Текст книги "Пять минут прощания (сборник)"

четверть века, это же подумать только
ДЕФИЦИТ

В пятницу вечером, 17 мая 1985 года, я был в гостях у двух театральных критикесс, Лены и Кати. Вернее, у Лены. А Катя к ней тоже приехала. Мы сидели втроем и болтали о пьесах, спектаклях и вообще об искусстве. Часов до десяти вечера.

Потом я поехал домой.

Жена сказала мне:

– Ну и как?

– Ничего, нормально, – сказал я.

– Ничего себе нормально! – воскликнула она. – Даже просто не верится! Просто слов нет!

Я подумал, что она так выражает свое недовольство. Что вот, мол, я целые вечера просиживаю с какими-то дамочками.

– Телевизор смотрел? Программу «Время»? – спросила она.

– Нет, а что?

Оказывается, в программе «Время» передавали выступление Горбачева в Ленинграде. Он говорил, что все гниет и рушится, одна только коррупция цветет и нужно срочно что-то делать. Ускорять и перестраивать. Иначе вообще загнемся. Говорил без бумажки, эмоционально, горячо. Начало новой эры, проще говоря.

Стало досадно, что я пропустил такое важное событие.

Но ничего. Программу «Время» повторяли в восемь утра. Я поставил будильник и назавтра сел перед телевизором. Но увы! Стали передавать запись той программы, которую не показали вчера. Но я все равно думал – вот, вот сейчас. Пошел прогноз погоды. Ну, думаю, потом покажут. Все-таки выступление генсека. Но нет.

Однако через полмесяца издали, как положено, брошюру: «Выступление Генерального секретаря ЦК КПСС тов. М.С. Горбачева на собрании партхозактива г. Ленинграда». Я тут же пошел в магазин «Москва» на улице Горького. А там уже кончилось. Говорят – идите в Художественный проезд, в Дом политической книги, это рядом.

Бегу туда. Дают! Толпа у прилавка, очередь в кассу. Я подбегаю к прилавку узнать, сколько стоит, иду в кассу. И вдруг слышу, продавщица кричит кассирше:

– Маша! Горбачева не выбивай!

двести пять лет спустя
НА НЕМ ТРЕУГОЛЬНАЯ ШЛЯПА

В ночь на 4 июля 2010 года мне приснился сон.

Будто какой-то старик пригласил меня на свадьбу своей дочери. Вроде бы друг моих родителей. Неудобно отказаться. Хотя я вижу его в первый раз. Ну, ладно.

Мы всей компанией едем из загса в ресторан на большом двойном трамвае. Вдруг этот старик подходит ко мне и говорит:

– Там в заднем вагоне – Наполеон. Позови его к нам на свадьбу. А я договорюсь, чтоб вагоновожатый остановился прямо у ресторана. Дверь в дверь. А ты его затащишь. Хорошо?

– Хорошо, – говорю, – сделаем.

Едем мы себе, и вдруг я вижу: мимо ресторана уже проехали. Какая-то окраина, брусчатка между рельсов щербатая, трава растет. Деревья и кусты ветками шваркают по окнам. Я зову этого старика:

– Вы что? – говорю. – Куда мы заехали? Давайте задний ход!

– Все в порядке, – говорит старик. – Я все перерешил. Мы свадьбу справим у нас на квартире. Наполеону так даже интереснее будет. Ты только его развлекай, пока бабы перетащат закуску из ресторана.

Ладно, ладно. Трамвай останавливается. Дом серого кирпича, послесталинский, года пятьдесят восьмого. Вполне солидный, но без особых украшений. Третий этаж, подъезд пыльный, квартира большая, но ободранная. Хотя кругом шарики висят, и цветы в ведрах.

Наполеон стоит у окна, смотрит во двор. На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук. На сюртуке широкая муаровая лента с орденом. А на плечах короткая горностаевая мантия.

Я разговариваю с ним о какой-то ерунде. Он кладет треуголку на подоконник. Проводит пальцем по растрескавшейся белой краске. Но светски улыбается – воспитанный человек.

Жених с невестой бегают, расставляют бокалы.

Приносят тарелку бутербродов с ветчиной.

Наполеон берет один, жует с аппетитом. Мы продолжаем болтать. Не помню, на каком языке: французского я не знаю. Но точно не по-русски.

Я вижу, что Наполеон – нормальный мужик. Умный, приятный, дружелюбный. Очень простой и легкий в общении.

Мне досадно, что сейчас 2010 год, а не 1805-й, к примеру.

А то попросил бы у него этак полторы сотни арпанов земли где-нибудь на безлюдном побережье, в десятке лье от Ниццы.

Или должность префекта Тулузы, к примеру.

Но уже зовут к столу.

с того конца провода
BIG BROTHER

Недавно услышал такую историю.

Оператор обзванивает квартиры и предлагает установить кабельное телевидение и Интернет. Расписывает выгоды и преимущества. Скорость, каналы, цена, льготы, скидки, мастер придет хоть завтра, и все такое.

Вот он, наконец, напал на благожелательного клиента.

Клиент внимательно слушает, соглашается, задает вопросы. Заинтересовался. Согласен сделать заказ, но хочет выяснить подробности. Но вдруг оператор чувствует, что клиент как-то теряет нить беседы. Переспрашивает невпопад. Говорит: «А, да, да… Ага… Что?» Слышно какое-то бряканье и звяканье. Оператор догадывается, что клиент говорит с кухни и, скорее всего, то ли ужинает, то ли собирается поесть.

И в самом деле – оператор слышит, как свистит чайник на плите.

Клиент продолжает задавать вопросы о каналах и модемах.

Чайник свистит все громче.

Оператор вежливо говорит:

– Выключите чайник, я подожду. Клиент кричит:

– Люся, надень халат! Они нас видят!

пределы разумного
МОЖНО И НЕЛЬЗЯ

Вчера мы с другом зашли в кафе. Для начала закуску и по пятьдесят граммов. Я прямо так и говорю официантке: «Вот это нам чтоб под водочку».

Тут же приносит водку. В красивых длинных стопках.

Закуску не несут. Верчу головой. Официанты куда-то делись.

Глупо. Стоит водка в запотелых стопках, а закуски нет.

Минута, две, пять.

Ага, понятно. Это мерчандайзинг. Или менеджмент. Чтоб мы, значит, выпили, а под принесенную закуску вдруг да еще закажем. Такое, значит, ноу-хау.

Оборачиваюсь и вижу: официантка следит из-за двери, ведущей в кухню. Она на самом деле ждет, чтоб мы выпили. Наверное, ее менеджеры заставляют так поступать. Нет, голубушка. Опрокинуть ледяной стопарик хочется, конечно. Но надо же себя уважать! Зову ее. Говорю: «Что, селедка еще в море плавает? Лук еще на грядке растет? Тогда унесите водку, она греется. Принесете вместе с закуской»… Ну и так далее.

Написал, и стало неловко.

Вспомнил, как недавно мы с друзьями разговаривали про квартиры. И одна моя знакомая сказала: вот, мол, мы тут мило треплемся о том, какая квартира лучше – большая обшарпанная или маленькая отлизанная, – а между тем есть люди, которые живут в аварийных домах, без горячей воды, крыша течет, плесень по стенам, в одной комнате с тремя детьми, и никаких перспектив.

В самом деле. Писать о том, как тебя плохо обслужили в ресторане, в то время как многие достойные люди… В общем, понятно. Нехорошо получается. Как говорится, нам бы ваши проблемы. Нельзя об этом писать. Бестактно.

Но! Многим людям не хватает на нормальную сытную еду.

Поэтому «сегодня я ел макароны по-флотски» – тоже бестактно.

А миллионы вообще голодают.

Так что «сегодня я ел» – тоже как-то неправильно.

А кто-то, наверное, умер совсем недавно. Не дожил, бедняга, до этого жаркого, душного, но все равно прекрасного июля.

Поэтому «сегодня я» – тоже неуместная похвальба.

хмельные красавицы и лихие друзья
ПРАВО РЕШАТЬ

Почему человеку, который заболел чем-то ужасным и смертельным, не говорят правды? Гуманность и сострадание здесь ни при чем.

Это происходит от неуважения к личности. Если совсем грубо, то это пережиток авторитаризма. Начальству виднее. Начальство само решит, что тебе можно знать, а что – нельзя.

Как это делается в больницах – сначала давали одну белую таблетку и две желтые. Потом стали давать две белые, зеленую и оранжевую. Медсестру спросишь, она раздраженно ответит: «Врач назначил». Врач в диалог не вступает. Пришел лечиться? Лечись, а не вопросы задавай. А лечиться – это значит выполнять мои назначения: две белые, зеленую и оранжевую.

Поэтому я предпочитаю лечиться у давно знакомых врачей. С которыми можно долго разговаривать и даже высказать свои дилетантские предположения. Рассмотреть развилки: если мы будем лечиться так, то у нас такие затраты (времени, сил и денег) и такие риски. Если этак – то этакие. Если вообще ничего не делать – вероятность «само пройдет» вот такая. Личный опыт врача и доступная ему статистика говорит то-то и то-то. А уж решать буду я.

Человек имеет право сам принимать такие решения.

Больше того, он обязан это сделать. Но для этого с ним надо все подробно обсудить.

И уж конечно, это касается смертельного диагноза. Человек имеет право знать, сколько ему осталось жить. Он имеет право сам решить, как он распланирует и проведет это время (годы или месяцы). Что для него важнее – лечиться со всем тщанием или завершить важную работу? Истратить свои сбережения на лечение или дать им другое применение? Привести в порядок дела? Съездить в родной город? Повидаться со старыми друзьями? Провести это время в семейном кругу? Или делать вид, что ничего не случилось, пока болезнь не собьет с ног. Или даже удариться в загул «и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн».

Конечно, человек в такой ситуации может отказаться принимать решение. Может передать это право родственникам или врачам, которым доверяет.

Но это должно быть его осознанное решение.

да не ведает десница ваша
ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ

В 17:15 перехожу со станции «Добрынинская» на станцию «Серпуховская».

В переходе сидит старушка в ситцевом халате, с добрым деревенским лицом. У нее в руках картонка, на ней написано: люди добрые, помогите на хлеб. На коленях жестяная коробочка с мелочью и двумя-тремя смятыми десятками.

Вижу, девушка кладет ей десятку.

Бабушка благодарит, а потом спрашивает:

– А сколько времени, не скажете?

– Пятнадцать минут шестого, – отвечает девушка.

– Спасибо, дочка, спасибо, – говорит бабушка.

В 19:00 я возвращаюсь, перехожу со станции «Серпуховская» на станцию «Добрынинская».

Старушка сидит там же.

Вижу, парень сыплет ей монетки.

Старушка крестится и спрашивает:

– А не скажете, сколько времени?

Парень достает мобильник, красный слайдер. Смотрит.

– Семь часов ровно.

– Спасибо, сынок, спасибо, – говорит бабушка.

Эта бабушка – социолог, да?

блаженны чистые сердцем
МИТИНА ЛЮБОВЬ

– Я ваш племянник, – сказал молодой человек. – В смысле, вашего покойного мужа.

– У меня целых два покойных мужа, – сказала Наталья Сергеевна, не приглашая его войти в квартиру.

Он стоял, смущенно улыбаясь. Высокий, загорелый, русоволосый.

– Николая Марковича, – сказал он. – Его сестры Елены Марковны сын. Я поступил в магистратуру, а в общежитие заселяют только с четверга.

– Почему Лена мне сама не позвонила?

– Мы не нашли ваш телефон. Адрес записан, а телефона нет. Мама сказала, что вы очень добрая, живете одна и у вас большая жилплощадь. Я только до четверга, ладно?

Наталья Сергеевна всмотрелась в него: он что, в самом деле такой дурачок или аферист какой-то?

– Как звали маминого папу по отчеству? – спросила она.

– Марк Степанович, – сказал он. – А его жену, то есть мою бабушку, то есть маму вашего покойного мужа, – Анна Алексеевна. Я не вру!

У него были расстегнуты две верхние пуговицы на рубашке.

Наталье Сергеевне вдруг захотелось взять его за пуговицу и притянуть к себе.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Митя, – сказал он. – Я только на два дня, тетя Наташа…

…Конечно, он не переехал ни в какое общежитие. Она пришла к нему в постель на вторую ночь. Он был наивен и прекрасен, от его кожи шел сумасшедший запах дальней речки, костра и сена, он был добрый и нежный мальчик, и так было года три. Потом он вдруг резко повзрослел, нашел хорошую работу в крупной компании, стал носить строгие костюмы. Еще через год она почувствовала, что у него кто-то появился, он стал то слишком веселый, то мрачный и злой, отвечал невпопад, часто спал отдельно. У нее не было сил выгнать его, да и он не очень-то убегал, ему было очень удобно вот так жить, а ее жизнь превращалась в ад, и она все думала – вот исполнится мне пятьдесят один, и выгоню, пятьдесят два – и выгоню, последний нонешний денёчек, как стыдно, как невыносимо стыдно…

– Дорогой Митя, – сказала Наталья Сергеевна. – Может быть, у вас в Липецке так принято. Не знаю, не в курсе. А у нас в Москве так не принято. До свиданья, дорогой Митя. Маме привет.

Закрыла дверь перед его носом, щелкнула задвижкой и пошла в комнату.

Вышла на балкон. Увидела, как этот самый Митя понуро вышел из подъезда. Переложил сумку из левой руки в правую. Потом надел на плечо. Потом снова снял. Нелепый маленький мальчик, ну разве так можно…

– Митя! – крикнула она с балкона. – Вернись на минутку.

– Митя, – сказала она. – Сними номер в дешевой гостинице. Есть такие в районе ВДНХ. Вот, держи, – она сунула ему оранжевую бумажку. – До четверга хватит.

– Что вы, не надо, что вы! – он стал отпихивать ее руку.

Она взяла его за пуговицу и притянула к себе.

этнография и антропология
КЛЮЧИ. ТАБАК. ДЕНЬГИ

Культура – это не только искусство.

И не только «сделанное» в противовес «природному». Культура – это нормы и правила. Чаще всего скрытые.

Вот, к примеру.

Есть семьи, где люди, выходя из дома, непременно берут с собой ключи. Даже если выходят на пять минут в магазин, даже если дома полно народу, включая старенькую тетю, которая вообще уже третий год никуда не выходит. Если член семьи звонит в дверь, его удивленно спрашивают: «Ключи забыл, что ли?» Или он сам извиняется: «Жутко торопился, ключи взять забыл».

А есть семьи, где, наоборот, принято звонить в дверь. А уходя, обязательно спрашивать: «Ты дома будешь? Точно? Тогда я ключи не возьму».

С населенностью квартиры и с рабочим ритмом членов семьи это никак не связано.

Или вот. Есть курильщики, у которых всегда запас курева. Они покупают сигареты если не блоками, то по нескольку пачек. И более или менее за этим следят. То есть у них практически не бывает ситуаций, когда сигареты вдруг кончаются.

А есть курильщики, которые покупают одну пачку. И довольно часто оказывается, что курева больше нет, надо среди ночи бежать в ларек и т. п.

Это не связано ни с заядлостью курильщика, ни с деньгами.

И о деньгах. Есть люди, которые не могут выйти на улицу, не имея в кармане некоего минимума денег. Все сосчитывают его по-разному: кому-то – чтобы купить хот-дог, если вдруг проголодался; кому-то – чтоб на крайний случай было на такси; кому-то – чтоб зайти с внезапно встреченным приятелем в пивную. О богатых, привыкших раскидывать деньги без счету, я не говорю. Я говорю о среднеобеспеченных людях.

Но есть люди, которые выходят на улицу, имея в кармане буквально талон на метро.

Еще раз подчеркиваю, что это не связано с бедностью/богатством.

Совершенно непонятно, связаны ли эти нормы одна с другой.

Надо будет поглядеть на досуге.

историко-топографические заметки
УЛИЦА ГОНЧАРОВА

Один сравнительно молодой человек – ну, например, сравнительно с критиком Писаревым, который утонул неполных двадцати восьми лет, купаясь в море на курорте Дуббельн (ныне Дубулты) под Ригой, – но уже довольно взрослый сравнительно с поэтом Чаттертоном, который покончил с собой в семнадцать, – итак, этот молодой человек стоял на прогретой солнцем террасе, на втором этаже деревянного пансионата в упомянутых Дубултах.

Солнце шло к закату. Недалеко была лютеранская церковь с курантами на высокой башне. Куранты отбивали время глухими короткими ударами.

Услышав куранты, он всякий раз внутренне замирал и говорил: Таня. Он любил Таню и тосковал без нее. Таня была злая и своенравная. Она не поехала отдыхать с ним, она не захотела, чтоб он поехал с ней. Но все равно. Сколько ударов, столько раз он шептал ее имя. Или произносил про себя, если рядом кто-то был.

Рядом, на деревянной террасе, была Лена. Они познакомились неделю назад, очень быстро стали всюду ходить вместе, держаться за руки, обниматься, целоваться и ласкаться. Куранты совсем не мешали. Это было отдельно ото всего, и необходимо, как молитва. «Когда следует молиться Господу Богу? Господу Богу следует молиться денно и нощно!» – вспоминал он какое-то религиозное наставление. Таня-Таня-Таня.

Он обнимал Лену, гладил ее спину, талию и ниже, прижимался к ней, а куранты отбивали время.

Таня-Таня-Таня-Таня-Таня-Таня-Таня.

– Семь часов, – сказала Лена, отрываясь от поцелуя. – Бежим на ужин.

– Бежим, – сказал молодой человек.

И они побежали ужинать, потом в кино, потом еще куда-то.

Мелкие низости на фоне невеликих страстей, – думал теперь уже совсем не молодой человек. Пожилой, прямо скажем. Хотя сравнительно с писателем Гончаровым, который приезжал сюда в семьдесят шесть лет, – не такой уж и старый.

проблема двух сантиметров
ПОДПОЛКОВНИК БРУСНИЦЫН

Историк Сидоров долго копался в архивах – и докопался наконец. Нашел того, кто виноват во всем.

В чем – во всем?

Да во всем, что творится в стране! Наглость богатых и отчаяние бедных; помпезная и бессильная власть; чиновничий произвол и мздоимство сверху донизу; в судах надругательство над законом и здравым смыслом; все народное хозяйство держится на вывозе сырья; в прессе безумствует цензура; на экранах и сценах – непристойные фарсы; такие же фарсы в политике, в Думе, в партийной жизни; и непонятно, куда идти, что делать и чем все это может закончиться.

А виноват подполковник Брусницын.

В начале февраля 1917 года он через Норвегию вернулся в Россию из Франции, где родился в семье русских эмигрантов и окончил военную академию; подполковничьи погоны получил на франко-германском фронте. Республиканец, он искренне присягнул Временному правительству. В полку, где служил Брусницын, случился бунт; его едва не убили, но часть солдат вступилась за своего командира. Брусницын отвел две верные ему роты в Петергоф, раздобыл провиант и удачно изолировал солдат от вредных влияний.

В ночь на 25 октября солдаты Брусницына сделали историю: одна рота защитила Зимний дворец, вторая захватила Смольный институт и арестовала Троцкого и Ленина; в ту же ночь оба были убиты при попытке к бегству.

В чем состояло открытие историка Сидорова? Ранее считалось, что это были две самостоятельные группы: капитан Евсеев отбил от большевиков резиденцию Временного правительства, а капитан Медников уничтожил большевицких вожаков. Но оказалось, они выполняли приказ подполковника Брусницына.

Ну, а потом к власти пришли все эти Струве и Милюковы, а за ними – толпа юных декадентов, у которых в голове была смесь Бакунина, Блаватской и Бердяева. Социалисты, мистики и христианские реформисты. Настала эпоха безумных прожектов. Крестьян сгоняли в коммуны, среди степей возводили «города будущего», а во всех неудачах винили несуществующих монархистов и коммунистов (кстати, самого Брусницына в 1937 году расстреляли как французского шпиона). Опасные игры с Германией в итоге привели к страшной войне. А война привела к культу железной руки…

– Поневоле задумаешься об альтернативной истории, – сказал Сидоров своему коллеге Петрову. – Этого Брусницына чуть не убили в июне 1917-го! Ему отстрелили ухо – вот дневник полкового хирурга, вот фото! Если бы пуля прошла на два сантиметра левее…

– Мы жили бы совсем в другой стране, – покивал Петров.

запрещенные игры
ИСКУШЕНИЕ

– Конечно, бывают чудеса, – говорил врач Татьяне Ивановне. – Вероятность один случай на десять тысяч. Одна сотая процента. То есть это на самом деле будет чудо. А пока – сами видите.

Они стояли у постели ее мужа, перенесшего инсульт.

– Не надо при нем, – шепнула она.

– Он не слышит. А если слышит, то не понимает. Впрочем, возможно, через год-другой он научится узнавать вас. Отвечать мимикой. Возможно, к нему вернется какое-то подобие речи. Возможно, в принципе возможно, что он встанет и даже овладеет простыми навыками самообслуживания. Это, кстати, тоже будет чудо. Но прежним, как раньше, он уже не будет. Хотя, наверное, возможно чудо.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросила Татьяна Ивановна.

– Во-первых, я обязан это сказать.

– А во-вторых?

– А во-вторых, – сказал врач, – у нас есть специальное учреждение для таких, как он. Прекрасный уход, удивительно гуманный персонал. Монахини, кстати говоря. Сестричество Святой Елизаветы. Для них это, как бы сказать, служение богу. Плата вполне разумная. Вы сможете навещать его, когда захотите.

– То есть вы мне советуете не забирать его домой? Оставить в вашем учреждении?

– Решать вам, – сказал врач. – Я просто обязан обрисовать картину.

– Значит, он не восстановится? – спросила Татьяна Ивановна.

– Я так не сказал. Я сказал – если он восстановится, это будет чудо.

Татьяна Ивановна посмотрела на безжизненное лицо своего мужа. Он был желт и щетинист, глаза прикрыты.

– Ясно, – сказала Татьяна Ивановна. – Спасибо. Я решила. Я оставляю его здесь. Вы мне подскажете, как оформить документы?

Муж вдруг открыл левый глаз. Казалось, что в его мутном взгляде плещутся ужас и тоска.

– Вы уверены в своем решении? – спросил врач.

– Да, – сказала она. – Уверена. Абсолютно. Увы. Это жизнь. Это не я решила. Это жизнь диктует. И, если можно, чтоб не навещать.

– Почему? – нахмурился врач.

– Потому что вы все врете! – закричала она и вдруг вцепилась ногтями в ногу больного; он вскрикнул и дернулся. – Вы слишком часто повторяли слово «чудо»! Вы вдвоем меня испытывали. И ты, – прошипела она мужу, – ты меня не любил, ты меня всю жизнь испытывал, на преданность и верность. А теперь привет, пока, выздоравливай!

Схватила сумочку и выбежала из палаты.

– Вот, – сказал муж, садясь в кровати. – Удрала и без копейки денег меня оставила.

– Ерунда, – сказал врач. – Я вам одолжу. Ложитесь, успокойтесь. Гипертонический криз у вас все-таки был. Вам нельзя волноваться.