Текст книги "Школа свободы и бесстрашия"

5

Когда она идет по заданному памятью маршруту, а не бежит, как двадцать лет назад, она чувствует, как собирается с каждым шагом: телом, мыслями – кажется, что эти мысли, живущие пока еще своей жизнью и не беспокоящие ее, и есть цемент новой сборки. Она идет вперед, поворачивает в нужных местах, смотрит себе под ноги, чтобы не наткнуться на камень, крапиву или змею, она не знает, водятся ли в этом районе змеи, змея бы могла все испортить.

Так бывает, когда боль чуть отпускает. Ты почему-то даешь себе право забыть об этой боли и бросаешь себя в новое неизвестное, иными словами – идешь на новую боль.

Она видит двух мужчин, идущих ей навстречу. Она решает свернуть с заданного маршрута, решив для себя, что заблудилась. Это не так. Этих мужчин она будет называть отец и сын. Она слышит обрывки их разговора, сын называет отца отцом, отец называет сына пиздюком. Пиздюку чуть больше двадцати, возраст отца не определяется с первого взгляда, границы его размыты алкоголем.

Она спрашивает отца и сына: «Как пройти на станцию?» Она решила уехать, ей кажется, что у нее не хватит сил, она испугалась процесса сборки, у нее давно этого не было. Она вдруг перестала распадаться и ждала, когда начнется рецидив.

Сын. Идите за нами, мы тоже на станцию.

Отец идет, опустив голову, он тоже, как и она, смотрит себе под ноги, он говорит с сыном, сын говорит с отцом, этот разговор начался не сегодня и не кончится никогда. Она идет сзади, становясь для них невидимой и неинтересной. Ей даже кажется, что она умерла. Зачем-то поздоровалась с женщиной, собирающей красную смородину.

Она. Здрасьте! Поспела?

Женщина. Давно, месяц уж как надо было убрать.

Она кивнула, а женщина, поправив платок, склонилась над кустом.

Она, видимо, видима.

Сын. Я вчера посмотрел фильм «Страсти Христовы».

Отец. И че?..

(Тут отец матерится, но она хочет фильтровать мат, она ничего не имеет против мата, но здесь она его фильтрует, вместо мата – она слышит хор цикад и кузнечиков tutti, раздающийся из высоких трав, по обе стороны дороги.)

Сын. Я посмотрел и понял, что человек – самое главное Чудовище на свете.

Отец. А то… я тебя чему всю жизнь учу?

Сын. Кого ты учишь? Что пьешь, ты этому учишь?

Отец. Притормози… и налей.

Сын достает из авоськи пакет из-под кефира, в котором спрятан шкалик. Наливает в пластиковый стакан.

Сын. Еще два дня такой жизни у тебя, а потом тебя Витя прокапает, кодировать пока тебя не будем, понял?

Отец. Да… ты че орешь на меня?

Сын. Да я не ору…

Какое-то время они идут молча. Отец сплевывает в кусты, закашливается.

Сын. Тебе бы вообще в больницу лечь… обследоваться… я хотел к тебе Арину привезти, внучку твою, а как я ее к тебе привезу…

Отец. Да я за Аринку тебя самого убью, понял? Я все для нее сделаю.

Сын. Ты бы мог уже дважды ремонт сделать в квартире. С нуля. Не для себя, для внучки. Почему не сделаешь?

Отец. Нет сил, понял? Вот что мне делать, скажи, сидеть смотреть телевизор? Он мне… (хор цикад и кузнечиков)

Сын. Ремонт делать.

Отец. Приезжай, будем делать вместе.

Сын. У меня работа… я хотел тебе на все лето Аринку привезти, так у тебя вся квартира в клопах. Ее тогда искусали всю.

Отец. Я клопов всех вывел. Нет у меня их. Они не кусаются.

Сын. Тебя не кусают, потому что ты весь проспиртован.

Отец. (Долгий хор цикад, кузнечиков и клопов, не умеющих петь, но играющих на тарелках, блямс, блямс, такие громкие клопы.)

Отец и сын снова остановились. Снова повторение ритуала разлива. Отец снова закашливается, сын предлагает ему закусить кальмаровым салатом (в контейнере), отец отказывается, ссылаясь на то, что всю жизнь пил и будет пить (сказано вопросительно для самого себя) не закусывая. Потом долго смеется.

Сын. Че ты ржешь, вот скажи, че ты ржешь?

Она смотрит на их штаны: у отца классическое синее трико с белыми полосками по бокам, у сына – абибасовские спортивки. Она – почти невидимая – слушает, как разговаривают между собой трико и абибас.

Она тоже хочет, чтобы ей было весело, ей кажется, она это заслужила. Пытаясь развеселиться и сменить оптику, она загоняет себя еще дальше в тупик отчаяния. Если бы было можно, она бы сейчас выпила, прямо из горлышка.

Отец. Ты знаешь, кто самое жестокое животное?

Сын. Ну…

Отец. Бегемот… если бы мы встали у него на пути, он бы тебя сожрал.

Сын. И тебя… проспиртованного.

Отец (смеется). И женщину, идущую за нами… она все еще идет?

Сын. Ну идет, и че. Она к станции идет, как и мы.

Отец спотыкается на камне, сын успевает его подхватить.

Сын. Бать. Ебать-копать… все, харэ на сегодня, нам надо еще до Звенигорода доехать.

Отец ничего не отвечает, идет до станции молча.

Вон станция!

Она. Да, спасибо, я поняла. Нужна ли какая-нибудь помощь?

Сын (с наездом). В смысле?

Она замечает, что у него уши торчком (как у нее). И что он выглядит старше своих лет, а глаза совсем юные.

Она. Нет, ничего… извините.

Потом она отрывается от них, сменив шаг на легкий бег. Она бежит и чувствует, что снова начинает распадаться. Плевать. Она сплевывает в кусты.

Оборачивается и видит отца и сына. Они отливают за старым паровозом, стоящим на срезанных рельсах, авоська брошена рядом. Лоб отца прислонен к составу, сын держит свободной рукой отца за левое плечо. Они стряхивают синхронно – зачем она на это смотрит?

Она стоит на платформе и держится за фонарный столб. Из подъехавшей электрички (из Москвы) выходит толпа народа. Ей кажется, что все эти незнакомые ей люди вышли из вагона только лишь для того, чтобы ее раздавить, размазать и уничтожить. Она закрывает глаза и еще крепче вцепляется в фонарный столб (не хватает обхвата ладони). Сейчас она бы хотела стать бесплотной и невидимой. Но она, видимо, видима.

6

Вагон электрички почти пуст, или ей только хочется, чтобы в нем никого не было, кроме нее и уже знакомых ей отца и сына. Она сидит спина к спине к сыну, два оттопыренных уха – ее и его – кажутся одинаковыми. Она читает книгу, точнее, делает вид, что читает. Она смотрит в окно, точнее, делает вид, что смотрит в окно, мелькание домов, деревьев, лесов, полей и рек укачивает ее, тянет в сон, но засыпать сейчас она не хочет. Она слушает голоса отца и сына, ее разморило, и она перестает фильтровать мат в их речах. Хор цикад, кузнечиков и, господи прости, клопов сменяется классическим шумом поезда, так проносится жизнь в самом ординарном метафорическом понимании, этот шум символизирует ее ход и ее смерть, способен все заглушить, за это он многим и нравится.

Отец рассказывает сыну, что он назвал его в честь апостола Андрея. Сын говорит, что отец это уже рассказывал сотню раз: и про косой крест, и про то, какой апостол был рыбак. Она не знает ничего про косой крест и дала себе обещание, что загуглит по возвращении в Москву. Она думает, что было вначале: рыбак или апостол. Конечно, рыбак. Можно ли родиться апостолом, или эта должность назначается, и вообще, какая это должность? Она не хотела засыпать, она задавала глупые вопросы, ответить на которые мог либо отец (сын бы не выдержал), либо «Гугл».

Отложив книгу (книга стихотворений Виктора Сосноры, ей нравился этот поэт, она знала не так много его стихов и боялась, что, если узнает больше и найдет повторы, разочаруется в нем, засомневается, сомнение – цемент ее жизни, поэзии жизни), она открывает заметки в телефоне и пытается что-то записать, но что-то…

НЕ ПИШЕТСЯ.

Она опять вспоминает – сто писят, потом четыреста писят. Как хорошо, когда день проходит и есть что вспомнить.

Раздвижные двери вагона разлетаются в стороны, кто-то невидимый заходит. Только потом она видит, что это мужчина на колесах. Точно он, также загребает руками, как веслами, правда, сменил верх, теперь на нем футболка защитного цвета. В руках гитара.

Мужчина на колесах с гитарой: Добрый вечер всем присутствующим. Позвольте вам от чистого сердца подарить песню, которую я посвящаю всем своим друзьям, живущим и ушедшим на тот свет.

Он смотрит секунду на потолок электрички. И начинается гитарный бой.

Она ничего не имеет против песен, почему нет, тем более если идет речь о песнях, посвященных друзьям. Но сейчас песня мужчины на колесах была лишней, она перестала слышать отца и сына, хотя отец заснул, прислонившись к стеклу (его лоб все время ищет опоры, а сын играет в телефонную игру, кажется в «фермера».

Мужчина на колесах с гитарой поет (мотив песни напоминает блатной, но последовательность аккордов кажется измененной, все это напоминает стилизацию, игру в блатную романтику):

 
Теперь – тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку – он метр, мастер, –
ему нетрудно, он еще слепит!»
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, –
мой мальчик, обучи ее страсти!
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее, тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я – творец, а ты – лишь ты. Только
в твоей толпе. Теперь – твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и – молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»
Теперь – толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько…
Скульптуры – что там! – будет миф мести.
И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, – минус,
мир – арифметика, и плюс – плебсу.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд – слепо.
И если бог меня лепил в прошлом –
Ему нетрудно, Он еще слепит!
 

Она слушает песню мужчины на колесах и допускает страшное: она могла бы в него влюбиться, ей даже хочется взять его на руки и покачать в такт играемой им песни. Она обезоружена охватившим ее чувством, в такие минуты можно сойти с подножки поезда на ходу и упасть в пропасть и остаться в целости и сохранности, потому что там, где-то там ее будет ждать великое спасение.

Она очень устала за этот день. Теперь она это понимает. Она бросает в шапку мужчины на колесах тысячную купюру. Он смотрит на нее, она на него, и ничего не происходит большего, кроме благодарности за песню, кроме жалости ко всему, освободиться от нее в этом контексте она не может.

Мужчина на колесах. Спасибо. А это вы мне считали?

Она. Нет, моя сестра. Мы близнецы.

Мужчина на колесах. Я тоже близнец. Нам со скорпионами нельзя. (Опустив голову в район причинного места, шепотом.) У меня там все работает. Если бы не работало, я бы себе пулю еще там пустил.

Она кивает, давая понять ему, что все поняла. Потом она засыпает, не заметив момент входа в сон (его почти всегда не замечаешь).

В этот раз контролеров не было, никакие реки не текли – ни прямо, ни вспять, пахло вагоном и ничем другим. В тамбуре ее тронул за плечо сын.

Сын. Извините, вы можете заказать нам такси? У меня мобила села.

Она. Да, конечно, сейчас остановимся, и я вам закажу.

Сын. Вы мне номер напишите, я вам потом бабки переведу.

Она. Да, хорошо, подождите, выйдем, и я все сделаю.

Сзади напирает народ. Оказывается, в вагоне кроме них были еще люди. Она старалась не фокусироваться на их лицах, вспоминая, что ее зрение не такое хорошее, как прежде.

Она. Говорите адрес.

Сын. Розанова, семнадцать.

Она. Так… Четыреста двадцать рублей. Машина будет через пять минут.

Сын. Вы Зеленоград указали?

Она. Ой. Извините… Так. Розанова.

Отец (включившись, слишком драматически, он еле стоит на ногах). Семнадцать…

Она. Две тысячи шестьсот сорок пять рублей…

Сын. (Хор цикад, кузнечиков, клопов и других видов насекомых.)

Она. Я заказала. Машина приедет к вокзалу через десять минут…

Сын. Я вам переведу… Напишите номер.

Она. Да… конечно.

Она записывает свой номер на листке, вырванном из блокнота. Она, сын и отец стоят на перроне. Отец сидит на лавочке, пытаясь понять, где он и с кем он и кто эта женщина.

Отец. Это кто? Марина?

Сын. Бать, завали…

Она должна уйти, но что-то удерживает ее. В последний раз она смотрит на отца и сына и видит, что они похожи друг на друга, как два креста. А она – какой-то косой крест.

В метро в ее голове крутилась уцелевшая строчка из песни мужчины на колесах.

«И если бог меня лепил в прошлом –

Ему нетрудно, Он еще слепит!»

Она загуглила, кто автор этих стихов. Виктор Соснора. Она знала, что так быть не может, но так было, и она больше не удивлялась. Есть риск вообще больше ничему не удивляться, но она хотела, хотела бы еще. Удивиться.

Распадаться и удивляться.

Собираться и удивляться.

Распадаться и удивляться.

Собираться и удивляться.

Отмыться.

Она стоит под горячим душем. Ей должно быть хорошо, но становится хорошо не сразу. Потом она слышит вибрацию телефона, берет телефон со стиральной машины. Видит сообщение в вотсапе с незнакомого номера:

«Перевел вам деньги. Дошли?»

Это телефон сына.

Она не смотрит оповещения от банка и сразу отвечает:

«Да».

Сын отвечает:

«Спасибо еще раз». И эмодзи – палец вверх.

Она хочет спросить, все ли в порядке с отцом, но считает этот вопрос нетактичным, какое ее дело.

Ночью, лежа в кровати, она набирает сыну сообщение:

«Андрей, извините за позднее сообщение. Я могу показаться сумасшедшей, но то, что я вам скажу, правда. Я – ваша сестра, у нас с вами один отец. Вчера я видела его второй раз в жизни, первый раз – двадцать лет назад».

Она набирает его и удаляет написанное, набирает и снова удаляет, верных слов ей так и не удастся подобрать. Сообщение отправлено в 3 часа 45 минут. Она хотела, чтобы это сообщение было доставлено и осталось без ответа.

Но сын, вернее, брат ответил почти сразу:

«И что мне блять с этим прикажешь делать?»

Она ничего не ответила и попросила хор цикад, насекомых, нет, клопов она не просила, грянуть tutti, чтобы соседи не слышали ее воя. В ее московской двушке в районе Беляево слишком тонкие стены. Слишком.

7

 
Ты слышишь, о чем поют рельсы
Они готовы тебя проклинать каждый раз
Вот какая у рельсов любовь
Ты слышишь, о чем поют рельсы
Ты не сможешь об этом сказать
Хоть тебя разрывает
Кто-то рельсы срезает
И песня тотчас обрывается, песенки нет
Кто-то рельсы теряет
Кто-то рельсы прощает
Кто-то с рельсы съезжает
И себя недорогого
Под рельсы бросает
Кто-то песен не знает
Кто-то рельсы срезает
И сдает их в металлолом,
А на вырученные деньги покупает
Чистый спирт и пьет его не разбавляя
Неразбавленная срезанная жизнь
Я люблю тебя жизнь
Это так ново для меня
 

Она не продолжила общение с братом. Ей стало легче, она с головой ушла в свою лаборантскую работу, даже начала писать книгу, набросала план и знала, к чему она должна прийти в своем первом большом тексте, но как это будет осуществлено и хватит ли ей на этот путь сил, она затруднялась ответить.

Двадцать лет назад она приехала в Талдом, чтобы сказать два слова: «Я здесь» (в переводе на космический – «я существую»). И очень хотела услышать в ответ тоже два слова, наподобие «как здорово». И больше ничего ей не было нужно, правда. Она узнала адрес отца, которого не помнила, разрыв родителей был в зачатке ее детства, никаких следов, все фото были выброшены мамой (и она никогда не осуждала ее за это). Парадоксальным образом она не помнила, что она говорила тогда двадцать лет назад своему отцу (она запиналась, мямлила, искала слова, они вообще приняли ее сначала за почтальоншу). Она пыталась объяснить, кто она такая, группе людей – отцу, его жене и их сыну, который кричал на руках у матери. Вот именно его крик, крик Андрея, кажется, все и разрушил, но разве можно во всем винить крик, разве можно винить кого-то, кроме себя, разве все это доказательно? Она себя спрашивала.

Отец был пьян, проблемы с алкоголем сопровождают его всю жизнь, точнее, все проблемы, которые подбрасывала ему жизнь, заливались алкоголем, именно поэтому ее мама ушла от него (пусть будет такая причина, не требующая других подробностей). Андрей кричал, мать укачивала его и странно посматривала на пришлую девицу, пытаясь разглядеть похожие черты (не находила), отец как-то виновато пожимал плечами, а потом произнес нехитрую конструкцию, которую Андрей, видимо, с тех младенческих пор крепко вобрал в себя.

И что мне блять с этим прикажешь делать?

Жена, услышав это, зажала младенцу уши, но мы-то знаем, что младенец все услышал.

Младенец Андрей, будто испугавшись отцовского напора и гонора, закричал еще пронзительнее. Она, утонув в этом крике и сразу же забыв сказанное отцом (спасибо, память), бросилась бежать по тому самому маршруту, который пыталась повторить сегодня. От того самого дома, до которого почти дошла, если бы не встретила – отца и брата. Если бы Андрей не написал ей свой ответ, она бы не вспомнила, не срифмовала сказанное прошлое со сказанным настоящим. Что будет сказано в будущем? Неужели эта словесная конструкция универсальна и применима для любого времени ее жизни?

Где-то через месяц, когда она была на работе, разгребая лаборантские дела, ей пришла эсэмэска от брата. Она так записала его в телефоне, ей это было важно.

«Батя умер. Похороны в субботу. Пришли денег, я собираю».

Она тут же перевела деньги, потом уже начала рефлексировать, потом продолжила работать и рефлексировать. Потом брат позвонил ей. По его голосу было понятно, что он пьян, и она поняла, что отец и брат похожи не только внешне, но и голосами. Брат, преодолевая неуправляемость языка, процедил что-то про деньги, что присланного мало, что она – сука неблагодарная, а ее мать – проститутка, а потом из трубки на нее обрушился хор цикад, кузнечиков, и ей стало так легко, этот хор ничего не заглушал, он не был шумовой декорацией, ограждавшей ее от реальности, он был просто хором цикад, кузнечиков, потом к ним присоединились и птицы, где-то вдали послышался шум поезда, все это была увертюра, подготовка к главной песне, которую споют рельсы, они поют эту песню уже давно, но только сейчас она может ее расслышать в полной мере.

Вот только надо сделать пару неотложных дел.

Она переводит деньги брату. Этой суммы вполне хватит на похороны, поминки, если Марина, жена брата, возьмет все в свои руки. (Она жалела Марину и по-прежнему не испытывала никакой жалости к себе.) Она не приедет на похороны, посчитав, что ее присутствие там будет лишним. Она всю жизнь была невидимой для отца, осталась так и неузнанной (как и он для нее), главное, что она все же успела сказать ему (ей хочется верить, что это были те слова): «Я здесь», а остальное – как уж вышло.

А брат, обидевшись на что-то (что?), добавил ее в черный список, заблокировал в соцсетях. Она снова глядела на эту знакомую конструкцию: «Пользователь ограничил круг лиц, которые могут ему написать».

Она улыбалась. Это какая-то общая для Талдома тема или общая для всего человечества? – гадала она и чувствовала, что все «это» не еще одна потеря в череде потерь, а приобретение, и сомневаться в этом она не позволит ни себе, ни кому-то другому.

13.08.23

Адова жизнь
^{бестиария в четырех частях}

1. Первый и последний

Что делать мне с Дождем?

Белла Ахмадулина

если шел дождь, Ада тоже шла. На работу. В сухие дни она сидела дома и не выходила на улицу. Ада любила сухие дни.

Она была «идиоткой». Так называла Аду мать. Справка из психбольницы, выхлопотанная матерью, освободила Аду от каких-либо работ пожизненно. Ада получала денежку от государства. Но ей было мало. Денежки много не бывает.

Ада любила пить гранатовый сок. Покупала его вместе с другими продуктами в мокрые дни. А он, сука, такой дорогой. Тот, который неразбавленный. Ада каждый день пьет этот сок и представляет, что пьет кровь умершей матери. Когда-то мать пила кровь дочери. За месяц до смерти уже лежачая мать вцепилась тремя оставшимися зубами в руку Ады. Матери не понравилось, что дочь слишком резко достала грязную пеленку из-под ее обвисшего зада. Остался шрам на руке как напоминание. Недолго думая, в одну из сухих ночей, Ада взяла из чулана лыжную палку, подошла к спящей матери, прицелилась и воткнула палочный наконечник в середину материного лба. Мать тут же проснулась. Смотрит, над ней дочка стоит и палку почему-то лыжную в лоб ее вкручивает. И – темнота.

Тогда Ада поняла, что ей доставляет удовольствие протыкать что-либо, чувствовать, как острие входит в плоть, буравит ее. Ада захотела стать этаким буравчиком.

Она нашла такую работу. В мокрые дни дорожки парка усеяны трупами птиц: голубей, ворон, воробьев, уток. Птицы стали как люди. Их душевная организация теперь чрезмерно тонка и уязвима. В дни, когда идет дождь, число самоубийств резко возрастает. Птицы и люди кончают с собой. Если больше не хотят жить и летать. Ада хотела жить. Да и человеком или птицей она не была. Она была «идиоткой». Это что-то среднее между птицей и человеком.

В тот день дождь шел стеной. Ада шла вдоль своего дома, чтобы не намокнуть. Хоть она и была в выданном ей начальником дождевике, мокнуть, болеть и сопливиться она не хотела. От дома до парка – места ее работы – идти две с половиной минуты, но все-таки риск. Ада с детства не любила сопли. Поэтому не плакала, а сопли все съедала. То было в детстве. Козюльки Ада больше не ест, всплакнуть может. Но в себя, насухо, без воды. Ада любит, когда сухо.

В руках у Ады лыжная палка с острым наконечником. Каждый раз, выходя из сухих дней, Ада затачивает наконечник до предельной остроты. У нее есть специальная проверочная подушка, на которой мать, кстати, и кончилась (господи, прости), в которую Ада втыкает палку перед выходом на работу. Если вошла как нож в масло, то идеально. Комар носа не подточит.

Сегодня дорожки в парке пусты. Ни одной птицы-самоубийцы. «Ку-ку? Вы где? (Будто бы они что-то ответят.) Вам что, жить не надоело? Ну же! Давайте по-бырому! Вымокну тут с вами. Живо, давайте, подыхайте! Время-то идет!» – кричит Ада в свинцовое небо. А в небе искрятся молнии. Страшновастенько как-то.

Аде надо набрать сумку мертвых птиц. Так всегда было и будет. В конце рабочего дня (точнее, нескольких часов, тоже мне рабочий день) перед начальником должна стоять туго набитая сумка с птицами-самоубийцами. Из останков этих самых птиц пытаются сделать лекарство от рака или от какой другой пока неизлечимой болезни. Аде, честно, наплевать на все это. Она и так больна с самого детства. Ей бы сумку набить, а птиц-то все нет. Кричи – не кричи. Холодно, сыро, даже трусы парадно-рабочие и те промокли до нитки.

Вдруг за стеной дождя Ада видит, что кто-то к ней движется. По силуэту – мужик. С бородой. Можно даже сказать, что красивый. Если б не длинная, тонкая борода, как у козла, по которой стекают капли. Мужик подходит к Аде. Та стоит как вкопанная, палку лыжную сжала так, что ногти отросшие в ладонь впились. Мужик берет Адину голову, притягивает к себе, ищет губами губы, находит и начинает целовать Аду взасос, вкручивая свой язык в ее сведенный от испуга рот. Ада делает попытку замахнуться на мужика лыжной палкой, но он переламывает палку пополам (мужик еще и сильный) и зажимает половинками Адину шею, как в тиски.

Поцелуй длится, набирает обороты, губы набухают, языки чешутся друг о друга, кровь приливает к конечностям. Капли медленно текут по Адиным щекам, перетекают в декольте, в парадно-рабочие трусы, бегут по выбритым к мокрому дню ногам и обретают последний приют на брусчатке парковой дорожки. Ада знает, что это не дождь. Это слезы. А скоро будут и сопли. Слезы похожи на дождь, а сопли нет. Ада любит, когда, сука, сухо. Она отталкивает от себя мужика и уставшим ртом артикулирует (плохо):

– Нахер мне нужен этот твой поцелуй. Нет в нем ничего. А я-то думала, идиотка… а в нем ничего нет. Гадость одна. И что ты свой язык паршивый распустил, нехристь. Мне птицами-самоубийцами надо сумку набить. Дождь идет, а их нет. Я за это деньги должна получить. Что ты, гнида, молчишь! Перевозбудился, паршивец, да?

Мужику было хорошо. Он улыбался и не хотел ничего отвечать. Внизу живота у мужика было горячо и как-то уютно. Но он все же сказал Аде свои четыре слова:

– Этот дождевик тебя старит.

А потом взял половинку лыжной палки, ту, где блестел наконечник, и самоубился. Воткнул прямо в сердце. Ада подошла к мужику. Лежит, не дышит. И крови нет ни капли. На всякий случай Ада провернула палку еще три раза. Что-то хрустнуло в груди у мужика. Аде этот хруст даже понравился. Да и поцелуй тоже был ничего, вот только чуть не задохнулась. И пукнула еще с перепугу, но мужик, видимо, не заметил, виду не подал.

Сумка у Ады была вместительной, мужик оказался компактным и на удивление легким. Хороший мужик. Был. Невредный. Влез. Птиц-самоубийц тяжелее нести.

Начальник принял у Ады туго набитую сумку, даже молнию открывать не стал. Боялся подхватить птичий грипп или еще что пострашнее. Выдал Аде зарплату с прибавкой. Как хорошо, что все так кончилось. Перебздела Ада, конечно, не то слово. Даже когда мать пробуравила, и то не так тряслась.

Первый в ее жизни мужик был и последний.

«Если ему бороду сбрить, то вообще красаве́ц», – думала Ада в магазине, потом дома. Весь остаток мокрого дня Ада думала о мужике.

Глянула по телику прогноз погоды. Наступали сухие дни, недели на две.

Надо выдохнуть Аде, сочком гранатовым гемоглобинчик поднять, палку новую из чулана достать и заточить ее как следует.

Это дождь. Он пошел ровно через две недели. Прогноз не обманул.

кап-итан

кап-ля

кап-итал

кап-юшон

кап-уста

кап-елька

кап-сула

кап-ать

кап-итализм

кап-италистический

кап-риз

кап-рал

кап-ризный

кап-от

кап-ель

кап-итанский

кап-итуляция

кап-кан

кап-италист

кап-слок

КАП-ИТАЛЬНЫЙ

КАП-ЕЛЛАН

КАП-ИТУЛИРОВАТЬ

КАП-ЕЛЬНИЦА

КАП-РИЗНИЧАТЬ

кап-слок

кап-елла

кап-итан-лейтенант

кап-ище

кап-нуть

кап-устный

кап-итул

кап-ризно

кап-илляр

кап-италовложения

кап-итально

кап-а

кап-онир

кап-роновый

кап-ающий

кап-терка

кап-ер

кап-сюль

кап-ор

кап-итель

кап-лун

кап-ельмейстер

кап-уцин

кап-о

кап