Текст книги "Фермата"

«Сегодня завтра повторяет…»

 
Сегодня завтра повторяет,
Шагами ночи льётся день,
Нас жизнь нещадно выпивает,
Нас выпивает жадно лень.
Мы пьём, стремясь потешить память
Беспамятством. И в наших снах
Хотели мы всем миром править,
Но нами жадно правит страх,
Страх жить и страх, живя, погибнуть,
Страх ненавидеть, страх любить,
Мы все боимся крупно влипнуть,
Боимся верить и просить;
Мы ждём – нас гложет безнадёжье,
Кричим – в молчанье ищем звук,
Нас чувство ненависти гложет
В прекрасном обществе подруг —
Их крылья пламенно свободны,
Прикосновеньем не познать
Их губ. И дни текут бесплодно,
Мы привыкаем умирать,
И мы, стремясь забыться, пьём,
Нас жизнь нещадно выпивает,
И ночь за ночью, день за днём
Сегодня завтра повторяет.
 

«Она любила пить вино…»

 
Она любила пить вино,
Она пила и напивалась,
На жизнь ей было всё равно,
Ей жизнь бессмысленной казалась;
Она любила ночи звук
И цвет печальный, предрассветный,
И в шумном обществе подруг
Она всегда была последней;
В её глазах – печали свет
И ночи сладостный конец;
Её пленительный рассвет
Ведёт под утро под венец,
И ветер шепчет нежно бред —
Вопрос-ответ, вопрос-ответ…
 

Стихи о мастере

Помни о смерти

 
Помни о смерти, memento mori.
Смерть – это гвоздь на полу в коридоре,
Смерть – это мусор на ржавом балконе
Или на голову что-то уронят
Всё с того же балкона ржавого,
Или скачок по сети внеплановый;
Смерть – это едкая злоба пожара
В комнате, где, напоённый отваром,
Спит герой недописанной саги.
Рукопись не сгорит,
сгорят – бумаги.
Сгорает всё, даже стены Рима,
А они по пророчеству нерушимы,
И мир не должен узнать четвёртого,
Но как ты расскажешь об этом чёрту?
Или дьяволу? Или –  Богу?
Смерть – это жёсткие рамки срока,
У смерти есть свой неизменный слоган:
«Перед смертью и лань – безнога».
 

Май 2015

Жёлтый цвет

 
Жёлтый цвет пророчествовал грозно,
Где-то вдалеке скрипел трамвай —
Это было при Иване Грозном,
Как его потом ни называй;
На Руси есть только две царицы:
Первая – гниёт в монастырях,
А вторая, немка, с Русью грязной слиться
Сможет лишь на ссылках и цепях,
Но царица каждого поэта
Ходит каждый вечер в магазин,
А в друзей его крикливых где-то
Мальчик разряжает магазин.
Говорят, что страх есть вдохновенье,
Но поэту нужен лишь покой.
Жёлтый цвет есть цвет самосожженья
Над себя сжигающей Москвой.
 

Май 2015

«В тёплой горнице героя…»

 
В тёплой горнице героя
Тишь и голь, и пустота —
Лишь тетрадь, перо простое,
Тень забытого креста;
Лишних букв и слов могилы,
Нужных фраз немая боль,
Быт печальный и постылый,
А на ужин – хлеб да соль.
В этом мире отреченья
Правит мысль, губит – страх;
За крупицу вдохновенья
Нет делений на часах;
Справедливость керосина
Всё уносит за собой —
Если б не было камина,
Кем бы был тогда герой?
 

Май 2015

Протри стол, мама…

Зачем нам рыба, раз есть икра?

И. Бродский

 
Протри стол, мама, и открой бутылку!
Зачем нам нож, если у нас есть вилка?
В этой комнате душно, точно так же как в клетке;
У нас есть газета – нам не нужны салфетки.
На всех полках книги, а под ними пыльно,
На столе пылится сломанный мобильный,
За окном рассвет, как всегда, незваный,
Наливай ещё мне, мама, я хочу быть пьяным!
Это утро, мама, всем нам доказало,
Что вчерашний рыцарь заложил забрало,
А московский мастер бросил вирши в топку,
И я знаю точно – пластик портит пробку.
Как смешно экологу вычищать Голгофу!
Пахнет то ли серой, то ли жжёным торфом,
Нам не нужен нож – не нужна и вилка.
Что стоишь ты, мама? Сбегай за бутылкой!
 

Май 2015

Со времён Бродского…

 
Со времён Бродского прекрасная эпоха закончилась дважды —
Раньше дураков было много, теперь дурак – каждый,
Раньше студентам платили, теперь платят за студентов,
Раньше был Высоцкий, теперь –  Егор Летов;
Что было на кухнях, теперь –  ВКонтакте,
Не осталось и существительного в половом акте,
Перспектива кончилась где-то в прошлом столетье,
И христиане молятся посреди мечети;
Русский глаз сузился до азиатской прыти,
И не в затылок свинец, а в кишечник – литий,
Когда же мы умудрились так одичать,
Что мы готовы колоться, но не торчать?
Мастерство проявляется в торжестве бензина,
Маргарита тыбрит лук из магазина,
И искусство высшее – говорить без слов,
Ни державы нет, ни её послов;
И киоск закрыли за нечистоплотность,
Перспективы нет – только безысходность,
В Бога над Москвою как-то стыдно верить,
Лишь цветёт цветами в парках цифра девять.
 

Май 2015

Хокку

«Когда засыпает луна…»

 
Когда засыпает луна,
Просыпается солнце —
Небо не спит никогда.
 

«Ты умираешь…»

 
Ты умираешь
И рождаешься снова,
Чтобы когда-нибудь победить.
 

«Тишина в лесу…»

 
Тишина в лесу,
Лишь жаворонок поёт,
Один в пустыне.
 

«Раннее лето…»

 
Раннее лето,
Смех и слёзы на глазах,
Зима ушла.
 

«Ледяной покров…»

 
Ледяной покров,
Всё живое замёрзло,
Журчит ручеёк.
 

«Свиньи в загоне…»

 
Свиньи в загоне,
Лошади в стаде бегут,
Волк – одиночка.
 

«Ящер не дополз…»

 
Ящер не дополз,
Человек бежал всю жизнь,
Ястреб час летел.
 

«Рассвет в тумане…»

 
Рассвет в тумане,
Подсолнухи скучают,
Солнце их взбодрит.
 

«Море – зеркало…»

 
Море – зеркало:
Отражение манит,
А дальше пропасть.
 

«Пасётся лошадь…»

 
Пасётся лошадь,
Колышется колосок,
Радуюсь жизни.
 

«Только во снах мы свободны…»

 
Только во снах мы свободны,
В итоге – мы не свободны совсем.
 

Стихи на английском

Castration

 
I’d like to castrate myself
because there is no sense in me as a man.
I’d like to castrate myself,
I lost my ego a long time ago
Where the rivers flowed
now the sadness grows,
and horizons fall
and the bitter taste —
there’s no pride in that,
only shameful waste.
Seekers come and go,
only I’m still there,
as the rivers flow
with my falling hair,
I’m too dumb, too blunt,
I am out of league,
banished from the University,
lost the contest —
draped in white,
I lean over this field
as a pimple on someone’s ass
and all the Omaha beach soldiers,
and all the Stalingrad soldiers,
and all the Trojan soldiers
are crying over me
and I cry over them —
death castrated us all.
 

Кастрация

 
Я хотел бы себя кастрировать,
потому что во мне как в мужчине нет смысла.
Я хотел бы себя кастрировать,
я давным-давно потерял своё я.
Там, где реки текли,
расцветает печаль,
и закат за холмом,
горький вкус на губах,
и гордиться здесь нечем,
всё – стыд, тлен и прах.
Те, кто ищут, придут и уйдут,
только я буду здесь всегда —
пусть же реки текут и текут
и седеет моя голова.
Слишком глуп я и прям,
сорта я не того,
выгнанный из Университета,
проигравший конкурс —
обёрнутый в белое,
я рею над этим полем,
как прыщ на чьей-то заднице,
и все солдаты Омаха-Бич,
и все солдаты Сталинграда,
и все солдаты Трои
плачут по мне,
а я плачу по ним —
смерть кастрировала нас всех.
 

The real sex

 
A dream about sex
has nothing to do with the real sex.
The real sex is pain,
the real sex is struggle,
the real sex is humiliation.
Sex is a shameful compromise
between what you want and what you get —
you always try to fall in love
with the one you have sex with
but you never have sex with the one
you love.
Sex is inability —
inability to be better,
inability to get higher,
inability to satisfy your partner,
to satisfy yourself.
In bed you are always alone —
in the moment you dream,
in the moment you come.
Sex reminds us of our imperfections,
of the dirtiest parts of our bodies,
of the dirtiest parts of our souls.
Sex takes nothing from love,
nothing from respect,
nothing from gentleness.
Instead,
it makes you do repetitive movements
just to free your body
from another secretion
when the planet is overpopulated.
Still,
he is who always wants
and she is who always stops.
You have to prove yourself
but there’s nothing to prove in the modern life.
You’re just a spit on a highway,
shit on a railway
or stinky leftovers
on the rubber walls of a condom.
This is sexual you —
don’t get yourself fooled.
 

Настоящий cекс

 
Мечта о сексе
не имеет ничего общего с настоящим сексом.
Настоящий секс – это боль,
настоящий секс – это борьба,
настоящий секс – это унижение.
Секс – это постыдный компромисс
между тем, что ты хочешь и что получаешь —
ты всегда пытаешься влюбиться в того,
с кем занимаешься сексом,
но никогда не занимаешься сексом с тем,
кого любишь.
Секс – это немощность,
немощность стать лучше,
немощность подняться выше,
немощность удовлетворить твоего партнёра,
удовлетворить себя.
В постели ты всегда один —
когда ты спишь,
когда ты кончаешь.
Секс напоминает нам о наших несовершенствах,
о самых грязных частях наших тел,
о самых грязных частях наших душ.
Секс ничего не берёт от любви,
от уважения,
от доброты.
Вместо этого
он заставляет тебя совершать повторяющиеся движения
только лишь для того, чтобы освободить твоё тело
от ещё одной секреции,
когда планета перенаселена.
И всё же
он тот, кто всё время хочет,
а она та, кто всё время останавливает.
Ты должен утвердить себя,
но в современной жизни нечего утверждать.
Ты всего лишь плевок на шоссе,
дерьмо на железной дороге
или вонючие остатки
на резиновых стенках презерватива.
Вот он – сексуальный ты,
не обманывайся.
 

Britney Spears

 
I dreamt about Britney Spears —
old, forgotten star
visiting our savage country.
In front of her
I was dancing
and singing Mickey Mouse falsetto
with my broken voice
imitating Justin Timberlake
and everybody could dig it.
I was the host
of that ridiculous ceremony
celebrating a whore
as the greatest wonder
which may happen here.
Crowds and crowds of laughing people.
Me, the jester,
welcoming the second-rate wonder.
 

Бритни Спирс

 
Мне снилась Бритни Спирс —
старая забытая звезда,
которая приехала посетить нашу дикую страну.
Перед ней
я танцевал
и пел фальцетом, как Микки Маус,
своим сломленным голосом
имитируя Джастина Тимберлейка,
и публика была от этого в восторге.
Я был ведущим
этой нелепой церемонии,
чествуя шлюху,
как величайшее чудо,
что может здесь произойти.
Сотни и сотни смеющихся людей.
Я, шут,
встречающий второсортное чудо.
 

Airport hall

 
She was fading out through an airport hall,
Not thin at all, a bit squat even,
but such a warm figure
dipped in an enormous tenderness,
a kind of tenderness that goes straight to your heart
and bites it
with no remorse.
Love is masochism,
love is Christianity,
a Crucifix,
not always sacrifice,
because sacrifice is not what it is
when it goes with satisfaction.
And then the pain turns into bliss —
blissful was her smile,
thrown through all these shades of people,
stuck in this imaginative airport hall.
Her movements were slow
and for a moment
they were still.
That was the moment when I woke up
with bitterness
of everything I can’t have in this life —
no airports,
no girls,
no destinations.
And then the pain turned into pain
and it wasn’t blissful.
 

Зал аэропорта

 
Она медленно исчезала посреди зала аэропорта,
вовсе не худая, даже немного приземистая,
но столь тёплая фигура,
погружённая в необъятную нежность,
такую нежность, которая идёт до самого сердца
и вгрызается в него,
не жалея.
Любовь – это мазохизм,
любовь – это Христианство,
Распятие,
не всегда жертва,
потому что нельзя назвать жертвой то,
что идёт бок о бок с удовольствием.
И тогда боль превращается в удовольствие —
полна блаженства была её улыбка,
брошенная через этих людей всех цветов и оттенков,
застрявших в этом воображаемом зале аэропорта.
Её движения были медленны,
и на мгновение
они застыли.
В это мгновение я проснулся,
полный горечи
всего того, чего в моей жизни нет —
ни аэропортов,
ни девушек,
ни направлений.
И тогда боль превратилась в боль,
и блаженства в ней не было.
 

Стихи на испанском

¿A dónde voy?

 
No es el tiempo para la cena,
No es la hora para dormir —
¿A dónde voy?
Estoy en el barrio de mis sufrimientos,
Estoy en el barrio de mis estudios,
Estoy en el barrio de mi soledad —
Sólo estoy.
Fumo, espiro, tomo la lengua
del mundo extraño porque no creo
que sea un hijo de esta nación —
¿De quién hijo soy?
Quizás necesite algo nuevo —
El ritmo, la música, la afición,
Y nada puedo buscar en las calles.
¿A dónde voy?
 

Куда мне идти?

 
Не пришло ещё время ужина,
Не настал ещё час для сна —
Куда мне идти?
Иду по району страданий моих,
Иду по району учений моих,
Иду по району, где был я один,
И сейчас я один.
Курю, выдыхаю, принимаю язык
Чужеземного мира, поскольку не верю,
Что сын я страны, в которой родился —
Чей же я сын?
Возможно, мне нужно что-нибудь новое —
Ритм, музыка, страсть, увлечение,
И ничего не найду я на улицах —
Куда мне идти?
 

El retrato

 
El cielo de tu cara
Es cómo el mar de mi cuerpo.
Tenía miedo de que me olvidara,
Tenía miedo de que muriera,
Pero el rayo de tus labios
Me hace querer lo que odio,
Las cosas que siempre odiaba,
Las cosas que viven en mí.
 

Портрет

 
Небо твоего лица
Как море моего тела.
Я боялся забыться,
И смерть надо мной довлела.
Но луч твоих губ
Заставляет любить то, что я ненавижу,
То, что я ненавидел всегда,
То, что всё же во мне живёт.
 

El paz

 
Mi casa está destruida,
Mi perro me odia,
Mis cosas son mis enemigos
Nunca estoy en paz;
El metro es cómo el bosque,
Los hombres duermen cansados,
Poderes vitales de mí
nunca me dejan en paz;
Lugares parecen vividos,
La calle es cómo el piel
Y yo soy el último pelo
De una cabeza calva;
Los bancos están cerrados,
El viento pasea conmigo,
Nadie acepta mis cartas —
¿Cómo pagar por el paz?
 

Покой

 
Мой дом совершенно разрушен,
Мой пёс меня ненавидит,
Мои вещи – мои враги,
Не обрести мне покой;
Метро похоже на лес,
Люди, уставшие, спят,
Мои жизненно важные органы
Не оставят в покое меня;
Город как будто живой,
Улица будто кожа,
А я – волосок последний
На лысеющей голове;
Банки уже закрыты,
Ветер гуляет со мной,
Никто не берёт мои карты —
Чем заплатить за покой?
 

La madrugada

 
La madrugada de color verde,
de color esmeralda,
de mi juventud,
nunca te encontraré —
tu aroma y tu paisaje,
tus libros de poesía sacras
que se bañan en tu color
sin darme nada palpable.
La amistad es una mentira,
todo el mundo es mi ilusión,
por eso no me duermo —
la vida es el sueño.
 

Раннее утро

 
Раннее утро зелёного цвета,
цвета изумруда,
моей юности,
никогда я тебя не встречу —
твой аромат и пейзаж,
твои книги стихов священные,
что купаются в твоём цвете
и не дают мне ничего осязаемого.
Дружба всего лишь ложь,
весь мир всего лишь иллюзия,
поэтому мне не спится —
жизнь есть сон.
 

Сказка о каменном городе

I

Было это давно, верится в это с трудом – мнится, история эта не больше, чем сказка, – но память о событиях тех должна быть сохранна, передаваться из колена в колено, ибо так начиналось наше государство, да и поучительного в ней немало, поэтому слушайте внимательно.

Наш город тогда был полностью каменным. Каменный тогда, каменный и сейчас. Каменный город, построенный на камнях. Ни травинки, ни кустика из-под этих камней пробиться не могло. А других земель мы тогда и знать не могли: на запад – море безграничное, злое, тёмное; на восток – скалы, всё те же камни, взбираться по которым никому в голову не приходило; на юг и на север – бесконечный каменный берег, который, хоть трижды за горизонт уйди, всё таким же каменным и останется.

Как человека сюда забросило, непонятно. Говорили, что сюда нас принесло море, и в это очень хорошо верилось, потому что испокон веков мы жили за счёт торговли с теми, кто проплывал мимо на огромных деревянных кораблях. Мы давали им камни, они нам – еду и всё, что для жизни надо. Старики говорили, что так и жили бы мы, голые и бездомные, посреди каменной пустыни, обменивали бы камешки на хлеб и ни о чём бы больше не думали, да только чужестранцы чурались нашей наготы, а солнце, не закрытое ни листиком, ни веточкой, нагревало камни и обдавало людей жаром как снизу, так и сверху. Жить летом было невмоготу – весь день греет солнце, ночью – камни, от жара не скрыться. Зимой же – другая беда, холод несусветный – мороз покроет камни, дождь ледяной пойдёт, и негде от зимы укрыться.

Тогда и начали мы строить из камней дома, сначала простые – сложим три камешка: два вдоль, один поперёк – вот тебе и укрытие, но постепенно стали появляться мастера, которые из камней научились чудеса делать. Чужестранцы поначалу смеялись над нами – у них все дома деревянные небось были, но, когда увидели работы наших мастеров, обомлели, стали чаще нас посещать, подивиться нашим каменным чудесам приплывали. Они называли это «искусством», «архитектурой», а мы просто жили внутри этих каменных изваяний, ведь для того они и были построены. Мастера же соревновались в умении, задумки их становились всё более причудливыми, и уже своими руками они их воплотить в жизнь не могли. Так и поделилось наше население – на тех, кто придумывает, и на тех, кто строит. Все были при деле. Чтобы не отвлекаться от чудесного строительства, общение с чужестранцами поручили трём болтунам – у них и в голове было пусто, и руки не оттуда росли, поэтому работе они только мешали. А болтать с чужестранцами каждый горазд – им же от нас только камни были нужны, ну и поглазеть на плод трудов наших.

Так и был построен наш каменный город. Да, сейчас от него уцелело немного, а гений мастеров – навеки утерян. Но в этих руинах, в этих обломках до сих пор чувствуется величие, достичь которого не сможет ни одно государство в мире.

II

Я родился, когда всё уже было построено. Город наш не знал ещё бед, он процветал. Один дом был краше другого. Чужестранцы приплывали регулярно, привозили гостинцы, расхаживали по городу в вычурных одеждах. Из наших с ними никто никогда не уплывал. Во-первых, нужды не было, у нас жизнь была спокойная и счастливая, всего доставало. А во-вторых, как бы ни восхищались чужестранцы нашим зодчеством, для них мы так и остались теми голыми дикарями посреди каменной пустыни. Мы были чужды им, непонятны, и больше, чем мы сами, им от нас нужны были камни. Поэтому никто из нашего города ни разу не видел чужих земель и мог только строить догадки, подкормленные кучерявыми рассказами чужестранцев в цветастых одеждах.

В 15 лет я был бедовый малый. Бегал без дела по улицам, щипал девок, дрался с другими мальчуганами, порой захаживал в трактир и выторговывал у трактирщика пиво – всё это не могло остаться без внимания родителей, и они отдали меня прислуживать в церковь. Когда в нашем городе появилась церковь, я толком не знаю. Ещё до меня чужестранцы привезли с собой свою веру, а три болтуна, особо не задумываясь, её приняли, чтобы у нас охотнее покупали камни. Вера требовала, чтобы в городе была церковь, и мы построили её – в самом центре города, поверх уже стоявшей там ратуши, в которой жили те самые три болтуна. Три болтуна и жёны их, конечно, сердились, что над их спальнями вознесли огромную колокольню, но тут уж ничего не попишешь – кто принёс в наш город чужестранную веру, тот пусть в ней и живёт!

Не знаю, как у чужестранцев, а у нас вся вера заключалась только в том, чтобы два раза в день бить в колокол. Ну и крестик носить, что бы он ни значил. Моя служба была подметать колокольню и следить за тем, чтобы никто в неё не забрался и не пробил в колокол раньше положенного. Я знал – если вдруг что, мне уши отрежут, поэтому самому шалить мне и в голову не приходило. А без шалостей, выше всех остальных домов в городе, под палящими лучами солнца – как же мне было одиноко и скучно! Два раза в день приходил звонарь (мне в колокол бить не доверяли), племянник одного из болтунов. Когда его только назначили на эту должность, он был дико ею недоволен, но постепенно стал всё больше гордиться, чувствуя важность и уникальность своего призвания. Поднимался на крышу он всегда особенно чинно и медленно, дёрнет колокол, сколько ему вздумается, и спустится обратно в свой дом-ратушу, полную чужестранных лакомств и развлечений. Это была единственная моя компания в течение долгих часов унылой и никому не нужной работы. Ведь никому бы и в голову не пришло взбираться на такую высь, чтобы пару раз позвенеть в колокол! Да и прозвени этот колокол не в тот час – кому какое дело! На него из народа никто внимания не обращал, только лишь болтуны над ним тряслись, и то больше для виду.

Успокаивало то, что не одного меня тогда снедала печаль. В тот год, несмотря на видимое процветание, наш город как будто погряз в каком-то унынии. Всё было красиво, один дом был выше и краше другого. Выше и краше уже и быть не могло, мастера будто зашли в тупик. Строить больше домов нужды не было, так как, выращенный среди камней, народ наш не был чересчур плодовит – на семью приходилось, дай бог, по одному ребёнку, а были и бездетные, были и одинокие. Мастера стали изощряться – дома сносили и строили заново, над уже существующими возносили надстройки, но во всём этом не было смысла, не было необходимости. А когда труд бессмыслен, он становится в тягость. Народ приуныл, отяжелел, стал всё больше ходить в трактир. Поэтому не знаю, что печалило больше: мой ежедневный бесполезный труд или вид города, который открывался мне с его вершины, – вид, испорченный множеством ненужных надстроек, вид домов, крепких и красивых, которые разрушались и заменялись на уже не такие крепкие и красивые только лишь затем, чтобы мастерам и строителям было чем заняться. Город был беспокоен, город болел, и с высоты это становилось особенно очевидно.

С тоски иногда хотелось броситься вниз с колокольни, разбиться о пыльные камни и ни о чём не думать. Я помню, был в шаге от этого, когда услышал девичий смех. Красивый, глубокий, но юный и звонкий голос приглушённо звучал откуда-то из-под моих ног. Я хорошенько подмёл под собой и увидел засыпанную пылью дверь. Пошуровав немного с замком, мне удалось приоткрыть её и заглянуть внутрь: оказывается, прямо подо мной было что-то вроде чердака – уютная, широкая комната c высоким потолком, по углам заставленная покрытым тряпками хламом чужестранного происхождения. Посреди комнаты сидели три девушки. Казалось, они были совершенно нагие, а голые тела их прикрывала лёгкая ткань, похожая на чужестранный тюль, который мы привыкли вешать на окна. Все были в разноцветном, и лишь одна – в белом, та, что смеялась, та, чей голос поразил меня своей красотой. Ох, как она была прекрасна! Много девиц я повидал на улицах, но ни одна не сравнится с ней! Белизна её кожи была необыкновенная, белее камня, как будто луч солнца ни разу не прикасался к ней. Это белизна столь яркая, столь неестественная, что поначалу отталкивает, пугает; это белизна красоты неземной и недоступной – по сравнению с ней ты всегда будешь чувствовать себя несоизмеримо ниже, но не стремиться к такой красоте, не мечтать о ней, забыть её уже невозможно – лишь она становится стремлением всей твоей жизни! Тёмно-русые волосы её опускались до поясницы – как ярко смотрелись они на фоне белоснежной ткани, покрывавшей белоснежную кожу её! Несмотря на улыбку и смех, глаза её были полны печали, как будто какая-то грустная тайна скрывалась в них, но яркие, резко очерченные брови придавали взгляду твёрдость и властность царицы.

Я был над ними, подглядывал через щёлочку, молил бога, чтобы луч света, ненароком проникший в неё, меня не выдал. Красавица в белом неожиданно вскочила на ноги, развела руками и начала кружиться по всей комнате вокруг своих подруг в каком-то причудливом ритуальном танце. Подруги хлопали ей и хохотали. Она не замечала их – в этот момент она была одна – закрыв глаза, она сложила руки так, будто заключала в объятия воздух. Ох, как я хотел быть внутри этих объятий!

Видимо, бог услышал мои мольбы, дверь, на которую я незаметно для себя всё больше наседал, полностью распахнулась, и я провалился в люк. Я думал, что погиб, и долго лежал с закрытыми глазами, пока не услышал девичий смех. Открыв глаза, обнаружил, что лежу в куче какого-то тряпья, вокруг которого девушки и сидели.

– Я же сказала, магия существует! Ритуал явил мне жениха! – молвила белокожая красавица, указывая на меня ладонью.

Растерялся я поначалу, смех девиц мне был почему-то обиден, но вскоре и сам засмеялся. Засмеялась и она, и слышать смех её мне было так приятно.

Весь день я провёл с девушками. Комната, в которой они прятались, была отделена от лестницы, по которой поднимался звонарь, – это был чердак ратуши, когда она ещё была просто ратушей, а не церковью, поэтому подняться на него можно было только с третьего этажа жилого дома, на котором и жили дочери трёх послов-болтунов. Они пользовались чердаком, чтобы заниматься магией, втайне от родителей. Магия эта, казалось, была совершенно безобидной игрой, но белокожую красавицу, дочь старшего и главного из болтунов, странно влекло к этим ритуалам – с танцами, пением и чтением заклинаний из чужестранной книги, которую неведомо кто неведомо когда привёз.

Имя её было Анастасия. Ох, это прекрасное имя, которое мне так нравилось повторять вслух, чтобы оно подольше оставалось на устах! Так пытаешься удержать вкус или аромат, который приятно нежит чувства и быстро ускользает от нас, – только память способна воскрешать его, но не бесконечно, всё наше существо вновь требует в него погрузиться.

Поэтому я пролезал к девушкам каждый день, незаметно ускользая в часы, когда приходит звонарь. Девушки не были против, Анастасии нравилось, что её магия наконец сработала, хоть и не раз говорила, что ей нужно ещё учиться и учиться, потому что заклинания выходят слабые:

– Вот колдовала я, колдовала, чтобы явился жених, королевич, укротитель драконов, а явился ты!

Все смеялись, смеялся и я, а в душе терзал себя за то, что я ни королевич, ни укротитель драконов, а простой мальчишка, подметающий полы в церкви. Всё это было очень больно моему сердцу. Я знал, что Анастасия никогда не полюбит такого, как я. Чем больше я смотрел на неё, на её белоснежную улыбку, на то, как она поправляет свои роскошные волосы, на то, как полупрозрачная тюлевая ткань облегает её дышащее молодостью тело, чем больше я был с ней, тем больше моё сердце наполнялось тоской и болью, но не быть рядом я не мог – подобно хмелю, она пьянила меня и, хотя от этого головокружения становилось плохо, к нему хотелось возвращаться ещё и ещё, потому что на какое-то мгновение – искорка в её глазах, неразгаданный намёк в движении рук, нечто двусмысленное в произнесённом слове – на какое-то мгновение мне казалось, что счастье возможно, что оно близко, стоит к нему протянуть руки…

Ритуалы девушек были самые разнообразные, но все они включали пение, танцы, разыгрывание причудливых сценок. Они не вдумывались в то, что поют, им просто нравилось петь. А мне нравилось их слушать и смотреть на них. Я был единственный зритель, посвящённый в их тайну. И мысль о том, что хоть в этом я пока что единственный, грела мне душу. Правда, ревновать мне тогда было и не к кому. Девушки не покидали дом. Избалованные чужестранными подарками, они выросли совершенно не похожими на обычных городских девиц. С уличными мальчишками им было попросту неинтересно. Раздразнённые заморскими легендами, выращенные на лакомствах и деликатесах – нам, воспитанным на камнях, было нечего им предложить. Я был им интересен только как неожиданный гость, шуточный «жених», появившийся из-за неудачного ритуала. Смешить и быть предметом шуток – это всё, на что я мог рассчитывать.

Однажды я застал Анастасию особенно счастливой. Был утомительно жаркий день, а мне, как назло, сказали подмести крышу особенно тщательно. После службы я спустился, как обычно, к девочкам (мы тогда уже приладили что-то вроде лестницы к люку) и увидел, что они о чём-то восторженно шепчутся. Анастасия была красивее, чем когда-либо. Что-то в ней изменилось – её белая кожа сияла, в глазах таилась непонятная мне шутка, а в улыбке даже появилось что-то зловещее, но оттого не менее прекрасное.

– Через месяц, – шептала Анастасия подругам, меня она не заметила, – к нам прибудет чужестранный принц и возьмёт меня в жёны! Я буду первая, кто увидит чужие земли! Не зря я на королевича колдовала!

Эта весть была мне как удар по голове – я спешно поднялся к себе на крышу, забился под колокол и зарыдал. Я лил слёзы весь день и так и не спустился к девушкам.

Оказалось, пока я подметал крышу (а именно потому мне и дали наказ подмести её столь тщательно), Анастасию напоказ всему городу знакомили с чужестранным вельможей. Все были восхищены красотой моей белокожей царицы – мужчины снимали шляпы перед ней, женщины вздыхали и завидовали, а дети глазели на неё, запрокинув головы, как на самое настоящее чудо. Чужестранный гость и сам не мог устоять перед силой красоты Анастасии и обещал, что сосватает за неё принца.

Какая новость для всего нашего города! Первый в нашей истории брак с чужестранцем! Да ещё и с принцем! Для жителей это был самый настоящий праздник – только я да подруги Анастасии не знали о нём. Их не позвали, чтобы не будоражить в них лишней зависти. Всем было очевидно, с красотой Анастасии они никогда не сравнятся.

– Пусть проспят до полудня, – говорил второй посол-болтун, папа одной из двух девушек. – Может, ничего и не произойдёт, вельможа этот посмотрит-посмотрит да уплывёт к себе за тридевять земель! А то ведь каждая за королевича хочет выйти!

Однако, когда Анастасия после праздника им всё рассказала, они улыбались и хохотали, обнимали невесту и совершенно искренне за неё радовались. Зря отцы не доверяли сердцам своих дочерей!

Но я не чувствовал счастья! Как я упрекал себя, что моя любовь недостаточно сильна для того, чтобы я был счастлив тем, что счастлива она! Как я ни истязал своё сердце, ни повторял себе, что моё чувство было обречено, что, чтобы обладать богиней, нужно родиться богом, – я всё равно не мог смириться с тем, что моя… нет, пусть не моя, Анастасия будет отдана другому. И я никогда её больше не увижу, и никогда больше не буду сидеть с ней и её подругами и ребячески играть в колдовство, любоваться тем, как она смеётся, с какой грацией она танцует по комнате, удерживая в объятиях воздух, в этом белоснежном тюле, едва-едва прикрывающем ещё по-девичьи лёгкое тельце.

Следующие дни я провёл один. Первый раз в жизни я радовался одиночеству моей службы. Колокольня, обдаваемая всеми ветрами, настолько высокая, что уже бросает вызов самому солнцу, стала мне молчаливым другом. Крест, который я, как и все жители города, неосознанно носил на груди, стал почему-то успокаивать меня – иногда я доставал и смотрел на него, и, хотя боль не исчезала полностью, она принимала какую-то другую форму – я не чувствовал себя одиноким в ней, я не чувствовал, что страдаю зря. Церковь чудесным образом ожила, очеловечилась – я увидел, что она милосерднее Анастасии; церковь не прогонит, не откажется от того, что предлагает твоя душа. Возможно, поэтому чужестранцы и строят так много церквей.

Так прошло три дня. На четвёртый над городом нависла чёрная туча, конца и края которой не было видно. Поднялся ветер, сдувая пыль с камней и покрывая улицы непроглядным дымом. Никогда такой тучи наш город не видел, никогда такой ветер на нас не поднимался. Я, как обычно, подметал колокольню, хоть ветер и сносил меня, тянул к пропасти. Неожиданно спешным шагом явился звонарь во внеурочное время и нервно, много раз подряд прозвонил в колокол. Так в каменном городе началась чума.

Чума не щадила никого – ни молодых, ни старых, ни мужчин, ни женщин. В страшных муках умирали люди, крики их были слышны повсюду. Дома больных замуровывались камнями, даже если они ещё были живы, даже если внутри оставались здоровые, – все боялись, что зараза распространится.