Текст книги "Участники"

Я достаю телефон и делаю заметку: «После того как Ира пропала и парень-детектив начал ее искать, он, скорее всего, найдет еще пару человек, которые так же бесследно исчезли. Пару девушек, которых никто не хватился и от которых остались только фото в светской хронике.

Он придет к… братьям? (Ладно. Потом решу, будут они братья или нет) и покажет им фото этих девушек».

Я представляю эту сцену примерно так:

– Я пришел узнать, что вы знаете про Ингу Л. и Баиру Ц.? Вам знакомы эти имена? Вот фото, – я протягиваю две фотографии. На одной короткостриженая блондинка лет двадцати пяти, хотя в заявлении о пропаже указан возраст 32 года. На другой девушка с черными прямыми волосами, круглым лицом и раскосыми глазами. Очень красивая, такой экзотической красотой.

Они рассматривают фотографии.

Три часа ночи. Чилл-аут клуба. На диванах развалилась разношерстная компания. На девушках преимущественно черные платья в пайетках, на парнях костюмы без галстуков. Посреди комнаты стоит девушка. Это Баира. Она с бокалом Моёт в руках.

Все смотрят на нее.

– Любой дискурс власти, – говорит она, слегка икает и прикасается кончиками пальцев к центру груди, – действует по принципу отрицания. Как и философский дискурс, который в современном мире, после 1968 года, занял позиции власти. Лакан всех предупреждал тогда, что они сменили одного господина на другого, но кто его услышал?

Но не важно.

Из этого отрицания, или разделения, если угодно, – она немного преувеличенно жестикулирует, имитируя нетрезвую речь, немного размахивая бокалом, так чтобы создать напряжение: вдруг прольется через край морской волной. Хотя и видно, что она контролирует ситуацию и делает это для фана, – начинается производство реального. Реальность просто невозможно описать без отрицания. Она всегда прежде всего строится на отделении, очень агрессивном отделении, надо заметить, от прошлого.

Но суть в том, что это прошлое должно быть осязаемо. Мы же движемся вперед с такой скоростью, что прошлое приближается к нам с каждой секундой все ближе. Если где-нибудь в XVI веке во Флоренции были живы воспоминания, допустим, о Риме. И это были не какие-то мифические римляне, а живые люди, которые умерли всего-то в прошлом году. И на отрицании этого прошлого, на отталкивании от него реальность и выстраивалась (ведь что есть барокко, как не отрицание классицизма!), то в современном мире тот же Сталин или Гитлер – это прошлое одинаково мифическое, как инки или шумеры. По большому счету современный человек вообще не заботится о сохранении прошлого. Поэтому и желание стало таким не ярко выраженным. То есть желают много, но не глубоко и не сильно. Не интенсивно, а имплозивно.

С другой стороны, и сам механизм желания тоже… э-э… предан забвению. Когда все в финале сводится к обмену. Обмену одних знаков на другие – вещи, не имеющие меновой составляющей: соблазн, очарование, чувственность, наслаждение – становятся потерянными. Бессмысленными. Непонятными. Вместо горячей войны всех против всех что у нас есть? Прохладный символический обмен всех со всеми.

– Смерть! – выкрикивает кто-то.

– Смерть?

– Смерть не имеет меновой стоимости.

– О да. И, конечно же, смерть.

– То есть ты хочешь сказать, – говорит другой, – что мы недостаточно чувственны или что, например, Саша, недостаточно соблазнительна.

– Ну, если коротко, то да. Но только с одним дополнением, мы не говорим про тело, мы говорим про дискурс. Саша, которая прямо сейчас сидит изогнувшись на подлокотнике кресла в красиво обтягивающих ее ноги брюках и блузке, драпирующей грудь, прекрасно знает, как быть соблазнительной. Но когда ты переводишь сексуальное из реального в дискурс сексуального, из сферы телесной в сферу символическую, ты отделяешь чувственность. Ты называешь что-то чувственностью. А как только воображаемое становится символическим, как только желание проговаривается, оно перестает быть энергией, движением, экспансией. Становится чем-то, чего на самом деле нет.

Что-то, что не поддается описанию, исчезает, на его место приходит знак.

Какая у чувственности может быть меновая стоимость? А когда она появляется, это перестает быть чувственностью, это перестает быть соблазном.

То есть у соблазна может быть много смыслов. Но у соблазна как знака – знак только один, и это знак валюты.

– Да, я помню Баиру Хорошая девочка. Она училась в аспирантуре, на социальной философии. Работала моделью. Была такая якутская Наоми Кэмпбелл.

– Она пропала полгода назад.

Андрей смотрит на меня вопросительно.

– А Инга пропала год назад.

– Не слишком ли много пропавших без вести, хочешь ты сказать? – Андрей улыбается.

– Ну а мы-то тут при чем? Люди, случается, пропадают.

– Получается так, что вы вроде как последние, кто видел их всех троих живыми.

Теперь Наташа говорит достаточно громко, чтобы всем за столом было слышно.

– Интеллектуальное поле – это поле, где кроме тебя пасется еще очень много людей, но если ты выделишься, то можешь заработать очень много. Гораздо больше, чем в любом производстве. Марат Гельман одно время очень любил аргумент, что вся коллекция Пикассо стоит больше, чем весь Газпром. Это было его аргументом, почему нужно вкладываться в культуру. Это на долгой дистанции даст больше дивидендов.

Ты вот книгу для чего пишешь?

– Хочу, чтобы меня пригласили писать колонки в журнал по пятьсот долларов за штуку. – Я растерялся, не ожидал вопроса, рассматривал фигуру официанта, который принес нам выпить: худое тело, красиво проступающее мышцами сквозь ткань черного поло. Он склонился над столиком, расставляя стаканы, и брюки обтянули задницу идеальным полукругом прямо у меня перед глазами.

Я успеваю взглянуть в лицо официанта и вижу, что он смотрел на меня, пока я рассматривал его задницу, мне становится неловко, и я, не меняя выражения лица и положения головы, фокусирую взгляд на толпе дальше и диджее еще дальше и чуть выше, в алтаре.

– Видишь.

– Ты пишешь книгу? – спрашивает меня парень, сидящий напротив. Он плотный, невысокий, немного лысеющий, в сером костюме, каким-то странным образом похож на гангстера из фильмов о 1970-х. Не из семидесятых, а из современных фильмов о 1970-х. Очень стилизованный. Я все жду, когда он достанет большие очки в тонкой золотой оправе, у которых верхняя часть темно-фиолетовая, а нижняя розовая, почти прозрачная.

– Он пишет сценарии.

– Я что-то мог видеть?

– Нет. Наташа преувеличивает. Я написал пару фантастических рассказов, которые опубликовали в небольшом журнале. Их заметили ребята из маленькой мультстудии и предложили посотрудничать: я написал сценарий для одной из серий «Любовь, смерть и роботы» в третьем сезоне. По идее, должна скоро выйти.

– О. Серьезно! Что это за серия?

– Ну там такой сюжет – я несколько лет назад прочитал, что Microsoft придумали бесконечную флешку Там тот же принцип кодирования, что и в ДНК: белки, аминокислоты. И типа это штука, на которую можно записать вообще все, таким способом можно закодировать всю-всю-всю информацию.

И наш сюжет – это история про то, как человечество записывает на такую флешку все, оцифровывает всю культуру без разбора, от греческих трагедий и оперы до мемасиков про котят, и отправляет в космос.

В какой-то момент эта флешка падает на новой планете в океан, естественно рассыпается, ДНК это разбивается на части и с этого момента на этой новой планете начинается эволюция: бактерии, рыбы выходят на поверхность, папоротники, насекомые. Ну вот все как у нас. В какой-то момент появляется и разумная жизнь: мы придумали, что это будут разумные лошади с восемью ногами.

Они также развиваются, от примитивных до цивилизованных: войны, прогресс, порох, бумага. А так как ДНК перемешались, то у них тоже появляются какие-то артефакты: книги, фильмы, только немного другие. Ну, там, история, роман «Преступление и прощение», про нищую девушку-проститутку, которая полюбила нервного студента, а потом узнала, что он убил старуху-процентщицу.

Или, там, «Офелия» – пьеса про девушку, которая полюбила принца, но он постепенно сходит с ума из-за того, что его мать и отчим убили отца, призрак отца является этому парню, разговаривает с ним, его в финале запирают в больницу, а Офелия, не выдержав всего этого, кончает жизнь самоубийством. Ну, типа, как у нас, только немного с изменениями.

И, в общем, в финале они доходят до того, что изобретают бесконечную флешку, записывают на нее все, что есть в их культуре, и отправляют в космос. И там один молодой парень, ну, жеребенок наверное, спрашивает у профессора, они стоят наблюдают, как космический корабль взлетает, и он спрашивает, типа, и что теперь? А профессор смотрит на это и говорит что-то вроде: ну если предыдущая цивилизация сделала то же самое, то сейчас наша программа кончилась и дальше придется как-то самим справляться.

Такая серия.

– Бля, – говорит чувак.

– Скажи, – обращаюсь я к Наташе, – а мы уже достаточно взрослые, чтобы, не стесняясь, потанцевать? Тем более, если я все правильно помню, это часть оперы, где хор поет похоронный ритуал из египетской книги мертвых.

Наташа протягивает мне руку и помогает выбраться из кресла. Мы идем на танцпол, по дороге подхватываем еще пару бокалов шампанского.

«Ya inen makhent en Ra, // rud akit em mehit // em khentik er she nerserser // em netcher khert», – поет хор. Отчетливо, в паузе, в наступившей тишине. Хор наговаривает египетский текст. Потом возникает звук как подземный гул, сначала тихо, но все громче и внятнее, басы вибрируют, бит ускоряется, сначала это метроном, потом отбойный молоток, а потом совсем что-то невообразимое. Потоки звука сливаются в один. Хор продолжает все быстрее и становится равнозначной частью этого целого.

Мы в центре, вокруг нас человечески влажно. Я поднимаю лицо вверх и ощущаю нёбом эту клубную атмосферу: запах парфюма, алкоголя и дымомашины.

Я знаю текст потому, что однажды примерно полгода слушал эту оперу на повторе. Мне очень нравилась эта структура, и у меня был проект, который требовал сосредоточенности и мелкой моторики, много мелочи, которую нужно было сделать, учесть и не забыть. Ювелирная работа. Слушать такие жесткие структурированные вещи в таком состоянии оказалось очень полезным. И я слушал снова и снова и в конце концов выучил все наизусть.

Сейчас я слушаю, танцую и играю в игру: догадайся, что оставил диджей из оригинала.

– Ты все понимаешь. – Примерно через полчаса мы вышли покурить.

Наташа стрельнула пару сигарет, и мы, стоя на открытой площадке, ищем, у кого спросить огня.

Мы вышли на крышу, на которой разбит сад. Ноги немного вязнут в упругой траве. В широких кадках растут приличного размера деревья, под которыми можно, наверно, даже укрыться от дождя.

Отсюда открывается очень пафосный вид на Сити. Слева от нас высокое кирпичное здание фабрики, построенное еще в XIX веке. Справа – широкое пространство реки. Деревья в кадках организованы так, что вполне можно сделать фото себя на фоне Сити как будто ты в лесу. Чем многие и занимаются.

– Как и любой капиталист, а публичный интеллектуал, хоть левых он взглядов, хоть нет, такой же капиталист, как и любой, хочет максимизировать свою прибыль.

Меня всегда смешат люди, которые утверждают, что культура далека от экономики. Знаешь, есть такая категория. Они считают, что есть грязная экономическая жизнь, а есть высокая культура, в которой понятия обмена нет, а есть боговдохновенность или как-то так. И они готовы отстаивать право культуры быть не про экономику. Прямо по-настоящему. Готовы драться за то, что искусство и деньги – это плохая связь и кто их связывает, тот не настоящий художник.

Символический обмен или смерть.

Оценил шутку?

Мы оба раньше курили, и оба давно уже не курим.

– Просто это настолько нелепая вещь. У Пинкера, кажется, был пример о том, что гордыня, которая мать всех грехов, – это, вообще-то, эволюционная вещь. Те приматы-проконсулы, которые умели гордиться своими достижениями, были более успешными в размножении.

Ну или пример с тем же искусством. Есть теория о том, что стремление к творчеству – это успешная репродуктивная стратегия. Что художественное мастерство не всем дается, требует много энергии и его сложно имитировать и, следовательно, художник сексуально привлекателен.

Понимаешь? Тут фокус в том, что у приматов это работало именно так примитивно, а у людей это работает так же примитивно, но люди усложнили процесс объяснения и потребления. Как бы замедлили сами себе принятие решения. Но работает же. То есть производить вещи из головы – это все равно производить, а значит, их можно обменять.

Ну вот пример. Я произвожу контент.

Во-первых, я произвожу контент, который показывает меня как профессионала – это понятно. Ты пишешь колонки, статьи, посты в фейсбук, я стилизую фотосессии, участвую в видеоклипах, помогаю с раскруткой, читаю лекции. У меня много проектов. Есть проекты, которые приносят деньги, но их почти не видно в моем инстаграме: разбор гардероба, персональный шопинг, ну все вот эти стандартные вещи. Они нужны только тому, с кем ты работаешь. А есть другие проекты. Они приносят символический капитал – те, кто их увидит, позовут меня консультантом и заплатят живые деньги. Вот эта символическая работа, она почти всегда не оплачивается, зато ее можно бесконечно показывать. Я сама выбираю, хочу ли я участвовать, но ориентир только один – как это будет выглядеть в моем инстаграме. Сколько это принесет мне подписчиков. Сколько времени я смогу публиковать этот контент.

Понимаешь?

Этот бесплатный проект всегда воспринимается как искусство. Если ты что-то производишь бесплатно, то, скорее всего, ты не скован рамками, а значит – полет мысли и воображения, а значит – скорее всего, искусство. А если ты производишь искусство, вот сам берешь и производишь из своей головы, то ты художник, а значит – сексуально привлекательней, ну или как в моем случае: значит – ты стоишь дороже.

Рядом с нами девушка в красном платье. Очень молодая, ей должно быть восемнадцать, но выглядит она моложе. Она вышла с подругами, она немного в стороне курит, но громко, с давлением в голосе, говорит по телефону, агрессивно вдыхая и выдыхая сигаретный дым, она отказывает какой-то Ларисе. «Нет, Лариса. Нет, я сказала, нет! Проехали». Она гасит телефон и возвращается к подругам, объясняя, что «мать достала».

– То есть. Закрепим. Если ты производишь что-то бесплатно: тратишь какие-то свои ресурсы: время, силы, нервы и так далее, применяешь свои знания, – то вот этот потлач с твоей стороны увеличивает твою стоимость в глазах других. Ты как бы инвестируешь эти силы в других, но на самом деле в себя. Здорово, да?

Вот это мне очень нравится.

А есть второй тип контента – контент потребительский: музеи, кино, вечеринки, спортзал, рестораны и прочие другие места.

Это контент, который демонстрирует мой статус.

Он бывает двух типов – дорогое потребление: дорогой ресторан, закрытая вечеринка. И высокое потребление: выставки старых мастеров, артхаусное кино, классическая музыка.

И вот я иду в Оперу.

Я трачу три часа на то, чтобы послушать, как люди поют сложную музыку.

Это такая же инвестиция или такой же потлач. Это сжигание ресурса. Его символическая трата.

Высокое потребление поднимает мой статус в глазах тех, кто считает, что «потратить деньги на оперу – это бессмысленная трата». Если ты готов купить билет в Большой – выбросить сумму, на которую в некоторых местах можно жить месяц – ты этим показываешь, что у тебя эти деньги есть и что ты можешь себе позволить потратить их не на хлеб и не положить в банк, чтобы летом съездить на Бали, а взять и вот так просто потратить их на нечто бессмысленное.

Причем это более бессмысленная трата, чем сумочка. Сумочкой можно пользоваться и всем показывать. А Оперу ты покажешь только раз.

Это тоже умножает твой социальный капитал кратно. Возможность инвестировать настоящие деньги в социальный капитал увеличивает этот социальный капитал.

Понимаешь, да?

Я думаю, что Андрей, мой герой, тоже должен демонстрировать высокое потребление.

Что это могло бы быть?

Я вспоминаю по ассоциации, как пригласил парня на свидание в Пушкинский (хуже этого свидания было только свидание в кино, когда мы пошли на вторую часть «Бегущего по лезвию бритвы». Какая же это безумная красота, и какой бессмысленный фильм).

Там висела работа Гвидо Рени «Иосиф и жена Потифара». Это довольно большая работа, очень красивая, но совершенно безжизненная. Жена Потифара сидит справа на чем-то вроде мраморной скамейки. У нее бархатное или тонкой шерсти платье горчичного цвета с высокой талией и зеленая короткая жилетка. Картина датируется примерно 1630 годом, то есть до Винкельмана и эпохи ампира еще минимум сто лет, так что эта одежда хоть и похожа больше на ампир, чем на греческую тогу или египетскую одежду, скорее всего, демонстрирует как бы древность. Тем, что она такая странная и старомодная. До открытия и внимательного изучения Античности, примерно до 1850 года, странная и неактуальная одежда автоматически воспринималась современниками «одеждой древних греков».

Поверх всего у нее огромная ярко-красная бархатная накидка, подбитая горностаем. Накидка эта ложится и ложится складками, художник не поскупился. Бархат – это традиционно ткань для домашней одежды, то есть современники художника видели здесь внутренние покои дома, в которых женщина ходит в одежде, в которой никогда не покажется перед незнакомцами или чужими людьми. Она в платье, но это как если бы сегодня девушка вышла встретить водителя мужа в сексуальном нижнем белье.

В принципе, этого намека на внутренние покои было достаточно, чтобы зарядить сцену сексуальной энергией: молодой парень в женской спальне!

Левой рукой жена Потифара держит Иосифа за плащ. Лицо у нее скучающее, аккуратная прическа не растрепалась, она, ссутулившись, почти лежит, укутанная в накидку в статичной позе. Жест, рука, которой она тянет к себе молодого раба, у нее вялый и постановочный. Как и поза Иосифа. Иосиф не убегает от настойчиво домогающейся его женщины, он тоже позирует: у него зеленая туника, горчичный плащ, которого тоже неоправданно много, и детское лицо.

Это не столько сцена из жизни, сколько приглашенные актеры разыгрывают сцену: покажи на кукле, где тебя трогали.

– Но интересно не это, – говорил я парню, с которым у меня было свидание, – в Библии история Иосифа и жены Потифара достаточно четко изложена. Иосиф вернулся по каким-то своим делам в дом, там никого не было, и жена Потифара, которая до этого много раз предлагала ему заняться сексом, начала, пользуясь уединением, откровенно его домогаться. Иосиф вырвался и убежал. Но в руках у женщины остался неназванный предмет его одежды. Она закричала и, когда прибежали слуги, показала этот предмет одежды и обвинила Иосифа в попытке изнасилования.

Иосифа отправили в тюрьму, но в финале все кончилось хорошо.

Наверно, если поискать, то можно найти первоисточник, но во все времена, всегда, когда изображали эту сцену, предмет одежды, который остался в руках у женщины, был плащ Иосифа.

Все картины на этот сюжет: разные художники и разные времена, все всегда рисовали жену Потифара, которая тянет Иосифа за плащ.

Томас Манн в романе «Иосиф и его братья» был первым, кто спросил – а почему раб Иосиф в древнем Египте ходит в плаще? И почему наличие плаща может быть доказательством попытки изнасилования?

Поэтому он немного переписал Библию. У Томаса Манна в руках у женщины оставалась набедренная повязка, а кричала она «Ме ени нах теф» (или что-то такое – давно читал), что по-египетски должно значить «Я видела его силу».

Парень скучал.

Я видел, как он отводит взгляд, замечал, как смотрит по сторонам, достает телефон и проверяет соцсети, пишет кому-то. На лице было написано, что он жалеет о том, что согласился, и даже не пытается, раз уж все равно оказался в такой ситуации, найти что-то хорошее.

Он не дает мне шанса.

Я смотрел на картину Рени, и мне было очень смешно. Так иногда бывает, художник что-то делает: пишет, рассказывает историю, но ты, отражаясь в его работе, видишь что-то другое. Я чувствовал эту скуку, которая была на картине, как она выливается к нам сюда, стоящим по эту сторону. Вот я – держу за плащ парня и предлагаю ему разделить со мной то, что мне кажется важным – тонкое интеллектуальное удовольствие, которое может дать поход в музей, внимательное всматривание в человеческую культуру, эту игру: как будто кто-то с той стороны кричит тебе, а ты отзываешься, подражая эху, и вы смеетесь и придумываете разные слова друг для друга, чтобы другой запутался и справился, но как-нибудь смешно-но-но-но.

И вот я. А вот он.

Скучающий. Мы ровесники, но он думает, что он еще молод для подобного стариковского развлечения. Ему хочется бегать, ехать за город жарить шашлыки, за моря, чтобы там гулять по клубам и встречаться с новыми людьми, перебрать как можно больше людей, думая, что это залог успеха. Архитектура, живопись, культура, книги и все, что имеет для меня значение, ему неинтересно и скучно.

Что мне нужно было делать?

Мы молчали все больше и расходились все дальше, я шел медленнее, он уходил вперед. Ему было скучно, а мне любопытно. Я понимал, что свидание провалилось, так что тут уже интерес исключительно научный: как он выкрутится из данной ситуации. В какой-то момент – я стоял напротив голландцев – он нашел меня и сказал, что у него появилось дело.

Какое это могло быть дело? Что-то более важное, чем «Весна» Брейгеля-младшего? Посидеть в чате? Поездка с друзьями на метро? Другое свидание? С кем-то проще, понятнее, кто не будет рассказывать ветхозаветные истории? С кем можно было бы обсудить Евровидение, одежду, путешествия, на худой конец?

Мы отправились в гардероб, забрали одежду и пожали руки на улице с ритуальным «спишемся».

Мы не спишемся, конечно же. Я закурил. Стояла поздняя осень, день стремительно угасал, желтые листья липли к мокрому асфальту, красные сигнальные огни автомобилей, замерших на светофоре, дробились под машиной, как будто автомобили отражались в старинном зеркале, изъеденном патиной.

Напротив было кафе с теплым желтым светом. Я всегда пью кофе там, когда бываю в этом районе.

Сидя на высоком стуле и глядя одним глазом в телевизор, я собирал ложкой шапку пены с капучино и думал о том, как в римском зале, недалеко от капитолийской волчицы, мимо нас прошли двое парней, похожие на пару из фильмов про Нью-Йорк. Один был в розовом свитере и с бородой, оба в джинсах и кроссовках, другой – в тонких очках.

Они посмотрели на нас заинтересованно и одобрительно, и мой парень, это было видно, хотел присоединиться к ним. Познакомиться, начать флиртовать, поговорить с ними о Евровидении, одежде, путешествиях. Рассказать им, где он был, куда ездил, похвастаться.

Как странно, думал я, отпивая кофе и прикасаясь салфеткой к верхней губе. В них было то, что показалось ему ценным. Вот этот символический капитал, прибавочная стоимость отношений, которую ему захотелось присвоить себе. Но ведь они точно так же, как и мы, пошли в музей. Они не скучали, с интересом рассматривали людей и выставку. Они были похожи на тех парней, которыми хочет быть каждый: стабильные долгие отношения, красивая квартира в центре с разными мелочами, купленными за границей, картины на белых стенах, вечером кино с красным вином и друзьями – такими же, как они сами.

Ну познакомишься ты с ними, и они пригласят тебя в гости: мы вечером собираемся посидеть, будем смотреть Антониони. И что?

Как странно, думал я. Ведь в этом и смысл. Чтобы добиться всего этого, чего ты так хочешь: квартиры, отношений, путешествий, чтобы производить такое же впечатление, ты должен это построить, а не прийти и взять. Нет ничего готового. Вот это – то, чего ты хочешь, не лежит на полке в магазине, красиво упакованное, чтобы только разогреть. Это работа, которую нужно проделать, инвестиции, которые нужно вложить.

И деньги – это последнее, что требуется для того, чтобы твое представление о правильном совпало с реальностью. Гораздо больше придется инвестировать времени, нервов, заботы.

Но, скорее всего, нет.

Мои герои если и отправятся, то на выставку современного искусства. Кого-то, кому не больше ста лет. И это должно быть что-то сильное. Типа Бэкона или Рихтера. Что-то, что подсветит их другим светом: холодным, жестким, нечеловеческим.

– Ну или во всяком случае примерно так это работало последние сто лет, – говорит Наташа. Мы завернули за угол и обнаружили в кустах скрытый от всех диван: такой датский модернизм середины XX века и пепельницу: широкое латунное блюдце на тонкой ножке с устойчивым основанием. Мы сидим теперь на диване и смотрим на панораму города перед нами. – То есть так это на самом деле работало примерно последние пять тысяч лет, но последние сто лет эта стратегия – как быть публичной личностью, как в позднекапиталистическом обществе поднять немного социальной валюты – кристаллизовалась именно в эту форму.

Но.

С появлением социальных сетей все изменилось.

Раньше, чтобы быть публичным интеллектуалом, тебе требовалось занять место среди других таких же: тебе нужно было писать тексты, производить контент, выносить его на общественное обозрение и отвоевывать место под солнцем. А это тоже довольно тяжело. Во-первых, потому, что площадки, где ты мог бы публиковаться, были заряжены определенным социальным смыслом и капитал могли тебе дать специфический. А во-вторых, потому, что социальный капитал был ресурсом ограниченным – внимание общественности, а именно это и создает твой социальный капитал, вещь не бесконечная, и общественность быстро отвлекается на что-то новое.

– Извини. Ты готовишь новую лекцию? На мне репетируешь аргументацию?

– Есть немного. Ты не против?

– У меня сегодня еще были планы. То есть мне интересно дослушать, но если там на десять минут, а если на пару часов, то давай лучше прервемся.

– Не. Я коротко. Мне просто эта мысль кажется интересной. Я хочу тебе ее изложить, чтобы ты покрутил ее и сказал, что она интересная и оригинальная и с ней можно выходить. Никто не упрекнет в повторе или копировании.

Ты же все знаешь об этом.

– Давишь на гнилуху?

Наташа пожимает плечами.

– Ну слушай. Мне важно. Я хочу сказать.

Раньше, когда не было социальных сетей, работала одна тактика. Сегодня, когда твой твит может вирусно распространиться среди миллионов за несколько секунд, социальный капитал зарабатывать легче.

Но и терять быстрее. Труб для накачки и слива внимания стало больше, и пропускная способность у них увеличилась.

Поэтому что?

Между мной живой и другим живым человеком стоит искусственный образ, размещенный в моем инстаграме. Это очень похоже на меня, иногда не отличишь, но это не я.

У этой другой девушки, которая похожа на меня, но не я, есть контент-план. Она читает книги с выгодными обложками и, кстати, не выбирает между плохой книгой с хорошей обложкой и хорошей книгой с плохой, сегодня достаточно хороших книг с хорошими обложками, а те издатели, которые не думают про инстаграм, теряют такую читательницу с кучей подписчиков.

Ты, кстати, придумал, как назовешь книгу?

– Думаю про MoneyFest. Как Манифест, только состоит из двух английских слов «Деньги» и «Фест», как фестиваль.

– О. Остроумно. Я бы прочитала.

Пришли мне экземпляр. Но да. Контент-план. Ходить регулярно в музей, регулярно смотреть кино, регулярно заниматься спортом, регулярно открывать для себя новые рестораны и другие места.

И знаешь что? Контент-план для инстаграма упорядочил мою жизнь.

Это сейчас прозвучит странно, а ты, как любитель разных антиутопий, нарисуешь апокалиптическую картинку, я знаю, но это, на самом деле, комфортная и прекрасная жизнь. Я в некотором хорошем смысле лишена неожиданностей, я точно знаю, что буду делать и зачем, у меня есть расписание и если я ему следую, то я получаю свои лайки, которые потом конвертирую в гонорары.

Так. Вслух звучит как пересказ серии «Черного зеркала». В голове звучало иначе.

Да?

– Да. Именно.

– Но ты же понимаешь, о чем я?

– С одной стороны, да. Хотя и не согласен.

– В чем?

– Мне кажется, что сама манера «подготовки» – она немного искусственная, и это видно.

Давай попробую объяснить. Как бы… Знаешь ли ты, почему сегодня никто не пишет как Хэмингуэй. Или Буковски. Или тот же Лимонов? Вот этот жесткий, экономный, сухой поток.

Я тут думал о том, как именно инструмент влияет на то, как мы пишем и как нас читают.

Вот ты, когда Лимонова или Буковски, старых, ну, молодых, в смысле – тогдашних читаешь, ты же понимаешь, что они писали это на печатной машинке. И это был определенный такой способ, который диктовал определенный стиль. Ты, когда сегодня что-то такое читаешь, ты понимаешь, откуда этот поток сознания. Чем он продиктован. Ты слышишь эту печатную машинку. Этот алкоголизм и отчаяние, и свобода, что написал и не будешь переписывать целую страницу потому, что это выглядит специально как будто ты стараешься, а этого старания быть не должно, должно быть живое, как припадок и многие другие вещи, они как бы рождаются из самого инструмента письма.

А я пишу на компьютере. Мне если не нравится слово или фраза, мне не нужно переписывать всю страницу, мне можно просто удалить или выделить и перенести на новое место. Могу целые абзацы между собой тасовать.

И ты, когда современных авторов читаешь, ты же видишь, что он современный. Не такой, как Воннегут или Миллер. И ты понимаешь, где именно эта современность. Она вот в этой возможности ctrl x / ctrl v. Ты видишь, как текст складывается как лего, и ты сам можешь спокойно его разбирать и переставлять абзацы. Вот этой монолитности больше нет. Все из кусочков.

И я стараюсь вот ту шершавость напротив восстановить. Мне кажется, если ее восстановить, то будет что-то такое – опознаваемое как цельность.

Почему сегодня нельзя писать как Лимонов? Потому, что никто тебе не поверит. Ты будешь писать про отчаяние, например, и одиночество – красиво писать будешь, ровно, а я тебе скажу, что у тебя есть компьютер и ты врешь. Именно потому, что это красиво и ровно не работой, трудом, перепечатыванием снова и снова одного листа и поиском слова достигается, а тем, что ты копипастом пользоваться умеешь.

Вот мне кажется, что контент не должен быть ровным. В нем всегда должен быть изъян, который показывает, что ты живой человек.

И искусство, как ты о нем говоришь, мы же про твой инстаграм говорим, тоже должно быть таким – с изъяном.

Там ведь то же самое. Красивых картинок миллион, а чтобы честных, которые бы показывали тебя-человека – таких мало.

А для меня это важно. Для меня это часть общения с тобой. Я не хочу общаться с той девушкой, которую ты выдумала и теперь показываешь, я с тобой хочу общаться.