась в дальнем конце анфилады.

– Ну, удачи! – сказал он. – Прекрасная галерея, отличная экскурсия!

– Спасибо! – сказала она, повернулась и ушла.

* * *

С тех пор жизнь Павла Михайловича превратилась в невероятный райский ад. Или адский рай, если вам так больше нравится.

Он думал о ней все время, не переставая, и даже ночью она ему снилась. Когда он утром выходил на кухню варить кофе, ему казалось, что она стоит рядом и едва прикасается к нему бедром сквозь домашние брючки. Да, она гораздо моложе его, она даже на год моложе его дочери, которая уже вышла замуж и уехала жить к мужу. То есть она ему в дочки годится – ну и что? Полно таких случаев! И он мечтал, как она к нему приедет, как она разложит свои вещи, как наденет халатик и пробежит мимо него в душ. Как они будут гулять по Москве, как он ей покажет лучшие московские улицы, столичный grandeur – например, если оглядеться кругом, стоя на углу Столешникова и Петровки, или от устья Мясницкой смотреть вниз, или с Каменного моста на Дом Пашкова. Как она будет ахать и держать его под руку. Он воображал, как они обедают и ужинают – и дома, и в ресторане. Как он приводит ее в гости к своим друзьям. Как они ходят в магазин, покупать ей наряды, украшения и духи. Как ложатся в постель… и вот тут он сам себе говорил «стоп».

Но, конечно же, он держал это в секрете от своей жены и только с особой нежностью произносил ее имя. Нина, Ниночка, Нинуля моя золотая, бесценная, прекрасная.

Он внутренне поклялся, что никогда ничем не оскорбит свою жену, не даст ей ни малейшего повода подозревать его в неверности, и поэтому окружал ее заботой и вниманием. С каждым месяцем и годом все сильнее, плотнее и прочнее. Выполнял малейшие ее желания и даже капризы. Научился зарабатывать хорошие деньги, чтоб ни в чем ей не отказывать. Был счастлив служить ей.

* * *

Прошло двадцать лет.

Ему исполнилось шестьдесят пять. Нина Викторовна была всего на год моложе него. А той далекой, извините за выражение, «девушке его мечты» – ей было уже сорок два. Павел Михайлович метался в своих фантазиях: иногда трезво думал, что у нее давно есть дети и, наверное, внуки намечаются. Но гораздо чаще он воображал, что она до сих пор одна. Ждет, когда он ее позовет. Что она тоже в него тайно и бесповоротно влюбилась во время той мимолетной встречи и тоже мечтает о нем.

Итак, прошло уже двадцать лет, и однажды в четверг вечером Нина Викторовна попросила Павла Михайловича присесть на диван. Сама села в кресло напротив.

– Павлик, – сказала она. – Наташа звонила. Они с Аликом выплатили ипотеку. А их Колька поступил в Вышку. На бюджет.

– Насчет Кольки знаю, – сказал он. – Они молодцы. А что ипотека уже всё, это вообще прекрасно. Вздохнут свободно наконец-то.

– Павлик, – сказала Нина Викторовна. – Ты меня любишь?

– Очень! – сказал он и встал с дивана, чтобы ее обнять и поцеловать.

– Погоди, – она подняла руку. – Ты все сделаешь, что я скажу?

– Я всегда делаю все, что ты скажешь!

– Принеси из кухни табурет.

Он принес.

– Заберись на него. Потом спрыгни.

Он повиновался.

– Еще раз. А теперь влезь и стой на одной ноге.

Он прикусил губу, чуть покраснел, но справился с собой.

– Только чтобы тебе было хорошо, – улыбнулся он и мечтательно добавил: – Нинуля моя золотая, бесценная, прекрасная.

– Браво! – закричала Нина Викторовна. – Верю! Верю тебе, Павлуша мой золотой, бесценный, прекрасный! А ну, слезай!

Он спрыгнул на пол, встал около шкафа.

– Иди собирай чемодан. Мы разводимся. Только слов не говори. Я все сама объясню. Ты хороший. Добрый. Покладистый. Сговорчивый. Со всем всегда согласный. Заботливый. Каменная стена. Золотое гнездышко. Исполнение всех желаний, от пиццы до Ниццы… Ты мне надоел, понимаешь? Я двадцать лет живу как в бункере. Без воздуха! Без вкуса и запаха! У тебя есть квартира твоей мамы. Уезжай туда. А хочешь, оставайся здесь, я туда уеду.

– Там жильцы, она сдана… – слабо возразил Павел Михайлович.

– Выкинешь к черту! – прорычала Нина Викторовна. – Заплатишь неустойку и выгонишь.

* * *

Через три месяца он приехал в этот городок. Пришел в музей.

Она вела экскурсию, говорила про колорит и даты жизни. И что версия этой картины есть в Русском музее. Она почти не изменилась, только повзрослела на двадцать лет. Провинциальная свежесть сменилась зрелой красотой. Да, если в юности она была просто ровненькая-гладенькая, то сейчас, похудев и будто бы чуточку посмуглев, она стала по-настоящему красивой.

Павел Михайлович смотрел на нее, а она иногда скользила по нему глазами и, конечно же, не узнавала.

Вот экскурсия закончилась. Экскурсанты пошли к выходу. Он подошел к ней.

– Здравствуйте, Нина!

– Добрый день.

– Вы меня, конечно, не помните, – сказал он.

– Простите, нет, – она улыбалась доброжелательно и равнодушно.

– Сейчас… – он перевел дыхание.

Полушепотом он рассказал ей, как влюбился в нее двадцать лет назад. Как мечтал о ней, о жизни с нею рядом, с нею вместе. Как заклинал все силы неба и земли сохранить ее для себя. Чтобы она его дождалась. И вот наконец он свободен и на коленях просит…

Она его перебила.

– Заклинал, значит, силы неба и земли? – яростно зашептала она. – Ах ты подлец! Вот, значит, из-за кого я замуж не смогла выйти. Вот из-за кого я двадцать лет одна прокуковала. Вот из-за кого, – она сглотнула рыдание, – у меня опухоль, с подозрением… Проклятый! Проклятый! Проклятый!

– Ниночка, – он схватил ее за руку. – Ниночка, мы вылечимся… Я тебя вылечу… Лучшие врачи, лучшие клиники… Клянусь…

– Уйди! – она выдернула руку. – Уйди, черт! Ты черт! Сгинь!

Отшагнула назад, перекрестила его, перекрестилась сама и убежала в другую дверь.

Только и слышно было, как скрипит старый паркет.

Он вышел наружу.

Перешел улицу.

Дошел по мощеной дорожке до вершины холма, где крепость. Зубчатую стену покрасили свежей известкой. А вот речушка заросла совсем. Как ни ломай глаза, не разглядишь воды за камышом и кустами.

Надо было ехать домой и жить дальше.

Но как?

Честный стукач
не обмани меня, дружок

Был у меня знакомый стукач, человек честный и порядочный. Вот как это выяснилось. Про него говорили, и вроде бы даже основательно, что он стучит. Причем не просто постукивает по зову души и в странных надеждах на какие-то блага или послабления от начальства, а на постоянной основе. Можно сказать, профессионально. То есть на самом деле он даже не стукач, а агент. Но доказательств у меня не было никаких (разумеется, не об агентской карточке речь! а о том, чтоб я лично, по своим наблюдениям, понял: он заложил вот этого человека).

Поэтому я, внутренне гордясь собой, думал так: «Вот все говорят, что он агент. С агентом-стукачом я бы, конечно, не стал дружить. Но он приятный, умный человек, а у меня нет доказательств. И я не желаю идти на поводу у слухов и сплетен. Вот какой я весь из себя ни от кого не зависимый!»

Этот парень был старше лет на пять или шесть, умный, знающий, веселый и добрый, с кучей друзей-знакомых. В факультетской иерархии он стоял гораздо выше меня – я второкурсник, а он аспирант третьего года. Но мы дружили. Он со мной подружился, возможно, сначала из маленькой корысти: мои родители с сестрой часто уезжали на дачу и оставляли меня одного в огромной квартире. Он туда ко мне водил девчонок. Но потом я дело так поставил: ты мой друг, но у меня не караван-сарай. Короче говоря, Платон мне друг, но свой интерес чуточку дороже: приводи девчонку непременно с подругой, а иначе извини, я очень занят, сам понимаешь – май на дворе, курсовая горит!

Вот какой я был тогда строгий и жесткий. Но ему, смешно сказать, это понравилось, и мы после этого как следует сдружились, общались не только по девчонкам, но и просто так. Чай пили у него дома, гуляли, болтали – он очень умный и знающий был человек, я много из этих разговоров почерпнул.

Вот.

А потом я познакомился с одной чудесной компанией. Творческая молодежь. Поэты, художники, кинооператоры. Разумеется, диссиденты (хотя это слово тогда было не очень в ходу). Но читали и перепечатывали самиздат, спорили о путях будущей России, все такое. Они мне очень нравились.

И вот я сказал им: «Давайте я к вам приведу одного своего друга. Аспирант, умница, знает языки». «Конечно, давай».

Я ему говорю:

– Давай пойдем в гости к одним ребятам?

– А кто они? – спрашивает.

Я ему все рассказал.

– Ага, – говорит он. – Да, милые ребята, понятно. Но они, наверное, все время ведут разные, так сказать, ревизионистские разговорчики? А? Ведут или не ведут? Отвечай.

– Ведут, – говорю. – Конечно, ведут, еще как.

– Тогда не надо, – вздохнул он. – Хорошие ведь ребята, талантливые, ты сам сказал, и я тебе верю. Ну их!

И вот тут я понял, что он на самом деле агент-профессионал. Но просто не хочет лишней мороки. Или даже, представьте себе, не хочет закладывать моих приятелей. Потому что если бы он туда пришел, то был бы обязан отчитаться. А так – нет и нет. То есть он поступил честно и порядочно, как будто по стукаческому кодексу чести. Вдруг такой есть, и там сказано: «На друга товарища твоего без специального задания не стучи». Смешно.

Поняв это, я потихоньку стал с ним расставаться. Тем более что он меня вдруг сильно подвел по части девчонок, и я на него рассердился. А может быть, он нарочно это сделал, поняв, что я про него все понял? Устроил лажу специально, чтоб я с ним поссорился? Не знаю точно.

С тех пор мы виделись буквально три раза. Два раза замечали друг друга издалека и опускали глаза, отворачивались, а в третий – вдруг столкнулись нос к носу в театральном фойе.

Он протянул мне руку, и я крепко ее пожал.

* * *

Вот такой рассказ.

Кажется, что это просто «случай из жизни» – но на самом деле это настоящая новелла. С завязкой, характерами героев, накатом событий, легким повествовательным уходом в одну как бы боковую линию (девчонки), в другую (компания творческой молодежи), потом с возвратом сюжета к отношениям героев – здесь кульминация и прозрение – и, наконец, развязка через первую боковую линию (ссора по поводу девчонок и расставание) – и, как положено, финал-пуант (неожиданное рукопожатие). То есть новелла по всем правилам. Полторы странички.

Но вдруг я подумал, что этот текст можно легко и даже интересно расписать на подробности.

* * *

Описать этого человека, его внешность, манеры и дом, его квартиру, книжные полки, старенькую пишущую машинку на дедушкином еще письменном столе, абажур над обеденным столом, старый диван, обитый вытертым гобеленом, – такой мещанско-интеллигентский стандарт. Тесную прихожую, куда выходила встретить меня его пожилая мама, всегда в фартуке, всегда вытирающая кухонным полотенцем мокрые, красные от готовки руки… Ах, какие штампы – и абажур, и старый диван, и особенно мама, которая выходит из кухни, где что-то кипит, шипит и пахнет.

* * *

Подробно рассказать, почему его подозревали, что он агент. Каковы были, так сказать, аргументы и факты. Его недруги обращали внимание, что он несколько раз ездил за границу. Раза три или четыре, слишком часто для аспиранта в советские-то времена. Сопровождал то факультетское начальство, то делегацию на конгресс литературоведов. То ли как переводчик, то ли как перспективный молодой специалист, или как кто? Сам он говорил об этом нехотя и вскользь, а при расспросах ловко уклонялся от сути дела.

* * *

Рассказать о себе тогдашнем. Описать свою квартиру. Свою комнату, родительскую спальню и отцовский кабинет. Точнее, кабинет-гостиную. Картины, столы на тонких ножках. Все клетчатое, серо-бело-синее, этакое современное. Рассказать о еженедельных отъездах родителей на дачу вместе с маленькой сестренкой, о беспокойном чувстве вольности, которое меня захлестывало и искало выхода.

* * *

Наконец, описать все, связанное с девчонками. Как он ко мне подкатился, чтобы попользоваться пустой квартирой. А может, это я сам его зазвал? Да, конечно, я сам – если честно рассказывать. Мне он издалека нравился: большой, веселый, вальяжный. Важный, но доступный. В коридоре или на лестнице, где курят, вокруг него всегда собиралась компания. Девушки ему заглядывали в глаза, а он поглаживал их по плечикам и шутил – очень откровенно и приманчиво, но не переходя грань приличия. Видно было, что девушки его обожают. Поэтому я как-то исхитрился, чтобы этак ненавязчиво его позвать к себе. А потом я стал думать, что это он все так наладил, чтоб я сам его пригласил.

* * *

Написать, как он первый раз пришел ко мне с девушкой – с боевой подругой, как он выразился. А я сидел в папином кабинете, он же гостиная, готовился к семинару, слышал скрип кровати в своей комнате (я их запустил туда, не в родительскую же спальню!) и страшно злился-бесился. Тем более что сначала мы все вместе сидели на кухне и пили чай с печеньем – очень хорошая, кстати, была девчонка. Такая вроде ничего особенного, но на самом деле ой-ой-ой. Даже завидно. А потом они ушли, а часа через полтора вышли, и он очень вежливо и ласково спросил: «А нельзя ли еще чайничек поставить?» Вот тут я совсем взбеленился, но виду не подал, но на следующий раз поставил условие – чтоб девчонка была с подругой. «И насчет подруги смотри не обмани, чтобы подруга была точно такая же боевая, как твоя собственная, то есть надежная на двести процентов. А то, сам понимаешь, мама с папой могут внезапно позвонить, что выезжают с дачи и будут через час».

Можно написать весь наш с ним диалог, когда он безо всякого спора согласился. То есть это был даже не диалог – я перечислял свои требования, а он улыбался и кивал, а потом сказал: «Вот ты какой строгий и жесткий, оказывается… Но это даже хорошо! Ты мне все сильнее нравишься!»

* * *

Рассказать, как мы бродили по Москве. Он невозможно много знал. И сплетни про всех наших преподавателей, и неприличные английские лимерики, и подробности жизни известных писателей, и про французских сюрреалистов, и про Стокгольм, как в самом центре старого города кварталы называются именами древнеримских богов: Юнона, Аполлон, Меркурий и так далее. Так прямо на стене написано: «Kvartier Apollo». Почему? А черт его знает. «А ты как попал в Стокгольм?» «Чисто туристически!» – смеялся он и говорил: «Да, кстати!» – и объяснял мне, что ни в коем случае нельзя связываться с Наташенькой Н., которой я был весьма сильно увлечен. Она была такая загадочная, резкая и неприступная. А я ее очень любил. Он наблюдал за моими страданиями, и вот вдруг сказал: «Не связывайся». – «Почему?» – «Потому что она сумасшедшая». – «В каком смысле?» – «В обыкновенном. В клиническом. Гляди, как у нее глазки-то сияют. Верный признак». А она как раз из-за этого мне особенно нравилась. «Ерунда! – возмутился я. – И вообще, какая разница?» «Ты с ней все равно расстанешься, – сказал он. – Слово даю. В смысле, она тебя бросит. Потом ты встретишь нормальную девушку и женишься. И вот тут-то она начнет к тебе, так сказать, возвращаться. Будет звонить днем и ночью. А потом вломится в квартиру, ляжет на пол посреди комнаты, будет дрыгать ногами и орать. Будет кричать твоей жене: “Отдай его мне!” Тебе это надо?» «Откуда знаешь?» – изумлялся я. «Ты, главное, вопросов не задавай, – смеялся он. – Ты, главное, слушай старшего товарища». Кстати говоря, он прав оказался: все так и случилось. Слава богу, не со мной. Спасибо старшему товарищу.

Как-то мы гуляли по Измайловскому парку – он жил неподалеку.

Он всегда ходил со старой тростью. Он был высокий и крупный, хотя не толстый и тем более не накачанный, я видел его голым до пояса, никаких бицепсов и трицепсов. Просто весь такой громоздкий. Мы шли по узкой пустой аллейке, темнело, и вдруг впереди показалась какая-то опасная стайка юной шпаны. Те самые ребята, которые начинают разговор с «дай закурить», а потом могут отнять деньги или набить морду – просто так. «А хули тебе надо? А ты по нашему парку не гуляй». Однако мой товарищ шепнул мне: «Быстро возьми меня под руку, и вперед!» Я взял его под руку, а он вдруг слегка закинул голову, состроил на лице слабоумную маску, приоткрыл рот, чуть ли не слюну пустил, и чуть закатил глаза, и попер прямо на них, прихрамывая и судорожно опираясь на свою трость. Шпана расступилась, и кто-то даже кивнул мне и сочувственно цыкнул языком. Потому что всем ясно было, что я вывел на прогулку больного родственника. Полоумного дядю. «Вот, брат, учись!» – ухмыляясь, сказал он, когда опасности уже не было.

Я был в восторге от такой ловкости. Но потом мне стало неприятно: а вдруг он со всеми так, и со мной тоже?

* * *

Еще надо будет рассказать про эту самую компанию творческой молодежи. Про замусоренную неизвестно чью квартиру, с грязными полами, надувными матрасами вместо кроватей, с бутылками по углам. Описать этих ребят, поэтов и кинооператоров, их разговоры, ссоры, вечные пьянки, внезапные несильные драки, их красивых и легких девушек…

Тоже штампы, между прочим – все эти мило захламленные дома, матрасы на полу, недопитые бутылки, где в остатках красного вина плавает пропихнутая пробка, и всегдашняя пачка бледной машинописи на столе, рядом с переполненной пепельницей и зачерствевшим бутербродом. Штампы, да – но это же всё на самом деле так было и так выглядело! Впрочем, что такое штамп, как не самая безусловная реальность?

Кстати говоря, вот этот «старший товарищ», опытный и циничный, который учит уму-разуму, помогает юному студенту с девчонками, а сам при этом очень себе на уме, – это ведь тоже штамп. Вот глядите, буквально в следующем рассказе – очень похожий персонаж.

Ну ладно.

И наконец – как он резко отказался идти в гости к этим ребятам. Хотя я его приманивал в том числе и девушками из их компании. Девушек было много, они были вольного богемного нрава и ценили умный разговор и знание книг, фильмов и иностранных языков – а он-то, аспирант университета, мог этим очаровать кого угодно, и он был крупнейший, патентованный, легендарный ходок и донжуан, и, казалось бы, вперед! Но он спокойно, но твердо, со странной усмешкой отказался. Да еще прибавил про ревизионистские разговорчики. Вот тут у меня в голове сложилась вся мозаика. Без дела болтавшиеся квадратики и кружочки со щелчками встали на свои места.

И он понял, что я все понял.

Мы расстались после того, как он будто бы нарочно, как будто бы назло стал нарушать прежние договоренности касательно «чая вчетвером». Два раза меня сильно подвел, а на третий раз я сказал ему: «Извини, я очень занят. Да, и на той неделе тоже!» Он перестал мне звонить, и я ему тоже. Мы сначала кивали друг другу в коридоре, а потом он окончил аспирантуру и куда-то делся.

* * *

Ну и финал. Написать, как через много лет, услышав много верных подтверждений агентско-стукаческой версии, я увидел его в театре. Старого благообразного профессора, с надменной посадкой головы, в хорошем, когда-то дорогом, но сильно не новом костюме, с той самой тростью. Как я сначала кивнул ему издалека, а потом, когда он двинулся ко мне, не стал отворачиваться, а шагнул навстречу и крепко пожал ему руку.