Текст книги "Руны и зеркала"

Результаты расчета по сложной формуле доктор Су назвал утешительными: биологический возраст «у нас» равнялся примерно семидесяти шести годам, то есть даже уменьшился по сравнению с прошлым разом. Вот и чудесно. Свобода?

Он осмотрел себя в зеркале, застегнул пуговицу пиджака. Броня на месте, я снова защищен. В чем выгода хорошо пошитого делового костюма: все, кто смотрят, видят костюм. С лицом, кистями рук, походкой, конечно, ничего не поделаешь…

Вышел в холл, нажал кнопку лифта. Ощущение было – как в детстве, когда отменяли последний урок. Иногда они говорят, что ему следует остаться в пижаме и послать в коттедж за всем необходимым, «причин для беспокойства нет, просто несколько процедур, чтобы мы были уверены». Но в этот раз обошлось.

– Принести вам минеральной воды?

– Если вам нетрудно, Даниэль, я хотел бы выпить кофе.

Даниэль посмотрел так, словно его попросили принести в условленное место пакетик с белым порошком и чип без наклейки.

– Кофе, – ровным голосом повторил сэр Ханс.

– Э-э… да, я сейчас сварю.

– Не стоит. Подойдет из кофе-машины, маленький капучино с шоколадом. Что-то не так?

– Вам это вредно. Там сахар, синтетика и таурин.

Однако! Лысый решился противоречить. И даже нахмурил брови на шефа.

– Я знаю, – так же кротко ответил сэр Ханс. – Если вы не одобряете меня, дойду до автомата и сам.

– Я сейчас принесу.

«Но не одобряю» – читалось по спине и походке. А у самого на запястье два аптечных пластыря без фирменных знаков, голубенький и бежевый. Учить он меня еще будет.

Запах был упоительным, первый глоток вкусным – разве что чересчур сладким, и шоколад явно фальшивый, грубоватая смесь ароматизаторов, юноша был прав. Как в прежние времена, он поставил стаканчик рядом с экраном, чтобы отхлебывать во время работы. Но скоро во рту стало кисло, виски сдавило, в желудке зародилась тупая боль. И вместе с ней досада, неожиданно сильная и разрушительная.

Да что ж такое! Существование клеточной культуры в стеклянной посудине, при определенной температуре, на определенной среде. Того нельзя, этого нельзя, от сих до сих можно, и то по часам. (Принять две капсулы, не слишком дружественные друг к другу и к организму, но необходимые, стаканчик – в мусорное ведро.) Нежизнеспособная развалина. И всё не прибирает Господь. Угадай, почему?

Уйти достойно и вовремя – выбор умного человека. Друзья, учителя, да многие ученики, все уже там. Почему я согласился на продление? Ах да, наука. И еще раз наука. Своя работа – все в меньшей степени, увы. Голова соображает, но нет желания решать задачки, драйва нет. Просьбы младших, которым нужны мое имя и влияние. И собственно эксперимент. Забавно, многие считают это привилегией. Конечно, это и есть привилегия, грех жаловаться и ныть по пустякам. Ноги держат, глаза видят, голова думает – или мало ты видал других исходов?

Элизабет давно нет. В ноябре будет шестьдесят три года – целая жизнь без нее, если бывает жизнь без юности, иллюзий и надежд. Не уберег, врач. Две из трех дочерей тоже ушли. Из третьего зятя получился замечательный дедушка для большого семейства. Правнуки во время редких встреч со мной вежливы, праправнуки – юные незнакомцы и незнакомки. Марит неглупа и, кажется, жалеет меня, но и она – чужая девочка, и в том, что она говорит, я не понимаю каждое пятое слово. В человеческих семьях не предусмотрено роли и места для прапрадеда.

Ни семьи, ни друзей. Экспонат местного музея, дорогостоящий артефакт, уникальный агрегат вроде Очень Большого Компьютера. Все вокруг весьма предупредительны, готовы исполнить любое мое желание, но никто не спрашивает, чего я хочу.

Я и сам давно об этом не задумывался. Только «должно», «положено», «необходимо» и, разумеется, «нельзя, вредно, опасно». Чего я, собственно, хочу?

Задав себе этот вопрос и осмыслив ответ, сэр Ханс некоторое время сидел неподвижно, сцепив пальцы. Потом негромко сказал «какого черта», свернул все окна и вытащил из связной программы контакт доктора Су.

Доктор ответил «я уже еду» и, действительно, появился на пороге его кабинета через четверть часа. Лицо его потемнело от прилившей крови, а улыбка не выглядела естественной. Еще бы. Мальчик, который строит самый высокий в городе карточный домик, вдруг услышал, что кто-то хочет выстрелить по этому домику горохом из трубочки.

– Относительно вашего запроса, профессор. С вашего позволения, это неразумно.

– Можно узнать, почему?

Су досадливо махнул руками, словно отряхивая воду.

– Я даже не знаю, с чего начать! Может быть, с того, что никто никогда не делал реактивацию таргетных нейронов в таком возрасте и спустя столько времени?

– Да. Но разве это не наша с вами работа – все делать впервые?

– Но имеется в виду совсем не это! Мы не можем приносить основную цель в жертву, э-э, в жертву…

Вздорной старческой прихоти? Да-да, основная цель. Поддерживать жизнь пациента Х.К. и высокое ее качество. Все возможности лучшей лаборатории одного из лучших колледжей и его же клиники – ради эксперимента. Коррекция физиологических функций, исправление всех ошибок нерадивой природы, не давшей детям своим мафусаилова века. И Святой Грааль биомедицины – сохранность интеллекта, перенос личности на новый носитель. Не снятие копии, именно перенос. Коль скоро в природе новые нейроны заменяют старые, а уцелевшие участки мозга иной раз берут на себя функции поврежденных, и человек при этом остается самим собой (в достаточной мере, чтобы его узнавали другие люди), – кто запретит так же последовательно заменить органические элементы рукотворными? Загадочное Я, скрытный эльф, обитающий в доме человеческого тела, не заметит переселения в новое обиталище, и ничуть не пострадает… И, разумеется: «Сэр Ханс, вы ведь не оставите свой пост? Это было бы ключевым моментом…» Еще бы не ключевым. У чиновника, который отказал бы в просьбе Все Еще Живой Легенде, должен полностью отсутствовать инстинкт самосохранения. Расходы по эксперименту его лаборатория брала на себя, и не прогадала.

– …Затем, мы не знаем, как подействуют миорелаксанты на сердечно-сосудистую систему! – Су, воодушевленный его молчанием, продолжал лекцию. – И торможение сигналов интероцепции – плохая идея, если меня спросить. Кто поручится, что мы восстановим чувствительность? Или подвижность?! Нет, я категорически против, так и передайте этой даме. Ваш лечащий врач – не – рекомендовал. Всё, – он положил обе ладони на стол, подчеркивая последнее слово.

– Скажите, пожалуйста, доктор, за то время, что мы с вами знакомы, я когда-либо просил вас об одолжении? О более щадящем графике процедур, о послаблениях в режиме? Было такое? Может быть, у вашего предшественника?

Су тяжело перевел дыхание, насупился.

– Нет, я такого не помню. Но, сэр Ханс, лучше бы вы просили о таких одолжениях!

– Так вот, – Ханс Коппер встал, опираясь на трость, и выпрямил спину, насколько мог; Су тоже поднялся на ноги, но теперь он глядел на пациента снизу вверх, – я и сейчас ни о чем не прошу. Я ставлю вас в известность, что собираюсь подвергнуться фармацевтической реактивации таргетных нейронов. Если не у вас в клинике, значит, в Олдрине.

Су выглядел ошарашенным.

– То есть мое предупреждение для вас ничто?

– Я услышал ваше предупреждение и настаиваю, чтобы ваше мнение было занесено в план эксперимента, – невозмутимо ответил сэр Ханс. – Должно быть совершенно ясно, что это только мое желание, вопреки вашему.

– Следует ли понимать так, что вы хотите подвергнуться риску? («Хитрый способ самоубийства, а?»)

– Я считаю целесообразным подвергнуться риску ради помощи правительству. Аргументы их сотрудника показались мне достаточно весомыми. Боюсь, я не вправе сообщить вам все детали.

– Ну, если так… Если это важнее того, что делаем мы…

Прости, парень, подумал сэр Ханс, величественно кивая. Я хочу снова прожить те пятнадцать минут восемьдесят первого года, в которых не было ровно ничего интересного. Погрузиться в галлюцинаторную молодость, снова стать полным энтузиазма доктором наук, впервые ступившим на новую планету, еще не встретившим Элизабет. Моя глубокая благодарность федералам за прикрытие… то есть за рационализацию.

Эксперимент пришлось отложить до пятницы. Были неотменимые дела. Каждый вечер он получал письма от Су с рекомендациями по режиму или ссылками на документы о возможных осложнениях и сбоях, о том, что может произойти с мозгом и сердцем, о мучительных кошмарах вместо легкого трипа в прошлое. Доктор был мастером психологического давления. У него даже могло бы получиться, если бы его пациент имел менее продолжительный опыт противодействия (и давления, конечно, тоже).

Пока сэр Ханс Коппер заполнял бумаги – понимание последствий, выбор отказа от искусственного жизнеобеспечения в случае остановки сердца, и прочее, – Су переругивался с Кларой Тулле.

– Надеюсь, вы понимаете, что результат может быть отрицательным?

– Понимаю, доктор.

– Нет, вы понимаете, что профессор может вообще ничего не увидеть? Не только того, что вам надо, но вообще ничего? Никто, к чертям, не знает, что происходит с мембранными каналами за столько лет! Никто – никогда – такого – не – делал, тридцать лет – предел! И ради этого вы хотите его убить?

– Убить? – переспросила Клара Тулле.

– Опасность реальна, мне казалось, я это объяснил! Вероятность неблагоприятного исхода…

– Вероятность неблагоприятного исхода, – перебил его сэр Ханс, – у всех лиц моего возраста крайне высока, независимо от внешних факторов.

И добавил, стараясь не замечать, как возмущен Су такой низкой оценкой его трудов:

– Может быть, начнем?

Для реактивации использовали камеру томографа. Лежать в темном гробу, с темной маской на лице было не так уж плохо, Ханс Коппер никогда не страдал клаустрофобией. Потом растаяли складки больничной пижамы под лопатками и бедрами, тело потеряло вес и стало понемногу исчезать.

Отключение кожной, внутренней и гравитационной чувствительности поначалу не так уж неприятно. Только если затянется – тогда станет страшно: бодрствующее бестелесное сознание в темном безвременном Ничто. А тогда буду декламировать Шекспира в уме. Шекспира мне хватит надолго. Кнопку «стоп» не нажму, пусть не надеются. Двигать пальцами при значительном усилии воли он мог, и упомянутая кнопка располагалась на подлокотнике. Странно, почему этот препарат назвали нейропсином, ведь ничего общего с родопсинами…

Он еще продолжал размышлять о пустяках, когда понял, что вокруг него светло. Алые пятна под веками, разворошенное кострище во тьме. Как если надавить пальцами или повернуться к солнцу. Солнцу? Ну конечно, на Фебе май, в северном полушарии весна, и он сидит, а не лежит, и встречный ветер треплет волосы… открой глаза, пока не врезался во что-нибудь!

Глаза остались закрытыми. Глаза открылись – и тут же сощурились от света.

Слух: ветер шумит в ушах, позади новый шатл идет на посадку. Осязание: солнце пригревает лицо между порывами ветра, пластиковый руль в ладонях, жесткое сиденье, ремень джинсов, миллион маленьких тактильных сигналов. Странно тихое сердце – бесшумный новый механизм. Это не мое сердце. Моего, старого и больного, я теперь не слышу, это – призрак сердца. Проприоцепция: усилие, чтобы повернуть руль, педали под ногами, скверная осанка, и, кажется, я тогда был выше дюйма на два-три? Но что примечательно: никаких дыр. Безупречная реальность…

Ханс Коппер, доктор наук, гнал тележку с багажом к входу в терминал космопорта. Гнал на максимальной скорости, перед ним никого, другие пассажиры остались позади. Серая полоса с пиктограммками тележек, выгоревшая трава (фебианская!!! не злак, а осока! ладно, потом, еще успею…) по краям. Урчит электрический движок под платформой, руль мягко поворачивается вправо-влево, заставляя тележку выписывать плавную синусоиду.

Это мои руки? Смешные, почти девчоночьи. Кольца исчезли. Не исчезли, просто их еще нет. Там, в другом месте, согнуть большой палец левой к ладони… трудно, пальцы не слушаются. Кольца на месте, оба: кольцо Элизабет на мизинце и его собственное.

Две педали – скорость и тормоз. Нажать, еще раз нажать… нет, это предел, жалко. Знаю, что некуда торопиться, но так хочется летать и бегать!

И вправду хочется. С чего бы? Я же не пил тогда, это точно помню. Я вообще не пил. Просто был такой… восторженный. Ноги на педалях тележки – ох, ничего себе, помню эти немыслимые тапочки, красно-зеленый ужас…

…Кроссовки от Лендора, половина недельного оклада, пусть знают наших! Ступим на грунт Фебы лучшим, что есть на Земле!

Ужас. Каким же я выглядел дураком и сам об этом не подозревал. Что это? Волосы! В глаза лезут. С ума сойти.

Ханс Коппер мотнул головой слева направо, отбрасывая челку с бровей. Нажал тормоз – дорожка кончилась – и сиганул двумя ногами с места через борт тележки.

Сэр Ханс непроизвольно сжал пальцами подлокотники, как будто мог, перенеся вес на руки, замедлить прыжок и смягчить боль от удара… Боли не было.

Лендоры глухо топнули о покрытие, ноги спружинили.

Ф-фу. Ну конечно, почему бы и не прыгать, когда ничего нигде не ноет, не тянет, не колет и, скажем откровенно, тело гораздо легче. И не думаешь о том, как двигаться, ничего не боишься. Упадешь, встанешь и побежишь дальше.

Цветами пахнет! Вон те кусты. Поразительно, на Земле нет таких ароматов, наверняка эндемик!

Это чубушник, балда. Обыкновенный чубушник. Кусты вдоль галереи, я проходил мимо тысячу раз, когда улетал отсюда. Ты еще и не видишь вдаль, коррекцию зрения не делал, а работаешь с зум-линзой в глазу. Но аромат поразительный, точно. Давно не ощущал такого, старая собака потеряла нюх. Даже странно, что это только в мозгу.

Да, зрение у него было неважное, дальше десяти метров все расплывалось, и не было зуба сверху слева. В неполных тридцать лет ремонт мелких неисправностей кажется слишком нудным делом, проще гонять на слегка поцарапанной тачке. Зато запахи в зале ожидания – дорогие духи из магазинчиков, горячая пицца, что-то дезинфицирующее от машины-уборщика – были преувеличенными, слишком яркими. И кругом слишком много людей, со всех сторон чужие лица, любопытные взгляды, а эта зеленовато-платиновая блондинка с обширным декольте еще и хихикает в ладошку. Дура. А декольте ничего так.

Если я так волновался из-за других людей, почему не причесывался и зачем купил нелепые тапочки? Загадка. Не принимал женщин всерьез, говоришь? Ха, кто кого не принимал…

С независимым видом, волоча за собой чемодан на колесиках, он прошествовал за колонну, где было поменьше толкотни, вытащил комм, нашел местную сеть и бросил ей денег. Страшно звонить? Не валяй дурака, Ханс, эта планета сплошь заселена незнакомцами, пути назад нет, надо знакомиться.

«Влад Загорский». Имя в соцсетях и на сайте колледжа, фотки с кудрявой бородой, аватарка с орхидеей, похожей на бородатую физиономию. Странная манера общаться, не поймешь, шутит он или говорит всерьез, но, кажется, дельный. Обещал забрать меня из космопорта и подбросить в колледж, значит, не рассердится, если побеспокою…

– Ханс? О, с прибытием! Хорошо добрались?.. Простите, смогу не раньше, чем через полчаса. Нет, автобус до колледжа только вечером…

Голос выше, чем представлялся по фотографиям. Все-таки он забыл про меня? Неудобно получилось. Но полчаса – это ничего. Скоро узнаю, какой он в реале.

Влад Загорский. «Полчаса», брехло старое. На самом деле просижу здесь час с лишним, дожидаясь его, и теперь, значит, не увидимся… Борода потом поседела, но тогда темно-русая. Ростом почти с меня, в плечах намного шире. Голова торчит из спального мешка, Влад подмигивает и гасит фонарик… В сердцах двигает мне по шее, честно сказать, за дело, но мне так обидно, что отвечаю кулаком в пузо… Слепящий холодный дождь, целый водопад, Влад швыряет куртку мне на плечи и орет, перекрикивая гул… Мы стоим на сцене в световом пятне, Влад хвалит меня, я хвалю его, а он, подлец, опускает глаза и возит туда-сюда ботинком… Первая жена Влада, двое детей, вторая жена, персональная фотовыставка, третья жена и внуки. Мемориальная табличка на четвертом корпусе.

– Да, отлично, я подожду. Спасибо, Влад. До встречи.

Приезжий в идиотских кроссовках тащит свой чемодан к барной стойке.

Боже, автомат для выдачи зубочисток. И эти кишки, переливающиеся радугой, днем-то, при свете. И перевернутые фужеры над головой у бармена. Сколько всего я забыл.

– Добрый день.

– Добрый день, сэр, и с прибытием! Давно на Фебе?

– Часа полтора. Тут неплохо, по-моему. (Имя у него на бэдже, людям нравится, когда их зовут по имени и задают простые вопросы.) Стефан, вы не могли бы сказать, что такое лукресин?

– Вроде земного апельсина, сэр. Соку?

– Давайте.

Опершись локтями на стойку, обвив ногами ножку табурета и вертясь на нем туда-сюда (прилично сидеть никак невозможно? взрослый же балбес), доктор Коппер следил за руками бармена, как он достает из холодного ящика плоды и разрезает их на половинки длинным ножом. Ну… да, это цитрусовое, но апельсины ты, Стефан, похоже, видел только в кино. Красноватая кожура, форма и размер, как у крупного киви. Пахнет здорово.

Ага, уже не зря слетал. Хоть здесь-то мне можно пить кислое, содержащее сахара и кумарины?! А кофе он возьмет? Не помню. Впрочем, нет: кофеиновый пластырь на руке. Даже не на запястье, а на тыльной стороне кисти, чтобы все видели, какие мы прогрессивные.

Сок был кисловатым и пах почти так же, как красная кожура. Попросить у него лукресиновую корку понюхать, помять в пальцах, или подумает, что я псих?.. Радиоголос из динамика торопливо что-то бубнит о парламентских дебатах, о каком-то Струссе – повезло человеку с фамилией. (Силы небесные, Струсс, этот мозговой вирус в человечьем облике! Кем он тогда был, вице-спикером?)

Голос смолк, диджей запустил музыку. Скрип и мяуканье губной гармошки, гитара отстукивает ритм. Ханс Коппер равнодушно покосился на динамик, сэр Ханс понял, что узнает эту песню, почти вспомнил слова, еще прежде, чем услышал, и сердце – реальное – сначала пропустило такт, а потом стукнуло, как кулаком об стену:

 
Я не могу поверить,
Что она ко мне так близко,
В той постели, что не место для принцесс,
О, я не могу поверить…
 

Баритон вибрирует на тихих нижних нотах, интонации слишком грустные для мужского хвастовства. Черт, вот это уже удар ниже пояса, нечестно, незаконно, меня должны были предупредить!.. Дыхание сбилось, глаза под маской обожгло. Этого только не хватало, плачущий старик – отвратительное зрелище, а никуда не деться, музыку в голове невозможно отключить. Песня подействовала с неодолимой грубостью лакриматора, адреналина в вену – сопротивление бесполезно, химия воле не подчиняется. А молодой что? Молодой слушает с ухмылочкой: дурацкие стихи, розовые сопли; смутный воображаемый облик певца – этакий самодовольный мачо с модным зализом… кто поет? Местный? Актер, играет в каких-то сериалах для подростков… концерты в столице, Элизабет он тоже нравился, мы вместе ходили на него, покупали все его новые песни… прощание в Зале Славы, проливной дождь, заплаканные бабушки, дочки, внучки, сотни рук, поднятых в его знаменитом жесте; сорок лет прошло, и кто-нибудь еще помнит его, кроме фанатиков олдтайма и последнего живого современника? Давно не слушаю, с тех самых пор. Не только его, никакой музыки. Все файлы убрал в архив.

Здесь и сейчас: солнце мешается с электрическим светом, визжит губная гармошка, звенит гитара, и никому не известный малый, чьим-то упущением пробившийся в дневной подкаст, нашептывает удивленно:

 
О, я не могу поверить,
Что держу в своей ладони
Эти тоненькие пальцы
В нашем мире, что не место для чудес…
 

Ханс Коппер недовольно взмахнул челкой, слез с табурета, взял свой стакан и направился в угол, подальше от бара.

«Уму непостижимо, сколько сантиментов накручивает массовая культура вокруг простейшей биологической функции. И ведь плебеям это нравится!»

Браво, молодой человек. (Ком в горле разжался, он снова мог дышать.) Спасибо. Ну и дурак же ты, прости Господи. Зелен, как говорится, виноград. Но – спасибо.

За угловым столиком он немедленно вытащил читалку. (Говорил я вам? Читал весь этот час). Допил сок, вытер губы горстью. (Кошмар! И это доктор наук. Ладно, носовые платки тебе покупать некому, но для кого тут стоит салфетница, перед самым твоим носом? Ничего, Вернер ему вгонит ума. Два-три язвительных замечания, и откуда что возьмется). Раскрыл «Acta Microbiomica Phebae», пробежал пару абзацев, делая пометки – что знакомо, с чем разобраться (сэр Ханс ностальгически умилился материалам и методам вековой давности). Затем поднял голову и уставился перед собой.

Все это совершенно не то, люди. Вы занимаетесь не тем. Реконструировали все связи в геномах нескольких примитивных тварей, важное дело! Перед вами потрясающий полигон, больше, чем все, на что вы могли рассчитывать в самых смелых мечтах, а вы возитесь с мелочами. Надо снаряжать экспедиции, как на Земле в эпоху великих географических открытий. За которыми, как известно всем, кто изучал историю, последовали открытия биологические. Вы сами не знаете, что у вас под носом, и это гребаный стыд. Возитесь с модельными объектами, игнорируете все остальные, – и да, кстати, как насчет Homo sapiens? Слабо поехать в Тронхейм или на Южный Берег? Дюжина одиночек может изменить лицо науки, и конечно, теперь, в эпоху ДНК, возможности одиночек гораздо шире. Никаких гербарных папок, никаких заспиртованных образцов, секвенатор и комм, больше-то ничего и не нужно. И этим можно заниматься параллельно с какой-нибудь работой в провинциях, приносящей деньги, – практическая медицина, биотехнология. Проблема в том, что пропал дух авантюризма, мы слишком привыкли сидеть в уютных кабинетах между столовой и спортзалом…

…Женщина с черной косой. Вот же она, вот! Встает навстречу крепкому парню в кожаной куртке, здоровается за руку. Федералка была права, я видел ее, видел того, к кому она приехала, и если он сейчас обернется, и если не отвернется тот, молодой, занятый своими прожектами, рассеянно глядящий в толпу из-за столика, мы сорвем джекпот. Запомнить лицо, как можно больше примет, с современными программами нет проблем восстановить внешность по памяти, а там, глядишь, и найдут… что это, азарт? Заразился от того, с его конкистадорскими мечтами…

А я… а что я? Я здесь чужой, на этой планете. Никому не нужен, ни здесь и вообще нигде. Родные выразились достаточно ясно, а любовь больше не для меня. И не страшно. Люди преувеличивают значение всего этого. Надо полагать, в этом мире достаточно тех, кто умеет думать и хочет делать дело. Для начала, конечно, надо получить положение, имя, а то никто и слушать не будет…

Берет ее кофр, оборачивается… Ох, ничего себе! Я не знал его тогда, а он меня, но я встретил эту сволочь там, позже… Клаус, его звали Клаус. Он был там, на Шестнадцатой Миле. И в особняке был, и потом подвез нас с Владом до железной дороги. Вот так поворот. Миз Тулле, у меня есть готовый ответ для вас, если вернусь – узнаете. Запомнить этот сон…

Красивая женщина с косой и коренастый парень направились к выходу – к стеклянной стене с дверями. Круглая голова и бизоний загривок человека по имени Клаус обрисовались на светлом фоне, и это было так, словно кусок головоломки нашел свою выемку. Ханс Коппер не собирался глядеть им вслед, в любом случае не смог бы, но все же оглянулся – и увидел, как будто отражение в прозрачном стекле: ступеньки лестницы поверх кипящей у дверей толпы. Семь ступенек и на верхней площадке одинокая женская фигура в длинном халате медового шелка. Женщина подняла руку к плечу, поправляя ворот, отбросила волосы назад; губы ее сжимались, сдерживая смех. Сэр Ханс отметил, что видит ее очень четко, будто его аватар внезапно излечился от близорукости, – но уже чуть раньше он рванулся вперед и крикнул: «Лиз!»

Удар был болезненным, и даже прежде, чем с него стащили маску, зал ожидания начал гаснуть и осыпаться, цветные точки заменялись черными, как на старом экране.

А когда он открыл глаза, увидел потолочные панели и два встревоженных лица, смуглое и бледное. На эту картинку накладывалась другая – интерьер зала ожидания, полупрозрачный и фрагментарный, как лоскуты; край стола и стакан из-под сока; зал пересекали пассажиры с нового рейса, женщина тащила за руку ребенка, парень оглядывался в поисках подруги. Звуки оттуда стали почти неслышными, но от двойной картинки и двойного ощущения тела было муторно, как во время гриппа, хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры.

Сэр Ханс поднял руку, чтобы ощупать переносицу. Рука неловко дернулась, пальцы ткнули в щеку. Если я смог стукнуться о крышку, значит, могу и сесть. Скорее всего, тогда мне полегчает.

И вправду полегчало. Стеклянистый зал ожидания не спешил растворяться, но клиника делалась все более реальной, пальцы послушно сжались и разжались. Спрашивают, деликатно трясут за плечо. Доктор Су и… о нет: Клара Тулле? А если бы я лежал здесь нагишом, эта особа все равно торчала бы рядом? Очевидно, да.

– С-се хо-ошо. – Губы и язык были как замороженные, Су метнул панический взгляд вниз и в сторону, на какие-то свои экраны. Не бойтесь, доктор, никакого инсульта, пациент отделался ушибом носа. Он уже чувствовал, как тают фантомные ощущения и возвращаются реальные, включая те, без которых он с удовольствием обошелся бы. – Дайте мне ми-нуту.

Снова провел рукой по лицу. Подвижность и чувствительность восстановились, видение стало едва заметным. Сердце стучало сильнее, чем следует, но особых опасений не внушало.

– Вот и все, народ, – пробормотал он: губы тоже отмерзли.

– Профессор?

Всегда помни, что нужно окружающим. Если в твоих силах дать им это – дай.

– Да. Су, сначала вам: не беспокойтесь. Субъективные ощущения нормальные. Воспоминание было детальным и отчетливым, без лакун. В конце было нечто вроде, э-э, галлюцинации внутри галлюцинации. Образ, не имевший отношения к данному эпизоду. Рискну предположить, что виновато расторможение зрительной коры. Боюсь, я начал двигаться преждевременно.

– Это моя вина. Я не рассчитал дозу…

– Ничего страшного. Миз Тулле, вам: я видел эту женщину, и более того, могу сказать, кто ее встречал. Человек по имени Клаус, фамилии не знаю. Годом позже он состоял на службе в Концерне Фанга, был кем-то вроде шофера или охранника. Если ваша дама заключила контракт с Фангом и дальнейшие ее следы не обнаруживаются… сами понимаете, выводы невеселые.

– Спасибо, сэр. Огромное вам спасибо.

Клара Тулле осталась профессионально невозмутимой, но в серых глазах словно рассыпался звездами праздничный фейерверк: Правота и Удача! (Так она, стало быть, знала или крепко подозревала, что это Фанг. Мне не говорила во избежание предвзятости или по иным причинам. Ну-ну…) Тут же она осторожно покосилась на доктора Су. Тот был поглощен показаниями приборов и едва ли слышал хоть что-то про какую-то женщину и какого-то Клауса.

– А теперь, если никто не возражает, я хотел бы отсюда вылезти.

В конце концов, я устал после перелета. И вообще устал.

Разумеется, Су не отпустил его так просто. Помимо всесторонней диагностики, пришлось пересказать весь сон (не упоминая того, о чем попросило не упоминать федеральное агентство) психологу и нейрофизиологу. Это не напоминало перекрестный допрос, а являлось им. Лучший способ исказить и ослабить воспоминание – повторные реконсолидации, чтобы картинка превратилась в описание картинки… Когда сэр Ханс освободился от щупалец ультрасовременной медицины, уже смеркалось.

Медсестры в холле сочувственно посматривали на его нос: конечно, у пожилых людей проблемы с равновесием, упал и ударился, бедный… Посвященные среди персонала отличались более веселыми, любопытными взглядами, перемигивались между собой – так смотрят, когда дети ведут себя как взрослые, а старые – как молодые. В его-то возрасте, когда положено думать о вечном и слушать классическую музыку – какие-то дела с федералами, какие-то секретные опыты, еще и нос себе ушиб…

Нос чем-то замазали, но, должно быть, кое-как, все равно заметно. Сэр Ханс повернулся к зеркалу… вот тебе и на! Откуда эта нелепая поза, наклон головы, рука, согнутая в локте, как будто защищающая грудь, – так поджимает передние лапы собака, когда встает столбиком и клянчит. Не зря я столько времени изживал эту привычку, выглядит ужасно. В голове все еще хозяйничал тот, молодой, нетитулованный, не знавший ни побед, ни утрат, ни правил поведения, и это он рассмеялся, когда старик в зеркале удивленно нахмурился. Кыш! Тебя больше нет, лиганд давно распался.

Было поздновато, но все же он отправился в свой корпус. Для разнообразия – пешком. Подбородок выше, руку в карман. Ничего, пройдет.

Прохладно, но не слишком: выходить на улицу без пальто все еще можно. Запах скошенной травы мешается с запахом опадающих листьев. Фонарь освещает ветви клена – лимонно-желтое пятно в сизом сумраке. Слева, на аллее за деревьями, звенят струны, источник музыки движется (все-таки запись, а не настоящее банджо, нельзя одновременно играть и бежать или катиться на роликах). Светятся белым окна лабораторного корпуса и дальше, за парком, разноцветные огоньки студенческого общежития. Смотреть на них почему-то приятно.

Прогулки он разлюбил давно. Наверное, тогда же, когда и музыку: природа тоже не говорила ничего утешительного и радостного, не дарила надежду. Я здесь чужой. Никому не нужен, ни здесь и вообще нигде. Родные выразились достаточно ясно, а любовь больше не для меня. И не страшно. Люди преувеличивают значение всего этого. Надо полагать, в этом мире достаточно тех, тех, кто умеет думать и хочет работать… – Что за черт? Я только что это думал. Остаточная активация нейронов, прилипчивая мысль. Вроде навязчивой песенки или стишка. Скрип губной гармошки. Запах лукресиновой кожуры. Ехидная улыбка девицы с зеленоватыми волосами – сейчас она глубокая старушка, если еще жива, но я так отчетливо вижу эту улыбку.

Только что я убедился: прежний я на самом деле никуда не исчез. Он здесь, его можно вызвать к жизни, воспроизвести с пугающей точностью.

Я вам больше скажу: от него теперь трудно избавиться. Интересный феномен. Даунгрейд, возвращение к более ранней версии. Давно, казалось бы, стертой, нефункциональной, ранимой и бестолковой, не позволяющей эффективно взаимодействовать с людьми, и все-таки…

Все-таки почему я не сделал этого? Не реактивации, пес с ней, а всего того, о чем мечтал по прилете? Сам отправился в экспедицию при первой возможности, но потом стало не до того… а потом тем более. Надо было решить более насущные задачи, раздобыть средства, получить имя. Теперь у меня есть и то и другое. Чего же у меня нет? Сил. Времени. Все дело в том, что есть определенные обязательства…