Текст книги "Школа свободы и бесстрашия"

2. Опять мужик

Долгие две сухие недели Ада была дома и не находила себе места.

Она думала, думала и снова думала о мужике. Не могла вспомнить черты его лица. Дождь все смыл.

Ада брала в руки проверочную подушку, притягивала ее к лицу и целовала, целовала и снова целовала.

Мужик был так близко – не разобрать, какого цвета у него глаза (он закрыл их), какой длины нос… Вот только одна борода козлиная в памяти, и больше ничего.

Да, и язык шаловливый, шершавый. И поцелуй затяжной, куда без него.

Ада целовала проверочную подушку. Каждый раз после проверки лыжной палкой Ада штопала место прокола белыми нитками. Ада целовала подушку в место прокола, не сдвигая рот ни на миллиметр. Вспомнила убитую маму, как она пила из нее кровь. Вспомнила и тут же забыла. Аду мать больше не волновала. Это все дела прошлого. Сейчас в мыслях был мужик, и только он.

Ада проснулась в пять утра. Она всегда так рано просыпалась. По старой привычке, когда по утрам шла проверять, как там мать, надо ли менять пеленку.

За окном шумел дождь.

– О нет, нет, нет, – топнула ногой Ада, – не хочу, не хочу, не хочу.

Но делать нечего, надо идти на работу. Попадают ли птицы-самоубийцы сегодня? Хорошо, если попадают. А если нет? Что делать? Мужиком перед начальником уже не отделаешься. Где его взять теперь? Подсудное дело это все. Не надо с огнем играть.

– Птички-самоубички, не подведите! – молила Ада и глядела через окно на свинцовое небо.

Палку лыжную Ада наточила как следует. Проверочную подушку решила только для поцелуев использовать. Теперь подушка стала называться поцелуйная. Ада каждую ночь целовала место прокола, думала, может, появится мужик, воскреснет. Усердно целовала, старательно, но все без толку. Мужик не воскрес, подушка стала вся заслюнявленная. Ада бросила наволочку в стиральную машину. До следующих поцелуев. А палку лыжную с острым наконечником проверила на своем дождевике. Дождевик был цыплячьего цвета. Такой дождевик может носить только «идиотка». Ада повесила дождевик на гвоздь в стене. Этот гвоздь был в Адиной комнате на всякий случай. Его когда-то вбила в стену мать. Крепкий такой гвоздь, чугунный. Она сказала Аде: «Будет невмоготу жить, повесисься на нем». Она так и говорила – «повесисься», – потому что у нее к тому времени было только шесть зубов: три сверху, два снизу, один где-то глубоко запрятан в челюсти. Ада вешаться не хотела. Ада любила свою жизнь. Она взяла лыжную палку и давай мутузить ею дождевик. Раскраивать его вдоль и поперек. Дождевик стал похож на итальянскую пасту под кунжутным соусом. Все. Палка что надо. Вот только на обоях остались царапины, как будто стенку драл когтями бешеный тигр.

«Ничего, – махнула рукой Ада, – ремонт сделаю. Когда-нибудь».

Она снова шла по стенке дома до парка. Без дождевика было не так комфортно. Пришлось взять зонт-трость. Он был крепкий и не выгибался на ветру. На дорожках – о радость – уже валялись семь птиц-самоубийц:

два голубя

один селезень

два воробья

один ворон

одна ворона (ворон и ворона лежали вместе, друг на друге).

Ада одной рукой держала зонт, другой насаживала на наконечник птиц, а третьей… складывала птиц в новую сумку. Сумок у нее дома было много. Штук сто. Их выдал начальник. В прошлом году прессанули нелегальную пошивочную мастерскую в подвале Адиного дома. Сумки, сшитые китайцами, конфисковали и дали им новую легальную жизнь. Вот бы у Ады была третья рука, все бы легче было. Употела вся, пока птиц собирала. Хорошо, что их всего семь, новых не нападало. Жить хотят, крылатые. Мало, конечно, птиц, но в тот раз и столько не было.

Нагнулась Ада закрыть молнию на сумке, хотела уже уходить, но тут к ней кто-то сзади пристроился, вплотную так, неприлично. И еще глаза Аде закрыл своими теплыми мозолистыми руками. Мозольки так приятно щекотали Адины веки.

– Кто вы, что вы? – сказала Ада незнакомцу.

Он и она стояли неподвижно, как две спаянные части монумента.

– Вы меня убить хотите? Обокрасть? Денег у меня нет! – уже кричала Ада.

Незнакомец не отвечал, сопел в Адину шею да щекотал мозольками трепещущие Адины веки. Приятно жуть. Аде стало так горячо в сердце, нестерпимо горячо.

– Да блять, харе! – не выдержала Ада, взяла лыжную палку, как берут палку для игры в гольф (никогда не играла, видела в фильмах), и долбанула незнакомца по его бубенцам. Незнакомец завыл как сирена, упал на брусчатку, поджал ноги и начал громко выдыхать так: фьюх-фьюх-фьюх-фьюх.

Пока незнакомец громко выдыхал, Ада била его тростью зонта по лицу, по телу, по бубенцам, по ногам, по лицу, по телу, по бубенцам. Хлоп.

Мужик прекратил делать фьюх-фьюх. Помер, что ли.

Зрение у Ады было ни к черту. Нагнулась она к нему и увидела козлиную бороду, как по ней капли стекают. Взяла в руки его мокрую голову и поняла, что это тот самый мужик, который две недели назад на этом же самом месте самоубился. Может, не он? Может, просто похож? Да нет же, нет, та же борода. И ни кровинки, ни капли. Мокрый, но от дождя. Вот Ада дура. Зачем, зачем убила? В парке ни души. Она и он. Оба мокрые до нитки, но горячие и пьяные от счастья.

А если сейчас кто-нибудь сюда придет? И увидит Аду и труп. Скорее, скорее его в сумку. В сумке уже покоилось семь птиц. Ада сложила мужика пополам, снова подумала о его бубенцах – зачем она так его? но мертвым уже не больно – и затолкала в сумку. Мужик за эти две недели не изменился. Остался таким же легким в транспортировке. Невредным, красивым (если б не борода), сильным, с мозолистыми руками (щекотно, приятно, щекотно), но мертвым. В тот раз сам себя убил, в этот раз Адиными руками. А зачем лез, зачем приставал, зачем со спины зашел? Нельзя было, как в прошлый раз, нормально появиться! Поцеловать так. Ада бы в этот раз не побоялась поцелуя. Даром, что ли, прошли тренировки на поцелуйной подушке!

Ада несла сумку в контору. В сумке были:

два голубя

один селезень

два воробья

один ворон

одна ворона (ворон и ворона так и лежали вместе, друг на друге)

и один мужик.

Пока Ада шла, она, сама того не зная, запела песню про бубенцы: «Джингл бэлз, джингл бэлз».

Дальше слов она не знала. Эта новогодняя песня должна была приблизить зиму. Ну когда же, когда же наступят холода? Чтобы не было больше этого чертова дождя. Когда зима – у Ады отпуск. Скорей бы, твою мать, «джинглбэлз».

Ада явилась к начальнику промокшая до парадно-рабочих трусов. Ее можно было выжать три раза. Зубы у Ады постукивали. Начальник налил Аде горячего чая, посмотрел на туго набитую сумку, махнул рукой, мол, бог с ней, проверять не стал. Его дело принять, дело других – забрать. А Адино дело – доставить. Мокрая работенка, это ж какой иммунитет надо иметь! Гранатовый сок, если бы не он…

Ада любила горячий чай, как и сок, выпила стакан залпом. Кипяток обжег Адино нутро, высушил всю мокроту разом. Ада любила, когда сухо. Начальник, добродушный пожилой человек, протянул Аде пакет. В нем лежал цыплячий дождевик.

– Не надо, я вас прошу… только не это, – мотала головой Ада.

– Возьмите, как вы без него? – беспокоился начальник.

– Он меня старит.

Ада бросила взгляд на одиноко стоящую сумку и странно улыбнулась.

И, опираясь одной рукой на сломанный зонт, другой на лыжную палку, вышла из конторы. Дождь кончился. Хвала небесам! Ада сделала свою работу, правда, мужика порешила, но ей не привыкать. Забудется. О матери Ада теперь и не вспоминает. И мужика забудет. Чудной он какой-то. Самоубился и вдруг ожил.

Джингл бэлз, джингл бэлз…

Поскорее бы зима.

Чтобы дома сидеть Аде и не вздрагивать.

Наступили долгие сухие дни. Ада сохла по мужику. Кусок в горло не лез, гранатовый сок перестал радовать. Подушку поцелуйную до дыр исцеловала, но не было силенок у Ады ее штопать, потому и в чулан спрятала подальше с глаз. Долго смотрела на гвоздь в стене. Смотрела, смотрела, а потом показала гвоздю знак нехороший. Поскорей бы дождь! Поскорей бы на работу. Когда работаешь, как-то легче жить, что ли.

И дождь услышал Аду. Пошел.

кап-ральство

кап-тер

кап-ральский

кап-ерство

кап-итулянтский

кап-леобразный

кап-страна

кап-итанство

кап-итулянт

кап-сюльный

кап-устница

кап-итулировавший

кап-ризуля

кап-суль

кап-итулярий

кап-ризница

кап-ибара

кап-оэйра

кап-с

кап-терщик

кап-тан

кап-е

кап-ризничающий

кап-елюха

кап-лица

кап-итошка

кап-юшончик

кап-итулянтство

кап-тал

кап-анный

кап-итализированный

кап-ание

кап-итализировать

кап-нувший

кап-риччио

Семнадцать минут у дождя был перекур. Лить и курить – невозможно.

кап-елюш

кап-атас

кап-усточка

кап-ризник

кап-италистка

кап-раз

кап-итания

кап-италка

кап-вложение

3. Адиночество

В одну из ночек-адиночек снится Аде сон.

Снится ей мать. Живая, на своих ногах, без дыры во лбу, со всеми зубами.

Ада лежит на своей кровати и видит, как мать огромным гвоздодером пытается вырвать из стены гвоздь.

– Сученыш, держисься, – говорит.

«Вроде зубы все на месте, а все равно шепелявит», – думает Ада, глядя на мать.

– Есть, собака, едрить твою налево.

Мать вытащила гвоздь из стены и, потрясывая им в руке, начала приближаться к Аде. Ада знала, что все это сон, что все скоро оборвется. Она не могла пошевелить конечностями, была словно парализована.

«Сейчас мать вобьет в меня гвоздь», – думала Ада, а сама уже готовилась. Как гвоздь будет вбит, так сон сразу и кончится. Но мать не стала мстить дочери. Она присела у Адиной кровати и сказала елейным голосом:

– Идиотка, ты на кого стала похожа, а? Возьми себя в руки! Сама не живешь и других жизни лишаешь. Мужика я тебе с того света послала. Зачем убила его, зачем по бубенцам?.. Как он без них? Зачем он без них?

– Он приставал ко мне. Вот и убила. А вообще, он первый начал. Сам себя убил.

– Но ведь поцеловал тебя, идиотку, перед этим. Да потом проверил по моей просьбе. Сжалится ли у тебя сердце? Нет, ты еще три раза провернула палку, добила его таки. Как и меня.

– Мама, дак у тебя все уже, я смотрю, заросло и следа не осталось.

– Тьфу на тебя. Что с тебя взять, с идиотки? Благодари мать, что мужик тебе неубиваемый достался. Ждет тебя мужик в парке, ждет. Люби его так сильно, так горячо, как ты меня ненавидишь. И он будет тебя так же любить. Пейте кровь друг друга. А гвоздь я себе заберу. Крепкий, длинный, сученыш. Играться с гвоздем буду, забавляться.

И мать исчезла.

Вот такой сон вышел. Ни дать – ни взять.

А вообще, спать под шум дождя полезно.

Снимает нервное напряжение.

Сами проверьте…

кап-оэйрист

кап-италь

кап-ча

кап-отировать

кап-риоль

кап-ризничанье

кап-итализируемый

кап-рифолия

кап-илляроскопия

кап-ролактам

кап-рифолий

кап-тировать

кап-итализатор

кап-ельдинерский

кап-отец

кап-ельножидкий

кап-ерц

кап-па-частица

Вот в это время Аде приснился сон. В начале третьего часа.

кап-италоотдача

кап-ительный

кап-ээсэсовец

кап-реализм

кап-тированный

кап-сида

кап-ость

кап-тон

кап-труд

Ну как?

Чуток легче?

4. Третье пришествие

Зонт сломан, палка лыжная держится на соплях, дождь идет, и Ада идет.

Взяла большой целлофановый пакет, надела на голову, взяла новую сумку.

Идет Ада на работу, как на Голгофу, – каждый шаг свинцовый.

Видит издали, мужик на парковой дорожке стоит, ждет. Ада далеко лучше видела.

Точно, мужик. Неубиваемый который. Стоит целехонький. А вокруг него птицы: голуби, вороны, воробьи, утки. Все живы, в добре и мире, клюют пшено, которое мужик им сыплет из своих больших мозолистых ладошек. Дождь идет, а птицам и мужику нипочем. Одна Ада, как дура, с пакетом на голове, с сумкой наперевес и с лыжной палкой.

– Брось ты это все, – сказал Аде мужик, когда та подошла к нему. – И палку брось, и пакет этот идиотский с головы сними. Разве тебе холодно?

– Нет, – ответила Ада и отбросила пакет в сторону.

А мужик протянул ей свою ладонь и отсыпал горстку пшена.

– М-мне п-птиц надо собирать. Я же на работе, а вы… – сказала Ада.

– Ты что, убивать их, что ли, будешь? Ты ведь добрая, пальцем никого не тронешь. Смотри, какие! Воркуют.

Ада нервничала оттого, какая она «добрая», и от этого нерва очень хотела есть.

Пшено пришлось кстати. Ада заглотила всю пригоршню, предназначенную птицам. Когда работала челюстями, становилось легче. Учила ее мать, не говори с набитым (пшеном) ртом, учила, без толку. Ада спросила мужика: «А вы че бороду сбрили?» И закашлялась. Пшено не в то горло попало. Ада думала, что на этом месте она и кончится. Как птица. В сумку ее тогда и в контору к начальнику снесите. И ведь никто не хватится, не вспомнит.

Мужик сильной мозолистой рукой долбанул Аду по спине. Застрявшее пшено выскочило из Адиной глотки и попало мужику прямо на щеку. Туда, где раньше борода колосилась.

– Вот запейте! – Мужик протянул Аде бутылочку с красной жидкостью.

– Это еще что? – просипела Ада.

– Кровь. Шучу. Гранатовый сок. Сам выжимал. – И мужик сжал руки в кулаки. И Аде показалось, что вместо кулаков у мужика два спелых граната, которые вот-вот треснут.

– Это мой любимый сок. Спасибочки, – поблагодарила Ада и даже сделала идиотский реверанс.

– Знаю…

– Откуда?

– Мне мама ваша сказала. И чтоб бороду сбрил тоже…

– Да, да, вам так лучше, – заметила Ада. – У вас пшено на щеке. Я уберу?

– Почту за честь.

И Ада притянула мужика к себе. Так же, как он ее когда-то. И целовала его, целовала. Так упрямо, так горячо, так смело, как свою подушку поцелуйную не целовала. И не только в губы, а по всему лицу мужика рассыпала поцелуи, прямо как зерно рассыпают птицам, благодарно так, не думая наперед, освобождаясь от всего наносного.

Мужик поначалу обомлел от такого напора, а потом принял Аду в объятия и ответил поцелуйной очередью.

Он и она целовались. Дождь здесь был явно лишним. Он ушел: то ли на перекур, то ли вообще с концами. Ну зачем он здесь, спрашивается? Губам скользко, неудобно, и звук такой хлюпающий появляется, нехорошо это все, не по-людски как-то.

Он и она целовались. Стояли как монумент. Памятник любителям гранатового сока. Лыжная палка и пакет валялись бесхозно на газоне. Ворон и ворона уселись на памятник. Ну, то есть на головы целующихся. Ворон на мужика, ворона на Аду. Любители гранатового сока не почувствовали птичьего вторжения. Ворон с вороной сначала стучались клювами, радовались бездождевой жизни, а потом зачали на головах Ады и мужика потомство и тут же испражнились от нахлынувшего счастья так мастерски, что на памятник даже не попало.

– А как тебя звать? – спросила Ада мужика.

– Смотри… снег идет! – улыбнулся мужик, как шестилетний ребенок.

И на ладонь мужика опустилась снежника. Потом вторая, третья.

сне-г

сне-жный

сне-сти

сне-жинка

сне-жок

сне-гопад

Мужик и Ада набили сумку первым снегом. Снег – это вам не птицы-самоубийцы, не мужик с отбитыми бубенцами (все ли теперь целехонько, господи), снег, он, сука, тяжелый.

Несет сумку со снегом мужик в контору и выдыхает: фьюх-фьюх-фьюх. Но мужик сильный, он справится.

А Ада семенит за мужиком, посланным ей с того света матерью.

Идет и поет: джингл бээээлз, джингл бэээлз. И на «бэлз» так широко рот открывает, что туда снег так и валит хлопьями.

И так мокро Аде, так хорошо.

сне-дь

сне-сенный

сне-говой

сне-гоход

сне-дать

сне-гурочка

сне-говик

сне-даемый

сне-гирь

сне-йк

сне-стись

сне-давший

сне-гоочиститель

сне-гоуборочный

сне-дающий

сне-жник

сне-ток

сне-жно

сне-жковый

В это время Ада сдала начальнику сумку со снегом и написала заявление на отпуск. Начальник выдал Аде немалые отпускные.

сне-гозащитный

сне-гурки

сне-жище

сне-дение

сне-жноягодник

сне-жочек

сне-готаялка

сне-жистый

сне-жура

сне-жиночка

сне-гомерный

сне-гоуборка

сне-гоочистка

сне-гопах

сне-госъемка

сне-гонакопление

сне-говал

сне-гоборьба

сне-гообразный

сне-голом

сне-гопогрузчик

сне-женный

сне-гование

сне-гозащита

сне-гомер

Конец.

Конец бестиарии.

Не снегу,

он

продолжает

идти

…

18.07.21

Биба и боба
^{бестиария}

биба и боба были подарены Аркадию в том самом возрасте, когда жизнь только и делает, что отбирает: пять лет назад умерла от рака жена, в прошлом году ушел из дома кот. Как плакал и убивался Аркадий по любимому кошаку. Если бы видела жена, засмеялась бы ему в лицо. Или вообще плюнула бы в него. Да она и плюнула. Ушла туда, где ее ценят и ждут другие, поднебесные человеки. Жена Аркадия долго уходила из этого мира, сначала смирилась, но ждала, потом слегла и ждала, потом в первый раз взлетела и тоже ждала – раскаяния, доброго слова от мужа, на дорожку, на прощание. Но Аркадий после ее улета в поднебесье зажил с удвоенной силой. Забыв о своем восьмом десятке, он зарегистрировался на сайте знакомств «Любвеобильный пенсионер» и ждал, ждал, ждал чуда, что кто-нибудь напишет ему. Писать первым – было выше его мужского достоинства.

Он пробегал странички любвеобильных пенсионерок, дивился своему организму, что тот способен еще что-то чувствовать, «фунциклировать» от вида завлекательных аватарок. Аркадий знал, что повсюду ложь и обман. Он сам поставил на главную фотку себя десятилетней давности, в костюме, при галстуке. Аркадию хотелось большего. Леди пенсионного возраста – это, конечно, надежно, но скучно, пресно, второсортно. Вот бы кого помоложе – лет тридцать, тридцать пять. Сорок – это уже потолок.

Давно известно, если чего-то сильно, неистово, до сведенных зубов хочешь – то сразу не получишь. Вот он и получил не сразу. Не пенсионерку, не сорокалетку, а молодую, горячую кровь. И не одну, а две горячих крови. Бибу и Бобу. Они сами постучались к Аркадию в друзья. Вот так подарок. В графе «возраст» у Бибы и Бобы было написано, что им тридцать два года. В скобочках приписка – на двоих.

– Это что получается, им по шестнадцать лет, что ли? Фу-ты ну-ты, малолетки. Вот что за народ растет, потерянное поколение. Срамота. Шестнадцать лет, и уже лезут. Постарше им подавай. – Аркадий говорил все это своему ожившему, набухающему, раздувающемуся чувству. – Вот так Биба и Боба. Вот так девушки-красавицы, душеньки-подру…

Только вот что было странным: Биба – просто одно лицо с его умершей женой, когда та радовалась чему-то. Это случалось так редко в их совместной жизни, что Аркадий не мог этого не помнить. А мордочка Бобы была такой же, как у жены во время лютого гнева. Конечно, не в сами моменты крика и ора – тогда бы Боба явно потеряла всю свою привлекательность. Бобино лицо застыло в той фазе, когда конфликт уже бывал почти исчерпан, когда чайник ссоры остывал на плите, еще пофыркивая от злости. Молодая, горячая, плотная, сильная, злая, как собака, – такая жена Аркадию нравилась. Но когда это было? Не в этой жизни. Да и греть себя воспоминаниями Аркадий не любил. Зачем? Вот Биба и Боба – молодые, дерзкие – пишут не когда-то там, а сейчас. Чего ж они пишут?

– Привет, Аркадий. Можно просто Аркаша? Или Аркашик? Какой ты сладкий на аватарке. Просто краш. Мы хотим тебя (смеющийся смайлик) спросить, можно ли у тебя переночевать сегодня. Наша злая мачеха выгнала нас из дома. Я и сестричка мерзнем на вокзале. Тут столько странных. Один даже пытался к нам приставать. Но ты ведь не будешь, да? Ждем ответа, как соловей лета. Твои Биби и Боби.

Биби, Боби. Аркаша, Аркашик. Аркадий не верил своим глазам. Боясь, что счастье обманет, он начал печатать ответ. Толстые пальцы не слушались, текст подчеркивался красной волной. Приходилось перенабирать его снова и снова, но Аркадий чувствовал в этом перенабирании какую-то истому, кайф, приход. Он был вознагражден за долгие дни и ночи одиночества, одичания, без теплого бока рядом, без двух теплых боков, без четырех. Господи, спасибо тебе! – хотел бы написать Аркадий шрифтом размером со свой возраст, но написал лишь такой ответ для Бибы и Бобы:

– Дорогие девочки! Вот вроде бы вы мне первый раз написали, а я уже чувствую, что вы мне родные души. Сразу, как прочитал вашу печальную историю, сам захотел предложить вам приехать ко мне. На день, на неделю, да хоть на сколько. У меня двушка. В одной комнате – я, в другой будете вы, мои дорогие. Поскорее приезжайте. Нечего торчать на вокзале. Это рассадник заразы. Если что, я привитый и анализы хорошие. (Эмодзи – бьющееся сердце.) И вообще, я еще огого! (Эмодзи – бицепс.) Жду. Ваш Аркаша.

Через тридцать секунд ответ:

– Аркашик, мы уже стоим у твоей двери. Открывай.

Аркадий протер глаза. Как это? Уже у двери? Как разузнали адрес? Вот молодежь прыткая какая. Конечно, они теперь все могут определить по своему интернету, даже где живет человек. Выследили! И прибраться не успел, хоть бы причесаться дали, в ванную забежать, рубашку парадную набросить. Биба и Боба звонили в дверь беспрерывно. Мало ли, может, Аркашик туг на ухо или на оба. Надо звонить, пока не отопрет.