Текст книги "Ночь – мой дом"

Глава седьмая
Пасть тюрьмы

Расстояние от окружной тюрьмы Саффолка до Чарлстаунского исправительного заведения составляло немногим более мили. Они могли бы пройти его пешком за то время, которое понадобилось, чтобы погрузить их в автобус и привинтить к полу их ножные кандалы. Этим утром переводили четверых: тощего негра и толстого русского, чьих имен Джо так и не узнал, Нормана – рыхлого трясущегося парня – и Джо. В первой тюрьме Норман с Джо успели несколько раз перекинуться словом, потому что камера Нормана располагалась напротив камеры Джо. Этот Норман имел несчастье подпасть под очарование дочери человека, на чьем извозчичьем дворе он работал (на Пинкни-стрит, у подножия холма Бикон-Хилл). Пятнадцатилетняя девочка забеременела, и семнадцатилетний Норман, сирота с двенадцати лет, получил за изнасилование три года с отбыванием в тюрьме максимально строгого режима.

Он поведал Джо, что много читал Библию и готов искупить свои прегрешения. Что Господь пребудет с ним и что добро есть в каждом, немало его и в людях дна, и он подозревает даже, что внутри тюремных стен можно отыскать больше добра, нежели ему встречалось за их пределами.

Джо никогда не видел более запуганного создания.

Автобус подпрыгивал на ухабах Чарльз-Ривер-роуд, и охранник, еще раз проверив их кандалы, представился мистером Хаммондом. Он сообщил, что их поместят в восточном крыле – разумеется, кроме негритоса, которого отправят в южное, к его собратьям.

– А вот правила всех вас касаются, не важно, какого вы цвета или веры. Не смотреть охране в глаза. Не спорить с приказами охраны. Не наступать на вспаханную полосу, которая идет вдоль стены. Не трогать неподобающим образом ни себя, ни других. Просто отсиживайте срок смирно, как зайчики, – без жалоб, без злых намерений, и между нами будет царить полнейшее согласие на пути к вашему возвращению в общество.

Тюрьме было больше ста лет. За это время к первым ее строениям из темного гранита прибавились более современные корпуса из красного кирпича. В плане все это напоминало крест; главная его часть состояла из четырех крыльев, отходящих от центральной башни. На вершине башни имелся наблюдательный купол, где постоянно дежурили четверо охранников с винтовками – по одному на каждое направление, в котором мог бы попытаться сбежать узник. Тюрьму окружали железнодорожные пути, а также фабрики, заводы и литейные цеха, тянувшиеся вдоль реки – от Норт-Энда до Сомервилла. На заводах выпускали кухонные плиты, на фабриках – ткани, а от литейных цехов несло магнием, медью и газами, выбрасываемыми при производстве чугуна. Когда автобус съехал с холма и затрясся по равнине, небо скрылось за пеленой дыма. Товарный состав Восточной дороги испустил свой обычный гудок, и им пришлось ждать, пока вагоны не прогромыхают мимо. Они пересекли пути и, преодолев последние триста ярдов, вкатились на территорию тюрьмы.

Автобус остановился, и мистер Хаммонд вместе с другим охранником отомкнул их кандалы, и Норман начал трястись и бормотать, и слезы полились по его щекам, как пот, и закапали на землю.

– Норман, – позвал Джо.

Норман покосился на него.

– Не надо, – сказал Джо.

Но тот не мог перестать.

Его камера находилась на верхнем ярусе восточного крыла. Весь день она жарилась на солнце и не остывала всю ночь. В самих камерах не было электричества: его берегли для коридоров, столовой и электрического стула в Доме смерти. Камеры освещались свечами. Водопроводу и канализации еще предстояло прийти в Чарлстаунское исправительное заведение, так что заключенные мочились и испражнялись в деревянные параши. Его камера была рассчитана на единственного узника, но в нее впихнули четыре койки. Его сокамерников звали Оливер, Юджин и Тумс. Оливер и Юджин были заурядными налетчиками из Ревера и Куинси соответственно. Оба вели дела с бандой Хики. Им не довелось работать с Джо и даже слышать о нем, но после того, как они обменялись несколькими именами, им стало ясно, что он свой – по крайней мере, достаточно свой, чтобы не шпынять его по пустякам.

Тумс был постарше и потише, с длинными волосами и длинными конечностями. В его глазах таилось что-то настолько гнусное, что смотреть в них не хотелось. В первый их вечер, едва зашло солнце, он уселся на свою верхнюю койку, свесив ноги, и Джо то и дело обнаруживал, что пустой взгляд Тумса обращен в его сторону, и он всякий раз изо всех сил старался не встречаться с этим взглядом глазами и незаметно отодвинуться подальше.

Джо спал на одной из нижних коек, напротив Оливера. У него был худший матрас в камере, койка провисала, одеяло было жесткое и изъеденное молью, оно воняло мокрым мехом. Он урывками дремал, но так по-настоящему и не заснул.

Утром к нему во дворе подошел Норман. Оба глаза у него были подбиты, нос ему, похоже, сломали, и Джо уже хотел расспросить его, что случилось, как вдруг Норман нахмурился, прикусил нижнюю губу и ударил Джо по шее. Джо сделал два шажка вправо и притворился, что ничего не произошло, он уже собирался спросить, в чем дело, но времени на это не хватило. Норман налетел на него, неуклюже задрав обе руки. Если Норман не станет бить его по голове, а сосредоточится на корпусе, Джо придет конец: ребра у него еще не до конца срослись, и садиться на койке по утрам было так мучительно, что в глазах темнело. Он увернулся, шваркнув пятками по грязи. Охранники на своих вышках наблюдали за рекой на западе или за океаном на востоке. Норман ударил его по шее с другой стороны, и Джо поднял ногу и с силой опустил ее на коленную чашечку Нормана.

Тот опрокинулся на спину, вывернув правую ногу под странным углом. Он начал кататься по земле, потом оперся на локоть и попробовал встать. Когда Джо наступил на его колено во второй раз, половина двора услышала, как у Нормана ломается нога. Из его рта вырвался не вопль, а какой-то более приглушенный звук: страшный стон пса, который заполз под дом, чтобы там издохнуть.

Норман валялся в грязи, бессильно уронив руки, слезы текли из его глаз в уши. Джо знал, что мог бы помочь Норману встать, ведь теперь тот уже не представляет опасности, но это восприняли бы как проявление слабости. Он просто ушел. Он шел по двору, в девять утра уже раскаленному, и чувствовал на себе взгляды бесчисленных пар глаз: все смотрели на него, прикидывая, каким будет следующее испытание, сколько они будут забавляться с этой новой мышкой, прежде чем по-настоящему схватят ее в когти.

Норман – ничто. Норман служил лишь разминкой. И если бы кто-то здесь представлял себе, насколько серьезно Джо повредили ребра, к утру от него остались бы одни кости.

Перед этим Джо видел у западной стены Оливера и Юджина, но сейчас они повернулись к нему спиной и исчезли в толпе. Они не хотели иметь с ним ничего общего, пока не выяснят, чем кончится дело. Так что теперь он в полном одиночестве шел к кучке незнакомых людей. Если он вдруг остановится и начнет озираться по сторонам, он будет выглядеть глупо. А глупость здесь – то же, что и слабость.

Он добрался до этой кучки людей, до дальнего конца двора, до стены, но они тоже удалились от него.

Так шло весь день – никто не желал с ним разговаривать. Никто не хотел его знать.

В этот вечер он вернулся в пустую камеру. Его матрас, тот самый, бугристый и комковатый, лежал на полу. Другие матрасы исчезли. Койки убрали. Остался лишь один матрас, колючее одеяло да параша. Джо глянул на мистера Хаммонда, запиравшего за ним дверь:

– Куда все делись?

– Ушли, – бросил мистер Хаммонд и удалился.

Вторую ночь подряд Джо лежал в жаркой камере и почти не спал. Дело было не только в саднящих ребрах и не только в страхе: тюремная вонь могла сравниться лишь с вонью близлежащих заводов. В верхней части камеры, футах в десяти над полом, имелось оконце. Возможно, его разместили там, чтобы дать узнику почувствовать благословенное дуновение внешнего мира. Но теперь в это отверстие вливались лишь заводские дымы, вонь красилен да запах горящего угля. В прокаленной камере, среди паразитов, ползающих по стенам, под ночные стоны заключенных Джо не мог и представить, что протянет здесь даже пять дней, не говоря уж о пяти годах. Он потерял Эмму, он потерял свободу, а теперь он чувствовал, как его душа начинает трепетать и гаснуть. У него отбирали все, что у него было.

На другой день – то же самое. И на следующий. Всякий, к кому он приближался, тут же уходил от него. Всякий, кому он смотрел в глаза, отводил взгляд. Но он чувствовал, что, едва он переводит взгляд дальше, они снова начинают за ним наблюдать. Все в тюрьме только это и делали – наблюдали за ним.

Выжидая.

– Зачем? – спросил он, когда, как всегда по вечерам, гасили свет и мистер Хаммонд поворачивал ключ в двери его камеры. – Чего они ждут?

Мистер Хаммонд воззрился на него сквозь решетку своими тусклыми глазами.

– Ведь я о чем, – проговорил Джо. – Я бы рад уладить дело с тем, кого я обидел, кто бы это ни был. Если я вообще кого-то обидел. Потому что если и так, то я это сделал, сам того не понимая. Так что я бы хотел…

– Сейчас ты у нее в пасти, – произнес мистер Хаммонд. Он окинул взглядом ближайшие ярусы. – Она решила покатать тебя на языке. Может, потом она куснет тебя как следует, вопьется в тебя зубами. А может, позволит перелезть через эти зубы и спрыгнуть наружу. Но решает она. Не ты. – Мистер Хаммонд описал круг своей громадной связкой ключей и прицепил их обратно на пояс. – А ты жди.

– Сколько ждать? – спросил Джо.

– Пока она тебе не скажет, – ответил мистер Хаммонд и ушел.

Паренек, который подошел к нему следующим, был просто паренек – дрожащий, с бегающими глазами, но оттого не менее опасный. Джо направлялся в субботний душ, когда мальчишка, стоявший в очереди человек за десять перед Джо, двинулся к нему.

Джо понял, что парень к нему, еще когда тот вышел из цепочки людей. Но он ничего не мог сделать, чтобы его остановить. На парне были полосатые тюремные штаны и полосатая роба, при нем, как и у остальных, имелось полотенце и кусок мыла, но в правой руке он держал ножик для чистки картофеля, с краями, заостренными на точильном камне.

Джо шагнул ему навстречу, и парень сделал вид, что идет себе дальше, но потом бросил полотенце и мыло, остановился и размахнулся, целя Джо в голову. Джо сделал ложный выпад вправо, но парень, видимо, этого ожидал, потому что качнулся влево и вонзил ему ножик в мягкую часть ляжки. У Джо не было времени почувствовать боль, пока парень не вытащил ножик обратно. Этот звук – вот что привело его в ярость. С таким звуком куски рыбы всасываются в сливное отверстие. С краев этого орудия свисала его плоть, его мясо, капала его кровь.

Следующим маневром парень нацелился в живот или пах Джо – трудно было сказать точно в этом сбивчивом дыхании, в этих качаниях влево-вправо, вправо-влево. Он шагнул в распростертые руки парня, схватил его затылок и прижал его голову к своей груди. Тот снова пырнул его, на сей раз повыше, в бедро, но это был слабый удар, ему не хватило размаха. Но все равно это было почувствительней собачьего укуса. Когда парень отвел руку, чтобы размахнуться получше, Джо протащил его назад, пока не треснул его головой о гранитную стену.

Парень вздохнул и уронил картофелечистку, и Джо для верности еще дважды стукнул его головой об стену. Мальчишка сполз на пол.

Джо никогда не видел его раньше.

В лазарете врач промыл ему раны, зашил ляжку и туго перебинтовал ее марлей. Доктор, от которого пахло какой-то химией, велел ему какое-то время не напрягать ляжку и бедро.

– Как же у меня это выйдет? – осведомился Джо.

Врач продолжал так, словно Джо не открывал рта:

– И следить, чтобы раны оставались чистыми. Дважды в день менять повязку.

– У вас есть для меня еще марля?

– Нет, – отвечал доктор, будто сердясь на глупость вопроса.

– Тогда…

– И все будет как новенькое, – бесстрастно закончил врач и отошел от него.

Он ждал, что явятся охранники и накажут его за драку. Он ожидал, что услышит, жив ли парень, с которым он сцепился. Но никто ему ничего не сказал. Словно он сам себе вообразил всю эту историю.

Вечером, перед отбоем, он спросил у мистера Хаммонда, не слышал ли тот о драке возле душевых.

– Нет.

– То есть «нет, не слышали»? – уточнил Джо. – Или «нет, этого не было»?

– Нет, – повторил мистер Хаммонд и удалился.

Через несколько дней после нападения с ним заговорил один из заключенных. В голосе его было что-то не совсем обычное – легкий акцент (как он решил, итальянский) и некоторая скрипучесть, – но после недели чуть ли не полного молчания чужой голос звучал настоящей музыкой, и Джо стиснуло горло и грудь.

Это был старик в толстых очках, слишком больших для его лица. Он подошел к Джо, когда тот ковылял по двору. Джо вспомнил старика: в ту памятную субботу он тоже стоял в очереди к душевым.

– Как по-твоему, скоро у них кончатся парни для драк с тобой?

Ростом он был примерно с Джо. Лысина на темени, немного седины по бокам, в тон жиденьким усикам. Длинные ноги при коротком широком туловище. Крошечные ручки. Он двигался как-то очень деликатно, чуть ли не на цыпочках, словно форточник, но глаза у него были невинные и полные надежды, точно у мальчишки в самый первый школьный день.

– По-моему, они вообще никогда не кончатся, – ответил Джо. – Кандидатов полно.

– Ты не устанешь?

– Конечно устану, – произнес Джо. – Но, думаю, я продержусь сколько смогу.

– Ты очень проворный.

– Проворный, но не очень.

– Тем не менее. – Старик открыл небольшой холщовый мешочек и достал две сигареты. Протянул одну Джо. – Я видел оба твоих боя. Ты быстро двигаешься, и большинство из этих ребят не заметили, что ты прикрываешь ребра.

Джо замер. Старик зажег обе сигареты одной спичкой, чиркнув ею о ноготь большого пальца.

– Ничего я не прикрываю, – возразил он.

Старик улыбнулся:

– Давным-давно, в прошлой жизни, еще до всего этого, – он обвел рукой стены и колючую проволоку, – я подготовил нескольких боксеров. И нескольких борцов. Много денег я на них не заработал, зато познакомился с массой хорошеньких дамочек. Боксеры всегда привлекают хорошеньких женщин. А те ходят в компании других хорошеньких женщин. – Он пожал плечами; они снова пошли по двору. – Так что я вижу, когда человек защищает свои ребра. Они у тебя сломаны?

– Все у меня в порядке с ребрами.

– Обещаю, – проговорил старик, – если они меня пошлют с тобой драться, я буду только хватать тебя за лодыжки и крепко их держать.

– Значит, только за лодыжки? – фыркнул Джо.

– Может, еще за нос, если улучу возможность.

Джо искоса глянул на него. Видно, этот человек пробыл здесь так долго, что все его надежды умерли, и он успел испытать все унижения, а теперь его оставили в покое, ибо он пережил все, что на него обрушивали. Или потому, что он просто морщинистый мешок, непригодный для обмена и торговли. Безобидный мешок.

– Чтобы защитить мой нос, скажу… – Джо поглубже затянулся. Он уже забыл, как приятно курить, когда не знаешь, как и когда раздобудешь следующую сигарету. – Несколько месяцев назад я сломал шесть ребер и крепко ушиб остальные.

– Несколько месяцев назад. Значит, тебе остается всего пара месяцев.

– Да ну. Правда?

Тот кивнул:

– Разбитые ребра как разбитое сердце: заживают через полгода, не раньше.

Джо подумал: неужели на это надо столько времени?

– Эх, если бы только все это время сидеть и кушать. – Старик потер свое небольшое брюшко. – Как тебя звать?

– Джо.

– И никто не зовет Джозефом?

– Только отец.

Старик кивнул и медленно, явно наслаждаясь, выпустил струю дыма.

– Это безнадежное место, – произнес он. – Уверен, ты пришел к такому же выводу, хотя пробыл здесь совсем мало.

Джо кивнул.

– Оно пожирает людей. Оно даже не выплевывает их обратно.

– Сколько вы здесь?

– О, – произнес старик, – я давно перестал считать, много лет назад. – Он посмотрел наверх, на грязно-голубое небо, и сплюнул табачную крошку, приставшую к языку. – Я знаю об этом месте все. Если тебе нужна помощь, чтобы получше его понять, спрашивай.

Джо сомневался, что старикан понимает это место лучше, чем он сам, но ответил: «Спрошу. Большое спасибо за предложение», решив, что эти слова ему не повредят.

Они дошли до конца двора. Когда они повернули, чтобы идти обратно тем же путем, каким пришли, старик положил руку на плечи Джо.

Весь двор наблюдал.

Старик щелчком отправил свою сигарету в пыль и протянул руку. Джо пожал ее.

– Мое имя – Томазо Пескаторе, но все зовут меня просто Мазо. Считай, что ты под моей опекой.

Джо знал это имя. Мазо Пескаторе заправлял всем Норт-Эндом и большинством игорных заведений и борделей на северном берегу Бостонской бухты. Из-за этих тюремных стен он контролировал огромную часть поставок спиртного из Флориды. Тим Хики за эти годы сработал для него много дел и нередко говорил, что единственный разумный способ общения с этим человеком – крайняя осторожность.

– Я не просился под твою опеку, Мазо.

– Сколько хорошего и дурного приходит в нашу жизнь независимо от того, просим мы об этом или нет? – Мазо убрал руку с его плеч и ладонью прикрыл глаза от солнца. Только что эти глаза казались Джо невинными, теперь же он увидел в них хитрость и лукавство. – Отныне, Джозеф, зови меня «мистер Пескаторе». И передай это своему отцу, когда с ним увидишься. – Мазо сунул ему в руку клочок бумаги.

Джо посмотрел на адрес, нацарапанный на нем: «Блю-Хилл-авеню, 1417». Ни имени, ни телефона, лишь адрес.

– Передай это своему отцу. Только один раз. Больше я тебя ни о чем не прошу.

– А если я этого не сделаю? – спросил Джо.

Казалось, Мазо по-настоящему смутил этот вопрос. Он склонил голову набок, посмотрел на Джо, и на губах его заиграла любопытная улыбочка. Потом она стала шире, и он негромко засмеялся. Несколько раз покачал головой. Двумя пальцами отсалютовал Джо и отошел обратно к стене, где в ожидании стояли его люди.

Томас смотрел, как сын ковыляет через комнату свиданий и садится.

– Что случилось?

– Один тип пырнул меня в ногу.

– За что?

Джо лишь покачал головой. Он двинул ладонь по столу, и Томас заметил под ней клочок бумаги. На несколько мгновений он накрыл руку сына своей, наслаждаясь этим прикосновением и пытаясь вспомнить, почему он уже больше десяти лет не дотрагивался до сына по собственной инициативе. Он взял бумажку и спрятал ее в карман. Посмотрел на сына, на синяки под его глазами, ощутил его мрачность и вдруг увидел всю эту картину целиком.

– Мне велят что-то сделать, – произнес Томас.

Джо оторвал взгляд от стола и встретился с отцом глазами.

– И кто же это, Джозеф?

– Мазо Пескаторе.

Томас откинулся на спинку стула и мысленно спросил себя, насколько сильно он любит сына.

– Не пытайся меня убедить, что ты чист, папа.

– Я веду цивилизованные дела с цивилизованными людьми. А ты просишь меня плясать под дудку кучки итальяшек, которые еще поколение назад жили в пещерах.

– Это не значит «плясать под дудку».

– Нет? А что на этой бумажке?

– Какой-то адрес.

– Просто адрес – и все?

– Ну да. Больше я об этом ничего не знаю.

Отец несколько раз кивнул, громко выпуская воздух через нос.

– Потому что ты еще ребенок. Итальяшка дает тебе адрес, чтобы ты передал его своему отцу, сотруднику полиции, и ты не соображаешь, что этот адрес может означать только одно – месторасположение нелегального склада конкурента этого итальяшки.

– Склада чего?

– По всей видимости, это хранилище, которое под завязку набито спиртным.

Отец стал смотреть в потолок, провел рукой по аккуратно подстриженной седине.

– Он сказал: только один раз.

Отец недобро усмехнулся:

– И ты ему поверил.

Он вышел из здания тюрьмы.

Он прошагал по дорожке к своей машине, окутываемый химической вонью. Из заводских труб поднимались дымы, почти все – темно-серые, но они окрашивали небо в бурый цвет, а землю – в черный. По окраинам пыхтели составы, которые почему-то напомнили Томасу волков, кружащих возле палатки с ранеными.

За время службы он отправил сюда больше тысячи человек. Многие умерли за этими гранитными стенами. Если кто-то из них и прибывал сюда с некими иллюзиями насчет человеческого достоинства, тут они сразу же их утрачивали. Для нормальной тюрьмы здесь слишком много заключенных и слишком мало охраны, но тюрьма эта выполняет другую функцию: для одних – это свалка, для других – испытательный полигон. Место не для людей, а для животных. Если входишь сюда человеком, то выходишь отсюда зверем. А если входишь зверем, то здесь ты оттачиваешь свои звериные навыки.

Он опасался, что сын чересчур мягок. Несмотря на все его прегрешения за эти годы, на его неспособность слушаться Томаса, на его нежелание подчиняться почти любым законам и правилам, Джозеф был самым открытым и сердечным из его сыновей.

Томас добрался до полицейского телефона-автомата в конце дорожки. Ключ от этих автоматов висел у него на часовой цепочке. Он посмотрел на бумажку с адресом. Блю-Хилл-авеню, 1417. Это в Маттапане. Еврейский район. А значит, этот склад почти наверняка держит Джейкоб Розен, известный поставщик Альберта Уайта.

Уайт уже вернулся в город. Он не провел ни единой ночи за решеткой, видимо, благодаря тому, что нанял себе в защитники Джека Джарвиса.

Томас обернулся на тюрьму, которая стала домом для его сына. Да, трагедия. Но в ней нет ничего удивительного. Несмотря на постоянные предостережения Томаса, несмотря на его неодобрение, сын выбрал для себя такой путь сам и шел по нему не один год. Если сейчас Томас воспользуется этим автоматом, он на всю жизнь свяжет себя с бандой Пескаторе, с теми, кто принес на эти берега анархию и бомбистов, наемных убийц, «Черную руку»[15]15
  «Черная рука» – мафиозная организация, основанная в США итальянскими иммигрантами. Существовала с 1880-х до середины 1920-х гг.


[Закрыть]. Теперь, собравшись, по слухам, в некую сеть под названием omertà[16]16
  Круговая порука (ит.).


[Закрыть], они подгребли под себя весь подпольный рынок алкоголя.

И от него ждут, что он станет им помогать?

Будет работать на них?

Целовать им кольца?

Он закрыл дверцу телефонной будки, убрал часы в карман и зашагал к машине.

Два дня он рассматривал этот клочок бумаги. Два дня он молился Богу, тому самому, которого, как он боялся, не существует. Молился о наставлении. Молился за своего сына, который сидит в этих гранитных стенах.

В субботу, как всегда, у Томаса был выходной, и он стоял на приставной лестнице, перекрашивая черные карнизы своего дома на Кей-стрит, когда к нему подошел какой-то человек, чтобы спросить дорогу. День был жаркий и влажный, издалека наплывали волнистые лиловые тучи. Через окно на третьем этаже он заглянул в комнату, где когда-то жил Эйден. Она три года простояла пустой, а потом его жена Эллен заняла ее под домашнюю швейную мастерскую. Два года назад она умерла во сне, и теперь комната снова опустела, в ней оставалась лишь швейная машина с ножным приводом да деревянная вешалка, на которой размещались вещи, еще два года назад ждавшие починки. Томас окунул кисть в банку. Это помещение навсегда останется комнатой Эйдена.

– Я тут немного заплутал.

Томас посмотрел с лестницы вниз, на мужчину, стоявшего на тротуаре в тридцати футах под ним. Голубой льняной костюм в полоску, белая рубашка, красный галстук-бабочка, без шляпы.

– Чем вам помочь? – спросил Томас.

– Я ищу баню на Эль-стрит.

Отсюда Томас мог увидеть эту баню, и не только ее крышу, а и все кирпичное сооружение. И небольшую бухточку за ней, и за бухточкой – Атлантический океан, простирающийся на запад, до самой его родины.

– В конце этой улицы.

Томас показал, кивнул ему и вернулся к покраске.

Незнакомец произнес:

– Прямо в конце улицы, да? Вон там?

Томас снова повернулся и кивнул. Теперь он внимательно смотрел на этого человека.

– Иногда я никак не могу свернуть с пути, – пожаловался тот. – С вами так бывает? Знаете, как вы должны поступить, но просто не можете свернуть?

Светлый волос, мягкий голос. Привлекательная, но незапоминающаяся внешность. Не высокий и не низенький, не толстый и не тощий.

– Нет, они его не убьют, – произнес он ласково.

Томас сказал: «Простите?» – и уронил кисть в банку.

Человек положил руку на лестницу.

Стоит ему сделать небольшое движение…

Незнакомец, прищурившись, посмотрел на Томаса, перевел взгляд на улицу.

– Но они устроят так, что он сам будет желать, чтобы они это сделали, – проговорил он. – Желать ежедневно.

– Вы понимаете, какой пост я занимаю в Бостонском управлении полиции… – начал Томас.

– Он будет думать о самоубийстве, – продолжал тот. – А как же! Но они ему не позволят это сделать. Они пообещают, что убьют тебя, если он это сделает. И каждый день они будут придумывать новые штуки, чтобы испытать их на нем.

Черный «Форд-Т» отвалил от кромки тротуара и, не глуша мотора, остановился посреди улицы. Незнакомец подошел к нему, забрался внутрь, и машина уехала, свернув в первый же проулок, ведущий налево.

Томас спустился, удивляясь, как дрожат у него руки от локтей до ладоней – даже после того, как он вошел в дом. Да, он стареет, еще как стареет. Ему не следует карабкаться на приставные лестницы. И не следует упрямо держаться своих принципов.

Старое должно позволить новому отодвинуть себя в сторону. По возможности непринужденно.

Он позвонил капитану Кенни Донлану, начальнику 3-го маттапанского участка. Пять лет Кенни, еще лейтенант, служил при Томасе на 6-м участке в Южном Бостоне. Как и многие из руководящих сотрудников управления, своими служебными успехами он был обязан Томасу.

– И даже в выходной нет покоя, – проговорил Кенни, когда секретарь соединил с ним Томаса.

– Для таких, как мы, не существует выходных, парень.

– Это правда, – согласился Кенни. – Чем я могу тебе помочь, Томас?

– Блю-Хилл-авеню, тысяча четыреста семнадцать, – произнес он. – Там склад. Якобы с оборудованием для игорных залов.

– Но на самом деле там другое, – отозвался Кенни.

– Верно.

– Сильно по ним ударить?

– Вымести все до последней бутылки. – Что-то в его душе отдалось погребальным звоном. – До последней капли.